Ричард Бах: Идти по этому пути

Джеффри – автор более трех сотен радиопередач, посвященных различным аспектам парапсихических исследований, и ряда книг (единственный перевод на русский язык – Д. Мишлав, «Корни сознания», изд-во София, Киев, 1995 г.). Бессменный ведущий многосерийной телепрограммы «Думать разрешается», в которой он беседует со знаменитыми деятелями культуры и науки. Одно из таких интервью – с Ричардом Бахом – и предлагается вашему вниманию.

Здравствуйте и добро пожаловать. Я – Джеффри Мишлав. Сегодня мы исследуем с вами Приключения Духа. Рядом со мной знаменитый Ричард Бах, автор «Чайки по имени Джонатан Ливингстон», «Моста через вечность», «Единственной», «Иллюзий» и самой последней книги «Бегство от безопасности». Добро пожаловать, Ричард.

Спасибо, Джеффри. Быть здесь – для меня настоящее удовольствие.

А для меня – настоящее удовольствие находиться рядом с тобой. Это действительно так.

Спасибо.

Пару минут назад мы как раз говорили о различии между художественной и нехудожественной литературой, между вымыслом и фактом. Особенно этот вопрос интересен в отношении твоего творчества.

Не ужасно ли, что писательство должно быть «расколото» на эти две категории? Кто «соизволил» определить, что есть художественная литература, а что – нехудожественная? В мире воображения – так много даров. И если мы говорим им: «Вы – беллетристическая выдумка, и совсем не применимы к моей жизни», – то словно отворачиваемся от благодатного ливня из золота и бриллиантов. Это так печально.

Ты открыл золотую жилу в своем писательском труде. Проходишь сквозь время, движешься сквозь многомерность измерений. У меня такое ощущение, что твои романы – настоящие метафизические тексты.

Писательство действительно завораживает. Оно так много для меня значит. Когда я оглядываюсь на последние 20 лет своей жизни, задавшись вопросом «чем ты занимаешься, Ричард?», – то открываю главенство силы воображения, и его преобразующую силу. То, как оно преобразует идеи в то, что мы зовем реальным, окружающим нас миром. Это происходит столькими путями, и так пленительно, что мы часто оцениваем своих друзей именно по их идеям. Одни идеи нас к себе влекут, другие – отвращают. Вымысел, не вымысел – меня этот вопрос больше не волнует. Скажи мне, что творится у тебя в голове, скажи, что творится на сердце, – и я почувствую этот магнетизм, который сделает из тебя близкого мне друга, или, наоборот, заставит меня сказать себе: «От этого парня я хочу держаться на расстоянии». Внутри меня есть нечто, что говорит мне: «Ты должен вынести некий урок из того, что произнесет Джеффри. Слушай внимательно». Мне нравится такое ощущение. Я живу, мало-помалу закрывая ум. Таков мой выбор. Я закрываю ум от всех идей, которые мне не интересны. Не интересны мне эксперименты с наркотиками, не нравиться нестись на безумной скорости по узеньким дорогам, по краю крутых обрывов. А вот то, что меня интересует: есть ли еще люди, знающие о силе своего воображения? Как изменило это знание их жизнь? Смогу ли я выведать их идеи для использования в своем творчестве?

Что касается меня, Ричард, то один из самых жгучих моих интересов – психические исследования. Я знаю, тебя тоже это некогда интересовало, и 20 лет назад ты даже участвовал в лабораторных экспериментах.

Мой интерес к этой теме не затухал на протяжении многих лет. Я ведь верю: мы не просто бренные, телесные создания. Мы проявления жизни, проявления духа, вне кандалов гравитации, вне стен, любых ограничений. Меня влечет любой путь, который шепчет: «Так оно и есть, Ричард, это правда». Так что, когда Расселл Тарг стал проводить свои эксперименты по дальновидению, я был тут как тут: «Не нужна ли моя помощь? Не найдется ли каких-нибудь тестов на дальновидение и для меня?»

Не расскажешь поподробнее?

Много лет назад Тарг проводил потрясающие эксперименты по дальновидению.

Да, в SRI International * (* Stanford Research Institute (SRI)– Стэнфордский научно-исследовательский институт. – прим. перев.) – это большой военно-промышленный исследовательский центр в Менло-парк, шт. Калифорния.

Все верно. Расселл сказал мне: «Ричард, в следующий раз, как окажешься на Западном побережье, загляни ко мне, пожалуйста». Так я и сделал... Когда я вошел к ним в комнату, за мной закрыли дверь, а потом плотно заперли ставни. Я спросил: «Что здесь происходит?» Мне говорят: «Другой экспериментатор, Хэл Путов, в данный момент находится где-то в районе залива Сан-Франциско. Где именно, мы тебе не скажем. Просто расслабься, Ричард, и скажи нам, где он теперь. Опиши, что он сейчас видит?» «Что именно мне нужно делать? В чем моя задача? Глаза должны быть открыты или закрыты?» «Как тебе нравиться. Хочешь – закрывай, не хочешь – не закрывай». Я закрыл глаза, посидел так немного, потом открыл их, и честно предупредил: «Рассел, я буду выдумывать». Он говорит: «Валяй. Выдумывай. Расскажи нам, что ты сейчас выдумываешь». Я вновь закрыл глаза и сказал себе: «Раз Расселл ничего не имеет против – что ж, так и поступлю. Это забавно, ни малейшего для меня вреда. Это ведь не электрический стул, в конце концов». Итак, я закрываю глаза и мысленным взором вижу: Хэл Путов входит в какое-то маленькое здание. Типичное бюро путешествий: стойка, за ней карта, и крупный логотип какой-то фирмы на стене. Я наговариваю на магнитофонную кассету: «Вижу карту города». Расселл говорит: «Не называй это картой, Ричард. Скажи: вижу множество линий». «О'кэй».

Отслеживание ментальных интерпретаций.

Точно. «И не называй это место бюро путешествий», – говорит мне Расселл. «Ладно, ладно». А после началось самое интересное. «Подождите-ка, тут еще кое-что есть. Какой-то странно окрашенный свет до самого верха. Голубой и зеленый. Что это делает в бюро пут… м-м… в том месте, где я нахожусь? Это явно не свет электрических лампочек». «Очень хорошо, – говорит Расселл, – Что-то еще?» «Нет, больше ничего интересного». «О'кэй, тогда заканчиваем». И мы начали обсуждать эксперимент. Расселл взглянул на часы – Хэл уже должен был ехать сюда. Я становился все нервознее и нервознее. Что это было? Реальность или игра воображения? Наконец, в дверь постучали. Это был Хэл Путов. Расселл не стал спрашивать его «где ты был?», а просто включил магнитофон с нашей записью. Хэл слушал, время от времени многозначительно хмыкая. Наконец, я не выдержал: «Давай, рассказывай, что это было, где ты все это время был?» Оказывается, то было вовсе не бюро путешествий. Хэл заходил в церковь. Ультрасовременную, по архитектуре и дизайну, церковь. И в ней был, разумеется, алтарь (а вовсе не стойка, как я подумал). А за алтарем – деревянная инкрустация филигранной работы, сложное пересечение множества линий. Именно ее я принял за карту города. «Логотипом фирмы» оказался крест. Огромное распятие до самого потолка, из цветного стекла голубых и зеленых тонов. В общем, совсем не электричество. И я вполне бы мог отличить ощущение крови, стекающей по моему лицу (в образе Христа), от характерной дрожи электричества, пробирающего тело – если бы не интеллектуализировал, не вешал знакомые ярлыки на то, что вижу. Ну надо же: крест – как «фирменный бренд»! У какой это игривой части моей личности такие потрясающие способности дальновидения? Эта часть привязана к нам, как воздушный шарик за нитку к ребенку? Идет ли с нами, куда бы мы ни направлялись? Имеет ли оно силу, которую мы не ощущаем, поскольку в голову не приходит о ней спросить? То было впервые в моей жизни, когда я задался подобными вопросами. Я сказал себе: «Вот это да! Я обязательно узнаю, что же это за часть меня, не уловленная в мое тело».

Знаешь, за последние одно-два десятилетия в SRI выяснили, что психика у человека функционирует лучше всего, когда он отделен от наслоения собственных ментальных интерпретаций, поскольку очень часто эти наслоения запутывают человека, вводят в обман. Ту же мысль я подметил и в твоих книгах, особенно в последней. Там изображен ребенок, критикующий тебя за то, что ты слишком умственен.

Интересно, что только сейчас – благодаря твоим словам – я вижу эту связь. Раньше мне никогда в голову не приходило соотнести то, о чем говорил Расселл, с опытом, вынесенным мной из писательской деятельности. А опыт этот такой: стой в стороне, не вмешивайся. Дай рождающейся повести пропеть через тебя. Просто позволь идеям использовать твои пальцы на клавиатуре. Не останавливайся, не думай, не говори: «Что подумают люди? Может, я буду выглядеть круглым дураком. Может, это вконец нелепо и смешно». Все это уже не важно. То, что я вижу на экране моего компьютера, когда пишу, говорит мне: «Веселись». «Не думай». «Не беспокойся». И я ни о чем не беспокоюсь. Если мой маленький герой жаждет напомнить мне о том, что я давно забыл, если хочет соединить события, которые мне никак логически не удается в повествовании соединить, если он хочет свести эти события воедино и затем научить меня чему-то, о чем я и понятия не имел… «Позволь ему, Ричард, – говорю я себе, – Это твоя работа: идти по этому пути».

Мне кажется, это так симптоматично, и так иронично, что здесь, на программе под названием «Думать разрешается» мы советуем нашей аудитории порой не думать.

Это лишь часть «хайвэя», который может открыться, стать каналом обмена информацией между нашими творческими, наделенными силой воображения «я» – и нашим обычным, от мира сего, «я». И когда этот «хайвэй» проложен – сквозь все препятствия и снесенные шлагбаумы – к тебе является ангел-наставник, который знал тебя, когда тебе было девять лет. Ты заключил тогда с собой соглашение – вернуться через 50 лет и рассказать себе все, что знаешь. И вот этот момент настал. Во вращающемся туннелеобразном тумане – в который превращается для меня экран компьютера, когда я пишу – появляется этот маленький герой повествования. «Вот и я. Маленький Дикки * (* Имя Дикки в английском языке – уменьшительное от Ричард. – прим. перев.), спустя 50 лет. Помнишь? Помнишь то самое соглашение?» Что за вопрос – разумеется, не помню! Жизнь не стоит на месте. Постоянно что-то происходит. Ангел смотрит на меня и глубокой своей печалью пытается расплавить мне душу. А позже я действительно начинаю думать о Дикки. Зачем я упрятал его в тайники своей души? Почему так долго жил, опираясь лишь на интеллект? Сейчас я собираюсь оттолкнуться с горной вершины и, раскрыв параплан, полететь по небу. Разве не понравится ему лететь со мной, под этим радужным крылом, парящем как пушок, в 2000 футах над землей, над лесами Вашингтона? Я закрыл глаза и произнес: «Это радостно, Дикки. Иди ко мне, малое дитя, взгляни через мои глаза. Почувствуй это свободное парение!» А в ответ звучит: «Я ненавижу тебя! И все, что с тобой связано! Убирайся!»

И в руках у него огнемет.

Да, огнемет. В руках у ребенка. Шар ревущего пламени надвигается на меня, и я в страхе захлопываю дверь. «Как можно, – поражаюсь я, – так обращаться со своим будущим «я»?» Он ведь и впрямь меня ненавидит. Я его запер. Я его тюремщик. Я – тот самый парень, который раз и навсегда постановил: «Нет времени для развлечений. Время поиска и открытий. Кто мы? Почему здесь? Куда держим путь? В сторону – все постороннее. В сторону – веселье, радость, игры».

Позволь задать вопрос. Твоя книга, похоже, в какой-то мере автобиографична. Дело в травме из твоего собственного детства?

Да. Просто я забыл о ней. Дикки – хранитель моих воспоминаний. Мне всегда раньше казалось: «Детство у меня было счастливое, только вот память, к сожалению, дырявая до ужаса». Я помню кое-что из детских лет, но почему именно это – ума не приложу. А теперь – никаких вымыслов, только факты, поскольку я собираюсь рассказать о своем сне. У меня был сон, незадолго до того, как я решил писать эту книгу. Будто я вижу ребенка на просторном, вымощенном булыжником дворе. Вокруг ни души, ни деревца, ни цветка, ни травинки. Я понимаю, что это я, в свою бытность ребенком, и потому называю имя: «Дикки, что ты здесь делаешь?». Он говорит: «Это моя страна». «Твоя страна? Она суха и бесплодна. Здесь нет жизни!». А он в ответ лишь улыбнулся – как если бы знал что-то, неизвестное мне – и протянул руку к одному из булыжников у своих ног. Он поднял его, и оказалось, что этот «булыжник» каменный только сверху. А на самом деле это янтарный, как медовые соты, кристалл. Дикки бросил его мне, и тот вдребезги разбился у моих ног.

Я проснулся. «О боже, мне никогда ничего подобного не снилось. Мои сны всегда какой-то сумбур, хаос без грана смысла. А сейчас…». Я протянул руку к маленькому блокнотику, который всегда держу у изголовья, и записал в темноте: «Был сон с Дикки. Что он означает?» У него – моя память, все мои воспоминания!

Они кажутся тебе бесплодными, но на самом деле каждое – словно красивейший кристалл.

Да, да. Именно так. И все эти воспоминания – у него! У него то, что мне нужно. Но как мне разыскать этого мальчика? Единственный способ – путешествие вглубь себя. Я знаю, он ненавидит меня, но, может, нам все-таки удастся поговорить? Ведь у меня тоже есть, что дать ему. Я знаю, как работает механика нашей жизнь, знаю, как сделать одно из его будущих успешным... И так постепенно, мало-помалу мы налаживаем осторожную, на первых порах, дружбу. Он начинает делиться со мной воспоминаниями. Я, например, очень смутно помнил тот период, когда умер мой брат. Мне было девять лет, и трагическое событие почти не запечатлелось памятью. Мы были с Бобби настоящие друзья. Он был удивительно развит, самый умный ребенок в своем классе. Что нужно было мне, как младшему брату? Во всем следовать за ним, и только. Бобби сказал мне как-то (а я забыл о его словах на долгие пятьдесят лет, на полвека!): «Я поведу тебя, Дикки. Я старше. Я пойду впереди и стану предупреждать тебя обо всех опасностях и плохих местах. Если попадется какое-то препятствие на пути, я скажу: «осторожно, Дикки, смотри внимательнее», а если найду что-то действительно стоящее, то непременно кликну: «иди сюда, дальше мы пойдем этой дорогой». И я удобно устроился позади, беззаботно свесив ноги в воду, тогда как Бобби направлял лодку обоих наших жизней. А потом он умер.

Как это произошло?

Он умер, как я потом узнал, от лейкемии. Мои родители не говорили мне – не хотели, чтобы я тосковал. Так что я был единственный на тот момент человек, не знавший о смерти Бобби. Я только видел, как он болел, пропускал школу и очень устало выглядел. Родители и он нередко долго и тихо говорили о чем-то за закрытой дверью. О чем? «Наверное, думают, как лучше от меня избавиться», – полагал я тогда. «Но что я такого натворил?» Ребенок всегда считает, что весь сыр-бор из-за него. А затем Бобби начал чувствовать все хуже и хуже. Его положили в больницу. А неделю он спустя умер. При мне никто в нашей семье не плакал. Случайно, в местной газете, лежавшей на столе, я увидал некролог. «Ну и ну! – изумился я, – да тут наша фамилия и имена». И я вырезал некролог и повесил на стенку. А через некоторое время увидел, что он снят. Я опять повесил, и опять его кто-то снял. Так до меня дошло, что мама не хотела этого. Она сказала, наконец, мне, что у Бобби была лейкемия и он умер.

И в этот момент ты оставил маленького Дикки.

Да, именно здесь я его оставил. Я сказал себе: «Все, больше никаких забав, радости и игр. Нужно понять, что за штука эта жизнь. Если смерть способна прийти так внезапно, лучше мне пытаться изо всех сил понять, почему я вообще живу». Я твердо себе это сказал, подсознательно страдая от потери Бобби. И моя судьба стала поиском, чтением духовных книг, беседами, страстным устремлением и вопросом «почему?». Мой отец когда-то был священником, а потом оставил церковь – не найдя ответа на вопрос, почему мы здесь. Мы нередко говорили с ним на эту тему, но, помнится, без особого прогресса в результате. Я рос, взрослел, и память о горестном событии улетучилась. Мне почти стало казаться, что у меня вообще не было брата по имени Бобби – до тех пор, пока пару лет тому назад, просто любопытства ради, одна близкая моя знакомая не провела со мной эксперимент. Она умела исследовать прошлое. «Назови мне какое-то событие из своего прошлого», – попросила знакомая. Я говорю: «Да я вообще ничего почти не помню». «Не может того быть, покопайся в памяти – должно же быть хоть что-нибудь». «О, да, есть – смерть моего брата». «О'кэй. Поговори с ним. Прямо сейчас. Что ты всегда хотел сказать своему брату?» И у меня полились потоки слез: «Почему ты оставил меня?!» Это был судорожный, неконтролируемый плач. Ощущение было такое, словно рухнули стены – мой брат опять был здесь, он вернулся в мою жизнь, напоминая о своих словах полувековой давности. Он говорил, что поведет меня. Может, он решил, что это нужно делать по-другому? Что он будет парить возле меня за пространством-временем? Может, он действительно вел меня все это время? Я не знаю. Ах, Бобби.

Знаешь, читая эти абзацы в «Бегстве от безопасности», я стал вспоминать собственное детство. И обнаружил, что у меня не было сколь-нибудь значительных травм и потрясений. Но я также понял (как, наверное, и каждый взрослый), что оставил в прошлом множество своих «я», множество воспоминаний, которые десятилетиями не перебирал. Твоя книга побудила меня к размышлению, я начал вспоминать, все глубже проникать в свое прошлое.

Когда-то и я отмахивался от него: «Это все детство. Зачем мне о нем помнить? Куда интереснее мне ощущать свое теперешнее призвание, миссию». Но в детских воспоминаниях, в том, что передал мне Дикки, были очень важные моменты. Я смог понять, почему я здесь. И откуда во мне эта страсть к полетам. На ранчо в Аризоне, где некоторое время жила наша семья, стояла водонапорная башни. Мои братья лазили на нее каждый день. Она была 9-10 метров высотой, с лестницей и небольшим ветряком наверху, и исправно закачивала воду в свою цистерну. И каждый день, забравшись на нее, надо было проверять, не проржавела ли цистерна, достаточно ли воды и т.п. Два старших брата мгновенно залазили наверх, а потом кричали оттуда: «Твоя очередь, Дикки». Но я не мог. Уже на второй ступеньке меня обычно парализовал страх. Знаешь, почти каждый летчик, как ни странно, некогда боялся высоты. Я открыл это именно после того, как вспомнил, что произошло на том аризонском ранчо. Так вот, как-то, когда братьев не было поблизости, я твердо решил залезть на эту чертову башню. Я сказал себе: «Помру – так помру. Но я сделаю это! Я не хочу быть трусом и жить с этим. Я больше не хочу быть беспомощным дитятей». Подумайте, какие ужасные слова в устах шестилетнего ребенка – «я не хочу быть, как дитя». Я медленно, перебирая руками и ногами, стал подниматься по лестнице. Я судорожно пытаюсь помнить, что могу, в случае чего, перебросить руку через перекладину, и передохнуть, отдышаться, успокоится. А до земли уже метра три и лететь вниз уже порядочно. И вдруг пронзает мысль, что даже если я сцеплю руки вокруг перекладины, она может оторваться от лестницы, и я полечу вниз. О, господи, этот ужасный страх! Только не смотреть вниз, только не смотреть вниз. Каждый шаг был для меня длиною в жизнь. А затем, на самом верху той лестницы, я сказал себе: «Может, я и умру – но посмотрю сейчас вниз!». И я, дрожа, обернулся и глянул вниз. А там, подо мной – крыша нашего дома, и другие крыши. Впервые в жизни я смотрел на крыши сверху, впервые увидел землю с воздуха. Вон пасутся наши маленькие ослики – словно мягкие куколки из магазина. И кактусы уже не выглядят нависшими, грозными, колючими созданиями. Теперь они – пушистые, малюсенькие растения. Так и просятся в горшочки! На горизонте – горы, не такие уже высокие, как раньше. И они зовут меня. С высоты все угрожающее и недоступное для меня – стало прекрасным! Жизнь при взгляде с неба, скажу я вам, – совершенно другая жизнь! И вот это воспоминание я подавил в себе, забыл. А потом вечно удивлялся: «И почему меня так тянет в небо? Может, я какой-то странный?»

То есть, когда ты оглянулся на свое детство, то увидел нечто чистое и простое, глубоко определившее весь твой склад личности.

И влияет по сей день. Вспомнились и другие моменты, когда я был уже постарше. Эта завороженность небом. Я ложился на траву и смотрел на облака, представляя себя маленьким, на облаке и с красным флагом. Я говорил себе: «Привет, Дикки». И такая была у меня жажда, такое стремление дотянутся до того облака! Не знаю, почему.

В «Бегстве от безопасности» я заметил примечательный парадокс: ты претендуешь на роль наставника и учителя для девятилетнего мальчика, а потом оказывается, что ничуть не меньшему способен научить самого тебя.

Это стало для меня настоящим откровением. Воображение опять со мной играло, я четко ощущал это, когда писал. Что я сказал бы тому мальчику, которым был? Что важно в жизни, а что нет? Чему я научился? А еще я далеко не сразу понял, кем же этот мальчик на самом деле был. Раньше я был уверен, что он – Дикки, мое юное «я». А оказалось, в процессе написания книги, что он некто еще, и ему не нужно – для себя – мое наставничество. Ему нужно мое наставничество для меня. Как часто мы не знаем, что думаем, пока не выскажем свою мысль. Сэмюэл Джонсон * (* Английский писатель XVIII в. – прим. перев.) говорил: «Я не знаю, что думаю, пока не запишу этого». И это правда. Я писал, я говорил с Дикки, рассказывал ему все, что знал. И оказалось, что Дикки – вообще не Дикки. Он – один из воображаемых друзей детства, из этого пространства-времени, прямо здесь. Он говорит мне: «Напомни себе, что ты знаешь, Ричард. Найди, как применить воображение, чтобы открыть самое для себя важное в мире, самую значимую идею. Если тебе предстоит отправиться на пустынный остров – какую идею ты возьмешь с собой? Что это будет?» Я полагал, я играю со своим воображением. А оказалось, это оно со мной играет. И мне ужасно нравится эта игра.

Опять мы попадаем в парадокс. С тобой играло твое собственное воображение. Это художественный вымысел? Или факт?

Факт. Просто факт. И когда оно с мной играло, мои пальцы ходили по клавиатуре, а на экране компьютера возникали слова.

Похоже, что когда ты садишься писать, то входишь в другой мир, или иное состояние сознания.

Еще как! Я почти перестаю видеть. Без преувеличений! Мир покрывается туманной дымкой, а затем этот туман начинает между мной и компьютерным экраном заворачиваться в воронку, возникает странное чувство бесформенности. И через некоторое время на экране появляются слова. Я с удивлением читаю их, хотя сам же их и напечатал. Из тумана проступают какие-то создания, люди, и я участвую во всем, что они говорят и делают. Я совершенно ясно их вижу, все диалоги слышатся вживую. Я не придумываю их.

Правда?

Но как только я останавливаюсь и начинаю думать – все идет не так. Нельзя стоять, нужно идти, идти…

Иными словами, ты позволяешь потоку мышления течь, как ему хочется.

Именно так.

В это позволении, в твоем отпускании мышления я ощущаю, Ричард, как многим ты делишься от полноты своего существа. Это такое наслаждение – быть сейчас с тобой и чувствовать вибрацию приключений твоего духа!

Их было так много, когда я был ребенком. «А когда я вырасту, – спрашивал тогда я себя, – будет ли мне также радостно и весело, как сейчас?» Если бы я мог, поверх всех этих лет, поговорить с собой тогдашним, – радость ни на минуту не покинула бы мою жизнь.

Это был Ричард Бах. Спасибо огромное, Ричард, что был сегодня с нами.

Спасибо, Джефф.