Медитация сатипаттхана

К сожалению, мне не удалось проверить это утверждение, потому что среднему человеку для завершения курса требуется около семи недель; а вышло так, что у меня их осталось только три. Но после первых двух дней я обнаружил, что четырех часов сна вполне достаточно, и я не ощущал излишней сонливости даже в самое жаркое время второй половины дня. Однако мне было дано указание не упражняться лежа, хотя лежачая поза была одной из тех, в которых можно упражняться в подъеме и падении. Причина запрета заключалась в том, что во время курса человек ведет весьма спокойную и свободную жизнь в течение целого дня; все усилия ума направлены на расслабление, и спокойная, развалистая ходьба как раз достаточна для того, чтобы устранить недогрузку организма, вызванную сиденьем. Бывали такие дни, особенно в начале и в конце периода, когда мне приходилось рано прекращать упражнения и отправляться спать; но то были дни, когда мне случалось испытывать резкую боль или настойчиво бороться с какой-нибудь особенностью загнанного в тупик ума, отличавшейся особым упорством. Сокращение питания также способствовало освобождению от напряжения благодаря тому, что тело получало меньше работы по перевариванию пищи и выведению шлаков; а поступающая пища по своему объему вполне соответствовала потребностям тела. Как сказал мне саядо. Тело имеет склонность отягощать себя чрезмерным сном, как и чрезмерным количеством пищи; а затем ему приходится тратить энергию на преодоление результатов этих излишеств. Не знаю, так ли обстоит дело с каждым, кто серьезно следует такому распорядку, но я в самом деле не ощущал особого голода или каких-то страданий из-за недостаточного сна.

Снова я оказался единственным посетителем душевой в этот ранний час. Монахи мылись после дневной еды между десятью тридцатью и двенадцатью; затем они утроили полезность этого действия и стали мыть посуду и свои одеяния. Фактически, они мылись в одежде, поливая себя водой в традиционном восточном стиле; думаю, что когда им случалось видеть меня обнаженным под душем, они бывали слегка шокированы. Способ поливки вместо мытья обнаженного тела неудобен, хотя и вполне приятен: он неопрятен и ведет к большой трате воды: один монах может опустошить половину бака в четыреста пятьдесят литров; а поскольку обычно около десяти или одиннадцати утра подача воды прекращалась, и ее иногда не было вплоть до десяти вечера, мы в середине дня часто оставались без воды.

Февральские ночи все еще были прохладными, и мой утренний душ, принятый мною после некоторого колебания, встряхнул меня как раз настолько, чтобы привести в нужное состояние для начала новой борьбы с умом. Оставалось около часа перед освежающей прогулкой по предутреннему холодку, когда я должен был идти на утренний чай. Начну с того, что эта прогулка была мне особенно приятна. Первые несколько дней луна стояла высоко в небе, ночной покой еще не нарушался, и я испытывал такое чувство, как будто был привилегированной личностью, наслаждавшейся чем-то таким, чего лишены другие люди. Но скоро эти прогулки в сторону дома, где я питался, а позднее и к лекционному залу должны были стать частью упражнения при ходьбе, и сосредоточение на движениях “вверх, вперед, вниз” оставляло мало возможностей для наслаждения прелестью утра. Однако оставалось одно исключение: я уже упоминал место, где сходил с тропы и стоял на высоком берегу озера; тут я останавливался на несколько минут каждое утро. Как раз в это время всегда начинало светать; и точно напротив того места, где я останавливался, возвышалось большое, развесистое дерево, все еще покрыто листвой, оно постепенно выступало из темноты на светлеющем небе. Я мог ощутить легкий ветерок, который шевелил лоунджи у меня на ногах и ласкал лицо и руки; мне были слышны звуки, возвещавшие начало дневных занятий. Я начинал видеть цвет и форму деревьев и домов по мере того, как они обретали существование. И я постепенно научился впитывать в себя эти впечатления, не истолковывая их в терминах действительного существования,—что можно было бы назвать на современном жаргоне “работа жестянщика”. Сначала это было очень трудно, но по мере того, как мое обучение шло вперед, становилось все легче. Но в течение первых нескольких дней это были просто моменты глубокого наслаждения восхитительной сценой, откровения силы, красоты и бесстрастия природы. Потому что рассвет наступает одинаково и для тех, кто его приветствует, и для тех, кто его страшится; его нельзя ускорить для одного и отложить для другого. Его обещания состояли в том, что вы с ним связывали: красота заключалась в самих ощущениях человека, а не в том смысле, какой он мог бы придать этому событию. Утренний привет оставался для меня безличным и вселял уверенность в том, что природа не за нас и не против нас, – это мы выбираем стороны. В те первые дни я всегда с сильным чувством осознавал, что вмешательство человека в природу и так называемое господство над ней бесплодны; и я переживал горячее желание содействовать ей по мере сил. В течение своей жизни мы недостаточно часто видим восходы и наступление ночи; в городе мы узнаем о рассвете только благодаря началу уличного движения. И только включая свет, мы смутно замечаем, что наступила ночь. Многое можно сказать в пользу примитивной жизни, где встают на рассвете и ложатся спать на закате. По мере того как продолжалось мое обучение, упражнения в созерцании расширялись до такой степени, что стали охватывать всю мою деятельность, и рассвет перестал быть для меня прекрасным зрелищем, которое я впервые вижу, а сделался просто комплексом света, форм и звуков, получаемых моими органами чувств. Но в те первые несколько дней я научился смотреть на природу без сентиментальности, не умаляя тем ее ценности и не снижая ее действия на меня.

Я остановился на минутку сразу же за порогом кельи, около дерева бо, которое, должно быть, имело большое значение для монахов, живших в блоке, потому что как раз под таким деревом, как утверждают, сидел Будда, когда Он достиг окончательного освобождения от “колеса жизни”, достиг нирваны. Но наше дерево росло в твердой, каменистой почве, и его широкие листья, которые раньше создавали приветливую тень, сейчас давали одному из нас ежедневную работу: надо было сметать их, чтобы очистить пространство перед блоком. Оно также служило пристанищем бесчисленных ворон: их беспрерывное хриплое карканье оказывалось дополнительным отвлекающим фактором, который было необходимо преодолевать. Однако я мог вообразить себе дерево бо в густой листве на склоне какого-нибудь поросшего травой холма, который был бы более подходящим местом для медитации, чем негостеприимный пол и голые стены моей кельи. Но нужно вернуться в келью и на этом полу продолжать свой ежедневный труд.

(Дополнительное упражнение)
В тот день сложилось так, что я был лишен приятной возможности развлечься ходьбой к дому, где жил Швеседи саядо, для отчета, потому что он и У Пэ Тин сами явились в мою келью около четырех часов дня. Мне почти нечего было им сказать, кроме того, что я не добился большого прогресса, но я подумал, что стоит рассказать о том, что упражнение в ходьбе оказалось для меня гораздо более легким, чем сидячее,—фактически, око оказалось гораздо проще, чем я ожидал. Услышав это, саядо улыбнулся и сказал мне, что там, где сначала нет трудностей, они вскоре появляются. Он задал мне довольно неожиданный вопрос: не было ли у меня каких-нибудь видений? Этот вопрос он повторил и на следующий день; всякий раз, отвечая ему: “Нет, не было”, я чувствовал, как мне хочется добавить: “Я уверен, что у меня их нет и не будет: я не принадлежу к типу визионеров”. Я рад, что не сказал этого, потому что впоследствии мне пришлось бы проглотить свои слова! Во время беседы саядо снова подчеркнул, что необходимо разделять умственное намерение и приказ выразить это намерение в действии. Он также дал мне новое упражнение; мне нужно было всегда обращаться к нему в затруднительных случаях с беспокойным умом. В этом упражнении – оно выполнялось стоя, сидя или лежа – я должен был удерживать внимание на тех частях тела, которые касались пола, сидения или кровати. Нужно было сосредоточиваться на каждой части поочередно, повторяя в уме: “Сидение, касание” или: “Стояние, касание” и т. п. Если оно выполняется стоя, такими частями тела будут только подошвы, а во время сидения вес обыкновенно распределяется на подошвы, верхнюю часть бедер, ягодицы и плечи; вероятно, при этом еще и предплечья будут покоиться на бедрах. Каждое прикосновение по очереди необходимо делать предметом сосредоточения – и повторять это регулярно по кругу, пока ум не станет готовым вернуться к тому или иному основному упражнению.

Теперь я получил достаточно работы на несколько дней, и мне не хотелось ежедневно давать отчеты, когда нечего было сообщать. Именно поэтому я в течение некоторого времени постоянно готовил по три вопроса, касавшихся какого-нибудь философского аспекта буддийской доктрины, чтобы задавать их саядо; в результате возникли очень интересные беседы, о которых я расскажу позднее. Уже на второй день занятий я ощутил сильный приступ тоски по дому, по своей удобной квартире в Сингапуре, по джину с тоником в полдень, по виски с содовой вечером. И на короткое время я испытал сомнения в том, стоит ли дело усилий, не лучше ли просто собрать вещи и вернуться. Монотонное течение времени как бы высасывало из меня прежний энтузиазм, и я усомнился. Обладаю ли я умом такого типа, который способен извлечь пользу из этих упражнений,—они, казалось, гораздо больше подходят людям, ведущим такое существование, где время приветствуют как друга, а не относятся к нему как к врагу, на котором пробуют любое средство возбуждения нервов, изобретенное современной западной цивилизацией. Я мог завидовать возможностям таких людей; но можно ли мне получить что-либо из их методов без решительной перемены в образе жизни? Я знал, что каждое новое начинание сопровождается подъемами и спадами. И это удерживало меня от каких бы то ни было действий по этому поводу, ровно как и то обстоятельство, что я ничего и не смог бы сделать до дневной встречи с У Пэ Тином. Сомневаюсь также, что у меня хватило бы смелости сказать саядо, что я уже сдаюсь. К вечеру это настроение пропало; возможно, этот день оказался несколько более успешным – или просто все как-то устроилось само собой. К концу своих занятий я опять ощутил такое же беспокойство, когда понял, что не смогу остаться в Центре достаточно долго, чтобы получить полные результаты, являющиеся целью курса, и предчувствие возвращения в мир стало отвлекать меня. Для курса подобного рода необходимо располагать неограниченным временем – и продолжать борьбу, пока не будет достигнут результат.

(Как справляться с дрожью, зудом и болью)
В течение первой недели появились некоторые весьма определенные признаки прогресса; впоследствии я узнал, что они свойственны всем изучающим. Но когда я столкнулся с ними, они показались мне особенно надоедливыми помехами. Первая их них пришла так постепенно и так естественно, что я даже не понял какой-либо ее связи с практикой. Я стал замечать, что во время сидячего упражнения меня все чаще одолевают внезапные приступы дрожи, зуда, даже боли; мне постоянно казалось, что меня что-то трет, что у меня что-то чешется. И я не мог высидеть больше нескольких секунд, не испытывая этих отвлекающих помех. Сначала я подумал, что, по всей вероятности, какие-то насекомые, во множестве населявшие потолок кельи, наслаждаются вкусом белого мяса; но после того, как это явление повторилось в течение некоторого времени, я вспомнил вдруг, что именно об этой вещи меня предупреждал саядо.

Несомненно, по мере того, как практика неуклонно продолжалась, постоянное сдерживание ума начало давать свои результаты. Прежде всего, я стал ловить его на попытках ускользнуть от предмета созерцания, как только они появлялись, а затем и сами эти попытки постепенно сделались не такими частыми. И вот как раз это насильственное ограничение беспрестанной деятельности ума внесло в мои ощущения странное явление “зуда и боли”. Саядо объяснил это так: когда ум в нормальном состоянии занят мириадами своих раздельно существующих линий мысли, которые следуют без перерыва одна за другой, ощущения уколов и болезненности, постоянно возникающие внутри тела, не могут дойти до ума в своей индивидуальной форме; они воспринимаются лишь тогда, когда бывают достаточно сильными, как общее ощущение чего-то неприятного; если же они не настолько сильны, они вообще не доходят до сознательного ума. Но постоянная приостановка ума благодаря практике сатипаттхана разбивает эту кажущуюся непрерывность, и тогда для сознательного ума становится возможным воспринять и отметить каждое незначительное физическое неудобство при его возникновении. Саядо еще много говорил о кажущейся непрерывности ума, однако я оставлю эту тему для одной из последующих глав.

Фаза “зуда и боли” была определенным признаком того, что интенсивность блуждающих мыслей снизилась. И эти впечатления, остающиеся нераспознанными в других условиях, теперь поддавались детальному анализу. Способ избавления от них состоял в том, чтобы не обращать на них внимания, а если это оказывалось невозможным, нужно было временно сосредоточить внимание на боли или зуде, повторяя в то же время в уме: “больно, больно” или “чешется, чешется”—и раздражение должно было исчезнуть. Когда саядо сказал мне это, я подумал, что такой результат маловероятен; но все произошло действительно так, как он говорил. Я безгранично обрадовался, обнаружив, что достиг одного из указателей прогресса, который подтвердил мои реальные успехи на пути к цели. Вскоре эта фаза прошла, но оставалось одно болезненное ощущение, которое я таким образом не смог преодолеть. Боль появлялась в области сердца – и временами оказывалась настолько жестокой, что мне приходилось прекращать упражнение, а иногда я вынужден был даже ложиться. Я сообщил об этом саядо, и он повторил свои наставления. Он сказал, что боли часто бывают сильными; но если я буду упорно продолжать практику, они исчезнут. Мне же необходимо обращать на них как можно меньше внимания. Но этот навязчивый симптом преследовал меня в течение целых дней, и его не рассеивало никакое сосредоточение. В конце концов я пришел к выводу, что это была ненормальная боль, вероятно, вызванная мускульным напряжением. Поза со скрещенными ногами, в которой я всегда сидел,—а это составляло около девяти часов в день, – была для меня непривычной; необходимость держать позвоночник выпрямленным в этом положении неизбежно вызывала сильное напряжение таких мускулов, которые не были развиты настолько, чтобы его выдержать. Я решил на будущее утро и днем ввести по одному периоду выполнения упражнения в “подъеме и падении” лежа на кровати. Это излечило заболевание, и боль уже не возвращалась. Но такое отступление от правил задержало меня на неделю или больше.

(Как справляться с видениями и “опрокидыванием”)
Как только прошла эта фаза, началась другая: и это было очень хитрым фортелем, который выкинул мой ум. И опять в течение некоторого времени я не мог сообразить, что происходит. Когда ум отклонялся в своей обычной прямой манере, он делал это вербально: новые мысли приходили на ум в форме слов, и отклонение ума протекало в виде воображаемых разговоров или просто дискурсивного мышления. В то время я не понимал этого по-настоящему, но фактически все происходило именно таким образом. И вдруг без какой-либо заметной для меня перемены вместо дискурсивных мыслей в уме замелькали картины. Когда я в конце концов обнаружил, что со мной творится, и как бы оглянулся, чтобы увидеть, откуда все началось, я очень ясно вспомнил первую картину. Я шагал по пыльной дороге, ко мне подошел какой-то старик, опустился на колени и поднес мне чашку с похлебкой. То была всего лишь мгновенная вспышка, но она оказалась поразительно живой, и это странное явление меня просто ошеломило. Вся картина была столь же непоследовательной, как и сновидения, однако я знал, что не сплю. И все казалось убедительно прочным и реальным. Произошло еще множество подобных явлений, пока я догадался о том, что это такое. В другом случае картина была особенно живой: я ехал в автомобиле по незнакомой дороге, и меня обогнала другая машина. Когда мы поравнялись, водитель повернул голову и взглянул на меня. Его лицо виднелось отчетливо, в деталях; оно не было похоже на лицо, движущееся с какой-то скоростью, и казалось неподвижным. Я тщательно рассмотрел его черты, что бывает со мной во сне очень редко, и еще раз удивился, когда заметил совершенно безразличный взгляд – как будто ему не было никакого дела до машины, в которой он находится. Во время снов мы не удивляемся происходящим там странным вещам, но в каждой из этих мысленных картин имелось что-то необычное, вызывавшее мое удивление. Необычной вещью в таких картинах, которых я никогда раньше не видел, были не только живые детали, но и то, что они представлялись абсолютно реальными. Однако то были только вспышки, подобные кинокадрам, и любые наблюдаемые мной действия происходили без какой бы то ни было прелюдии и в течение некоторого времени оставались как бы замороженными. Разумеется, они открывали уму великолепную возможность ухватиться за какой-нибудь отдельный аспект картины и надолго погрузиться в длинный поток совершенно незаметных порождений воображения!

Конечно, это и были видения, о которых так настойчиво расспрашивал меня саядо и к возможности появления которых я отнесся с таким презрением. Но вот они появились: они были настолько реальными, что в действительности я не мог поверить, что ничего этого не произошло. Я даже не назвал бы их видениями, но такое название будет настолько же точным, как и любое другое. Но как только я осознал происходящее и стал следить за тем, чтобы не отвлекаться таким образом, как только они были обнаружены и соответствующим образом приняты, с ними произошло то же, что и с дискурсивными мыслями: они недолго меня беспокоили.

Несколько позже появилось еще только одно незначительное затруднение, и я описывал его саядо, как “опрокидывание”. Все происходило во время упражнений в сидячем положении; в таких случаях я обнаруживал, что постепенно все больше и больше наклоняюсь вперед, теряю равновесие, и верхняя половина туловища как бы падает. Это происходило через небольшие промежутки времени, и каждый раз я при помощи какого-то толчка возвращался к своей физической позе и окружающей обстановке. Саядо объяснил, что это признак моего приближения к “самадхи”, то есть к состоянию интенсивного сосредоточения. Он сказал, что эти явления пройдут; мне надо постараться как-то справляться с ними, не нарушая своего созерцания тела, мгновенно направляя внимание на явление опрокидывания. Делать это было нелегко, но самое смешное в этих отвлекающих явлениях состояло в том, что как только я давал им объяснение и пытался преодолеть с помощью данного мне метода, они вскоре прекращались.

(Всреча с Махаси-саядо)
И вот однажды, к концу первой недели, вернулся из госпиталя Махаси-саядо, и меня пригласили к нему для ежедневного отчета. Он выглядел больным и усталым – и все же сразу же произвел на меня впечатление образца замечательного самообладания. Это был высокий, крепко сколоченный человек. Его лицо с почти классическими чертами выражало любознательность, противоречащую неподвижному, пронизывающему взгляду. Я почувствовал, что передо мной человек большого понимания и симпатии, который не может иметь узких концепций истины. Меня обнадежила мысль о том, что он, может быть, одобрит мои вопросы, и мне не придется довольствоваться формальными ответами доктрины. В нем не было ничего от погруженного в себя аскета; его лицо излучало силу, уверенность и безмятежность. Типичное лицо бирманца бывает круглым и полным, однако лица всех виденных мной пожилых монахов оказывались удлиненными как будто благодаря их медитационнным усилиям, и это придавало им впечатление большой силы и уравновешенности по сравнению с типичными физиономиями широкой публики. Многие из монахов казались необыкновенно здоровыми людьми. Не знаю, сколько лет было Махаси-саядо. но на его лице не было морщин; в нем чувствовалось спокойствие, полное симпатии, и это произвело на меня огромное впечатление. Я почувствовал, что нахожусь в присутствии авторитета, возникшего не в силу приказа, а в силу самого бытия. Достоинство, столь очевидное у всех саядо, было явным следствием отсутствия конфликта между физическим и духовным человеком, полноты, с которой вся их природа была посвящена жизни в мире, в состоянии уверенности, что путь, которому они следуют, приведет их к освобождению от желаний и привязанностей, к достижению конечной цели – к нирване. Но я начал задавать вопросы саядо не во время первого отчета. Впоследствии мои вопросы привели к очень интересным беседам. А в тот день он, по всей вероятности, хотел, чтобы мой отчет послужил только предлогом для знакомства, и я весьма глубоко оценил его желание увидеть меня так скоро, сразу же по возвращении. Потом были и другие отчеты, уже в его доме, когда он снова занял его после Швеседи. Но последний оставался в Центре и все еще руководил большей частью моего обучения. Хотя многие встречи со Швеседи были радостными событиями, в целом он отвечал на мои вопросы гораздо менее уверенно. Думаю, что он испытывал некоторое неудобство, имея дело с европейцем, тогда как более опытный учитель Махаси гораздо свободнее относился к особенностям западного мышления, а потому его ответы оказывались более полными и более удовлетворительными.

(Практика ограничения внимания)
Вскоре моя жизнь оказалась подчинена довольно монотонному распорядку – ходьба, сидение, снова ходьба. И в этом процессе произошло то, что неизбежно должно было произойти: внешний мир стал удаляться из моих сознательных мыслей. В следующей главе я расскажу о том, как последовательные ступени медитационных упражнений задуманы для того, чтобы сузить горизонт практикующего и удерживать его ум занятым внутри определенного поля. По мере того, как мир за пределами Центра моих непосредственных занятий становился все менее реальным, маленькие, незначительные детали ежедневных событий вокруг моего блока приобрели такую важность, которая оставила их в моей памяти с ясностью, совершенно непропорциональной сравнительно с другими, гораздо более значительными событиями до и после посещения Центра. Именно степень внимания придает памяти глубину и постоянство, а не особая внутренняя ценность самого события. Теперь, когда я оглядываюсь назад, на пережитое, оно представляется мне столь же изолированным, как слайд, на который мы смотрим через проектор, или небо, наблюдаемое в телескоп. Но в обоих этих случаях есть существенный интерес, который помогает возникновению и удержанию внимания в пределах возможностей инструмента; а во время моей жизни в Центре ограничение внимания достигалась благодаря непрерывной занятости ума в пределах ясно очерченной сферы. Только постепенно это ограничение привело к результатам, но то, что все обстоит именно так, было в конце концов продемонстрировано мне лишь в конце третьей недели, когда нужно было позвонить по телефону в посольство Австралии в Рангуне и дать ответ на полученную из Сингапура телеграмму. Размышляя над телеграммой и договариваясь о телефонном разговоре, я чувствовал, что меня грубо вырвали из моего окружения; разговаривая по телефону, я передал свои инструкции морскому атташе с чувством острого возбуждения, смешанного с озабоченностью. Когда дела были закончены и я вернулся в келью, я с облегчением почувствовал, что мир снова сузился до непосредственных границ моего блока и моего жилища, что он опять состоит из монахов, собак, ворон, жары и москитов в моей келье, то есть из всего того, что я расположил в упорядоченном и нерушимом существовании. Но потребовалось некоторое время, прежде чем поднявшаяся волна беспокойства полностью затихла.

5. МЕТОД САТИПАТТХАНА
В основе метода сатипаттхана лежит простая и логичная теория, и я надеюсь, что западный аналитический ум почувствует гораздо больше доверия к практике упражнений этого метода, если ознакомится с предварительными объяснениями, которые я дам в этой главе. Но обычно такие объяснения не даются; говорят просто: “Делайте то-то, и вы почувствуете то-то, не обязательно сразу и даже не скоро, но при вашей настойчивости эти явления в конце концов придут”. Как я уже упоминал, я немного читал об этом методе еще до приезда в Центр, но большая часть следующих ниже объяснений была получена в ответ на мои расспросы во время отчетов тому или другому саядо. Сначала Швеседи неохотно давал мне советы, поскольку они фактически и не нужны для выполнения практики или преодоления препятствий; но он сжалился надо мной, когда увидел, что меня побуждает не просто любопытство, а подлинное желание понять,—так как понимание углубило бы мою уверенность и поддержало настойчивость. Это нежелание останавливаться на теоретических рассуждениях является общим для всей буддийской практики, и мне придется еще поговорить о нем в следующей главе.

Цель буддиста, предпринявшего курс сатипаттхана, заключается в приобретении випассана, или проницательности. Только тогда, когда ум успокоен, проницательность, или, как мы могли бы назвать это качество, интуиция, может получить доступ к фактам, которые лежат в основе буддийской доктрины,—и раскрыть их как переживание. Именно в связи с этим раскрытием саядо так неохотно говорят о тех вещах, которые в любом случае нельзя правильно понять, не пережив их, и каждый человек при небольшом терпении и известной настойчивости способен сделать это самостоятельно. Кроме того, такие духовные переживания разными людьми истолковываются по-разному; и труднее всего объяснить такое явление, не придавая новое значение словам, которые обычно употребляются в других контекстах, или же надо пользоваться новыми словами, не имея возможности точно объяснить их значения.

Моей целью скорее было пройти курс, а не ждать этого внутреннего откровения. Я знал, что совершенно невероятно, чтобы я за то время, которым я располагал, смог добиться существенного прогресса, дающего возможность пережить такое откровение. Но я действительно надеялся на то, что этот курс является подходящим для западного ума; я хотел узнать, насколько способность нацеливать ум на некоторый объект и твердо его там удерживать в течение долгих периодов является такой способностью, которая достижима для среднего человека. Что касается этого моего желания, то я в конце курса был полностью удовлетворен тем, что этот курс оказался простым, безопасным, логичным, что нет никакой причины, по которой любой человек не мог бы достичь ограниченной цели, которую поставил себе я.

Первое важное требование в задаче обучения контролю над умом состоит в ограничении его деятельности. Достижение сознательного контроля над умом в любых условиях является трудной задачей, но если во время таких попыток разрешить уму действовать в пределах обширного поля, сознательный контроль окажется невозможным. Деятельность ума необходимо каким-то образом ограничить. Мы делаем это бессознательно, когда нас особо интересует какая-то вещь и мы исключаем из поля зрения все прочее. А если действенное ограничение сможет в течение длительного периода поставить пределы хаотической деятельности ума, для воли откроется возможность постепенно приобрести контроль над ним. Весь секрет успеха метода сатипаттхана заключается в отборе естественного поля этой деятельности, которая, хотя и остается ограниченной, все же дает непрерывную пищу уму.

(Дополнительные упражнения)
Началом этого процесса ограничения были два основных упражнения, описанные мной в первых двух главах. Ранее я упомянул, что мне пришлось пожертвовать простым удовольствием, которое я получал от ощущений во время своей утренней прогулки за чаем,—пожертвовать в пользу созерцания ног, каждого их шага туда и обратно. Очень скоро в процесс упражнений в созерцании оказались включены также действия во время еды. Ум должен был следить за движениями рук, когда я подносил пищу ко рту, следовать за процессом жевания, глотания и питья. Мне нужно было следовать своим умом беспрерывно и сознательно за каждым последовательным действием во время еды, начиная в первого из них, с усаживания, и кончая последними, вытиранием губ и вставанием. Чем большим оказывался объем деталей, которые нужно было включить в созерцание, например, вкус пищи, ощущение холодной воды во рту, реальная плотность съедаемой пищи, тем легче было удерживать ум от блуждания. В действительности это не такое уж трудное дело, каким оно кажется сначала, но нужно преодолеть первоначальное нежелание взяться за выполнение такой задачи. Затем сюда прибавляют действия утреннего вставания, умывания и т. п., а также отхода ко сну. Очень скоро у меня стало привычкой начинать утро с первой сознательной мысли: “Пробуждение, пробуждение!” – и быстро пробегать вниманием по всем органам чувств, чтобы обнаружить получаемые ими прикосновения, звуки и т. п. Затем наступало следующее действие: я садился, вытягивал одну ногу, потом другую, вставал с кровати и т. д. Потом следовало каждое действие умывания: я вытягивал руку, включал душ, чувствовал воду на теле, намыливался, вытирался, затем шагал в свою келью – “вверх”, “вперед”, “вниз”,—пока не подходил к двери, и тут, чтобы войти в келью, требовались действия протягивания руки, поворота ручки и толкания двери. Можно легко понять, что ум действительно оказывался занятым; и это пристальное внимание ко всем действиям тела продолжалось до начала того или иного основного упражнения. Таким образом уму оставалось мало возможностей возвращения к внешнему миру; он оставался в пределах сферы, ограниченной ближайшим окружением тела. Действие даже первых попыток достичь такого полного ограничения было просто замечательным: все время ум оставался полностью занятым,—однако всегда лишь теми вещами, которые находились, так сказать, под самым его носом! В течение целого дня не было такого времени, когда он не следил бы за непосредственной физической деятельностью тела. Даже такое явление, как кашель, почесывание места, укушенного каким-то насекомым, или сморкание (это стало для меня одним из первых уроков, потому что я, кажется, постоянно простуживался и несколько раз страдал от длительных приступов сенной лихорадки) должны были составлять часть такого созерцания тела, которое длилось весь день. Он начинался со слов “Пробуждаюсь, пробуждаюсь”, а кончался: “Ложусь, ложусь”; за этим следовало устремление внимания на участки, в которых тело соприкасалось с кроватью; и это занятие продолжалось до тех пор, пока не наступал сон.

Итак, здесь происходило полное ограничение деятельности ума, какого и требует метод сатипаттхана; его эффективность частично заключается в том, что он пользуется таким полем деятельности, которое является для него самым близким, а также в легкости, с которой этот метод последовательно вводится в практику. Как только развилась новая привычка мышления, упражнения в сидении и в ходьбе продолжаются весь день; только в кратких промежутках между этими упражнениями на первый план выходит “телесное мышление”. Был еще один вариант, разрешенный уму в течение этого длившегося целый день созерцания: это было особенное настроение, чувство данного момента, – если для изучающего такая классификация оказывалась достаточно ясной,—в особенности когда его настроение было готово вторгнуться в упражнения и нарушить их. Поскольку принцип в данном случае был тот же, что и в созерцании тела, мне незачем много говорить о нем. Приподнятое или подавленное настроение сознательно отмечалось при помощи повторения в уме: “Приподнятое (или подавленное) настроение”. Нескольких минут, потраченных на подобное созерцание настроения, обыкновенно оказывалось достаточно, чтобы помешать его вмешательству в нормальные упражнения. Конечно, термин “осознанность” подразумевает наблюдение за любой деятельностью, которой заняты ум и тело; и это ощущение состояния наблюдателя все более усиливалось по мере того, как улучшалась непрерывность “осознанности”.

(Проницательность, интуиция и восприимчивость)
Хотя ум никогда не прекращал полностью своих попыток отклонения, к этому времени его склонность к ним явно уменьшилась, а обнаружить и прекратить ее было гораздо легче. Размах его деятельности оказывался ограниченным, и соблазнов становилось меньше. Теперь всерьез начиналось выполнение задачи твердого удерживания ума, это происходило в особенности во время сидячих упражнений, когда физическая активность сводилась к минимуму. Удержание ума на вызванном дыханием движении брюшной стенки приводило к замедлению самого дыхания, а это, в свою очередь, делало движение более поверхностным. В то же время умственное усилие, необходимое для того, чтобы следить за движением брюшной стенки, становилось все тоньше, пока не доходило до того, что при нем использовалась лишь небольшая часть потенциала ума. И только тогда, когда наконец оказывалась достигнута известная устойчивость, и ум успокаивался, освобождался от усилия и становился полностью восприимчивым, появлялась возможность вмешательства в процесс проницательности, или интуиции, или осознания. Но сперва ум пытался воспользоваться этим вполне ощутимым снижением физической активности для того, чтобы ускользнуть от контроля, который постепенно становился все более действенным. День за днем ум продолжал свои фокусы и убегал к какому-то собственному интересному предмету; но всякий раз его возвращали обратно. Как раз в тот момент, когда после серии упражнений вы однажды утром ощущаете, что приблизились к конечной неподвижности ума, дневные упражнения показывают вам, что конца еще совсем не видно, а ум оказывается таким же резвым, как всегда. Бывали дни, когда я чувствовал, что теряю почву под ногами, и я говорил об этом саядо. Но он неизменно отвечал: “Этого нужно было ожидать; не беспокойтесь, а просто продолжайте осторожно и твердо останавливать ум без нетерпения и раздражения, и к концу вы добьетесь успеха”. Действительно, к концу своего курса я его добился. Подобно лучу маяка ум упал на предмет своего созерцания и оставался там в состоянии покоя, где исчезало время. Хотя именно воля привела его к такому состоянию, когда тишина заполнила ум, не осталось никакого преднамеренного волевого усилия. Теперь надо было сделать эту тишину постоянной, сделать ее таким состоянием, которое можно вызывать снова и снова – до тех пор, пока не откроется проход, сквозь который проницательность могла бы достичь сознательного ума и заполнить его. Этой стадии, к своему бесконечному сожалению, я не достиг. Но у меня не осталось никакого сомнения в том, что она вполне достижима.

В одной из бесед саядо объяснил мне причину, по которой интуитивное осознание так редко способно достичь сознательного ума. Хотя в обыденной жизни мы полагаем, что сознательно направляем ум с одного объекта на другой, в действительности постоянно существует некое обрамление из “порхающих” мыслей, чья деятельность совершенно не поддается контролю. Эти мысли вторгаются в сознательный ум, как только получают для этого возможность; поэтому при освобождении ума от напряжения они сразу же успешно заглушают интуицию, которая отступает перед ними, потому что нуждается в более спокойном и упорядоченном входе.

На самом деле мы лишь наполовину верим в интуицию; мужчины считают ее причиной женской непоследовательности, а женщины видят в ней признак свойственного им превосходства. Но на самом деле она доступна всем, кто сознательно ее развивает и содействует ее проявлению. Однако у большинства из нас это редкий, непостоянный и робкий процесс, для которого так легко возникают преграды в виде более неотложных мыслей, связанных с непосредственными заботами. Но если развить способность расчищать дорогу для интуиции, это осознание может стать привычным для нас состоянием, и мы будем получать интуитивные переживания в форме непосредственных ощущений, а не просто как информацию о вещах. Интуиция станет “познанием”, которое приходит от непосредственного соприкосновения с “познаваемым”, каким-то образом минуя пять внешних чувств; и уверенность, которой сопровождается содержание такого познания, поразительно отличается от той уверенности, которую мы связываем со знанием, полученным обычным способом.

С этим ограничением поля умственной деятельности, которое налагает метод сатипаттхана, тесно связано старание воспринимать все чувственные впечатления в той форме, в которой они получаются органами чувств, избегая при этом всякого толкования их умом. Именно умственные построения такого типа, немедленно прилагаемые к любому чувственному впечатлению, уводят ум в сторону от нужного внимания к телесной деятельности. Мы сразу же узнаем звонок колокольчика как таковой, и создаем в уме образ этого колокольчика, затем немедленно прибавляется направление, откуда он слышен,—а затем и тот факт, что он, вероятно, донесся из какого-то храма, который мы представляем себе с его пагодой, блистающей в лучах заходящего вечернего солнца. Все это происходит без никакого видимого сознательного усилия проанализировать простое чувственное впечатление. Воспринять это впечатление таким, каким оно получено,—значит попытаться оставить звук просто звуком и не разрешать уму начинать плести целую последовательность интерпретаций. Это можно сделать при помощи сосредоточения внимания на звуке внутри ума; и мы следим за ним, пока он не угаснет в безмолвии. То же самое нужно делать и с запахами, с прикосновениями, которые открываются чувству осязания, хотя в этом случае, будь то ласкающий кожу ветерок или прикосновение одежды к телу, нам необходимо привлечь внимание к тем вещам, которые иначе прошли бы незамеченными. Я уже упоминал о своем ежедневном перерыве на берегу озера рано утром; именно там я тратил по десять минут, как бы двигаясь по полученным мною чувственным впечатлениям и наслаждаясь новой близостью простого их восприятия без загрязняющего действия конструктивного анализа. Было так естественно классифицировать звук, как “звук колокола в храме”, и, узнав все, что нужно было о нем узнать, быстро выбросить его из ума. Но теперь я стал гораздо интенсивнее осознавать характерное пение храмовых колоколов с их золотыми тонами; оно сохранялось в воздухе до тех пор, пока не превращалось в легкую звуковую паутинку. Звук наполнял все мое сознание, становился частью меня самого и наконец терялся внутри уха, а я при этом чувствовал, что теряю нечто драгоценное. Для меня было источником удивления найти, как много чистого наслаждения я получаю от простых вещей, на которые раньше едва ли обращал внимание. И я обнаружил новую оценку всех звуков и прикосновений, даже зрительных впечатлений, хотя уловить эти чувственные впечатления до того, как интерпретация загрязнила их волшебство, было гораздо труднее. Однако это оказывалось возможным как раз в то утреннее время, когда свет только начинал активизировать интерпретирующую деятельность ума. Скрытое от меня в тумане дерево на другом берегу озера оставалось просто формой, и его цвет, по мере того, как он постепенно проявлялся, был именно цветом, а не листьями или цветами. Я обнаружил, что эта практика придает чувственным восприятиям гораздо более глубокий смысл,—особенно звуковым и осязательным,—и в то же время я испытывал простое наслаждение, свободное от ассоциаций и рассуждений.

9. РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Ограниченный успех в медитации – вот и все, что, как мне было известно, я мог ожидать. И этот успех пришел почти незаметно в такое время, когда я как будто был занят обычными блуждающими мыслями. Минуту назад я все еще отвлекал внимание от блуждания по сторонам, делая это с терпением, порожденным долгой привычкой,—и через мгновенье после периода, который не был ни длинным, ни коротким, я понял, что наконец внимание перестало отклоняться и без моих усилий удерживается неподвижно. Это было так легко, так просто! Не было никакого внезапного глубокого экстаза, никакой уверенности в рождении нового переживания. Просто на первое место выступила тишина, и битва с постоянно отклонявшимся вниманием оказалась выигранной. Не помню сейчас, было ли это за два или за три дня до того, как я побывал на последнем отчете и распрощался с обоими саядо, Махаси и Швеседи; но, кажется, времени у меня оставалось очень мало. Махаси дал мне несколько советов относительно продолжения практики по возвращении к повседневной деятельности. Швеседи повел меня в свою временную квартиру под малым лекционным залом и подарил свою моментальную фотографию в позе для медитации. В Центре всех фотографировали в этом положении,—и меня самого перед отъездом сфотографировал фотограф-любитель. Швеседи взял лист бумаги со штампом своего монастыря в Мандалае и старательно вывел по-английски: “Когда будете писать, можете послать письмо по этому адресу”. Затем, когда я поблагодарил его, он взглянул на меня и спросил короткими, отрывистыми словами: “И вы будете писать каждую неделю?” Я ответил: нет, не каждую; но напишу обязательно; и я выразил надежду, что он сумеет понять мой английский язык, что я смогу когда-нибудь вернуться в Бирму и окончить курс в Мандалае под его руководством.

Я влез в автомобиль, мы повернули и медленно поехали по дороге, мимо дома саядо, мимо лекционного зала – и через ворота с их драконами из папье-маше мы въехали в знакомый и все же такой незнакомый мир.

10. ПОСЛЕДСТВИЯ
Когда меня снова поглотил привычный мне мир, многие необходимые действия совершались автоматически и бессознательно, но некоторые стали другими. Я заметил, что действую более обдуманно, осознаю менее значительные события, совершающиеся вокруг меня. Мне стало казаться, что я пользуюсь умом наподобие фонарика, направляя его на все, что привлекает внимание.

Большинство же моих непосредственных впечатлений были физическими. Я потерял в весе больше девяти килограммов! Впрочем, я мог позволить себе это. Мне требовалось меньше еды, чем раньше, и это оказалось новым затруднением в обстановке, где любая общественная деятельность требует от человека, чтобы он ел или пил,—или и то и другое вместе. Мне требовалось и меньше сна. Этот последний результат представлял собой явное преимущество при занятиях, где трудно найти для ночного сна больше пяти часов, хотя иногда можно полежать в постели и подольше. Вот эти непосредственные физические результаты, в основном, и были тем, чем мне пришлось довольствоваться. Что касается более глубоких результатов, то я успокоился на том, что они станут очевидными в свое время, когда будет завершен процесс усвоения. Мне удалось, однако, устроить дела так, чтобы продолжать практику сидения: каждое утро я вставал приблизительно на полчаса раньше, тем более, что и обычно поднимался до восхода солнца, после этого становилось уже слишком жарко для того, чтобы оставаться в кровати. Мне не хотелось по своей воле прекращать эту практику, выполняемую ранним утром, потому что я чувствовал ее очень укрепляющее и тонизирующее действие: она придавала мне больше уверенности в столкновениях с повседневными проблемами.

То был неожиданный дар Рангуна – обогащение восприимчивости, возросшая радость восприятия, радость, лишенная неумеренности, обычно связанной с какой-то оценкой. Не было чувства “как это чудесно!”, не было даже ощущения чего-то такого, что можно выразить словами: “как чудесно быть здесь!”. Это была радость, которая не требует ничего, кроме глубокой и спокойной удовлетворенности, когда я, например, разрешал себе ощущение причастности к какому-то звуку – к прекрасным текучим нотам иволги или шороху ветра среди каучуковых деревьев, который я так часто слышал в своем доме.

Часто во время этих приятных, но необычных дней в море (хотя моя жизнь прошла на море, я никогда не совершал длительного путешествия по океану в качестве пассажира), я обнаруживал, что вновь обращаюсь к спокойной медитации, которая теперь, после всей борьбы, протекала так естественно. Было очень легко погружаться внутрь; несколько мгновений праздности оказывались достаточными для того, чтобы успокоить ритм своего бытия и принести мир и свежесть. И в чем я тогда нашел особую пользу – так это в сформировавшейся у меня привычке практиковаться в различных положениях тела – стоя, сидя на жестком стуле или лежа, а также в более привычном положении со скрещенными ногами. Теперь появилась возможность почувствовать в одной из этих поз что-то знакомое,—и это ощущение способствовало процессу успокоения.

Еще в молодости, когда, приближаясь к двадцати годам, я впервые начал читать книги по индийской философии, я почувствовал, что на пути к духовной зрелости существует явная дихотомия. Прежде всего, как в христианстве, существует полное отрицание силы “я”, обращение к внешнему – к помощи и к руководству; и сколь бы значительным ни предполагалось действие этого внешнего источника на индивида, человек всегда обращается к внешнему, к чему-то такому, чем он сам не обладает. Это поиски чего-то “другого”, при помощи которого надо преобразовать личность. В видимом противоречии с этой точкой зрения находится метод Востока, требующий, чтобы мы напряженно вглядывались внутрь и открывали находящиеся внутри источники силы и просветления; здесь происходит отрицание только ложного “я”, ведущее к раскрытию подлинного “я”, единого и неразрывно связанного со всем творением. Эти точки зрения были несовместимы; и хотя каждая из них казалась мне по своему убедительной, двигаться вперед, не сделав выбора между ними, было невозможно. Целые годы этот вопрос “или-или” властвовал над моими размышлениями о глубочайших практических путях мировых религий и требовал своего решения.

И вот внезапно больше не осталось никакой проблемы. Эта вспышка прозрения произошла в тот момент, когда я только что поставил стакан вина в пятно солнечного света, падавшего на стол. Ощущение, сопровождавшее этот момент, было таким необыкновенным, что оно и поныне остается свежим в моей памяти, а теперь оно стало помощником в решении, которое так долго от меня ускользало. Насыщенно-красный цвет вина также дошел до меня в особой вспышке, которая была совершенно ошеломляющей по своей красоте. Она полностью поглотила меня и завладела всеми моими ощущениями. То было мгновенное проявление чистого, захватывающего дух экстаза, невероятно возбуждающего и приносящего глубокое удовлетворение. Цвет, пропитавший все мое существо, был в огромной степени живой силой, и я изливал сердце в благодарности и в то же самое время содрогался от страха, что это ощущение, возможно, оставит меня.

Не имею представления о том, как долго я сидел, глядя на вино. Но вот как-то сразу вместе с чувством огромной утраты я опять увидел перед собой стакан вина, отбрасывающий на скатерть круги красного цвета. И хотя в это мгновенье у меня в уме не было ничего, кроме цвета, этого ярко-алого тона, оттенок которого я никогда не забуду,—сразу же после этого я понял, что теперь нашел решение вопроса “или-или”, которого так долго был не в состоянии понять. Оно ни в коей мере не было результатом работы ума; однако я знал, что больше не осталось никаких затруднений в понимании двух подходов, столь разных в понятиях, каждый из которых так неверно истолковывался другим. Уверенность пришла не тогда, когда я размышлял о проблеме, и уж конечно, она не была результатом какого-то предыдущего сознательного исследования. Я просто неожиданно узнал, что мне нужно всего лишь выйти из мыслей, которые приходилось подбирать и внимательно рассматривать,—и дихотомия рассеется. Это неожиданное приобретение было следствием напряженных попыток не разрешать никаких абстрактных проблем; но само приобретение не имело ничего общего с тем, что я искал.

Если мы сможем развить такие медитативные привычки,—они, несомненно, окажут интегрирующее воздействие, которое мы ищем; и при этом не потребуется предпринимать никаких эксцентричных действий. Здесь нет места сомнениям, поскольку я сам испытал полный результат опустошения ума от всякой нежелательной деятельности; кроме того, у меня возникали проблески той силы, которая раскрывается благодаря процессу интеграции всех растрачиваемых понапрасну усилий и овладению сосредоточением. Это было, пожалуй, самым радостным мгновенным открытием,—и я обнаружил, что при помощи сравнительно небольшого усилия можно установить полный контроль над умом и утвердиться на пути, который приведет не только к использованию всей его мощности, но и к достижению благодаря этому прозрения в новое знание, достижению осознания новых сфер переживания.

Ложное не приведет к счастью и к более полной жизни – оно принесет узкий и ограниченный опыт. Истинное со временем станет ясным во всей своей силе и очевидности. Я верю в это несмотря на обманчивую видимость, и у меня есть терпение, чтобы ожидать; и я честно объяснил происшедшее.