Изломанный

Изломанный челнок, я снова брошен в море,
Чтоб стать добычей волн, свирепых и седых,
Чтоб чайки разнесли весть о моём позоре,
Чтоб гибель я обрёл в пучине вод морских.

Но погубить меня не в вашей, волны, власти,
Будь с вами заодно и молнии меж туч.
Не для того меня слатал чудесный мастер,
Чтоб я поддался тем, кто жидок и текуч.

Мои крепки борта, надёжны корпус с килем,
И течи не страшны, хоть дно полно заплат.
Меня не устрашить ни штормом и ни штилем,
Конструкцией я прост, но...

Весь изломанный я,
Бога смерти просил.
Сжала боль дней края,
И жить не было сил.

Как болит голова,
Всё размыто, плывёт.
Нервы как тетива,
Боль на части мир рвёт.

Исступлённо молюсь,
Прошу Бога решить.
Иль вернуть жизни вкус,
Иль прервать её нить.

В каждой клетке моей,
Боль размытым пятном.
Скалит тьма зубы в ней,
Жжёт безумства огнём.

Как сто тысяч волков,
Меня рвёт боли тьма.
На сто тысяч кусков,
И лишает ума...
Марковцев Ю.

Вот ветка тополя, изломанная ветром.
В ней математик углядел серьезный вектор;
Поэт ее сравнил с летящим летом,
С витиеватой раной - вивисектор;
Скопировал художник с ветки вензель;
А астроном нашел ее по звездам;
Точильщик утончил опасность лезвий,
А у влюбленного в груди сверкнуло: .

С живым, но слабым, случай злой жесток,
И клёна ствол, он ветром надломил.
И из надлома мутной слезой сок,
Не выжить в бурю, тем в ком мало сил.

Ствол был живым, но он теперь отломан,
Он стал доской, покрытою корой.
Корней лишён, не выжить — обречён он,
Сгниёт он, Землю удобрив собой.

Таков Закон и нет в нём исключений,
Ждёт после смерти, тлен тела живых.
Все станем прахом и глупец, и гений,
В себя возмёт и добрых смерть, и злых.

Смерть прикоснувшись, даст нам избавление,
От...

Изломанные профили Ит,
Веи эльфов о тусклых сувоях,
Где еще и увидеть харит
Фебу пылкому, аще не в хвоях.

Осуди сех, безумец, столы
Присновечно ломятся от ядов,
Круг начиния блещут юлы,
Негой лядвий дразня верхоглядов.

Бросим кости на шелковый мел,
Содрогнутся тогда пировые,
Се, тлееть нощно Ирод не смел,
Пусть отроцы тлеют неживые.


Четыреста восемьдесят шестой опус


.
Ели в розах червонных, златых
Мишурою холодной виются,
Вот и звезды во чашах свитых,
Колокольчики...

Не ломай Ты меня — Боже,
Ну на что я Тебе — изломанный?
Буду ж я ни на что — не гожий,
Не живой буду — мёртвый, словно я.

Не ломай Ты меня — Боже,
Ведь не быть целым мне — после.
До седых я волос — дОжил,
В жизни, жизни прошёл — возле.

Не ломай Ты меня — Боже,
Уж прости, знаю сам — грешный.
Себя сам сужу — всех строже,
Но давно я не тот — прежний.

Не ломай Ты меня — Боже,
Коль не нужен — сотри смертью.
Жить как все я хочу — тоже,
Но не сломанным, без — Чести.

Не ломай Ты...

Весенним ветром, маленькое семя
Принесено. На землю улеглось.
В свое, положенное Богом время
Ростком зеленым ярко занялось.

Средь трав, бутон свой к солнцу поднимало
И грело каждый, каждый лепесток.
Однажды утром спало покрывало,
Раскрылся миру сказочный цветок.

Явился чудом, нежностью, отрадой,
Окрест струился дивный аромат.
И оказался лучшею наградой,
Украсив скучный неприметный сад.

Кругом стояли шепоты и вздохи
От яркой незнакомой красоты.
Нет, в том саду цветы были...

Больничные стены –
не лучшее место свидания с Музой.
Здесь многим
понятной становится существования суть
в тот миг, когда душеприказчица
вечною гипотенузой
спрямляет судьбою изломанный путь.
Здесь все коридоры пропитаны болью,
палаты страданьем.
Фигуры согбенные бродят слепцами,
за стены держась.
Здесь слух привыкает
к зубовному скрежету, стону, стенаньям.
И это – людской суеты ипостась.

Я снова брошен в море,
приписанное кисти Айвазовского,
изломанный челнок,
худая шлюпка,
что отдаётся шлюхой
зелёно-фиолетовой волне,
и тонет в мёде грозового неба,
и в меди хлёсткого норд-веста
щепкой тлеет.
Я снова, погружением зрачка
в холодную изрезанную рану
стенающей марины,
чернила памяти вечерней разливаю
по первым строкам Книги Бытия.
Туманный брег к гортани ночи липнет,
я слеп от брызг и криков синевы;
я снова брошен, как комочек глины,
в печь раскалённого холста...

I

Когда у ночи вкус
бессонницы и ветра,
когда сквозь шапки сосен
льётся влага звёзд,
и в памяти ладоней –
теплота песка,
а на крыльце –
ленивый хор цикад,
я прикасаюсь,
словно к девственной прохладе,
к полночной тишине,
набросив тень на сердце,
и нахожу в луне –
печать Джоконды,
и жду рассвет,
боясь пошелохнуться,
чтоб не спугнуть туман
седой реки.

II

Вечер
разбросал сто дорог.
Солнце качнулось на ветке.
Саван рубиновой пыли
лёг закатом на берег.
Птицы, лесные...