Духовой оркестр старательно выводит полную весеннего настроения, цветущей жизненной силы мелодию. Звучит «Киевский вальс», и пыльную сентябрьскую улицу заливает майская свежесть ожившей природы, торжествующий оптимизм молодости. Той молодости, которая еще не заглядывает в далекую перспективу своего бытия, для которой эта перспектива еще совершенно неощутима в настоящем, но откуда эта музыка? Что это, концерт под открытым небом? Репетиция?
Ни то, ни другое... Из-за угла выворачивает похоронная процессия.
Я помню, какое ужасающе-угнетающее впечатление производили на меня в детстве надрывный стон, рыдания похоронного марша. А сегодня покойников сопровождает популярная музыка эстрады, причем иногда просто веселая.
Значит, с поры моего детства в эстетическом оформлении смерти произошли заметные изменения. И произошли они в результате перемен в нравственности, и далее — в самой жизни. Жизнь стала другая — поэтому и смерть представляется по-другому.
Эта жизнь, вернее, одна из ее сторон уже многократно описана, проанализирована. Есть такой опыт и совсем недавний [1], и достаточно отдаленный [2,3], и совсем уж из XIX в.: «Они не принадлежат ни к какой другой эпохе, не сочувствуя и не понимая более ни одной из отживших культур. Христианство... ничего не говорит их сердцу». Нет в них и «того культа плоти, того самоуслаждения человека своей красотой, которым жила древность» и которое возродилось в эпоху Ренессанса. «Почему не Вергилий, не Тацит и даже не какая-нибудь из новых хороших книг влечет их, но плохой газетный листок и самая обыкновенная страница журнала?» [4. С. 10-11]
Их влекут бесконечные забавы. Забавы, поставляемые не только современным художеством, но и забавы в других сферах жизни. Трудно было разглядеть хоть какую-то существенную разницу в политических позициях кандидатов в президенты США на двух последних выборах. Между чем и чем выбирать? Выбирали между двумя политическими увеселениями.
Шоу-выборы в Америке, шоу-«революции» в Грузии и на Украине, шоу-жизнь на Западе и в России.
Блестки арт-мишуры, рекламная назойливость, беспрерывная чреда удовольствий, балаганы хохмачества — все это одновременно и культ, и убранство потешной толпы.
Впрочем, культ здесь присутствует и без убранства, в своей потешно-похотливой блажи — в порнографии. Порнография - не только то, что предназначено для разжигания страсти. Такая ее функция неизбежно необходима, как, скажем, функция вкусовых приправ. Но порнография — это еще и навязчивая информационность. К чему в салоне общественного транспорта песня-порнография, транслируемая коммерческим радио? Ведь здесь пассажиры, а не половые совокупители. И пришли они не на дискотеку.
Информационность — это информированность о чем попало. Лишь бы информация воспринималась налегке, без напряжения ума, без нравственного выбора, в щекотливой приятности острого зрелища. Обо всем надо узнать. Знать же совсем не обязательно. Знание дается в труде, узнавание избирательно. Оно избирает то, что ие требует усилий, что создает хотя бы смутную узнаваемость. Этот крен информационной цивилизации позволил соскользнуть во второй половине XX в. в объятия шоу-жизни огромным массам людей. Хотя, конечно, история скольжения началась задолго до компьютера и CMC-сообщений, ее лишь усилила крутизна нынешней информационности, которая сама по себе — одна из главных составляющих прогресса общественного бытия. Прогресс этот не дан непорочным зачатием и потому сокрушим может быть в наших нравственных обличениях и воздыханиях лишь святоотеческим преданием. Однако стоит ли доказывать, что мир нашей жизни слишком удалился от заветов Святых-Отцов, чтобы воспринимать их без снисходительного сочувствия или беспомощного разочарования.
Информация обеспечивает прогресс и создает через этот прогресс вполне самостоятельное социальное качество современной жизни: информационность. Информационность в главном своем оправдании ссылается на потребность в объективности. Но объективность при всяком углубленном рассмотрении жизненной ситуации или ситуации научного познания теряет классическую определенность, создает расплывчатость знания. Поэтому «первым собственно философским актом должно быть возвращение к жизненному миру, находящемуся по сю сторону объективного» [5. С. 90]. Объективный мир не может выступать только «логическим оформлением» в наших усилиях раскрыть секреты нашего восприятия информации, несущей смысловое содержание. И потому мир не может быть лишь объективным. «Именно мое «Я» предписывает моему мышлению подхватить движение Cogito... необходимо, следовательно, чтобы моя мысль предшествовала в Cogito самой себе, чтобы она уже имела то, что ищет» [5. С. 471].
Гораздо раньше, чем были написаны приведенные слова, Ф. Ницше проницательно замечал: «Субъективная необходимость-...есть необходимость биологическая: инстинкт полезности, заставляющий нас умозаключать так, как мы умозаключаем, живет в нашем теле». Но продолжение этой мысли неожиданно оборачивается категоричным утверждением: «Но какова же наивность выводить отсюда доказательство, что мы имеем тут «истину в себе!» [6. С. 236].
Но почему же наивность? Очевидность живого бытия наталкивает на мысль, что «в сознании человека, как его первая истина, существует идея самоощущения (природное Я), от которой и проистекает способность превращать окружающий мир в явленный» . Если нет мысли об ощущении, чувстве себя как живого, то как возможна осмысленная забота о самом себе как живом существе?
Сознание каждого из нас прежде всего выражает внутреннее чувство каждого. Раньше, чем задаваться вопросом — быть или не быть, — человек должен быть и сознавать свое живое бытие. Но внутреннее чувство — это не психологическое переживание каких-то событий, как это часто представляет философская классика. (Такое можно найти и у Юма, и у Канта, и у экзистенциалистов, и у материалистов.) Внутреннее чувство — это чувство собственной абсолютно необходимой самой себе живой природы, условно свободной от психологического воздействия.
Сознание человека есть продукт противоречия абсолютной необходимости живого и необходимости благоприятных внешних условий его существования, противоречия внутреннего и «внешнего» чувства. Это противоречие носит интенсивный характер и представляет собой волю живого организма к жизни. И хотя такое понимание существа воли отличается от понимания, например, А. Камю, все же данное рассуждение можно завершить его словами: «Целью воли человека является поддержание сознания» [7. С. 121].
Правда, в моей версии не только поддержание, но и рождение сознания есть следствие воли, которая, однако, разворачивается «вслепую», и говорить о ее «цели» можно лишь выражаясь условной метафорой. Важно и другое. Камю говорит о «единственной цели воли». Но если бы воля имела исключительно единственную цель, то тогда бы среди людей не было такой разницы в умственных и физических способностях. У кого-то воля к жизни оборачивается интеллектуальной одаренностью, а у кого-то — сексуальной одержимостью. Цели, как видим, разные.
Оставляя в стороне физические последствия воли, остановим внимание на неравенстве умственных задатков людей, ведущем к неравенству культурных запросов для носителей разного уровня интеллекта. Возможно ли привлечь человека недалекого ума к тому, что представляет интерес лишь для культурной элиты? Ведь это и есть по-настоящему главный вопрос философии. Конечно, для индивидуальности здесь велика роль воспитания. Но для массы людей средства воспитания слишком ограничены по охвату и воздействию, чтобы дать желаемый результат.
Для больших масс аксиологические приоритеты меняются только с изменением социальной атмосферы, когда совершенно по другому определяется, что хорошо, что плохо, что прекрасно, что безобразно. Сравним греко-римский мир в последние века до н. э. с этим же миром в IV—V вв. Или Россию 1917—1920 гг. с Россией 1989-1991 гг.
Масштабные темные, порочные стороны нынешней шоу-жизни, как и она сама, тоже вызваны социальными «атмосферными» процессами Нового времени. И дают они о себе знать не только в европейской культуре. По-своему отрицательной реакцией на безудержную западную потеху стал исламский фундаментализм с его людоедской «светской» практикой — терроризмом. Так Эрос взывает к Танатосу [8], так чумной задор безграничного веселья выкликает упырей на кровавое пиршество. Впрочем, среди упырей не только фанатики-террористы. Среди них немало совершенно безрелигиозных изуверов, взращенных современной масскультурой.
Но так ли все безнадежно в западной культурной перспективе и на ее российской периферии? И отчего зависят «погодные» перспективы общественной жизни?
Синхронное социальное движение многих миллионов людей, миллионов индивидов возможно лишь благодаря общему для них существу — разуму. Способности у людей различны, но несмотря на это, они вовлекаются в общий многомиллионный социальный поток лишь благодаря монопольной человеческой универсалии. Разум управляет социальным поведением человека так же, как инстинкты — его живой природой.
Здесь нужно сказать, что слово «разум» привлечено и используется мной с долей условности, поскольку содержание обозначаемого им кантовского понятия не вписывается в представляемую здесь версию сознания. Но в философии не требуется (да и невозможна) строгая маркировка, которая совершенно необходима в технике. Поэтому то, что именуется здесь разумом в существенном качестве (но не во всем), совпадает с идеей самоощущения, Я природным. А эта идея, как и живой организм, несет в себе абсолютную необходимость живого существования. Необходимость живого существования по сущности хронологична и является первоначальным эталоном всех человеческих мер и весов. Хронологичность значит ограниченность во времени существования живого организма — он смертен. В случае, если бы разум признал бессмертие своей самости, то меры и весы человеческого земного бытия оказались бы настроены на эфемерные грезы. Впрочем, такое и происходило в истории человечества и обернулось большими потерями для разумного существования.
Раньше уже говорилось, что разум управляет поведением человека. Но это управление опосредовано рассудком и потому противоречиво. На протяжении тысячелетий разум был охвачен владеющими рассудком мифологическими представлениями, которые сменили, несколько их сохраняя, верования в трансцендентное божество. И наконец, последнее время разум окутывает воспринимаемая рассудком информация.
Конечно, мифы древних греков, как и евангельские рассказы, тоже информация. Но это информация упования на сверхъестественное, информация-чудо, которая сразу создает метафизическую законченность разума. Он завершился, поскольку рассудок достиг поставленных целей, открыв человеку сказочный мир, не нуждающийся в объяснении. Отсюда консервация культурного
состояния народов Азии и Африки. (Здесь нет возможности останавливаться на том, почему в Европе произошло иначе.)
Мировоззрение древности и средневековья отождествляло вечное-бесконечное, т.е. суть стремления разума, с идеей Бога. И, казалось бы, религиозные представления открывали благоприятные перспективы, если не для прогресса, то для разумной жизни. Но та же суть разума, совершенно терпимая к идее Бога, никак не согласуется с идеей загробной жизни.
Мифология потустороннего бытия человека самым категоричным образом противоречит заключенной в идее самоощущения, в разуме хронологичности живого существования. Человек, его тело, его сознание не могут быть вечными.
Игнорирование этого влечет тяжелые нравственные потери. Вечная жизнь оправдывает любое зло в отношении жизни конечной. Меры и весы человеческого поведения здесь искажены так, что признают моральными самые чудовищные преступления. Именно убеждение в существовании жизни вечной подвигает исламских террористов-самоубийц на звериные жестокости.
Загробная жизнь — это совесть, перенесенная на потом.
Сменялись века, и с эпохи Возрождения постепенно, а с наступлением Просвещения лавинообразно стала нарастать секуляризация сознания. Разрушителем старого мировоззрения выступила информация. Масса людей, оставив «печаль» о загробном, сосредоточилась исключительно на земном. Казалось бы, разум, наконец, должен был освободиться из плена рассудочных заблуждений. Однако новое приобретение европейской цивилизации сотворило теперь уже безбожному сознанию и новую пелену.
Поначалу газетный листок — фельетон, а затем радио, телевидение, Интернет запеленали разумную сущность человека Но вместе с тем началось и движение, которое рано или поздно выведет общество из пределов «фельетонной эпохи». В эту, по особенному мещанскую эпоху, — замечал Г. Гессе, — «дух действительно обрел неслыханную и невыносимую уже для него самого свободу, преодолев церковную опеку полностью, а государственную частично...» [3. С. 173].
Невыносимо теперь уже для человека становится сводить весь свой интерес к потешной игре в бисер. Но не в тот бисер, который в лаконичности знака запечатляет движение человеческой мысли, историю культуры, а в тот, который рассыпают пред тобой и, наблюдая твое любопытство, поощрительно констатируют: «Ну вот, ты не хрюкающее животное, ты неизмеримо большее!».
Социальная атмосфера, конечно, находится под воздействием изменений в многообразных отношениях между людьми, но радикальные перемены в ней — это только резонанс мерной поступи миллионов индивидов. Они подстроились, «сменили ногу» — сменилась и атмосфера.
Свобода невыносима, когда она безответственна. И жажда ответственности ощущается все острее. Шоу-жизнь все еще продолжает свою беспечную «болтанку», убаюкивающую интеллект, но тяга к ответственным поступкам становится все явственнее и в рок-музыке, и в театре, и в изобразительном искусстве, и даже в некоторых СМИ.
Чтобы философски подтвердить этот оптимизм, придется повториться, и повторить уже сказанное, начав со ссылки на авторитет. «Первое, что составляет сущность духа, — доказывал Б. Спиноза, — есть идея тела» [9. С. 427]. Наследуя и, естественно, перелагая эту мысль в русло собственных соображений, можно сказать об идее самоощущения, Я природном как о сущности сознания, несущей абсолютную необходимость живого существования. Эта необходимость стремится возвыситься над необходимостью внешних обстоятельств, стать «необходимее» их. Отсюда стремление к свободе необходимости живого, к ненасытному поглощению информации. Восприятие, постижение информации происходит через отчуждение абсолютной необходимости, сообщение ей относительности. И эта относительность, эта свобода необходимости представляют собой метафизическую функциональность сознания.
Можно выделить три близких, но разных смысла термина «метафизика». В первом случае метафизика - это философия вообще. В другом — наиболее отвлеченная ее часть. И наконец, метафизика — это функциональность сознания, т.е. сама способность мыслить. Метафизическая функциональность сознания есть суть познания.
Мир постижим потому, что он логичен. Иначе познание, человек не в состоянии были бы его осваивать. Логика мира в абсолютном своем значении относится сама к себе и тем самым творит предметность. И точно так же логика живого, к чему бы она ни обращалась, относится сама к себе, обеспечивая свою жизнь. И подобно этому логика сознания, какую бы информацию она не воспринимала и осваивала, обращается к самой себе, открывая в такой идентичности отношение мира как отношение всеобщности к самой себе. Тем самым познание через собственную необходимость открывает и необходимость мира для человека, т. с. открывает в мире самое себя и ту самую необходимость живого, свободу которой она и воплощает в своей метафизической функциональности.
Сколь бы ни была обильна внешняя информация о частном, мелочном, обыденном, она не в состоянии полностью заглушить сущность сознания, стремление его интереса к постижению мира в целом, во всей его бесконечности, мира как ничто.
Если для чувств ничто не существует, то для разума оно существует. Все «нечто» разум старается сделать прозрачным, чтобы сквозь «нечто» «увидеть» ничто. И чем гуще мгла информации затягивает горизонты ничто, тем сильнее потребность его высветить, тем потенциальнее становится свобода необходимости, тем противоречивее отношение разума и рассудка.
«Можно ли согласиться работать на его высокопреосвященство траур?» — вопрошает Ж. Деррида [10. С. 45]. Траур — символика смерти, а смерть открывает переход живого конечного нечто в бесконечное ничто. Но ничто не только смерть живого организма, но и цель, суть сознания в его метафизической функциональности. Эта работа на «его высокопреосвященство» и составляет надежду человека на торжество разумного существования. Поэтому никакие игры не вытеснят из человека человеческое.
Суть познавательного интереса не в обращенности его к окружающим предметам, а в самообращенности, в редукции интереса. Редуцированный интерес — «усилитель» разума. Человек, если он только физиологически здоров, независимо от природных задатков может развить в себе самообращенность интереса, и таким образом, открыть или расширить поле индивидуального творческого поиска.
Сказанное вовсе не означает, что общество будет состоять только из корифеев науки, поэтов и композиторов. Но оно наверняка сократит масштабы удручающего своей бессмысленностью полуживотного обитания. И такое сокращение есть сокращение малозначимой, часто пустопорожней информации, сокращение информационности.
В свое время К. Леонтьев выступал против всеобщей грамотности. Он считал, что в российских условиях второй половины XIX в. будет излишним и социально вредным вводить обязательное обучение. Поголовная грамотность ослабит существующие религиозные устои и не создаст взамен их новой нравственной ответственности [11. С. 184-188].
В нынешней России всеобщая грамотность, бесспорно, необходима. Но необходимо ли нам поголовное высшее образование? И дело здесь не только в том, что рынок труда не в состоянии востребовать такое количество специалистов высшей квалификации, а в том, что эта квалификация во многих случаях оказывается дипломной фикцией. Выпускник вуза после нескольких лет механического переписывания конспектов, бездумного копирования курсовых, дремотного просиживания на лекциях по объему знаний остается все тем же грамотным абитуриентом, т. е. человеком, умеющим читать, писать и считать, плюс (и здесь отличие от грамотности XIX в.) забавляющимся компьютерными играми и мобильным телефоном.
Для чего несколько лет он пассивно воспринимал поток бесполезной информации? Для того, чтобы их (эти несколько лет) беззаботно провести и в придачу получить диплом. Конечно, это так. Но в рамках сказанного здесь важна не констатация того, что высшее образование у нас обесценилось. Важно понимание того, что для значительной массы молодых людей оно, это образование, поставляет фактически ненужную информацию. Бездумное ее восприятие воспитывает интеллектуальное иждивенчество, глушит индивидуальную познавательную активность. И именно поэтому мы остаемся при старом убеждении в том, что «у большинства людей нет собственного мнения, и надо, чтобы оно входило в них извне под давлением, как смазка в механизм»[2. С. 119].
Несмотря ни на что, социальные потребности разумного бытия прорастают сегодня и через шоу-жизнь. И эта тенденция со временем утвердит себя. Человек, естественно, не будет закрывать глаза на натуральную красоту женского тела, но не будет и равнодушно отворачиваться от абстрактной красоты «штрихов и пятен» авангардизма. Симметрии здесь не ожидается, но какой-то паритет назревает. Ни личность, ни общество, ни государство не могут волевым усилием изменить или отменить социальный процесс, но они могут и должны иметь волю к жизни, заключенной в разумные пределы наперекор любому потешному беспределу.
.Массовая культура и массовое искусство. «За» и «против». М.,2003.
Ортега-и-Гассет X. Восстание масс. М., 2004.
Гессе Г. Степной волк. Игра в бисер. Паломничество в страну Востока. М„ 2003.
Розанов В.В. Сумерки просвещения. М., 1990.
Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб., 1999.
Ницше Ф. Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей. М.,1994..
.Камю А. Миф о Сизифе. Минск, 2000.
.Блюменкранц М. Общество мертвых велосипедистов // Вопросы философии. 2004. №1.
9. Спиноза Б. Избранное. Минск, 1999.
10. Деррида Ж. Золы угасший прах. СПб., 2002.
11. Леонтьев К.Н. Поздняя осень России. М., 2000.
Ни то, ни другое... Из-за угла выворачивает похоронная процессия.
Я помню, какое ужасающе-угнетающее впечатление производили на меня в детстве надрывный стон, рыдания похоронного марша. А сегодня покойников сопровождает популярная музыка эстрады, причем иногда просто веселая.
Значит, с поры моего детства в эстетическом оформлении смерти произошли заметные изменения. И произошли они в результате перемен в нравственности, и далее — в самой жизни. Жизнь стала другая — поэтому и смерть представляется по-другому.
Эта жизнь, вернее, одна из ее сторон уже многократно описана, проанализирована. Есть такой опыт и совсем недавний [1], и достаточно отдаленный [2,3], и совсем уж из XIX в.: «Они не принадлежат ни к какой другой эпохе, не сочувствуя и не понимая более ни одной из отживших культур. Христианство... ничего не говорит их сердцу». Нет в них и «того культа плоти, того самоуслаждения человека своей красотой, которым жила древность» и которое возродилось в эпоху Ренессанса. «Почему не Вергилий, не Тацит и даже не какая-нибудь из новых хороших книг влечет их, но плохой газетный листок и самая обыкновенная страница журнала?» [4. С. 10-11]
Их влекут бесконечные забавы. Забавы, поставляемые не только современным художеством, но и забавы в других сферах жизни. Трудно было разглядеть хоть какую-то существенную разницу в политических позициях кандидатов в президенты США на двух последних выборах. Между чем и чем выбирать? Выбирали между двумя политическими увеселениями.
Шоу-выборы в Америке, шоу-«революции» в Грузии и на Украине, шоу-жизнь на Западе и в России.
Блестки арт-мишуры, рекламная назойливость, беспрерывная чреда удовольствий, балаганы хохмачества — все это одновременно и культ, и убранство потешной толпы.
Впрочем, культ здесь присутствует и без убранства, в своей потешно-похотливой блажи — в порнографии. Порнография - не только то, что предназначено для разжигания страсти. Такая ее функция неизбежно необходима, как, скажем, функция вкусовых приправ. Но порнография — это еще и навязчивая информационность. К чему в салоне общественного транспорта песня-порнография, транслируемая коммерческим радио? Ведь здесь пассажиры, а не половые совокупители. И пришли они не на дискотеку.
Информационность — это информированность о чем попало. Лишь бы информация воспринималась налегке, без напряжения ума, без нравственного выбора, в щекотливой приятности острого зрелища. Обо всем надо узнать. Знать же совсем не обязательно. Знание дается в труде, узнавание избирательно. Оно избирает то, что ие требует усилий, что создает хотя бы смутную узнаваемость. Этот крен информационной цивилизации позволил соскользнуть во второй половине XX в. в объятия шоу-жизни огромным массам людей. Хотя, конечно, история скольжения началась задолго до компьютера и CMC-сообщений, ее лишь усилила крутизна нынешней информационности, которая сама по себе — одна из главных составляющих прогресса общественного бытия. Прогресс этот не дан непорочным зачатием и потому сокрушим может быть в наших нравственных обличениях и воздыханиях лишь святоотеческим преданием. Однако стоит ли доказывать, что мир нашей жизни слишком удалился от заветов Святых-Отцов, чтобы воспринимать их без снисходительного сочувствия или беспомощного разочарования.
Информация обеспечивает прогресс и создает через этот прогресс вполне самостоятельное социальное качество современной жизни: информационность. Информационность в главном своем оправдании ссылается на потребность в объективности. Но объективность при всяком углубленном рассмотрении жизненной ситуации или ситуации научного познания теряет классическую определенность, создает расплывчатость знания. Поэтому «первым собственно философским актом должно быть возвращение к жизненному миру, находящемуся по сю сторону объективного» [5. С. 90]. Объективный мир не может выступать только «логическим оформлением» в наших усилиях раскрыть секреты нашего восприятия информации, несущей смысловое содержание. И потому мир не может быть лишь объективным. «Именно мое «Я» предписывает моему мышлению подхватить движение Cogito... необходимо, следовательно, чтобы моя мысль предшествовала в Cogito самой себе, чтобы она уже имела то, что ищет» [5. С. 471].
Гораздо раньше, чем были написаны приведенные слова, Ф. Ницше проницательно замечал: «Субъективная необходимость-...есть необходимость биологическая: инстинкт полезности, заставляющий нас умозаключать так, как мы умозаключаем, живет в нашем теле». Но продолжение этой мысли неожиданно оборачивается категоричным утверждением: «Но какова же наивность выводить отсюда доказательство, что мы имеем тут «истину в себе!» [6. С. 236].
Но почему же наивность? Очевидность живого бытия наталкивает на мысль, что «в сознании человека, как его первая истина, существует идея самоощущения (природное Я), от которой и проистекает способность превращать окружающий мир в явленный» . Если нет мысли об ощущении, чувстве себя как живого, то как возможна осмысленная забота о самом себе как живом существе?
Сознание каждого из нас прежде всего выражает внутреннее чувство каждого. Раньше, чем задаваться вопросом — быть или не быть, — человек должен быть и сознавать свое живое бытие. Но внутреннее чувство — это не психологическое переживание каких-то событий, как это часто представляет философская классика. (Такое можно найти и у Юма, и у Канта, и у экзистенциалистов, и у материалистов.) Внутреннее чувство — это чувство собственной абсолютно необходимой самой себе живой природы, условно свободной от психологического воздействия.
Сознание человека есть продукт противоречия абсолютной необходимости живого и необходимости благоприятных внешних условий его существования, противоречия внутреннего и «внешнего» чувства. Это противоречие носит интенсивный характер и представляет собой волю живого организма к жизни. И хотя такое понимание существа воли отличается от понимания, например, А. Камю, все же данное рассуждение можно завершить его словами: «Целью воли человека является поддержание сознания» [7. С. 121].
Правда, в моей версии не только поддержание, но и рождение сознания есть следствие воли, которая, однако, разворачивается «вслепую», и говорить о ее «цели» можно лишь выражаясь условной метафорой. Важно и другое. Камю говорит о «единственной цели воли». Но если бы воля имела исключительно единственную цель, то тогда бы среди людей не было такой разницы в умственных и физических способностях. У кого-то воля к жизни оборачивается интеллектуальной одаренностью, а у кого-то — сексуальной одержимостью. Цели, как видим, разные.
Оставляя в стороне физические последствия воли, остановим внимание на неравенстве умственных задатков людей, ведущем к неравенству культурных запросов для носителей разного уровня интеллекта. Возможно ли привлечь человека недалекого ума к тому, что представляет интерес лишь для культурной элиты? Ведь это и есть по-настоящему главный вопрос философии. Конечно, для индивидуальности здесь велика роль воспитания. Но для массы людей средства воспитания слишком ограничены по охвату и воздействию, чтобы дать желаемый результат.
Для больших масс аксиологические приоритеты меняются только с изменением социальной атмосферы, когда совершенно по другому определяется, что хорошо, что плохо, что прекрасно, что безобразно. Сравним греко-римский мир в последние века до н. э. с этим же миром в IV—V вв. Или Россию 1917—1920 гг. с Россией 1989-1991 гг.
Масштабные темные, порочные стороны нынешней шоу-жизни, как и она сама, тоже вызваны социальными «атмосферными» процессами Нового времени. И дают они о себе знать не только в европейской культуре. По-своему отрицательной реакцией на безудержную западную потеху стал исламский фундаментализм с его людоедской «светской» практикой — терроризмом. Так Эрос взывает к Танатосу [8], так чумной задор безграничного веселья выкликает упырей на кровавое пиршество. Впрочем, среди упырей не только фанатики-террористы. Среди них немало совершенно безрелигиозных изуверов, взращенных современной масскультурой.
Но так ли все безнадежно в западной культурной перспективе и на ее российской периферии? И отчего зависят «погодные» перспективы общественной жизни?
Синхронное социальное движение многих миллионов людей, миллионов индивидов возможно лишь благодаря общему для них существу — разуму. Способности у людей различны, но несмотря на это, они вовлекаются в общий многомиллионный социальный поток лишь благодаря монопольной человеческой универсалии. Разум управляет социальным поведением человека так же, как инстинкты — его живой природой.
Здесь нужно сказать, что слово «разум» привлечено и используется мной с долей условности, поскольку содержание обозначаемого им кантовского понятия не вписывается в представляемую здесь версию сознания. Но в философии не требуется (да и невозможна) строгая маркировка, которая совершенно необходима в технике. Поэтому то, что именуется здесь разумом в существенном качестве (но не во всем), совпадает с идеей самоощущения, Я природным. А эта идея, как и живой организм, несет в себе абсолютную необходимость живого существования. Необходимость живого существования по сущности хронологична и является первоначальным эталоном всех человеческих мер и весов. Хронологичность значит ограниченность во времени существования живого организма — он смертен. В случае, если бы разум признал бессмертие своей самости, то меры и весы человеческого земного бытия оказались бы настроены на эфемерные грезы. Впрочем, такое и происходило в истории человечества и обернулось большими потерями для разумного существования.
Раньше уже говорилось, что разум управляет поведением человека. Но это управление опосредовано рассудком и потому противоречиво. На протяжении тысячелетий разум был охвачен владеющими рассудком мифологическими представлениями, которые сменили, несколько их сохраняя, верования в трансцендентное божество. И наконец, последнее время разум окутывает воспринимаемая рассудком информация.
Конечно, мифы древних греков, как и евангельские рассказы, тоже информация. Но это информация упования на сверхъестественное, информация-чудо, которая сразу создает метафизическую законченность разума. Он завершился, поскольку рассудок достиг поставленных целей, открыв человеку сказочный мир, не нуждающийся в объяснении. Отсюда консервация культурного
состояния народов Азии и Африки. (Здесь нет возможности останавливаться на том, почему в Европе произошло иначе.)
Мировоззрение древности и средневековья отождествляло вечное-бесконечное, т.е. суть стремления разума, с идеей Бога. И, казалось бы, религиозные представления открывали благоприятные перспективы, если не для прогресса, то для разумной жизни. Но та же суть разума, совершенно терпимая к идее Бога, никак не согласуется с идеей загробной жизни.
Мифология потустороннего бытия человека самым категоричным образом противоречит заключенной в идее самоощущения, в разуме хронологичности живого существования. Человек, его тело, его сознание не могут быть вечными.
Игнорирование этого влечет тяжелые нравственные потери. Вечная жизнь оправдывает любое зло в отношении жизни конечной. Меры и весы человеческого поведения здесь искажены так, что признают моральными самые чудовищные преступления. Именно убеждение в существовании жизни вечной подвигает исламских террористов-самоубийц на звериные жестокости.
Загробная жизнь — это совесть, перенесенная на потом.
Сменялись века, и с эпохи Возрождения постепенно, а с наступлением Просвещения лавинообразно стала нарастать секуляризация сознания. Разрушителем старого мировоззрения выступила информация. Масса людей, оставив «печаль» о загробном, сосредоточилась исключительно на земном. Казалось бы, разум, наконец, должен был освободиться из плена рассудочных заблуждений. Однако новое приобретение европейской цивилизации сотворило теперь уже безбожному сознанию и новую пелену.
Поначалу газетный листок — фельетон, а затем радио, телевидение, Интернет запеленали разумную сущность человека Но вместе с тем началось и движение, которое рано или поздно выведет общество из пределов «фельетонной эпохи». В эту, по особенному мещанскую эпоху, — замечал Г. Гессе, — «дух действительно обрел неслыханную и невыносимую уже для него самого свободу, преодолев церковную опеку полностью, а государственную частично...» [3. С. 173].
Невыносимо теперь уже для человека становится сводить весь свой интерес к потешной игре в бисер. Но не в тот бисер, который в лаконичности знака запечатляет движение человеческой мысли, историю культуры, а в тот, который рассыпают пред тобой и, наблюдая твое любопытство, поощрительно констатируют: «Ну вот, ты не хрюкающее животное, ты неизмеримо большее!».
Социальная атмосфера, конечно, находится под воздействием изменений в многообразных отношениях между людьми, но радикальные перемены в ней — это только резонанс мерной поступи миллионов индивидов. Они подстроились, «сменили ногу» — сменилась и атмосфера.
Свобода невыносима, когда она безответственна. И жажда ответственности ощущается все острее. Шоу-жизнь все еще продолжает свою беспечную «болтанку», убаюкивающую интеллект, но тяга к ответственным поступкам становится все явственнее и в рок-музыке, и в театре, и в изобразительном искусстве, и даже в некоторых СМИ.
Чтобы философски подтвердить этот оптимизм, придется повториться, и повторить уже сказанное, начав со ссылки на авторитет. «Первое, что составляет сущность духа, — доказывал Б. Спиноза, — есть идея тела» [9. С. 427]. Наследуя и, естественно, перелагая эту мысль в русло собственных соображений, можно сказать об идее самоощущения, Я природном как о сущности сознания, несущей абсолютную необходимость живого существования. Эта необходимость стремится возвыситься над необходимостью внешних обстоятельств, стать «необходимее» их. Отсюда стремление к свободе необходимости живого, к ненасытному поглощению информации. Восприятие, постижение информации происходит через отчуждение абсолютной необходимости, сообщение ей относительности. И эта относительность, эта свобода необходимости представляют собой метафизическую функциональность сознания.
Можно выделить три близких, но разных смысла термина «метафизика». В первом случае метафизика - это философия вообще. В другом — наиболее отвлеченная ее часть. И наконец, метафизика — это функциональность сознания, т.е. сама способность мыслить. Метафизическая функциональность сознания есть суть познания.
Мир постижим потому, что он логичен. Иначе познание, человек не в состоянии были бы его осваивать. Логика мира в абсолютном своем значении относится сама к себе и тем самым творит предметность. И точно так же логика живого, к чему бы она ни обращалась, относится сама к себе, обеспечивая свою жизнь. И подобно этому логика сознания, какую бы информацию она не воспринимала и осваивала, обращается к самой себе, открывая в такой идентичности отношение мира как отношение всеобщности к самой себе. Тем самым познание через собственную необходимость открывает и необходимость мира для человека, т. с. открывает в мире самое себя и ту самую необходимость живого, свободу которой она и воплощает в своей метафизической функциональности.
Сколь бы ни была обильна внешняя информация о частном, мелочном, обыденном, она не в состоянии полностью заглушить сущность сознания, стремление его интереса к постижению мира в целом, во всей его бесконечности, мира как ничто.
Если для чувств ничто не существует, то для разума оно существует. Все «нечто» разум старается сделать прозрачным, чтобы сквозь «нечто» «увидеть» ничто. И чем гуще мгла информации затягивает горизонты ничто, тем сильнее потребность его высветить, тем потенциальнее становится свобода необходимости, тем противоречивее отношение разума и рассудка.
«Можно ли согласиться работать на его высокопреосвященство траур?» — вопрошает Ж. Деррида [10. С. 45]. Траур — символика смерти, а смерть открывает переход живого конечного нечто в бесконечное ничто. Но ничто не только смерть живого организма, но и цель, суть сознания в его метафизической функциональности. Эта работа на «его высокопреосвященство» и составляет надежду человека на торжество разумного существования. Поэтому никакие игры не вытеснят из человека человеческое.
Суть познавательного интереса не в обращенности его к окружающим предметам, а в самообращенности, в редукции интереса. Редуцированный интерес — «усилитель» разума. Человек, если он только физиологически здоров, независимо от природных задатков может развить в себе самообращенность интереса, и таким образом, открыть или расширить поле индивидуального творческого поиска.
Сказанное вовсе не означает, что общество будет состоять только из корифеев науки, поэтов и композиторов. Но оно наверняка сократит масштабы удручающего своей бессмысленностью полуживотного обитания. И такое сокращение есть сокращение малозначимой, часто пустопорожней информации, сокращение информационности.
В свое время К. Леонтьев выступал против всеобщей грамотности. Он считал, что в российских условиях второй половины XIX в. будет излишним и социально вредным вводить обязательное обучение. Поголовная грамотность ослабит существующие религиозные устои и не создаст взамен их новой нравственной ответственности [11. С. 184-188].
В нынешней России всеобщая грамотность, бесспорно, необходима. Но необходимо ли нам поголовное высшее образование? И дело здесь не только в том, что рынок труда не в состоянии востребовать такое количество специалистов высшей квалификации, а в том, что эта квалификация во многих случаях оказывается дипломной фикцией. Выпускник вуза после нескольких лет механического переписывания конспектов, бездумного копирования курсовых, дремотного просиживания на лекциях по объему знаний остается все тем же грамотным абитуриентом, т. е. человеком, умеющим читать, писать и считать, плюс (и здесь отличие от грамотности XIX в.) забавляющимся компьютерными играми и мобильным телефоном.
Для чего несколько лет он пассивно воспринимал поток бесполезной информации? Для того, чтобы их (эти несколько лет) беззаботно провести и в придачу получить диплом. Конечно, это так. Но в рамках сказанного здесь важна не констатация того, что высшее образование у нас обесценилось. Важно понимание того, что для значительной массы молодых людей оно, это образование, поставляет фактически ненужную информацию. Бездумное ее восприятие воспитывает интеллектуальное иждивенчество, глушит индивидуальную познавательную активность. И именно поэтому мы остаемся при старом убеждении в том, что «у большинства людей нет собственного мнения, и надо, чтобы оно входило в них извне под давлением, как смазка в механизм»[2. С. 119].
Несмотря ни на что, социальные потребности разумного бытия прорастают сегодня и через шоу-жизнь. И эта тенденция со временем утвердит себя. Человек, естественно, не будет закрывать глаза на натуральную красоту женского тела, но не будет и равнодушно отворачиваться от абстрактной красоты «штрихов и пятен» авангардизма. Симметрии здесь не ожидается, но какой-то паритет назревает. Ни личность, ни общество, ни государство не могут волевым усилием изменить или отменить социальный процесс, но они могут и должны иметь волю к жизни, заключенной в разумные пределы наперекор любому потешному беспределу.
.Массовая культура и массовое искусство. «За» и «против». М.,2003.
Ортега-и-Гассет X. Восстание масс. М., 2004.
Гессе Г. Степной волк. Игра в бисер. Паломничество в страну Востока. М„ 2003.
Розанов В.В. Сумерки просвещения. М., 1990.
Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб., 1999.
Ницше Ф. Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей. М.,1994..
.Камю А. Миф о Сизифе. Минск, 2000.
.Блюменкранц М. Общество мертвых велосипедистов // Вопросы философии. 2004. №1.
9. Спиноза Б. Избранное. Минск, 1999.
10. Деррида Ж. Золы угасший прах. СПб., 2002.
11. Леонтьев К.Н. Поздняя осень России. М., 2000.
Обсуждения Философия и потеха