Я снова и снова думаю о наших соседях. Он говорит, что я не справедлива к ним - нельзя требовать любви, на нее можно только надеяться. Почти каждый день они приходят к нам что бы поболтать о драконах, неизбежном упадке человеческих царств или о погоде, что бы выпить весь наш чай и съесть все печенье, что бы приметить несуществующие признаки охлаждения между нами... Обычно я только подливаю им чаю...

Мы сидим бок о бок на толстом махровом покрывале, а наши ноги утопают в белом морском песке. Ветер треплет наши волосы совсем также, как островки тонкой травы на склоне у самого спуска, там, где еще остались наши следы. Я думаю о соседях, которые нас ненавидят. Они считают, что имеют право знать что мы едим на завтрак и по каким числам моем полы на кухне. Мои любимые картины вызывают их смех, а...

Когда слишком устаешь что бы читать в метро закрываешь глаза и невольно вспоминаешь все свои грозы с самого детства, и думается: вот бы этот страшный гул ударил в голову, как Гефест своим чудесным молотом богу Зевсу, и родилось бы тогда что-то важное и нужное, как родилась из головы громовержца Афина Паллада. Все ждешь... ждешь... и ничего не происходит. Темнота за закрытыми веками, темнота за...

Однажды сказанные и повторяемые изо дня в день слова любви подобны колее, оставленной колесом в вязкой тяжелой земле. Когда бы ни ехала по ней повозка, она снова и снова проходит по одному и тому же пути, углубляя колею и не давая колесу соскочить в сторону. И вот уже я слышу, как днище повозки скребет по сухой траве, как липнут к нему комки грязи. Я думаю о том, радуется ли он этой возможности...

В конце марта, когда первые теплые ветры приносят белые как память о снеге молочные туманы, мы с ним отправляемся на морские берега, в лес на границе весны и осени или в томные спящие долины. Там нам непременно удается приручить несколько туманов. Ручные туманы – это очень полезно и удобно, всегда нужно иметь под рукой один или два. Туманы, которые удается приручить мне, охотно сворачиваются...

Однажды Октябрь Борисович попал в больницу. Колесников узнал об этом в тот же день и придя обнаружил его спящим вытянувшись на кровати как тонкая наполовину сгоревшая лучина. Стараясь не разбудить его, он тихонько сел на стул в изголовье. На тумбочке лежал лист бумаги. Не двигаясь что бы старый стул не заскрипел Колесников скосил глаза и прочитал: «…Сначала это чувство похоже на легкий оттенок...

* * * Колесников спит и ему снятся солнечные блики на поверхности воды, и электрические искры в пространстве, вокруг человека напротив. Он протягивает руку - видение с легким смехом отступает и ему кажется, что он снова маленький мальчик и играет с дверью в отцовскую комнату, в которую входить строго-настрого запрещено. В этот момент он как никто знает, что если бы дверь была изначально открыта...

В одной стране, похожей на забытый среди книжных страниц счастливый листочек трилистника, есть один город. Правда, это только так говорится, что город этот есть… на самом же деле никто в точности, не знает так ли это. Ведь глагол «есть» - атрибут настоящего времени, а настоящее в этом городе настолько размерено и привычно, что трудно сказать, где заканчивается сегодня, и начинается завтра. Быть...

У Колесникова есть друг. Зовут его Октябрь Борисович. Он весь какой-то хрупкий и вытянутый – вытянутая стройная фигура, вытянутые тонкие пальцы, и лицо вытянутое, будто с картины Эль Греко. В редкие дни, когда Колесникову приходится с ним обедать, он тоже чувствует себя слегка вытянувшимся и качающимся как тростник. На самом деле Октябрь Борисович всегда казался ему похожим на Гамлета в исполнении...

В американском кино, если главный герой законченный неудачник, напротив его квартиры всегда оказывается окно другой квартиры, в которой живет очень красивая, скромная и добрая девушка. По вечерам, под срывающееся на крики комментаторов бормотание бейсбола, с банкой пива и пакетиком чипсов (готовить-то неудачник совсем не умеет) герой наблюдает за ней, очаровывается, влюбляется, и жизнь его...

Ветерок вырывается из узкого медного носика и разлетается по комнате паром. Колесников снимает с горячей плитки чайник, обжигаясь и вздыхая. Под руку привычно бубнит маленький телевизор. Благообразный седой еврей сообщает, что ежедневно в Иерусалим в департамент потерянных писем приходят тысячи посланий Господу Богу. Там их освобождают от конвертов, раскладывают по ячейкам, а затем отвозят к Стене...

Он, пожалуй, хорош собой и поэтому время от времени соседки придумывают какую-нибудь пакость, что бы меня наказать. Сегодня они украли мой голос. Вечером, когда мы пили чай с вареньем из летних яблок на веранде нашего дома, построенного на воздушных сваях, сильно волнуясь, я сказала ему: - Я всегда говорила, что у меня нет своего голоса, но ты убеждал меня, что у каждого есть свой голос, даже если...

Днями и ночами напролет он читает и пишет, а по утрам и по вечерам – рассказывает мне, что прочел или написал днем и ночью. Он носит свои слова как одежду, как меч и как щит, как яд и как тонкое покрывало, как камень и как крылья. Порой наступает момент, когда он должен меня оставить. Тогда все деревья в нашем саду становятся черны воронАми, а все реки и ручьи наполняются солью. Раз за разом я...

За день до того, как маг из соседней деревни, ради сохранения баланса, насылает на него морок, острые сомнения и тяжелый сон, я чувствую, как на меня стотонным камнем наваливается беспричинная тоска, и нет сил выпрямить спину. Я больше не ощущаю его рук, даже когда он рядом, и мне становится одиноко и страшно. Я хожу по нашему саду одна, будто по лабиринту, и не узнаю поворотов знакомых дорожек...

Когда над нашим домом, построенным на воздушных сваях, висит темнота, такая плотная, что в нее можно завернуться как в бархат, мне всегда снится один страшный сон: будто бы я кладу голову ему на колени, и он перебирает своими тонкими пальцами мои волосы и что-то шепчет. Звук его мягкого голоса успокаивает и качает как в колыбели, до тех пор, пока я так облечена в нежность, что не могу разобрать...

Мы стоим на набережной и вглядываемся в огни шумного города с той стороны реки. Я знаю, что в эту минуту он думает о людях, принявших знак темного дракона, для которого все в мире относительно полноты его желудка, потому что всякий раз, когда это происходит, его глаза становятся черными от печали. Он говорит мне: - В мире, в котором мы живем, так многое определяется полезностью. Люди накапливают...

Порой, когда я прихожу к нему в комнату, неся в подоле спелые лесные орехи и летние яблоки, откусив которые начинаешь видеть, его в ней нет. Только на столе лежит толстая книга, и ветер играет страницами, шелестит и смеется – попробуй, догадайся, где он. А мне и не нужно догадываться. Никто из тех, кого я знаю, не умеет читать книги, минуя слова и буквы, только он. Я знаю, что бы я ни говорила в...

Иногда в нашем доме, построенном на воздушных сваях, случаются дни молчания. Они складываются из дырявых мешков смеха, шумных разговоров, вырастающих из темного пива и сбежавших с соседских огородов гномов, игры в петанк, сидения в кресле-качалке, шатаемой ветром, фотографий и прочитанных чужим стихов... В такие дни я сильнее, чем когда-либо, чувствую, что пространство наполнено лишь им, и на всем...

Его имя похоже на камень, который он несет перед собой на вытянутых руках, что бы, привязав к нему свою душу, бросить в бурлящий поток. Мое имя похоже на клетку, в которой я сижу и жду пока кто-то передаст мне напильник в свежеиспеченной буханке хлеба. Однажды мы снимем свои имена, разломаем их в руках как полый тростник и зароем в корнях узловатого скрипящего дерева. Плоды его тогда станут...

Однажды ему в голову пришла удивительная идея. Целый день он провел как в монастыре на хлебе и воде, сосредоточенно строгая и выпиливая странную конструкцию на самой крыше. Он был похож на прожигателя жизни, внезапно осознавшего близость Страшного суда. Работая, он целый день напевал третий акт из оперы Рубинштейна «Демон». Он как будто боялся не успеть, потому не переставая щедро осыпал опилками...