Очень простой и скромный по литературным достоинствам рассказ Джека Лондона «Потомок Мак-коя» неизменно сопровождает с давних пор мои мысли о судьбе Казахстана, о государственности как задаче и проблеме, стоящей перед нами. Метафора «государство-корабль» — общее место, а в рассказе как раз речь идет о корабле, гружёном тлеющим зерном, так что палуба раскалилась и команда в двух шагах от паники, анархии и бунта. Метафора так бы и осталась обычной метафорой и вовсе забылась — но есть в рассказе одна деталь, которой нет в казахстанской действительности. Маккой, вызвавшийся провести терпящее бедствие судно в надежную гавань — старик с тихим шелестящим голосом и кротким голубиным взором, одетый как оборванец, которого поначалу никто не хотел замечать. Но именно его непоколебимое присутствие духа, не изменяющее ему в разгар самой бучи, сочувствие и ободрение, исходившие от него, привели в чувство отчаявшихся, готовых сорваться людей. Он оставался неизменно ласков и даже нежен и увещевал. Так старший и мудрый обращается с малолетними несмышлёнышами. Но в результате вся команда во главе с капитаном восторженно и беспрекословно стала подчиняться ему. Вот таких людей — излучающих уверенность, собранность, доброжелательную готовность подбодрить, окрылить и повести — не найти сегодня днём с огнём. Людей, способных вытащить в растерявшемся человеке лучшее и растолковать, что хорошо, а что не очень, и указать, где «хорошо» одного человека, пересекается с «хорошо» другого. И куда все же корабль курс держит и как добраться до намеченной цели. Словом, нет тех, кто взялся бы на деле наполнить государственность человеческим и духовным измерением.
Что бы ни строить, капитализм или социализм, но человеческое лицо у строя непременно должно быть. Неловко уже напоминать про общеизвестное: что суверенитет нынче — понятие призрачное, исчезающее перед лицом необходимости распределять ресурсы, сферы влияния, рынки. Что стандарты демократии — тема, всё менее доступная пониманию и оттого не дает обществу опомниться, но всех ещё больше запутывает и раскалывает.
Нормы же культуры — вещь куда более надёжная, по-человечески внятная, да и отдача там мгновенная и недвусмысленно очевидная. Только культура в состоянии очеловечить политику и экономику, направить их в нужное русло. И потому культура выше политики и экономики. Она — фактор национальной безопасности.
Но сейчас культура, скорей, химера. Как о покойнике, о ней принято говорить всё самое хорошее, но и самое неконкретное, туманное. Фоторобот из таких расплывчатых штрихов и характеристик (вроде «светлая личность», «мухи на своем веку не обидел», «побольше бы таких») составить и предъявить для опознания не получится. Эти слащавые эпитеты насквозь фальшивы и к реальному прототипу касательства не имеют. Но так как дорогой усопший жил и правил в полную силу в очень седой древности, немудрено, коль подлинный облик его стерся в нашей памяти и исказился до полной неузнаваемости. Да и мы культуру такого уровня сегодня не потянем и притязать на нее не будем. Достаточно, если просто будем осознавать, что незабвенный покойник только сегодня превратился в подобие Чеширского Кота — сплошная улыбка средь сахарной ваты, висящая неприкаянно между небом и землёй на праздничных растяжках. Тогда как при жизни своей был он властным правителем и своей непреклонной волей и неусыпным контролем определял все сферы жизни и деятельности общества и государства. Мы привыкли, что культура сослана на выселки. Но прежде именно она была тем стальным стержнем, на который нанизывались, скрепляясь воедино, все разнородные пласты национального бытия. Так что по значимости культура была дороже всего, была главным достоянием государства. Была его щитом и мечом. Уже не может быть в наши дни такой культуры — воительницы и правительницы. Тем не менее, выжить и достойно утвердится в лишенном всякой стабильности и оттого как никогда опасном мире, наше очень молодое и уязвимое государство может лишь в опоре на культуру. Даже в таком современном, смиренно отстраненном от властных рычагов виде. Но только на сей раз это должен быть практический аспект культуры, воздействующий на всю нашу человеческую целостность. Создающий культуру мышления, культуру чувств и культуру поведения.
Благотворная трансформация всей системы представлений, потребностей и норм поведения, включит, задействует, тем самым, весь народ в общее дело. Тогда и станет очевидна подзабытая истина, что общественное благо и благо каждого в отдельности — понятия неразрывные и неразделимые.
Не нужно оспаривать неопровержимое: Запад сегодня в авангарде и есть чему у него поучиться. Мы и учимся. Но стать вполне Западом нам не дано, для этого понадобилась бы колоссальная метаморфоза всего естества. Так что не надо забывать, где проходит непреодолимый водораздел, где навязываемая нам трактовка общечеловеческого расходится с подлинно общечеловеческим. Ведь если сегодня в одном звучании слов «Восток» и «Запад» слышится неснимаемое, ожесточенное противостояние, то до эпохи. Реформации мир, как и сегодня, держался единых стандартов. Но это были стандарты совершенно другого рода.
Если сравнить две реформы: Мартина Лютера и Петра I, то заслуга и преимущество Лютера в том, что он перепахал глубинные основы своей общины. Протестантами, и очень истово, рьяно сделались на всех этажах социума и новый строй, капитализм, возник без насилия над человеком, но со всем вдохновением и страстью. Люди искренне уверовали в новую истину, что милость Божья распространяется не на всех, но лишь на лучших, на избранных. И этих, лучших, можно узнать по тому, что они процветают. Изначальное братство в вере всех было расколото одним этим утверждением. Но благом было то, что положение это было принято всеми, как говорится, и верхами и низами. Тогда как русский царь-реформатор православие оставил как есть, он просто развёл свой народ по разным типам мироустройства, так что православная культура осталась уделом лишь части народа, в глухой оппозиции к передовым веяниям. Русский капитализм не обрёл мировоззренческой прочной базы. Русский народ разделился на западников и славянофилов. Жизнь в европоцентристском по своему вектору Советском Союзе вовлекла и казахов в орбиту цивилизационной парадигмы. Но, как православие, так и ислам, питавший нашу культурную почву, наше коллективное бессознательное, сформировавший наш уклад и национальный менталитет, не дает нам опоры для успеха в духе протестантского индивидуализма. И мы, так же, как и русские, невольно разделились на стихийных западников и почвенников, только почвенников, потерявших за долгие советские годы всякую связь со своим духовным наследием. Но как бы там ни было, западное чудо повторить точь-в-точь нам едва ли удастся: нет в нашей культуре и генной памяти предпосылок, позволяющих копировать слепо чужой успех, иначе как обрекая себя на раскол, дезориентацию и одичание. И, как ни жаль, невольно мы повторяем путь реформ Петра I: довольствуемся внешним подражанием, неумелым и неловким. Протестантская этика: законопослушание, строгая мораль, умеренность в быту, труд как долг перед Богом, присущие каждому члену общины, были удачной компенсацией разрушенного фундамента коллективизма, прежде универсальной общечеловеческой нормы. Это создало предпосылки для вполне вменяемого, разумного индивидуализма европейцев, породило особую европейскую ментальность и сам тип облегченного государства, на котором осталась одна обязанность: взимать с граждан налоги.
Но раз такой похвальной сознательностью и ответственностью мы не блещем, то и государство более подходящего нам типа должно в чём-то повторять черты государства традиционного, идеократического. В нашей ситуации лишиться духовно-нравственного стержня, целиком положась на новую догму, что рынок сам всё устроит, означает навечно прописаться в хаосе и кризисе. Дефицит времени, отпущенного нам, чтобы прийти в чувство и обустроиться, бесцеремонное давление извне и недвусмысленно навязанная нам мировыми лидерами роль, требуют пробуждения незаурядной коллективной воли, направленной на государственное строительство. Единое смысловое поле, единый стиль жизни, одни понятия счастья, добра и зла должны пропитывать, сверху донизу связывать, прошивать собою народ Казахстана; держать его в тонусе и направить на созидание, вновь наполнив энтузиазмом и решимостью. Старую марксову формулу следует вывернуть наизнанку и чётко обосновать, что сознание определяет бытие и меняет его кардинально.
Вопрос о крайне актуальном сегодня здоровом стиле жизни неизбежно смыкается с вопросом о заповедях культуры, которая держала нашу алчность и гордыню в узде смирения перед тем, в чём нуждается наша более совершенная часть, пока не выродилась в улыбку Чеширского Кота, во что-то вроде обязательного праздничного транспаранта. Вывешивают, да. Но замечать вовсе ни к чему. Ислам различает животную, страстную сторону человеческой души — «нафс», подлежащую обузданию. И «рух» — божественную искру. Ислам учит, что главный враг человека — в самом человеке, в его «нафс».
Кто продолжает верить, будто сейчас в помине нет никакой господствующей идеи? Безусловно, есть. Это идеология и психология нашего вырвавшегося на свободу «нафс» — массовая культура, которая вышла далеко за пределы собственно культуры, пропитав все наши помыслы и поступки, введя в обращение этакий стиль жизни подростка под кайфом. И это диктует необходимость противовеса, стиля альтернативного, в котором осознанность, способность к ответственности и созиданию.
В традиционном обществе всех: чиновника и рабочего, ученого и домохозяйку, старика и юношу — связывает единая ценностная система. Вот тогда верхи выражают волю народа просто потому, что иной воли у них нет и быть не может. И тогда все властные, финансовые, интеллектуальные ресурсы, какие только есть в обществе, в государстве, работают на гармоничную и разумную жизнь для всех.
Лишь традиционная культура способна задать обществу центростремительный вектор, всем духом своим, всем укладом устремляющий личность к идеалу. Вот так и происходит, что традиционная элита — самые умные, талантливые, энергичные и могущественные — оказывается при этом ещё и носительницей лучших свойств своего народа. Вопреки уверениям советской пропаганды, остались свидетельства большевиков, которые жаловались, что казахская беднота упорно противилась раскулачиванию баев.
Буржуазный стиль отношений и буржуазная мораль не успели проникнуть в казахскую среду, так что баи являлись не эксплуататорами, а по большей части как бы держателями и распорядителями общественного богатства и оттого богатство не вызывало зависти и агрессии. Демократия в казахском ханстве была удивительная, но в её основе был не отчуждённый индивид, но крепкая сплоченность всех в духе. Плюрализма в каких-то вопросах быть просто не должно. Когда плюрализм касается того, что считать нормальной, здоровой жизнью, возникающие центробежные тенденции, уводят, прежде всего, от разумного, истинного, прочного.
Традиционная культура пестовала мобилизующий дух аристократизма. Самое адекватное сути традиционной культуры определение — это «искусство жизни», нечто целостное, касающееся всего уклада, стиля. Центральная на сегодня проблема — это проблема целостной культуры, поскольку власть народа — это прежде всего власть культуры. Не только закон и законность гарантируют исполнение народной воли. Более совершенный метод её реализации опирается на власть всеми разделяемых убеждений и идеалов.
По своему раннеперестроечному невежеству в вопросе значения и роли идеи в обществе авторство тезиса о важности великих идей и великих целей мы приписали тоталитарной системе, ненавистной государственной машине. И бывшие советские народы с чистым восторгом, на ура восприняли это утверждение и автоматически вытекающий из него имморализм как знак окончательного разрыва с советским прошлым.
Сегодня о коррупции говорят, как о главном зле... Мерзкий карлик-уродец оседлал могучего, но слепого, беспомощного великана. Ну, допустим, пару эту каким-то образом удалось растащить. И что же мы получаем в сухом остатке? Гиганта с бесполезной, размером с грецкий орех головой. Остался бы тот, кто толково собой распорядиться все равно не сумеет. Все потому, что культура — мозг, нервы, кровь, воля — у этого колосса пребывают в глубочайшей заморозке. И так будет, пока вся его культура содержится в музейных или киношно-балетных резервациях.
Полноценный статус культуры нуждается во всемерном государственном попечении. Это отнюдь не рыночный продукт, идущий нарасхват. Забота о сохранности культуры предполагает обоснование и упрочение нового статуса и характера сосуда, который её хранит, т.е. государства.
Слово «государство» по старой советской памяти ассоциируется у нас с бездушной бюрократическо-репрессивной машиной. И непривлекательный нынешний облик нашей государственности, складывающийся на фоне болезни всего общества, еще более убеждает нас: это генетическое свойство государства как такового. Современные теории учат, что то государство лучшее, которого меньше. И это ещё более потакает нашему нежеланию серьёзно рассуждать о том, зачем вообще государство.
Идеократическая модель социума предполагает, что главное назначение государства — всей своей политикой проявлять, оформлять тот огонь культуры, который горит в душе народа. Отданная на откуп частной инициативе, каким-то существующим на сегодня структурам, без мощного государственного протектората, она так и останется чахнуть на задворках, потому что низкая, разрушительная культура проникла во все щели и поры нашего бытия и сознания. Хоть и низкая, она более чем уверенно себя ощущает. Коррупция не только и не столько в способе ведения дел. Она началась с разрушения чувства народного единства, с утраты смысла, с извращения самой эмоциональной сферы.
Общеизвестно, что на всём постсоветском пространстве самый низкий уровень коррупции и высокий уровень жизни — в странах Балтии. Но прибалты по ряду исторических причин лучше всех сумели сохранить своё единство и свой этос, к тому же самый подходящий, востребованный этос — протестантский, поскольку вся Европа с давних пор по духу протестантская, даже если кое-где, де-юре, католическая. Их былая религиозность давно и удачно конвертирована во вполне светское чувство ответственности, здравого смысла и рациональности. И это позволяет им довольно ловко лавировать между особо опасными рифами постмодернистского мироустройства. Рано или поздно и они, конечно, упрутся в глухой тупик постмодерна как отрицания всякого центра вообще в угоду бескомпромиссной свободе. Но случится с ними это всё же намного позднее, чем с нами. Мы же угодили в воронку кипящего хаоса, где не осталось больше никаких спасительных ниш. В водовороте урагана паллиативами, полумерами не обойтись. Так что остался один выход — искать радикальных решений, которые не просто отодвигают неизбежную развязку, но позволяют этот хаос претворить в какое-то подобие космоса.
Традиционная культура как раз и наделена структурирующим характером. Она представляет порядок в виде системы концентрических кругов, нанизанных на одну ось. Т.е. в центр бытия поставлена одна идея, на которую все ориентировано. И сфера интимная, личная — душа, семья. И круг наиболее обширный — государство, где всё оказывается подчинено единым представлениям о прекрасном и безобразном, о возвышенном и низменном, о служении вечным ценностям, которыми мир держится, Алгоритм разумного управления государством так выглядел: порядок в душе — порядок в семье; и только в такой последовательности образуется порядок в самом государстве. Все эти многоразличные сферы оказываются друг другу опорой и поддержкой, и анархия в одном секторе тут же оборачивается расстройством в других. Собственно, нам эту чёткую взаимосвязь и взаимозависимость сейчас уже сложно осознавать. Мы утратили свою культуру, которая выстраивала связную, цельную картину мироздания, выдерживала все должные пропорции. Мы подцепили уже лишенную первоначальной пассионарности и эффективности модель постмодернистского капитализма. Капитализма, дошедшего до исчерпанности всех своих резервов, при котором, вполне логично и закономерно, воцарилась атмосфера непременного потребительства, нарциссизма, погружённости в бесчисленные, неустанно провоцируемые прихоти, с принципом относительности всего и вся. С очень странной деформированной картиной ирреального, иллюзорного мира, где всё словно бы существует само по себе. Где каждый из наших великих миров — мир души, мир семьи и само государство — будто бы вполне независимо, самостоятельно парят в невесомости. И рушится связь времен, когда абсолютизируется настоящее, а прошлое и будущее тонут в тумане. Коррелятом над тремя категориями времени, которыми мы привыкли оперировать, прежде выступала вечность. Но сейчас о таком и заикаться уже неудобно.
Установки постмодерна особенно губительны в период становления государства. Постмодернистский плюрализм в трактовке базовых истин — это стадия, соответствующая загниванию Запада, как раньше выражались. Когда космос вновь безвольно растворяется в хаосе. Но мы-то объективно находимся в фазе противоположной, и постсоветский хаос пытаемся превратить в новую жизнь. Разные песни должны звучать над домом, в котором проходят поминки, и гигантской стройкой. Тогда уж уместней было бы ориентироваться на Америку времен отцов-основателей, поскольку наши сегодняшние установки в корне перечёркивают всякую мысль о служении Родине и великой цели. В той или иной мере это отвечает личной установке каждого. И мы уже не допускаем мысли, что могло быть как-то иначе. Помню, я была потрясена рассказом очевидца о том, как в 1916 году национальная интеллигенция по собственному почину отправилась на фронт, чтобы помогать устроиться своим насильно мобилизованным, ни аза по-русски не знавшим аульным соотечественникам. Абстрактно звучащие нынче понятия «народ», «Родина», «долг», «честь», «идеал» прежде обладали над человеком магической властью.
То, что нам, отравленным нигилизмом советского застоя и нынешней идейной пустотой, кажется само собой разумеющимся, на самом деле есть аномалия, черта вырождения, деградации. В те времена, когда казахский народ был бесправен и не имел даже автономии — на заре XX века, — он был всё-таки в большей мере народом, нежели сейчас. Единое понимание добра и зла, единая вера, единая душа и, вследствие этого, единая воля обитала в его коллективном теле. А его национальная элита была проникнута благородными и действенными идеалами.
Коль не всё благополучно в Датском королевстве, то за это отвечает прежде всего фактор культуры, вернее, её отсутствия. И он же, при умелом обращении, мог бы снять существующее ныне противостояние прав и интересов человека и государства. Включённость фактора культуры позволит сфере жизненных интересов личности пройти через ту же ось, что и сфера государственных приоритетов. И наилучшим типом устройства для нас был бы тот, где авторитет государства стоит на том, что государство есть выразитель коллективной воли в создании особого нравственного климата, где человек раскрывается в своем сущностном проявлении. Формально строй может быть любым, дело не в каком-то типе строя. Чётко обозначившийся системный кризис цивилизации выносит на передний план именно мировоззренческие вопросы и задачи. И по идее они должны бы решаться не каждой отдельно взятой страной. Это бы слишком напоминало то, о чем толкует выражение «плевать против ветра». Слишком глобален масштаб цивилизационного кризиса и слишком далеко зашел, в том числе, и в принижении статуса и прав человека перед техно-информационной и рыночной агрессией, чтобы одной стране оказалось под силу пойти наперекор сложившимся тенденциям. Тенденции эти в книге американского социолога Элвина Тоффлера обобщены и проанализированы с такой убийственной точностью и убедительностью, что невозможно усомниться: настоящее в его реалиях и с заложенным в них импульсом закономерно влечёт осуществление и всего того, что в книге Тоффлера остается в части прогнозов. Вырвавшись из-под верховенства и диктата духа, материя начинает занимать все пространство, меняя все привычное и насущное со столь яростной скоростью, что в царстве прогресса человеку места может и вовсе не оказаться. Тоффлер не скрывает, что в обозримом будущем земля окажется непригодна для обитания. На выбор остаётся либо дно океана, где, как он заверяет, много полезных и неосвоенных ресурсов, либо какой-нибудь Марс, к которому уже начинают с интересом присматриваться учёные. К тому же, как замечает Тоффлер, наша слишком консервативная психика может попросту не справиться с темпом и радикальностью предстоящих перемен.
Вечные ценности оттого и называются вечными, что ни время, ни человек не вправе отменять их по своему произволу. Они были той осью, что нас доселе надёжно держала, а мы слетели с неё; и если грядущая расплата нас не беспокоит, то лишь по весьма циническому соображению. Все прекрасно осознают, что досматривать мрачный финал этой сказки, рассказанной идиотом, предстоит другим поколениям, до которых дела никому нет. Но должно же хватить нам благоразумия, хотя бы чтобы уяснить, что жизнь — трансформер, жизнь — калейдоскоп, когда все взгляды, вкусы, привычки, навыки, семейные и деловые отношения подвергаются поминутной мутации, и нам самим ничего отрадного не сулит. Постмодернистский стиль конструирует мир, где не предусмотрено каких-либо констант, где отсутствует вообще категория абсолютности, вечности. Причем настолько, что вряд ли долго сумеет продержаться такой архаизм, как национальная культура, а вслед за ней национальный суверенитет. Очень скоро мир может стать настолько гомогенным, единообразным в каждой своей точке, что смысл суверенитета окажется уже никому не ясен. Но когда мир объединится на основе потребления и, превратив потребление в новый идол, вовсе забудет про культуру, всё человеческое из этого мира выдует до основания. Мы перейдем в другое состояние. И это в лучшем случае, если не согласимся с тем, что как устаревший вид должны уступить место высокоорганизованным роботам. Порвав с традиционной культурой, позволив наукам и технологиям напрямую воздействовать на инстинкты, провоцировать их, человечество вновь объединилось. Но объединение это прошло по самому низу — по стандартам потребления, которые всех равняют в очень агрессивной, давящей форме.
Непонятно, хватит ли у нас духу осмыслить главный вызов, стоящий перед нами в полный рост — необходимость вновь как-то решить проблему человека. Жизнь стремительно расчеловечивается. Ответ на вопрос, зачем мы, собственно, в этой жизни, позволил бы совершенно чётко и недвусмысленно ответить на другой: кто всё же для кого в связке «прогресс — человек»?
Одно то, что стало уже возможно рассуждать о перспективе отмены человека киборгом, пусть даже кто-то не воспримет подобной угрозы всерьёз, сигнализирует об очень тревожной вещи: всё, что относится к сфере «рух», что подтверждает соответствие хадису «ни Моя земля не вмещает Меня, ни Моё небо, но сердце Моего верного раба вмещает Меня», исчезло, а уцелевшее так ничтожно мало, что никто уже не берётся обосновать, чем же человек может превосходить очень совершенную машину. Это не риторическое восклицания гуманитария, склонного к аффективному поведению. Беззащитность человека перед прогрессом, невстроенность его в прогресс обусловлены тем, что никто не находит нужным более считаться со столь сомнительной и малопочтенной дефиницией, как душа человека. Дело даже не столько в коррупции, сколько в этом обстоятельстве, всей важности которого мы до конца не осознаем. Лишь аргументировано ответив на вопрос, как вещи, вроде и расходящиеся с сугубо прагматическими потребностями, тем не менее ощутимо влияют на все наши дела, можно дать аргументированное же решение по очень важным вопросам.
Проблема человека — центральная; всё на ней завязано. Во-первых, она определяет, какая модель развития более предпочтительна: то ли научно-технологическая и утилитарно-потребительская, то ли прямо противоположная, подчиняющая любые параметры основному — гармоничному, полноценному человеку.
Посмотрим, как это проявляется на примере проблемы государственного языка Казахстана. В обществе потребления упрощается всё, в том числе язык. Прежде язык рассматривался как код высочайших символов культуры, и в этом качестве он осуществлял связь человека со своей землей. Через такой язык человек и причащался истории, культуре, духу своей земли и становился неразрывно связан с нею, программировался ощущать свою неразрывную причастность к её судьбе. В потребительском обществе язык, что естественно, низводится до информативно-коммуникативной функции, до так называемого языка Эллочки-людоедки. Но, в этом случае, целесообразней вообще оставить один язык, скажем, английский. Все существующие потребности с лихвой покрываются возможностями современного английского, который, уж совершенно точно, не язык Шекспира. Это язык после Шекспира и других ископаемых. Это язык человека, стоящего всегда в полушаге от киборга, и он предельно рационализирован и облегчён.
Если же делать ставку на человека, который вмещает Бога в своем сердце, проблема существенно усложняется. Ведь тогда встанет другая проблема — как ввести заново в оборот высокую лексику, которая в казахском языке сплошь арабского и персидского происхождения и напомнит, что казахская культура принадлежит к материку исламской цивилизации и отражает картину мироздания в мусульманской оптике. Тогда, чтобы по-настоящему овладеть казахским, требуется спешно знакомиться с метафизикой ислама, с его онтологией и т.д. Но даже и это не самая неподъемная часть проблемы. Чтобы понять это как следует, рассмотрим современное состояние русского языка, о котором мы все можем судить. Вот язык, который вроде никогда не был поражён в своих правах. И тем не менее, думается, Пушкин и Ломоносов были бы неприятно удивлены, услышь они, как изъясняются потомки. Здесь уместней определение «корчится улица безъязыкая». Самый драгоценный пласт языка — «высокой штиль» в классификации Ломоносова — исчез за ненадобностью.
Проблема отнюдь не лингвистическая — из обращения вышли не столько слова, но символы и чувства и даже интонации. Культура языка фиксирует культуру мышления, чувствования, поведения. Иначе говоря, господствующий стиль языка и ритм жизни тесно взаимосвязаны.
Слышала, что в советское время студенты-таджики, приехавшие из кишлаков, пробавлялись на сельхозработах игрой, напоминавшей игру в «города». Но вместо географических названий детишки использовали стихи великих персов.
Восприятие поэзии требует неспешности, созерцательности. Тип культуры жёстко увязан с ритмом жизни. И в этом смысле советская культура имела, что ли, более человечный, более близкий нашей природе ритм, оставлявший много места для созерцания, «зависания». Советское общество только двигалось к культу потребления, застряв между идеократией и технократизмом.
Высокая лексика, высокая культура — прерогатива аристократического стиля, который не столько даже стоит на их страже. Нужно осознать, что их наличием он охраняется. Когда исчезает ответственность за абстрактные, вроде бы, понятия, платой за облегчение участи становится убывание, декаданс.
Если бы отношение к жизни, а, значит, земле, продолжало оставаться сакральным, знание её культуры и, конечно, её языка воспринимались бы не как акт чьего-то волеизъявления, но условием качественного, духовного состояния общества. Когда уходит качество, что ж удивляться, коли вяло изучается казахский язык или русский у самих русских вырождается до пигмейского. Только кажется, будто происходящее с каждым из языков в отдельности никак не взаимосвязано. Это звенья одной цепи десакрализации.
Что справедливо в вопросе языка, справедливо и для других областей культуры. Совершенство традиционного знания шло за счёт того, что все земное соотносилось с трансцендентным уровнем, который всё собою обнимал, все иерархизировал и всё увязывал со всем. Лишенные столь стройного концептуального подхода, мы маемся, решая по отдельности вопрос языка, вопрос наркомании, преступности, коррупции, отчуждения и патриотического воспитания, проблемы экономики и т.д. Вот из медицины фрагментарное восприятие постепенно уходит, там уже склоняются к целостному видению. Но это, впрочем, нисколько не противоречит стилю, в котором человек как тело представляет большую значимость, нежели как духовный субъект.
Но по-прежнему шансы культуры утвердиться и выработать собственную концепцию развития неплохие. Это и будет истинной национальной идеей, причем основанной на веских, прочных положениях. В конце концов, разве сама наука не подтверждает сегодня тот факт, что механизмы культуры покоятся на весьма солидных принципах — законах природы. На врождённых склонностях, естественной предрасположенности психики к вечным архетипам, помнящим совершенного человека. Да хотя бы на том же разумном ритме, с чередованием активности и покоя, созерцания.
Вся психофизиология наша, если хотите, есть неоспоримое свидетельство истинности заповедей культуры. Но только государство в состоянии создать такие условия, когда альтруизм и сотрудничество будут задействованы в качестве более гармоничных и продуктивных мотиваций в масштабах всего общества. И этим оно прежде всего укрепляет собственные позиции.
Вспомним тот эпизод, когда после объявления войны, оставив официозное «товарищи», Сталин вдруг обратился к народу со словами «братья и сестры». Казалось бы, что такого в самых обычных словах? Но все мгновенно понимают, что произошло настоящее чудо. Что в единый миг вдруг сомкнулись края бездны, отделяющей безмолвную чернь и диктатора и к жизни был вызван невероятный, энергетически заряженный монолит, всей мощью устремленный в одну точку, в одну цель.
Энтузиазм и воодушевление, вырывающие человека из обывательского стойла и вздымающие на вершину подвига или творчества, не только в войну нужны. Сегодня не менее важно снять барьеры, которые вырастают из безраздельной погружённости в мистерию материального. И менее всего желательно, чтобы в момент, когда остро требуется национальное единство, власть продолжала позиционировать себя как скромного менеджера по оказанию услуг населению. Все разорвано и воспалено и подспудно клокочет. Люди ждут слова и дела, в котором разрешится весь этот болезненно набухший узел противоречий и станет ясна человеческая подоплека строя. Но без внятной идеологической составляющей власть так и останется в положении никому неведомого менеджера.
Пока, правда, только гуманитарии способны обосновать и продавить идею, что строить гражданское общество мы можем лишь через культуру, а гражданское общество на западный манер в нашем исполнении — это очередной пшик. И тогда формализованность всех связей, в том числе отношений власти и народа, уйдёт. Нам необходим такой режим, чтобы социальная маска не заслоняла и не подменяла человека во всей полноте его проявлений. Чтобы во всём, чем бы ни занимался человек, просвечивала его идея, слитая с живым, одухотворенным чувством. Необходим конкретный проект, проходящий сквозь самое сердце культуры. И тогда изменения, начавшиеся в одной сфере, немедленно вызовут изменения во всем.
К примеру, вопрос межнациональных отно шений — тоже вопрос культуры. Казахстан заслуженно гордится согласием во всех населяющих его народах. Но согласие — пассивная форма; нужно сотрудничество, нечто более активное, побуждающее к государство-творчеству. Между тем, учитывая замечательное единение во взглядах на все принципиально значимые вопросы, которое существует в исламе и православии и то, что всё население Казахстана поделено, в основном, между этими двумя конфессиями, было бы непростительным упущением не задействовать этот фактор во всю мощь,
Национальное чувство, направленное на себя ли, вовне ли, должно быть максимально облагорожено. Огромное благо для нас мировых религий в том, что они не дают абсолютизировать национальное, объединяя все народы в поклонении более высокому началу. Будучи обращены ко всем народам без различия, мировые религии тем самым указывают на исток всякого национального своеобразия, на то, что выше национального — на божественную истину. Но очень важно, чтобы религиозное пробуждение не пошло по руслу чисто внешнего, обрядового и этнографического исполнения.
Учитывая, что Казахстан - светское государство и светское во многом вследствие поверхностной религиозности или индифферентизма своих граждан к вере, достаточно простого акцентирования на основополагающих вещах, которые регламентируются религией: отношение к жизни и смерти, к Родине, к языку и труду, к греху и добродетели, благу и злу, к таким категориям, как терпение и стойкость и т.д. На этих базовых вещах, на этих кирпичиках жизнь и стоит, и их состояние влияет на качество всего прочего, в том числе экономики, политики и правовой системы.
Культуру надо реанимировать и восстанавливать её утраченное доброе имя через её действенность, о которой мы совсем забыли. И нужно конкретно, наглядно разъяснять, как эти кирпичики схожи в исламе и православии. Без уяснения сути этих вещей в глаза бросается лишь пёстро раскрашенная и такая необычная оболочка культуры. А вот как комбинации разных узоров в разных культурах всё равно сплетаются в единое по смыслу послание, остаётся неведомо никому. И в совместном действии по утверждению единых норм культуры можно привести эту культурную мозаику к единому знаменателю.
События во Франции, например, отчётливо проявили, насколько благоприятней наша межнациональная ситуация. Пока, благодаря исламу и православию, мы остаемся одинаково восприимчивы к важнейшим смыслам, из которых складывается наше представление о счастье и духовном здоровье, у нас имеются все возможности стать единым казахстанским народом не только по названию. Вот французам, у кого цивилизационная выучка давно привела к атрофии культурного естества, действительно сложновато найти общий язык с соотечественниками - мусульманами.
Сфера духа — единственная, где не может быть тесно и единственный, в отличие от нефти и газа, ресурс, который не убывает, но только умножается, чем чаще и смелей к нему обращаешься.
Демократия в потребительском обществе не просто редуцировала к формально выборной процедуре, не подкрепленная никакой общностью взглядов и интересов. Ужасней демократия в ценностной сфере. Вещи, изначально принадлежащие разным порядкам, теперь. Никто уже не понимает, что такое хорошо, что плохо. Нежизнеспособные, упаднические явления с успехом теснят то, что общество, пока оно в здравом рассудке, должно отстаивать как абсолютную норму. Если безбрежная свобода — главный критерий добра и прогресса, то древний Рим в апофеозе разложения и есть эталон. Свобода должна быть окультурена и направлена на человека совершенного. Мусульманская концепция большого джихада, похода против собственной расслабленности и невежества, необходима всем без исключения. Кризис духовности породил расслабленный, плебейский стиль бабочки-однодневки.
Демократия — это отсутствие стиля, одобрительно заметил один культуролог. Лучше не скажешь. Стиль уже подразумевает некую иерархизацию и, значит, обязательный диктат смысла, идеи. Но стиль задан ритмом, в котором живет общество. Можно и так сказать: ритм — это человек.
Просветлённая личность, утвердившаяся в гармонии и равновесии, внешне может казаться почти бездействующей. Старик Мак-кой — наименее суетливый персонаж на том судне. Но он делает главное: распространяет вокруг свою атмосферу прозрачности и покоя, в которой все вещи вроде бы сами собой встают на свои места.
Всем знакомо это чувство безотчетного недоверия к болтуну и неврастеническому живчику, который истощился в лихорадочной суете, утратил свой центр и, разбрасываясь, не преуспевает ни в чём. Неспешный ритм и отточенный стиль — проявление чёткой ориентации на свою цель, идеал. Гармония в традиционном обществе достигалась за счёт постоянной концентрации на абсолютном и вечном, на том, в чём погашаются все заботы и треволнения.
Работы и развлечений должно было быть ровно столько, чтобы человек еще успевал вглядываться в себя, открывая абсолютное и вечное и в самом себе. Труд стал нынче во многом рутиной, лямкой, которую привычно тянут, тогда как мифологическое мышление наших предшественников интерпретировало труд как священнодействие и сами развлечения их носили, в основном, религиозный характер. Всё это обеспечивало бесперебойное поступление глубоких и сильных переживаний, держа человека в постоянном воодушевлении и умиротворенной ясности. Манеры, иначе этикет, также не были данью формальному соблюдению приличий, но каждый жест, будучи частью ритуала, был насыщен значением. В совокупности это давало дивиденды в виде бодрости, свежести, цельности чувств и ума, чего напрочь лишен современный человек.
Традиция выдерживала ритм, в котором человек мог реализоваться, раскрыться вполне и в сопоставлении тех и нынешних нравов, корень наших бед легче отыскать. Вечное обновление, заложенное в традиции через прикосновение к неувядаемому, выродилось в монотонную рутину и наступило, по выражению Фромма, «омертвление жизни» — ощущение, что безрадостная жизнь уходит как песок сквозь пальцы в механической суете. Этот ритм проявляет свою нескрываемую враждебность к человеку, сводя на нет все завоевания прогресса во имя вящего комфорта.
Радикальная смена ритма привела к радикальной смене стиля, и герои, доминирующие в современном искусстве, бесстрастно фиксируют болезненное состояние общества. Вот образы, которых не может более породить искусственный, выморочный мирок, подчинённый жевательному рефлексу: мудрец, герой, поэт, прекрасная дама. Это уже антиквариат, музейные экспонаты. Антураж, в котором они могли бы существовать, давно исчез. Время, предпочитающее натуральному синтетическое, ядовитое, предлагает другую обойму культовых фигур: бандит, олигарх, мачо, стерва. Из круга важных персон выпал интеллигент, и вполне, надо сказать, заслуженно. Он в современной истории — проходной персонаж.
Формация типично западного толка, интеллигенция несет 15 себе все черты свойственного Западу стремления низвести человека до его функциональной ипостаси. Интеллигент-гуманитарий — это всего лишь специалист по экстерьеру культуры. Говорят, лестница Иакова — лестница из сердец и дух — только наивысшее из них. Когда сердце остывает, закрывается, улетучивается и дух. Культура же утрачивает целостность, связь с огнем духа и не в состоянии реально преобразить человека и жизнь. Лишь будучи «искусством жизни» она создает «художника жизни». Жизнь должна вновь обрести статус искусства, по значимости не уступающий профессиональному мастерству.
Элвин Тоффлер, сам того не желая, обнажил весь ужас актуального состояния человека, окончательно задавленного бесцельностью своей жизни. И если Тоффлер еще способен оптимистически усматривать какие-то плюсы в подобной ситуации, то американский сенатор Патрик Бьюкенен так и озаглавил книгу о последствиях радикального антитрадиционализма: «Смерть Запада».
Помимо тягостной рабочей и житейской лямки, которую вынужден тянуть человек, он еще испытывает мощное давление развлечений, неконтролируемо разрастающихся, занимающих непропорционально большое место в пашей жизни и принимающих все более опасный характер, поскольку способствуют непрерывному возбуждению психики. Оно не может бесследно пройти прежде всего для способности к концентрации и ясности мышления. Лозунг «хлеба и зрелищ» обрел второе дыхание в наши дни. Внутренняя пустота ненасытна как вампир и постоянно требует крови. Острота и пряность новейших развлечений призвана всемерно отвлекать внимание от явственного привкуса мертвечины, разлитого в воздухе, от того, что реальное пространство жизни заполнено людьми-функциями, которые идеально пригодны для воплощения полностью абстрагированного от истинных нужд человека проекта.
На этом фоне стиль «унисекс» выступает как закономерное следствие истаивания человека, того что он утратил всякую определенность.
Коварство «унисекса» в том, что он подыгрывает тенденции превращать человека в обезличенный функциональный или потребительский винтик. В мужчине отныне негде развернуться его качественному началу. В мире, где главная цель — потребление, такие свойства как мудрость, доблесть, благородство более не востребованы. Наши предки — кочевники определяли качественную личность в формуле «восемь граней — одна тайна», когда полнота проявленности подчинена одному замыслу. Что лучше осознано, лучше и выражается. Неудивительно, что история наша знала немало примеров подобных уникумов, успешно сочетавших в себе и воина, и мудреца, и поэта, и правителя. Профессиональная реализованность бок о бок с человеческой яркостью и полнокровностью. С точки зрения действительности, столь скудной на проявление личностной выразительности, расточительность отпущенных в одни руки достоинств просто поразительная! И вот вместо всего этого воистину мифологического изобилия, мы довольствуемся гуманитарием в роли заурядного архивариуса, который описывает некий посторонний ему, к тому же мёртвый, предмет.
Если снова обратиться за советом к эпохе, державшей человека в фокусе своего внимания, в арсенале традиционной культуры, в присущем ей духе и кодексе аристократизма, обнаружим тип высшего мужчины и высшей женщины — квинтэссенции мужского и женского начал, тот здоровый образец, на который можно равняться, вокруг которого можно консолидироваться. За аристократом непременно стоит духовное наследие и его святая обязанность — сохранить и приумножить завещанное. Пока нет такого типа, национальная культура выглядит архаической и провинциальной, проигрывает цивилизации, которая, во всяком уж случае, сейчас в авангарде. Истинную современность и блеск национальной культуре придают лишь такие личности, и они же ей придают победительности, неся свет культуры всем своим существом. В аристократическом соединении с идеальным, сила облагораживается, становится утонченной и не может быть и речи об отказе от своей почетной ноши.
Интеллигент не выдерживает роли тяжелооблачённого воителя духа. Заняв ключевые позиции в государстве, экономика оттеснила культуру на задворки. Корни культуры, уходящие в небо, оказались обрублены. Сейчас культура настолько фасадна, что от неё уже ничто в жизни не зависит. Как только служить, в высоком смысле, стало нечему, аристократическая мужественность ускользнула из мира, все затопило женственное, изнеженное, а рыцарь духа выродился в мелкого клерка. Место того, кто мог бы называться столпом общества, вакантно. Не удивительно, что зачастую у народа и интеллигенции культурные коды не совпадают. При бескорневой, фасадной культуре, национальное не может питать ничью душу и человек волен с чистой совестью ощущать себя гражданином мира и самостоятельно выбирать любую из приглянувшихся оболочек культуры.
Но не только в этом случае можно столкнуться с ситуацией разных кодов. Такое еще более свойственно для обычной семьи. Когда-то поколения передавали по эстафете мудрость, которая со временем нисколько не девальвировала, так как имела дело с вечным и абсолютным. Сегодня человек обладает лишь индивидуально нажитым опытом, но и тот, увы, морально протухает, пока вроде в силе еще его носитель. Детям и внукам попросту нечего более завещать: нравы, знания, вкусы, окружающие реалии, все это сегодня — узоры на песке, над которыми усердно трудится даже не ветер истории, но ветерок обычной повседневности. И если понятие семьи прежде включало наличие общего духовного ядра и это создавало особую близость и глубокую насыщенность отношений, то сейчас все свелось к симпатии чисто биологического происхождения. Разные поколения не имеют общего языка, и это еще один аспект драмы формирования гармоничной личности, которая прекрасно вписана в общество, потому что ее приоритеты органично совпадают с приоритетами общества. Культурная, национальная нивелировка ведет к исчезновению той семьи, в которой закладываются некие духовные ценности. Семья сегодня решает несколько иную задачу — она готовит работника, способного исполнять какие-то функции, послушно мимикрировать, вписываться в шаблон. Массовая штамповка такого рода людей существенно затрудняет возникновение сколь-нибудь состоятельного патриотического и гражданственного настроения в обществе.
Ни одну из проблем социума не решить чисто механическим путем, это всё-таки не поломанную машину чинить. Все так или иначе упирается в столь тонкие и деликатные материи, что нужно ещё уметь их прочувствовать, да даже просто хотя бы заметить.
Но уже сегодня мы сталкиваемся с весьма запущенной ситуацией: мыслящая часть общества, воспитанная смешивать интеллект с чем-то прямолинейно рациональным, схематичным, на тонкости не реагирует, а уж как провести их в жизнь, тем паче не представляет. Её чувственная сфера так огрубела и опростилась, что реальность и действенность она готова признать лишь за тем, что можно попробовать на зуб, и это невероятно сужает её интеллектуальный горизонт. Оттого и исчезают многие вещи из языка: им попросту не на что опереться.
Как Фромм заметил, если нет в языке слова, описывающего розу на рассвете, всю в капельках росы, в час, когда воздух свеж и поют птицы, значит в культуре данного общества такого опыта попросту нет. Все, что мы беремся описывать, излагается языком сухих инструкций, и упростившееся общество на все вызовы выдаёт упрощённые ответы.
Мощная глобалистская экспансия, культурно ориентированная на то, чтобы весь мир подстричь под одну гребенку и, тем самым, его разоружить, должна вызвать ответное стремление выступить на уровне существующей угрозы. Все стоящие перед обществом проблемы должны рассматриваться именно в её контексте. В этом смысле неплохо бы уметь поверять национальное религиозным. Ведь главная беда — в потере верных ориентиров.
Религию можно и просто использовать хотя бы как своего рода знание, объясняющее суть человеческой истории и критерий различения истинного. В конце концов, религия синонимична культуре, это тоже методология, которую можно применять и при самой поверхностной религиозности, а то и вовсе без нее. Религиозное знание неизмеримо превышает по иерархической шкале культурное, а, значит, и национально культурное, и необходимо последнее подчинить и поверять первым, тем самым поднимая национальный дух над житейским, просвещая и закаляя его.
Решая национальные проблемы, следует помнить, что решаешь по сути общечеловеческие проблемы, поскольку все границы, особенно культурные, сегодня проницаемы в глобализированном открытом мире; и нация встречается с проблемой, которая вовсе не ею порождена, не в её собственном лоне вызрела, но появилась как следствие массированного давления извне. И нужно искать решений, которые могли бы повлиять на ситуацию в максимально протяженном радиусе.
Не может в одной стране быть замечательной культурной ситуации, когда вокруг все скверно. Наша ситуация — типологическое воспроизведение того, что есть в широком мире, а ведь даже железный занавес помог бы тут в весьма незначительной мере. И нехорошо, когда просто силовым законодательным запретом, эдаким подобием железного занавеса, пытаются решить проблему, возникающую в основном от духовной пустоты. В концепции большого джихада рассчитывают на благородный, высокий импульс, побуждающий к очищению. Тогда действие непроизвольно распространяет свое влияние намного дальше намечаемой цели и так же непроизвольно оно оказывается благотворно для всего окружающего.
Ведь старик Маккой не просто научил матросов злосчастного судна собираться с духом. Примечательно, что в его присутствии им вдруг невесть отчего расхотелось прибегать к столь привычной для них ненормативной лексике. Но это он сделал собою, из себя, одним фактом своего неукоряющего и очищающего присутствия. Вдохновляет не запрет, не штраф, но что-то совсем иное. А вот это весьма и весьма сложная проблема: откуда бы взять это самое что-то?
Обратимся снова к примеру из мусульманской истории. В момент своего наивысшего взлета ислам собственной энергетикой, своим культом знания и восторгом новых открытий в этой области, всем своим неофитским пылом подпитал угасавшее было христианство. Нужен хоть в чем-то сходный прорыв. Хотя бы в одном вопросе, чтобы завести людей и привить им вкус к подлинному творчеству, к «искусству жизни».
По идее все здоровые силы, какие только остались в мире, должны искать совместное решение по преодолению тенденции примитивизации, угасания душевного жара. В мир надо вбрасывать нечто созидательное, и если появились единообразные стандарты потребления, в ответ надо насаждать единые нормы высокой культуры.
Но это, конечно, было бы чересчур хорошо для нас, всё же не в золотом веке живем.
Но как бы то ни было, национальный дух не должен подвергаться дальнейшему вырождению в этнографически-поверхностное, с пугающим привкусом заскорузлости, косности.
Все вопросы, входящие в круг понятия «культура», «национальный дух», должны быть заново переосмыслены, растолкованы, прочувствованы, получив сертификат качественности, респектабельности, надёжности. Не может быть плюрализма в каких-то вещах, как нет его, допустим, в представлении о том, хорошо ли совать пальчики в розетку. Дух механицизма, близорукого утилитаризма наших .дней — это еще и нешуточное препятствие для того, чтобы грамотно ставить какие-то вопросы или даже вообще как-то их ставить. Полноценная трактовка требует рассмотрения в перспективе вечности, абсолютности, где всё обозревается панорамно, во взаимосвязи друг с другом, и где суть вещей прозрачна.
Ислам, который является истоком, базисом казахской культуры, открывает возможность целостного подхода хотя бы потому, что понятийно-категориальный аппарат ислама несравнимо богаче, гибче, объемней того, каким располагает современная мысль. Современность — только грань вечности, и без постоянного соотнесения с вечным все наши догадки и домыслы о том, насколько верен путь культуры, беспочвенны. Даже достаточно светский подход к исламу как основе национальной философии окажется плодотворен. Ведь традиция вычерчивает мировоззренческую иерархическую вертикаль, она структурирует.
Но самая суть послания национальной культуры — удел элиты. Прежнее доверие к элите держалось на том, что она претендовала на дивиденды во многом духовного свойства и была истинным стержнем нации. Привилегии традиционной элиты обосновывались той колоссальной ответственностью, которую она совершенно добровольно возлагала на себя. Для всех слоев она была эталоном утонченных чувств и нравов.
Когда ислам в Казахстане распространяется преимущественно среди социальных низов, на уровне их запросов, почти без участия в этом интеллигенции, без создания его интеллектуального измерения, это чревато всплеском ханжества. Сама религия тут ни при чём, вина на интеллектуалах, до сих пор не особенно проявлявших интерес к исламу в качестве национального интеллектуального базиса — альтернативы западной мысли. А ведь национальная культура без национальной же философии — это сущий нонсенс.
Образованный класс представлен тремя группами: интеллигенцией, чиновничьим аппаратом и бизнес-кругами. Конечно, это прозвучит вызывающе и утопично, наверное, но тем не менее, крайне необходимо сегодня как-то разрозненное это сообщество претворить в нечто по духу единое — в национальную аристократию. Во всяком случае, это объективная необходимость, как ни мала вероятность того, что она осуществится.
Единство нации под силу обеспечить только власть имущим, и власть должна непременно пониматься еще и как власть идеологическая, интеллектуальная и эстетическая. Фигура аристократа в своем истинном воплощении неотделима от духовного наследия нации, которое именно благодаря этому своему хранителю и стражу всегда остается живым, действенным и не обретет музейно-академического характера. И независимо, от рода занятий человек, претендующий на звание хоть сколько-то грамотного, обязан быть причастен к нему. Только традиционной власти дано цементировать всю нацию единым кодексом чести и единым пониманием блага, зла и прекрасного. Отделаться более простым и дешевым вариантом, плохой копией элиты западного толка едва ли удастся.
Что делать, если в нашем менталитете отсутствует и намек на сознательный, ответственный индивидуализм, идущий рука об руку с законом и порядком. Наша культура архаична, один из пяти столпов ислама — зякат, обязательное и немалое пожертвование части дохода нуждающимся. А ведь это впечаталось в национальное сознание. О каком индивидуализме речь? Ведь поколение наших дедов даже не было знакомо с институтом беспризорного сиротства.
Власть у нас должна быть властью также над умами и сердцами, как было всегда в отечественной истории. Никак здесь не подразумевается единомыслие советского периода или что-то в этом роде. Да и времена и обстоятельства не такие, чтобы этого опасаться. Но культура в самых общих чертах, способная поддержать какое-то качество жизни и качество человека и укладываться в рамки элементарного здравого смысла — уж это-то наверное можно спрашивать от жизни.
Давно назрела потребность придать богатству достойный, привлекательный имидж. Во все время посткоммунизма существует одна-единственная схема, по которой сообщается между собой мир богатых и мир бедных — через изъятие налогов у одних с распределением в пользу других. Слишком тоненькая ниточка и абсолютно анонимная связь между соотечественниками. В обществе потребления консервируется конкуренция как основной принцип, не оставляя шансов импульсу сотрудничества. И громоздкая задача — доказать, навязать власти мысль, что интеллектуальная и этическая компонента жизненно необходима в её структуре, лежит на плечах казахстанской интеллигенции.
Традиционный порядок стоял не только на том, что сильные мира сего обращали свое богатство и власть во благо народа. Но и сами по себе они составляли его бесценное духовное достояние. Задача, конечно, не из самых легких, но зато хотя бы в принципе, через рычаги культуры, решаемая, да и не слишком затратная. Вся загвоздка — в наличии доброй воли и такого сознания. Сегодня в обществе доминирует один стиль и соответственные потребности. Но с помощью определенных технологий возможно сформировать и совершенно другой стиль и более возвышенные потребности.
Надо что-то уже делать с тем, что богатые и бедные напоминают обитателей разных планет и даже в одном пространстве почти не пересекаются. Разные средства передвижения и разные места скопления тех и других весьма этому способствуют. Почему принято считать, что только через принуждение, через отнятие налогов можно добиваться заботы соотечественников друг о друге? Приобщение к духу отечественной культуры могло бы превратить это в естественную потребность души.
Безальтернативным благом расценивается такое завоевание нового строя, как появление оппозиции. Но оппозиционность хороша, когда, кроме партийной борьбы, нет и не может быть других способов договориться, прийти к какому-то примирению интересов. Вообразите на секунду в каком-нибудь исламском обществе наш мировоззренческий плюрализм. Оппозиционность возникает там, где люди не слышат, не чувствуют друг друга. Оппозиционность предполагает, что речь идет именно об инопланетянах. Слишком много формализма и натянутости в таких отношениях и слишком они начинают искрить, когда нет согласия в понимании базовых и действительно общечеловеческих ценностей. В демократическом обществе, противоположном аристократически иерархизированному, простой вопрос, который вроде можно решить, обратясь к здравому смыслу, вырастает непременно в предмет ожесточённых дискуссий или борьбы.
На мировоззрение сильнейшим образом влияет мироощущение. Когда чувства извращены, перекручены, раздражены и оглушены этим новейшим стилем загонять себя до изнеможения, добывая деньги, с тем чтобы угнаться за все разнообразящейся палитрой потребления, картина мира будет возникать в такой же искажённой перспективе.
Через просвещённые взгляды и вкусы, несущие духовную дисциплину и ясность, незамутнённость восприятия, возможно сблизить позиции разных слоев общества в самом насущном. А тогда уже появится почва говорить о некоем национальном единстве. Плюрализм в толковании, что есть истина — искусственно созданное явление. Надо «полировать сердце, очищая его от ржавчины», как сказано в одном хадисе, и оно сможет верно отражать истину хотя бы в самом обыденном смысле.
Аристократизм может зародиться только в здоровом и бодром обществе и он объединит и примирит в себе все действительные, ненадуманные потребности любого человека, подтягивая их к идеалу. Не может быть плюрализма в вопросе, как воспитывать, формировать человека. Хотя бы в самых общих чертах все это представляют себе одинаково.
Если отказывать культуре в преображающей силе, то следует сразу заявить, что все её постулаты — блеф, опиум для легковерной публики. В книге суфия Инайят-хана «Очищение ума» сказано, что религиозного человека выдаёт атмосфера, которая создаётся вокруг него, выдает верней, чем слова и даже поступки. Религиозный человек — прозрачный человек, лучшее зеркало для Бога. Но давайте держаться ближе к нашим непосредственным нуждам, и тогда можно перефразировать: интеллигента необходимо опознавать по ауре, его окружающей, в которой всё становится ясно и без слов.
Разумеется, со зрелым, вполне сложившимся индивидом вряд ли что уже поделаешь. Ребенок же или юноша просто созданы впитывать дух идеализма, романтизма, творчества. К тому же, как сказал очень верно Ортега-и-Гассет, юноша — это сеньорито, патриций, который еще смотрит на мир, как на свою законную вотчину, с доверием и открытостью: он не успел пропитаться взрослой житейской премудростью, которая заключается в том, что просто-напросто обрывает крылья и готова сдавать все позиции. И которую Чехов так метко обозвал «собачья старость в тридцать лет». Задействуя удивительный энергетический заряд детства и юношества, их творческий потенциал, можно вытащить на свет божий ту сокровенную часть нашего сознания, что свободна от всех ментальных, классовых и других заморочек и близка, если не совершенному, то хотя бы просто нормальному, рассудительному человеку.
Самая суть души, где хранится представление о душевном комфорте человека без всех званий и масок, стара, как мир, от века низменна. Это та сущность, что остаётся, если человек потеряет вдруг память и с ней все умопостроения, все стереотипы, наработанные в течение жизни. Остаётся чистая сущность, чистая изначальная природа. И вот это сущностное в нас живо откликается на упоминание о детях. Кто бы ни был человек: атеист или верующий, либерал или консерватор, технократ или гуманитарий, дворник или интеллектуал, бедняк или олигарх, негр или европеец — самые непримиримые, подчас, антиподы вдруг проявляют трогательное единодушие, лишь только речь зайдёт о детях, о благе детей и в вопросе о том, в чем проявляется это благо, которое устойчиво ассоциируется с личным благом каждого.
Каждый внятно ответит, что благо — это когда ребенок здоров, разумен, ответственен, любит родных, воспитан, предпочитает спорт и книгу компьютерным стрелялкам и наркотикам. Чтобы мог в будущем создать крепкую семью и неплохо, если окружен приличными людьми. Всё вышеперечисленное — это очень простые, до смешного простые, обыденные вещи, чтобы рассуждать о национальной идее. Но со всей прямотой следует признать, что, пожалуй, это единственное фундаментальное, значительное совпадение всех со всеми, причем совпадение со всей истовостью и искренностью. Это еще не сама идея, но подготовка предпосылок для неё. Главное, она вернет чувствам их неискаженную первозданность и научит весьма полезным практическим навыкам. Все более сложное, изощренное достроится после, но строиться оно должно на здоровом фундаменте. Да на таком фундаменте просто не может вырасти ничего болезненного, искривленного.
Объединившись, создать условия для сколько-то приличного детства, которое вырастет и во взрослую жизнь войдет куда более сплоченным общими ценностями и общим стилем жизни. Если нормы культуры будут востребованы молодежью, незаметно они будут проникать и во взрослый мир, создавая энергетически насыщенную атмосферу, в которой есть дух соучастия и вкус к сотрудничеству. Всё то, чего сегодня так катастрофически не хватает. База для объединения соотечественников может быть самой незамысловатой, но для преодоления отчуждённости нужен какой-то первый толчок. То ли противостояние, то ли непонимание, то ли отчуждение во многом будет снято, когда что-то фундаментальное и истинно разумное войдет в наши чувства и навыки.
У Распутина есть повесть «Деньги для Марии», где показано, что для того чтобы спасти что-то и кого-то, подчас нужны не сверхусилия, но обычная и такая недоступная нам сейчас готовность сделать самую малость нормального, человеческого. Все так приучены по-большевистски духом крепнуть в борьбе, угрюмо, стиснув зубы, бороться до посинения. Борьба портит характер, отношения и здоровье. Борьба слишком истощает силы. Не лучше ли попробовать прибегнуть к излюбленной форме, в которой осваивают, приручают мир дети — в творческой форме, в виде игры?
Есть потрясающий эпизод в книге Марка Твена, когда меру наказания — побелку забора, ушлый Том Сойер превратил в увлекательную игру и заставил мальчишек азартно состязаться за право поучаствовать в деле, которое в обычной ситуации могло вызвать только жестокую скуку и саботаж. И такой подход годится не только для побелки и не только для заборов.
Что бы ни строить, капитализм или социализм, но человеческое лицо у строя непременно должно быть. Неловко уже напоминать про общеизвестное: что суверенитет нынче — понятие призрачное, исчезающее перед лицом необходимости распределять ресурсы, сферы влияния, рынки. Что стандарты демократии — тема, всё менее доступная пониманию и оттого не дает обществу опомниться, но всех ещё больше запутывает и раскалывает.
Нормы же культуры — вещь куда более надёжная, по-человечески внятная, да и отдача там мгновенная и недвусмысленно очевидная. Только культура в состоянии очеловечить политику и экономику, направить их в нужное русло. И потому культура выше политики и экономики. Она — фактор национальной безопасности.
Но сейчас культура, скорей, химера. Как о покойнике, о ней принято говорить всё самое хорошее, но и самое неконкретное, туманное. Фоторобот из таких расплывчатых штрихов и характеристик (вроде «светлая личность», «мухи на своем веку не обидел», «побольше бы таких») составить и предъявить для опознания не получится. Эти слащавые эпитеты насквозь фальшивы и к реальному прототипу касательства не имеют. Но так как дорогой усопший жил и правил в полную силу в очень седой древности, немудрено, коль подлинный облик его стерся в нашей памяти и исказился до полной неузнаваемости. Да и мы культуру такого уровня сегодня не потянем и притязать на нее не будем. Достаточно, если просто будем осознавать, что незабвенный покойник только сегодня превратился в подобие Чеширского Кота — сплошная улыбка средь сахарной ваты, висящая неприкаянно между небом и землёй на праздничных растяжках. Тогда как при жизни своей был он властным правителем и своей непреклонной волей и неусыпным контролем определял все сферы жизни и деятельности общества и государства. Мы привыкли, что культура сослана на выселки. Но прежде именно она была тем стальным стержнем, на который нанизывались, скрепляясь воедино, все разнородные пласты национального бытия. Так что по значимости культура была дороже всего, была главным достоянием государства. Была его щитом и мечом. Уже не может быть в наши дни такой культуры — воительницы и правительницы. Тем не менее, выжить и достойно утвердится в лишенном всякой стабильности и оттого как никогда опасном мире, наше очень молодое и уязвимое государство может лишь в опоре на культуру. Даже в таком современном, смиренно отстраненном от властных рычагов виде. Но только на сей раз это должен быть практический аспект культуры, воздействующий на всю нашу человеческую целостность. Создающий культуру мышления, культуру чувств и культуру поведения.
Благотворная трансформация всей системы представлений, потребностей и норм поведения, включит, задействует, тем самым, весь народ в общее дело. Тогда и станет очевидна подзабытая истина, что общественное благо и благо каждого в отдельности — понятия неразрывные и неразделимые.
Не нужно оспаривать неопровержимое: Запад сегодня в авангарде и есть чему у него поучиться. Мы и учимся. Но стать вполне Западом нам не дано, для этого понадобилась бы колоссальная метаморфоза всего естества. Так что не надо забывать, где проходит непреодолимый водораздел, где навязываемая нам трактовка общечеловеческого расходится с подлинно общечеловеческим. Ведь если сегодня в одном звучании слов «Восток» и «Запад» слышится неснимаемое, ожесточенное противостояние, то до эпохи. Реформации мир, как и сегодня, держался единых стандартов. Но это были стандарты совершенно другого рода.
Если сравнить две реформы: Мартина Лютера и Петра I, то заслуга и преимущество Лютера в том, что он перепахал глубинные основы своей общины. Протестантами, и очень истово, рьяно сделались на всех этажах социума и новый строй, капитализм, возник без насилия над человеком, но со всем вдохновением и страстью. Люди искренне уверовали в новую истину, что милость Божья распространяется не на всех, но лишь на лучших, на избранных. И этих, лучших, можно узнать по тому, что они процветают. Изначальное братство в вере всех было расколото одним этим утверждением. Но благом было то, что положение это было принято всеми, как говорится, и верхами и низами. Тогда как русский царь-реформатор православие оставил как есть, он просто развёл свой народ по разным типам мироустройства, так что православная культура осталась уделом лишь части народа, в глухой оппозиции к передовым веяниям. Русский капитализм не обрёл мировоззренческой прочной базы. Русский народ разделился на западников и славянофилов. Жизнь в европоцентристском по своему вектору Советском Союзе вовлекла и казахов в орбиту цивилизационной парадигмы. Но, как православие, так и ислам, питавший нашу культурную почву, наше коллективное бессознательное, сформировавший наш уклад и национальный менталитет, не дает нам опоры для успеха в духе протестантского индивидуализма. И мы, так же, как и русские, невольно разделились на стихийных западников и почвенников, только почвенников, потерявших за долгие советские годы всякую связь со своим духовным наследием. Но как бы там ни было, западное чудо повторить точь-в-точь нам едва ли удастся: нет в нашей культуре и генной памяти предпосылок, позволяющих копировать слепо чужой успех, иначе как обрекая себя на раскол, дезориентацию и одичание. И, как ни жаль, невольно мы повторяем путь реформ Петра I: довольствуемся внешним подражанием, неумелым и неловким. Протестантская этика: законопослушание, строгая мораль, умеренность в быту, труд как долг перед Богом, присущие каждому члену общины, были удачной компенсацией разрушенного фундамента коллективизма, прежде универсальной общечеловеческой нормы. Это создало предпосылки для вполне вменяемого, разумного индивидуализма европейцев, породило особую европейскую ментальность и сам тип облегченного государства, на котором осталась одна обязанность: взимать с граждан налоги.
Но раз такой похвальной сознательностью и ответственностью мы не блещем, то и государство более подходящего нам типа должно в чём-то повторять черты государства традиционного, идеократического. В нашей ситуации лишиться духовно-нравственного стержня, целиком положась на новую догму, что рынок сам всё устроит, означает навечно прописаться в хаосе и кризисе. Дефицит времени, отпущенного нам, чтобы прийти в чувство и обустроиться, бесцеремонное давление извне и недвусмысленно навязанная нам мировыми лидерами роль, требуют пробуждения незаурядной коллективной воли, направленной на государственное строительство. Единое смысловое поле, единый стиль жизни, одни понятия счастья, добра и зла должны пропитывать, сверху донизу связывать, прошивать собою народ Казахстана; держать его в тонусе и направить на созидание, вновь наполнив энтузиазмом и решимостью. Старую марксову формулу следует вывернуть наизнанку и чётко обосновать, что сознание определяет бытие и меняет его кардинально.
Вопрос о крайне актуальном сегодня здоровом стиле жизни неизбежно смыкается с вопросом о заповедях культуры, которая держала нашу алчность и гордыню в узде смирения перед тем, в чём нуждается наша более совершенная часть, пока не выродилась в улыбку Чеширского Кота, во что-то вроде обязательного праздничного транспаранта. Вывешивают, да. Но замечать вовсе ни к чему. Ислам различает животную, страстную сторону человеческой души — «нафс», подлежащую обузданию. И «рух» — божественную искру. Ислам учит, что главный враг человека — в самом человеке, в его «нафс».
Кто продолжает верить, будто сейчас в помине нет никакой господствующей идеи? Безусловно, есть. Это идеология и психология нашего вырвавшегося на свободу «нафс» — массовая культура, которая вышла далеко за пределы собственно культуры, пропитав все наши помыслы и поступки, введя в обращение этакий стиль жизни подростка под кайфом. И это диктует необходимость противовеса, стиля альтернативного, в котором осознанность, способность к ответственности и созиданию.
В традиционном обществе всех: чиновника и рабочего, ученого и домохозяйку, старика и юношу — связывает единая ценностная система. Вот тогда верхи выражают волю народа просто потому, что иной воли у них нет и быть не может. И тогда все властные, финансовые, интеллектуальные ресурсы, какие только есть в обществе, в государстве, работают на гармоничную и разумную жизнь для всех.
Лишь традиционная культура способна задать обществу центростремительный вектор, всем духом своим, всем укладом устремляющий личность к идеалу. Вот так и происходит, что традиционная элита — самые умные, талантливые, энергичные и могущественные — оказывается при этом ещё и носительницей лучших свойств своего народа. Вопреки уверениям советской пропаганды, остались свидетельства большевиков, которые жаловались, что казахская беднота упорно противилась раскулачиванию баев.
Буржуазный стиль отношений и буржуазная мораль не успели проникнуть в казахскую среду, так что баи являлись не эксплуататорами, а по большей части как бы держателями и распорядителями общественного богатства и оттого богатство не вызывало зависти и агрессии. Демократия в казахском ханстве была удивительная, но в её основе был не отчуждённый индивид, но крепкая сплоченность всех в духе. Плюрализма в каких-то вопросах быть просто не должно. Когда плюрализм касается того, что считать нормальной, здоровой жизнью, возникающие центробежные тенденции, уводят, прежде всего, от разумного, истинного, прочного.
Традиционная культура пестовала мобилизующий дух аристократизма. Самое адекватное сути традиционной культуры определение — это «искусство жизни», нечто целостное, касающееся всего уклада, стиля. Центральная на сегодня проблема — это проблема целостной культуры, поскольку власть народа — это прежде всего власть культуры. Не только закон и законность гарантируют исполнение народной воли. Более совершенный метод её реализации опирается на власть всеми разделяемых убеждений и идеалов.
По своему раннеперестроечному невежеству в вопросе значения и роли идеи в обществе авторство тезиса о важности великих идей и великих целей мы приписали тоталитарной системе, ненавистной государственной машине. И бывшие советские народы с чистым восторгом, на ура восприняли это утверждение и автоматически вытекающий из него имморализм как знак окончательного разрыва с советским прошлым.
Сегодня о коррупции говорят, как о главном зле... Мерзкий карлик-уродец оседлал могучего, но слепого, беспомощного великана. Ну, допустим, пару эту каким-то образом удалось растащить. И что же мы получаем в сухом остатке? Гиганта с бесполезной, размером с грецкий орех головой. Остался бы тот, кто толково собой распорядиться все равно не сумеет. Все потому, что культура — мозг, нервы, кровь, воля — у этого колосса пребывают в глубочайшей заморозке. И так будет, пока вся его культура содержится в музейных или киношно-балетных резервациях.
Полноценный статус культуры нуждается во всемерном государственном попечении. Это отнюдь не рыночный продукт, идущий нарасхват. Забота о сохранности культуры предполагает обоснование и упрочение нового статуса и характера сосуда, который её хранит, т.е. государства.
Слово «государство» по старой советской памяти ассоциируется у нас с бездушной бюрократическо-репрессивной машиной. И непривлекательный нынешний облик нашей государственности, складывающийся на фоне болезни всего общества, еще более убеждает нас: это генетическое свойство государства как такового. Современные теории учат, что то государство лучшее, которого меньше. И это ещё более потакает нашему нежеланию серьёзно рассуждать о том, зачем вообще государство.
Идеократическая модель социума предполагает, что главное назначение государства — всей своей политикой проявлять, оформлять тот огонь культуры, который горит в душе народа. Отданная на откуп частной инициативе, каким-то существующим на сегодня структурам, без мощного государственного протектората, она так и останется чахнуть на задворках, потому что низкая, разрушительная культура проникла во все щели и поры нашего бытия и сознания. Хоть и низкая, она более чем уверенно себя ощущает. Коррупция не только и не столько в способе ведения дел. Она началась с разрушения чувства народного единства, с утраты смысла, с извращения самой эмоциональной сферы.
Общеизвестно, что на всём постсоветском пространстве самый низкий уровень коррупции и высокий уровень жизни — в странах Балтии. Но прибалты по ряду исторических причин лучше всех сумели сохранить своё единство и свой этос, к тому же самый подходящий, востребованный этос — протестантский, поскольку вся Европа с давних пор по духу протестантская, даже если кое-где, де-юре, католическая. Их былая религиозность давно и удачно конвертирована во вполне светское чувство ответственности, здравого смысла и рациональности. И это позволяет им довольно ловко лавировать между особо опасными рифами постмодернистского мироустройства. Рано или поздно и они, конечно, упрутся в глухой тупик постмодерна как отрицания всякого центра вообще в угоду бескомпромиссной свободе. Но случится с ними это всё же намного позднее, чем с нами. Мы же угодили в воронку кипящего хаоса, где не осталось больше никаких спасительных ниш. В водовороте урагана паллиативами, полумерами не обойтись. Так что остался один выход — искать радикальных решений, которые не просто отодвигают неизбежную развязку, но позволяют этот хаос претворить в какое-то подобие космоса.
Традиционная культура как раз и наделена структурирующим характером. Она представляет порядок в виде системы концентрических кругов, нанизанных на одну ось. Т.е. в центр бытия поставлена одна идея, на которую все ориентировано. И сфера интимная, личная — душа, семья. И круг наиболее обширный — государство, где всё оказывается подчинено единым представлениям о прекрасном и безобразном, о возвышенном и низменном, о служении вечным ценностям, которыми мир держится, Алгоритм разумного управления государством так выглядел: порядок в душе — порядок в семье; и только в такой последовательности образуется порядок в самом государстве. Все эти многоразличные сферы оказываются друг другу опорой и поддержкой, и анархия в одном секторе тут же оборачивается расстройством в других. Собственно, нам эту чёткую взаимосвязь и взаимозависимость сейчас уже сложно осознавать. Мы утратили свою культуру, которая выстраивала связную, цельную картину мироздания, выдерживала все должные пропорции. Мы подцепили уже лишенную первоначальной пассионарности и эффективности модель постмодернистского капитализма. Капитализма, дошедшего до исчерпанности всех своих резервов, при котором, вполне логично и закономерно, воцарилась атмосфера непременного потребительства, нарциссизма, погружённости в бесчисленные, неустанно провоцируемые прихоти, с принципом относительности всего и вся. С очень странной деформированной картиной ирреального, иллюзорного мира, где всё словно бы существует само по себе. Где каждый из наших великих миров — мир души, мир семьи и само государство — будто бы вполне независимо, самостоятельно парят в невесомости. И рушится связь времен, когда абсолютизируется настоящее, а прошлое и будущее тонут в тумане. Коррелятом над тремя категориями времени, которыми мы привыкли оперировать, прежде выступала вечность. Но сейчас о таком и заикаться уже неудобно.
Установки постмодерна особенно губительны в период становления государства. Постмодернистский плюрализм в трактовке базовых истин — это стадия, соответствующая загниванию Запада, как раньше выражались. Когда космос вновь безвольно растворяется в хаосе. Но мы-то объективно находимся в фазе противоположной, и постсоветский хаос пытаемся превратить в новую жизнь. Разные песни должны звучать над домом, в котором проходят поминки, и гигантской стройкой. Тогда уж уместней было бы ориентироваться на Америку времен отцов-основателей, поскольку наши сегодняшние установки в корне перечёркивают всякую мысль о служении Родине и великой цели. В той или иной мере это отвечает личной установке каждого. И мы уже не допускаем мысли, что могло быть как-то иначе. Помню, я была потрясена рассказом очевидца о том, как в 1916 году национальная интеллигенция по собственному почину отправилась на фронт, чтобы помогать устроиться своим насильно мобилизованным, ни аза по-русски не знавшим аульным соотечественникам. Абстрактно звучащие нынче понятия «народ», «Родина», «долг», «честь», «идеал» прежде обладали над человеком магической властью.
То, что нам, отравленным нигилизмом советского застоя и нынешней идейной пустотой, кажется само собой разумеющимся, на самом деле есть аномалия, черта вырождения, деградации. В те времена, когда казахский народ был бесправен и не имел даже автономии — на заре XX века, — он был всё-таки в большей мере народом, нежели сейчас. Единое понимание добра и зла, единая вера, единая душа и, вследствие этого, единая воля обитала в его коллективном теле. А его национальная элита была проникнута благородными и действенными идеалами.
Коль не всё благополучно в Датском королевстве, то за это отвечает прежде всего фактор культуры, вернее, её отсутствия. И он же, при умелом обращении, мог бы снять существующее ныне противостояние прав и интересов человека и государства. Включённость фактора культуры позволит сфере жизненных интересов личности пройти через ту же ось, что и сфера государственных приоритетов. И наилучшим типом устройства для нас был бы тот, где авторитет государства стоит на том, что государство есть выразитель коллективной воли в создании особого нравственного климата, где человек раскрывается в своем сущностном проявлении. Формально строй может быть любым, дело не в каком-то типе строя. Чётко обозначившийся системный кризис цивилизации выносит на передний план именно мировоззренческие вопросы и задачи. И по идее они должны бы решаться не каждой отдельно взятой страной. Это бы слишком напоминало то, о чем толкует выражение «плевать против ветра». Слишком глобален масштаб цивилизационного кризиса и слишком далеко зашел, в том числе, и в принижении статуса и прав человека перед техно-информационной и рыночной агрессией, чтобы одной стране оказалось под силу пойти наперекор сложившимся тенденциям. Тенденции эти в книге американского социолога Элвина Тоффлера обобщены и проанализированы с такой убийственной точностью и убедительностью, что невозможно усомниться: настоящее в его реалиях и с заложенным в них импульсом закономерно влечёт осуществление и всего того, что в книге Тоффлера остается в части прогнозов. Вырвавшись из-под верховенства и диктата духа, материя начинает занимать все пространство, меняя все привычное и насущное со столь яростной скоростью, что в царстве прогресса человеку места может и вовсе не оказаться. Тоффлер не скрывает, что в обозримом будущем земля окажется непригодна для обитания. На выбор остаётся либо дно океана, где, как он заверяет, много полезных и неосвоенных ресурсов, либо какой-нибудь Марс, к которому уже начинают с интересом присматриваться учёные. К тому же, как замечает Тоффлер, наша слишком консервативная психика может попросту не справиться с темпом и радикальностью предстоящих перемен.
Вечные ценности оттого и называются вечными, что ни время, ни человек не вправе отменять их по своему произволу. Они были той осью, что нас доселе надёжно держала, а мы слетели с неё; и если грядущая расплата нас не беспокоит, то лишь по весьма циническому соображению. Все прекрасно осознают, что досматривать мрачный финал этой сказки, рассказанной идиотом, предстоит другим поколениям, до которых дела никому нет. Но должно же хватить нам благоразумия, хотя бы чтобы уяснить, что жизнь — трансформер, жизнь — калейдоскоп, когда все взгляды, вкусы, привычки, навыки, семейные и деловые отношения подвергаются поминутной мутации, и нам самим ничего отрадного не сулит. Постмодернистский стиль конструирует мир, где не предусмотрено каких-либо констант, где отсутствует вообще категория абсолютности, вечности. Причем настолько, что вряд ли долго сумеет продержаться такой архаизм, как национальная культура, а вслед за ней национальный суверенитет. Очень скоро мир может стать настолько гомогенным, единообразным в каждой своей точке, что смысл суверенитета окажется уже никому не ясен. Но когда мир объединится на основе потребления и, превратив потребление в новый идол, вовсе забудет про культуру, всё человеческое из этого мира выдует до основания. Мы перейдем в другое состояние. И это в лучшем случае, если не согласимся с тем, что как устаревший вид должны уступить место высокоорганизованным роботам. Порвав с традиционной культурой, позволив наукам и технологиям напрямую воздействовать на инстинкты, провоцировать их, человечество вновь объединилось. Но объединение это прошло по самому низу — по стандартам потребления, которые всех равняют в очень агрессивной, давящей форме.
Непонятно, хватит ли у нас духу осмыслить главный вызов, стоящий перед нами в полный рост — необходимость вновь как-то решить проблему человека. Жизнь стремительно расчеловечивается. Ответ на вопрос, зачем мы, собственно, в этой жизни, позволил бы совершенно чётко и недвусмысленно ответить на другой: кто всё же для кого в связке «прогресс — человек»?
Одно то, что стало уже возможно рассуждать о перспективе отмены человека киборгом, пусть даже кто-то не воспримет подобной угрозы всерьёз, сигнализирует об очень тревожной вещи: всё, что относится к сфере «рух», что подтверждает соответствие хадису «ни Моя земля не вмещает Меня, ни Моё небо, но сердце Моего верного раба вмещает Меня», исчезло, а уцелевшее так ничтожно мало, что никто уже не берётся обосновать, чем же человек может превосходить очень совершенную машину. Это не риторическое восклицания гуманитария, склонного к аффективному поведению. Беззащитность человека перед прогрессом, невстроенность его в прогресс обусловлены тем, что никто не находит нужным более считаться со столь сомнительной и малопочтенной дефиницией, как душа человека. Дело даже не столько в коррупции, сколько в этом обстоятельстве, всей важности которого мы до конца не осознаем. Лишь аргументировано ответив на вопрос, как вещи, вроде и расходящиеся с сугубо прагматическими потребностями, тем не менее ощутимо влияют на все наши дела, можно дать аргументированное же решение по очень важным вопросам.
Проблема человека — центральная; всё на ней завязано. Во-первых, она определяет, какая модель развития более предпочтительна: то ли научно-технологическая и утилитарно-потребительская, то ли прямо противоположная, подчиняющая любые параметры основному — гармоничному, полноценному человеку.
Посмотрим, как это проявляется на примере проблемы государственного языка Казахстана. В обществе потребления упрощается всё, в том числе язык. Прежде язык рассматривался как код высочайших символов культуры, и в этом качестве он осуществлял связь человека со своей землей. Через такой язык человек и причащался истории, культуре, духу своей земли и становился неразрывно связан с нею, программировался ощущать свою неразрывную причастность к её судьбе. В потребительском обществе язык, что естественно, низводится до информативно-коммуникативной функции, до так называемого языка Эллочки-людоедки. Но, в этом случае, целесообразней вообще оставить один язык, скажем, английский. Все существующие потребности с лихвой покрываются возможностями современного английского, который, уж совершенно точно, не язык Шекспира. Это язык после Шекспира и других ископаемых. Это язык человека, стоящего всегда в полушаге от киборга, и он предельно рационализирован и облегчён.
Если же делать ставку на человека, который вмещает Бога в своем сердце, проблема существенно усложняется. Ведь тогда встанет другая проблема — как ввести заново в оборот высокую лексику, которая в казахском языке сплошь арабского и персидского происхождения и напомнит, что казахская культура принадлежит к материку исламской цивилизации и отражает картину мироздания в мусульманской оптике. Тогда, чтобы по-настоящему овладеть казахским, требуется спешно знакомиться с метафизикой ислама, с его онтологией и т.д. Но даже и это не самая неподъемная часть проблемы. Чтобы понять это как следует, рассмотрим современное состояние русского языка, о котором мы все можем судить. Вот язык, который вроде никогда не был поражён в своих правах. И тем не менее, думается, Пушкин и Ломоносов были бы неприятно удивлены, услышь они, как изъясняются потомки. Здесь уместней определение «корчится улица безъязыкая». Самый драгоценный пласт языка — «высокой штиль» в классификации Ломоносова — исчез за ненадобностью.
Проблема отнюдь не лингвистическая — из обращения вышли не столько слова, но символы и чувства и даже интонации. Культура языка фиксирует культуру мышления, чувствования, поведения. Иначе говоря, господствующий стиль языка и ритм жизни тесно взаимосвязаны.
Слышала, что в советское время студенты-таджики, приехавшие из кишлаков, пробавлялись на сельхозработах игрой, напоминавшей игру в «города». Но вместо географических названий детишки использовали стихи великих персов.
Восприятие поэзии требует неспешности, созерцательности. Тип культуры жёстко увязан с ритмом жизни. И в этом смысле советская культура имела, что ли, более человечный, более близкий нашей природе ритм, оставлявший много места для созерцания, «зависания». Советское общество только двигалось к культу потребления, застряв между идеократией и технократизмом.
Высокая лексика, высокая культура — прерогатива аристократического стиля, который не столько даже стоит на их страже. Нужно осознать, что их наличием он охраняется. Когда исчезает ответственность за абстрактные, вроде бы, понятия, платой за облегчение участи становится убывание, декаданс.
Если бы отношение к жизни, а, значит, земле, продолжало оставаться сакральным, знание её культуры и, конечно, её языка воспринимались бы не как акт чьего-то волеизъявления, но условием качественного, духовного состояния общества. Когда уходит качество, что ж удивляться, коли вяло изучается казахский язык или русский у самих русских вырождается до пигмейского. Только кажется, будто происходящее с каждым из языков в отдельности никак не взаимосвязано. Это звенья одной цепи десакрализации.
Что справедливо в вопросе языка, справедливо и для других областей культуры. Совершенство традиционного знания шло за счёт того, что все земное соотносилось с трансцендентным уровнем, который всё собою обнимал, все иерархизировал и всё увязывал со всем. Лишенные столь стройного концептуального подхода, мы маемся, решая по отдельности вопрос языка, вопрос наркомании, преступности, коррупции, отчуждения и патриотического воспитания, проблемы экономики и т.д. Вот из медицины фрагментарное восприятие постепенно уходит, там уже склоняются к целостному видению. Но это, впрочем, нисколько не противоречит стилю, в котором человек как тело представляет большую значимость, нежели как духовный субъект.
Но по-прежнему шансы культуры утвердиться и выработать собственную концепцию развития неплохие. Это и будет истинной национальной идеей, причем основанной на веских, прочных положениях. В конце концов, разве сама наука не подтверждает сегодня тот факт, что механизмы культуры покоятся на весьма солидных принципах — законах природы. На врождённых склонностях, естественной предрасположенности психики к вечным архетипам, помнящим совершенного человека. Да хотя бы на том же разумном ритме, с чередованием активности и покоя, созерцания.
Вся психофизиология наша, если хотите, есть неоспоримое свидетельство истинности заповедей культуры. Но только государство в состоянии создать такие условия, когда альтруизм и сотрудничество будут задействованы в качестве более гармоничных и продуктивных мотиваций в масштабах всего общества. И этим оно прежде всего укрепляет собственные позиции.
Вспомним тот эпизод, когда после объявления войны, оставив официозное «товарищи», Сталин вдруг обратился к народу со словами «братья и сестры». Казалось бы, что такого в самых обычных словах? Но все мгновенно понимают, что произошло настоящее чудо. Что в единый миг вдруг сомкнулись края бездны, отделяющей безмолвную чернь и диктатора и к жизни был вызван невероятный, энергетически заряженный монолит, всей мощью устремленный в одну точку, в одну цель.
Энтузиазм и воодушевление, вырывающие человека из обывательского стойла и вздымающие на вершину подвига или творчества, не только в войну нужны. Сегодня не менее важно снять барьеры, которые вырастают из безраздельной погружённости в мистерию материального. И менее всего желательно, чтобы в момент, когда остро требуется национальное единство, власть продолжала позиционировать себя как скромного менеджера по оказанию услуг населению. Все разорвано и воспалено и подспудно клокочет. Люди ждут слова и дела, в котором разрешится весь этот болезненно набухший узел противоречий и станет ясна человеческая подоплека строя. Но без внятной идеологической составляющей власть так и останется в положении никому неведомого менеджера.
Пока, правда, только гуманитарии способны обосновать и продавить идею, что строить гражданское общество мы можем лишь через культуру, а гражданское общество на западный манер в нашем исполнении — это очередной пшик. И тогда формализованность всех связей, в том числе отношений власти и народа, уйдёт. Нам необходим такой режим, чтобы социальная маска не заслоняла и не подменяла человека во всей полноте его проявлений. Чтобы во всём, чем бы ни занимался человек, просвечивала его идея, слитая с живым, одухотворенным чувством. Необходим конкретный проект, проходящий сквозь самое сердце культуры. И тогда изменения, начавшиеся в одной сфере, немедленно вызовут изменения во всем.
К примеру, вопрос межнациональных отно шений — тоже вопрос культуры. Казахстан заслуженно гордится согласием во всех населяющих его народах. Но согласие — пассивная форма; нужно сотрудничество, нечто более активное, побуждающее к государство-творчеству. Между тем, учитывая замечательное единение во взглядах на все принципиально значимые вопросы, которое существует в исламе и православии и то, что всё население Казахстана поделено, в основном, между этими двумя конфессиями, было бы непростительным упущением не задействовать этот фактор во всю мощь,
Национальное чувство, направленное на себя ли, вовне ли, должно быть максимально облагорожено. Огромное благо для нас мировых религий в том, что они не дают абсолютизировать национальное, объединяя все народы в поклонении более высокому началу. Будучи обращены ко всем народам без различия, мировые религии тем самым указывают на исток всякого национального своеобразия, на то, что выше национального — на божественную истину. Но очень важно, чтобы религиозное пробуждение не пошло по руслу чисто внешнего, обрядового и этнографического исполнения.
Учитывая, что Казахстан - светское государство и светское во многом вследствие поверхностной религиозности или индифферентизма своих граждан к вере, достаточно простого акцентирования на основополагающих вещах, которые регламентируются религией: отношение к жизни и смерти, к Родине, к языку и труду, к греху и добродетели, благу и злу, к таким категориям, как терпение и стойкость и т.д. На этих базовых вещах, на этих кирпичиках жизнь и стоит, и их состояние влияет на качество всего прочего, в том числе экономики, политики и правовой системы.
Культуру надо реанимировать и восстанавливать её утраченное доброе имя через её действенность, о которой мы совсем забыли. И нужно конкретно, наглядно разъяснять, как эти кирпичики схожи в исламе и православии. Без уяснения сути этих вещей в глаза бросается лишь пёстро раскрашенная и такая необычная оболочка культуры. А вот как комбинации разных узоров в разных культурах всё равно сплетаются в единое по смыслу послание, остаётся неведомо никому. И в совместном действии по утверждению единых норм культуры можно привести эту культурную мозаику к единому знаменателю.
События во Франции, например, отчётливо проявили, насколько благоприятней наша межнациональная ситуация. Пока, благодаря исламу и православию, мы остаемся одинаково восприимчивы к важнейшим смыслам, из которых складывается наше представление о счастье и духовном здоровье, у нас имеются все возможности стать единым казахстанским народом не только по названию. Вот французам, у кого цивилизационная выучка давно привела к атрофии культурного естества, действительно сложновато найти общий язык с соотечественниками - мусульманами.
Сфера духа — единственная, где не может быть тесно и единственный, в отличие от нефти и газа, ресурс, который не убывает, но только умножается, чем чаще и смелей к нему обращаешься.
Демократия в потребительском обществе не просто редуцировала к формально выборной процедуре, не подкрепленная никакой общностью взглядов и интересов. Ужасней демократия в ценностной сфере. Вещи, изначально принадлежащие разным порядкам, теперь. Никто уже не понимает, что такое хорошо, что плохо. Нежизнеспособные, упаднические явления с успехом теснят то, что общество, пока оно в здравом рассудке, должно отстаивать как абсолютную норму. Если безбрежная свобода — главный критерий добра и прогресса, то древний Рим в апофеозе разложения и есть эталон. Свобода должна быть окультурена и направлена на человека совершенного. Мусульманская концепция большого джихада, похода против собственной расслабленности и невежества, необходима всем без исключения. Кризис духовности породил расслабленный, плебейский стиль бабочки-однодневки.
Демократия — это отсутствие стиля, одобрительно заметил один культуролог. Лучше не скажешь. Стиль уже подразумевает некую иерархизацию и, значит, обязательный диктат смысла, идеи. Но стиль задан ритмом, в котором живет общество. Можно и так сказать: ритм — это человек.
Просветлённая личность, утвердившаяся в гармонии и равновесии, внешне может казаться почти бездействующей. Старик Мак-кой — наименее суетливый персонаж на том судне. Но он делает главное: распространяет вокруг свою атмосферу прозрачности и покоя, в которой все вещи вроде бы сами собой встают на свои места.
Всем знакомо это чувство безотчетного недоверия к болтуну и неврастеническому живчику, который истощился в лихорадочной суете, утратил свой центр и, разбрасываясь, не преуспевает ни в чём. Неспешный ритм и отточенный стиль — проявление чёткой ориентации на свою цель, идеал. Гармония в традиционном обществе достигалась за счёт постоянной концентрации на абсолютном и вечном, на том, в чём погашаются все заботы и треволнения.
Работы и развлечений должно было быть ровно столько, чтобы человек еще успевал вглядываться в себя, открывая абсолютное и вечное и в самом себе. Труд стал нынче во многом рутиной, лямкой, которую привычно тянут, тогда как мифологическое мышление наших предшественников интерпретировало труд как священнодействие и сами развлечения их носили, в основном, религиозный характер. Всё это обеспечивало бесперебойное поступление глубоких и сильных переживаний, держа человека в постоянном воодушевлении и умиротворенной ясности. Манеры, иначе этикет, также не были данью формальному соблюдению приличий, но каждый жест, будучи частью ритуала, был насыщен значением. В совокупности это давало дивиденды в виде бодрости, свежести, цельности чувств и ума, чего напрочь лишен современный человек.
Традиция выдерживала ритм, в котором человек мог реализоваться, раскрыться вполне и в сопоставлении тех и нынешних нравов, корень наших бед легче отыскать. Вечное обновление, заложенное в традиции через прикосновение к неувядаемому, выродилось в монотонную рутину и наступило, по выражению Фромма, «омертвление жизни» — ощущение, что безрадостная жизнь уходит как песок сквозь пальцы в механической суете. Этот ритм проявляет свою нескрываемую враждебность к человеку, сводя на нет все завоевания прогресса во имя вящего комфорта.
Радикальная смена ритма привела к радикальной смене стиля, и герои, доминирующие в современном искусстве, бесстрастно фиксируют болезненное состояние общества. Вот образы, которых не может более породить искусственный, выморочный мирок, подчинённый жевательному рефлексу: мудрец, герой, поэт, прекрасная дама. Это уже антиквариат, музейные экспонаты. Антураж, в котором они могли бы существовать, давно исчез. Время, предпочитающее натуральному синтетическое, ядовитое, предлагает другую обойму культовых фигур: бандит, олигарх, мачо, стерва. Из круга важных персон выпал интеллигент, и вполне, надо сказать, заслуженно. Он в современной истории — проходной персонаж.
Формация типично западного толка, интеллигенция несет 15 себе все черты свойственного Западу стремления низвести человека до его функциональной ипостаси. Интеллигент-гуманитарий — это всего лишь специалист по экстерьеру культуры. Говорят, лестница Иакова — лестница из сердец и дух — только наивысшее из них. Когда сердце остывает, закрывается, улетучивается и дух. Культура же утрачивает целостность, связь с огнем духа и не в состоянии реально преобразить человека и жизнь. Лишь будучи «искусством жизни» она создает «художника жизни». Жизнь должна вновь обрести статус искусства, по значимости не уступающий профессиональному мастерству.
Элвин Тоффлер, сам того не желая, обнажил весь ужас актуального состояния человека, окончательно задавленного бесцельностью своей жизни. И если Тоффлер еще способен оптимистически усматривать какие-то плюсы в подобной ситуации, то американский сенатор Патрик Бьюкенен так и озаглавил книгу о последствиях радикального антитрадиционализма: «Смерть Запада».
Помимо тягостной рабочей и житейской лямки, которую вынужден тянуть человек, он еще испытывает мощное давление развлечений, неконтролируемо разрастающихся, занимающих непропорционально большое место в пашей жизни и принимающих все более опасный характер, поскольку способствуют непрерывному возбуждению психики. Оно не может бесследно пройти прежде всего для способности к концентрации и ясности мышления. Лозунг «хлеба и зрелищ» обрел второе дыхание в наши дни. Внутренняя пустота ненасытна как вампир и постоянно требует крови. Острота и пряность новейших развлечений призвана всемерно отвлекать внимание от явственного привкуса мертвечины, разлитого в воздухе, от того, что реальное пространство жизни заполнено людьми-функциями, которые идеально пригодны для воплощения полностью абстрагированного от истинных нужд человека проекта.
На этом фоне стиль «унисекс» выступает как закономерное следствие истаивания человека, того что он утратил всякую определенность.
Коварство «унисекса» в том, что он подыгрывает тенденции превращать человека в обезличенный функциональный или потребительский винтик. В мужчине отныне негде развернуться его качественному началу. В мире, где главная цель — потребление, такие свойства как мудрость, доблесть, благородство более не востребованы. Наши предки — кочевники определяли качественную личность в формуле «восемь граней — одна тайна», когда полнота проявленности подчинена одному замыслу. Что лучше осознано, лучше и выражается. Неудивительно, что история наша знала немало примеров подобных уникумов, успешно сочетавших в себе и воина, и мудреца, и поэта, и правителя. Профессиональная реализованность бок о бок с человеческой яркостью и полнокровностью. С точки зрения действительности, столь скудной на проявление личностной выразительности, расточительность отпущенных в одни руки достоинств просто поразительная! И вот вместо всего этого воистину мифологического изобилия, мы довольствуемся гуманитарием в роли заурядного архивариуса, который описывает некий посторонний ему, к тому же мёртвый, предмет.
Если снова обратиться за советом к эпохе, державшей человека в фокусе своего внимания, в арсенале традиционной культуры, в присущем ей духе и кодексе аристократизма, обнаружим тип высшего мужчины и высшей женщины — квинтэссенции мужского и женского начал, тот здоровый образец, на который можно равняться, вокруг которого можно консолидироваться. За аристократом непременно стоит духовное наследие и его святая обязанность — сохранить и приумножить завещанное. Пока нет такого типа, национальная культура выглядит архаической и провинциальной, проигрывает цивилизации, которая, во всяком уж случае, сейчас в авангарде. Истинную современность и блеск национальной культуре придают лишь такие личности, и они же ей придают победительности, неся свет культуры всем своим существом. В аристократическом соединении с идеальным, сила облагораживается, становится утонченной и не может быть и речи об отказе от своей почетной ноши.
Интеллигент не выдерживает роли тяжелооблачённого воителя духа. Заняв ключевые позиции в государстве, экономика оттеснила культуру на задворки. Корни культуры, уходящие в небо, оказались обрублены. Сейчас культура настолько фасадна, что от неё уже ничто в жизни не зависит. Как только служить, в высоком смысле, стало нечему, аристократическая мужественность ускользнула из мира, все затопило женственное, изнеженное, а рыцарь духа выродился в мелкого клерка. Место того, кто мог бы называться столпом общества, вакантно. Не удивительно, что зачастую у народа и интеллигенции культурные коды не совпадают. При бескорневой, фасадной культуре, национальное не может питать ничью душу и человек волен с чистой совестью ощущать себя гражданином мира и самостоятельно выбирать любую из приглянувшихся оболочек культуры.
Но не только в этом случае можно столкнуться с ситуацией разных кодов. Такое еще более свойственно для обычной семьи. Когда-то поколения передавали по эстафете мудрость, которая со временем нисколько не девальвировала, так как имела дело с вечным и абсолютным. Сегодня человек обладает лишь индивидуально нажитым опытом, но и тот, увы, морально протухает, пока вроде в силе еще его носитель. Детям и внукам попросту нечего более завещать: нравы, знания, вкусы, окружающие реалии, все это сегодня — узоры на песке, над которыми усердно трудится даже не ветер истории, но ветерок обычной повседневности. И если понятие семьи прежде включало наличие общего духовного ядра и это создавало особую близость и глубокую насыщенность отношений, то сейчас все свелось к симпатии чисто биологического происхождения. Разные поколения не имеют общего языка, и это еще один аспект драмы формирования гармоничной личности, которая прекрасно вписана в общество, потому что ее приоритеты органично совпадают с приоритетами общества. Культурная, национальная нивелировка ведет к исчезновению той семьи, в которой закладываются некие духовные ценности. Семья сегодня решает несколько иную задачу — она готовит работника, способного исполнять какие-то функции, послушно мимикрировать, вписываться в шаблон. Массовая штамповка такого рода людей существенно затрудняет возникновение сколь-нибудь состоятельного патриотического и гражданственного настроения в обществе.
Ни одну из проблем социума не решить чисто механическим путем, это всё-таки не поломанную машину чинить. Все так или иначе упирается в столь тонкие и деликатные материи, что нужно ещё уметь их прочувствовать, да даже просто хотя бы заметить.
Но уже сегодня мы сталкиваемся с весьма запущенной ситуацией: мыслящая часть общества, воспитанная смешивать интеллект с чем-то прямолинейно рациональным, схематичным, на тонкости не реагирует, а уж как провести их в жизнь, тем паче не представляет. Её чувственная сфера так огрубела и опростилась, что реальность и действенность она готова признать лишь за тем, что можно попробовать на зуб, и это невероятно сужает её интеллектуальный горизонт. Оттого и исчезают многие вещи из языка: им попросту не на что опереться.
Как Фромм заметил, если нет в языке слова, описывающего розу на рассвете, всю в капельках росы, в час, когда воздух свеж и поют птицы, значит в культуре данного общества такого опыта попросту нет. Все, что мы беремся описывать, излагается языком сухих инструкций, и упростившееся общество на все вызовы выдаёт упрощённые ответы.
Мощная глобалистская экспансия, культурно ориентированная на то, чтобы весь мир подстричь под одну гребенку и, тем самым, его разоружить, должна вызвать ответное стремление выступить на уровне существующей угрозы. Все стоящие перед обществом проблемы должны рассматриваться именно в её контексте. В этом смысле неплохо бы уметь поверять национальное религиозным. Ведь главная беда — в потере верных ориентиров.
Религию можно и просто использовать хотя бы как своего рода знание, объясняющее суть человеческой истории и критерий различения истинного. В конце концов, религия синонимична культуре, это тоже методология, которую можно применять и при самой поверхностной религиозности, а то и вовсе без нее. Религиозное знание неизмеримо превышает по иерархической шкале культурное, а, значит, и национально культурное, и необходимо последнее подчинить и поверять первым, тем самым поднимая национальный дух над житейским, просвещая и закаляя его.
Решая национальные проблемы, следует помнить, что решаешь по сути общечеловеческие проблемы, поскольку все границы, особенно культурные, сегодня проницаемы в глобализированном открытом мире; и нация встречается с проблемой, которая вовсе не ею порождена, не в её собственном лоне вызрела, но появилась как следствие массированного давления извне. И нужно искать решений, которые могли бы повлиять на ситуацию в максимально протяженном радиусе.
Не может в одной стране быть замечательной культурной ситуации, когда вокруг все скверно. Наша ситуация — типологическое воспроизведение того, что есть в широком мире, а ведь даже железный занавес помог бы тут в весьма незначительной мере. И нехорошо, когда просто силовым законодательным запретом, эдаким подобием железного занавеса, пытаются решить проблему, возникающую в основном от духовной пустоты. В концепции большого джихада рассчитывают на благородный, высокий импульс, побуждающий к очищению. Тогда действие непроизвольно распространяет свое влияние намного дальше намечаемой цели и так же непроизвольно оно оказывается благотворно для всего окружающего.
Ведь старик Маккой не просто научил матросов злосчастного судна собираться с духом. Примечательно, что в его присутствии им вдруг невесть отчего расхотелось прибегать к столь привычной для них ненормативной лексике. Но это он сделал собою, из себя, одним фактом своего неукоряющего и очищающего присутствия. Вдохновляет не запрет, не штраф, но что-то совсем иное. А вот это весьма и весьма сложная проблема: откуда бы взять это самое что-то?
Обратимся снова к примеру из мусульманской истории. В момент своего наивысшего взлета ислам собственной энергетикой, своим культом знания и восторгом новых открытий в этой области, всем своим неофитским пылом подпитал угасавшее было христианство. Нужен хоть в чем-то сходный прорыв. Хотя бы в одном вопросе, чтобы завести людей и привить им вкус к подлинному творчеству, к «искусству жизни».
По идее все здоровые силы, какие только остались в мире, должны искать совместное решение по преодолению тенденции примитивизации, угасания душевного жара. В мир надо вбрасывать нечто созидательное, и если появились единообразные стандарты потребления, в ответ надо насаждать единые нормы высокой культуры.
Но это, конечно, было бы чересчур хорошо для нас, всё же не в золотом веке живем.
Но как бы то ни было, национальный дух не должен подвергаться дальнейшему вырождению в этнографически-поверхностное, с пугающим привкусом заскорузлости, косности.
Все вопросы, входящие в круг понятия «культура», «национальный дух», должны быть заново переосмыслены, растолкованы, прочувствованы, получив сертификат качественности, респектабельности, надёжности. Не может быть плюрализма в каких-то вещах, как нет его, допустим, в представлении о том, хорошо ли совать пальчики в розетку. Дух механицизма, близорукого утилитаризма наших .дней — это еще и нешуточное препятствие для того, чтобы грамотно ставить какие-то вопросы или даже вообще как-то их ставить. Полноценная трактовка требует рассмотрения в перспективе вечности, абсолютности, где всё обозревается панорамно, во взаимосвязи друг с другом, и где суть вещей прозрачна.
Ислам, который является истоком, базисом казахской культуры, открывает возможность целостного подхода хотя бы потому, что понятийно-категориальный аппарат ислама несравнимо богаче, гибче, объемней того, каким располагает современная мысль. Современность — только грань вечности, и без постоянного соотнесения с вечным все наши догадки и домыслы о том, насколько верен путь культуры, беспочвенны. Даже достаточно светский подход к исламу как основе национальной философии окажется плодотворен. Ведь традиция вычерчивает мировоззренческую иерархическую вертикаль, она структурирует.
Но самая суть послания национальной культуры — удел элиты. Прежнее доверие к элите держалось на том, что она претендовала на дивиденды во многом духовного свойства и была истинным стержнем нации. Привилегии традиционной элиты обосновывались той колоссальной ответственностью, которую она совершенно добровольно возлагала на себя. Для всех слоев она была эталоном утонченных чувств и нравов.
Когда ислам в Казахстане распространяется преимущественно среди социальных низов, на уровне их запросов, почти без участия в этом интеллигенции, без создания его интеллектуального измерения, это чревато всплеском ханжества. Сама религия тут ни при чём, вина на интеллектуалах, до сих пор не особенно проявлявших интерес к исламу в качестве национального интеллектуального базиса — альтернативы западной мысли. А ведь национальная культура без национальной же философии — это сущий нонсенс.
Образованный класс представлен тремя группами: интеллигенцией, чиновничьим аппаратом и бизнес-кругами. Конечно, это прозвучит вызывающе и утопично, наверное, но тем не менее, крайне необходимо сегодня как-то разрозненное это сообщество претворить в нечто по духу единое — в национальную аристократию. Во всяком случае, это объективная необходимость, как ни мала вероятность того, что она осуществится.
Единство нации под силу обеспечить только власть имущим, и власть должна непременно пониматься еще и как власть идеологическая, интеллектуальная и эстетическая. Фигура аристократа в своем истинном воплощении неотделима от духовного наследия нации, которое именно благодаря этому своему хранителю и стражу всегда остается живым, действенным и не обретет музейно-академического характера. И независимо, от рода занятий человек, претендующий на звание хоть сколько-то грамотного, обязан быть причастен к нему. Только традиционной власти дано цементировать всю нацию единым кодексом чести и единым пониманием блага, зла и прекрасного. Отделаться более простым и дешевым вариантом, плохой копией элиты западного толка едва ли удастся.
Что делать, если в нашем менталитете отсутствует и намек на сознательный, ответственный индивидуализм, идущий рука об руку с законом и порядком. Наша культура архаична, один из пяти столпов ислама — зякат, обязательное и немалое пожертвование части дохода нуждающимся. А ведь это впечаталось в национальное сознание. О каком индивидуализме речь? Ведь поколение наших дедов даже не было знакомо с институтом беспризорного сиротства.
Власть у нас должна быть властью также над умами и сердцами, как было всегда в отечественной истории. Никак здесь не подразумевается единомыслие советского периода или что-то в этом роде. Да и времена и обстоятельства не такие, чтобы этого опасаться. Но культура в самых общих чертах, способная поддержать какое-то качество жизни и качество человека и укладываться в рамки элементарного здравого смысла — уж это-то наверное можно спрашивать от жизни.
Давно назрела потребность придать богатству достойный, привлекательный имидж. Во все время посткоммунизма существует одна-единственная схема, по которой сообщается между собой мир богатых и мир бедных — через изъятие налогов у одних с распределением в пользу других. Слишком тоненькая ниточка и абсолютно анонимная связь между соотечественниками. В обществе потребления консервируется конкуренция как основной принцип, не оставляя шансов импульсу сотрудничества. И громоздкая задача — доказать, навязать власти мысль, что интеллектуальная и этическая компонента жизненно необходима в её структуре, лежит на плечах казахстанской интеллигенции.
Традиционный порядок стоял не только на том, что сильные мира сего обращали свое богатство и власть во благо народа. Но и сами по себе они составляли его бесценное духовное достояние. Задача, конечно, не из самых легких, но зато хотя бы в принципе, через рычаги культуры, решаемая, да и не слишком затратная. Вся загвоздка — в наличии доброй воли и такого сознания. Сегодня в обществе доминирует один стиль и соответственные потребности. Но с помощью определенных технологий возможно сформировать и совершенно другой стиль и более возвышенные потребности.
Надо что-то уже делать с тем, что богатые и бедные напоминают обитателей разных планет и даже в одном пространстве почти не пересекаются. Разные средства передвижения и разные места скопления тех и других весьма этому способствуют. Почему принято считать, что только через принуждение, через отнятие налогов можно добиваться заботы соотечественников друг о друге? Приобщение к духу отечественной культуры могло бы превратить это в естественную потребность души.
Безальтернативным благом расценивается такое завоевание нового строя, как появление оппозиции. Но оппозиционность хороша, когда, кроме партийной борьбы, нет и не может быть других способов договориться, прийти к какому-то примирению интересов. Вообразите на секунду в каком-нибудь исламском обществе наш мировоззренческий плюрализм. Оппозиционность возникает там, где люди не слышат, не чувствуют друг друга. Оппозиционность предполагает, что речь идет именно об инопланетянах. Слишком много формализма и натянутости в таких отношениях и слишком они начинают искрить, когда нет согласия в понимании базовых и действительно общечеловеческих ценностей. В демократическом обществе, противоположном аристократически иерархизированному, простой вопрос, который вроде можно решить, обратясь к здравому смыслу, вырастает непременно в предмет ожесточённых дискуссий или борьбы.
На мировоззрение сильнейшим образом влияет мироощущение. Когда чувства извращены, перекручены, раздражены и оглушены этим новейшим стилем загонять себя до изнеможения, добывая деньги, с тем чтобы угнаться за все разнообразящейся палитрой потребления, картина мира будет возникать в такой же искажённой перспективе.
Через просвещённые взгляды и вкусы, несущие духовную дисциплину и ясность, незамутнённость восприятия, возможно сблизить позиции разных слоев общества в самом насущном. А тогда уже появится почва говорить о некоем национальном единстве. Плюрализм в толковании, что есть истина — искусственно созданное явление. Надо «полировать сердце, очищая его от ржавчины», как сказано в одном хадисе, и оно сможет верно отражать истину хотя бы в самом обыденном смысле.
Аристократизм может зародиться только в здоровом и бодром обществе и он объединит и примирит в себе все действительные, ненадуманные потребности любого человека, подтягивая их к идеалу. Не может быть плюрализма в вопросе, как воспитывать, формировать человека. Хотя бы в самых общих чертах все это представляют себе одинаково.
Если отказывать культуре в преображающей силе, то следует сразу заявить, что все её постулаты — блеф, опиум для легковерной публики. В книге суфия Инайят-хана «Очищение ума» сказано, что религиозного человека выдаёт атмосфера, которая создаётся вокруг него, выдает верней, чем слова и даже поступки. Религиозный человек — прозрачный человек, лучшее зеркало для Бога. Но давайте держаться ближе к нашим непосредственным нуждам, и тогда можно перефразировать: интеллигента необходимо опознавать по ауре, его окружающей, в которой всё становится ясно и без слов.
Разумеется, со зрелым, вполне сложившимся индивидом вряд ли что уже поделаешь. Ребенок же или юноша просто созданы впитывать дух идеализма, романтизма, творчества. К тому же, как сказал очень верно Ортега-и-Гассет, юноша — это сеньорито, патриций, который еще смотрит на мир, как на свою законную вотчину, с доверием и открытостью: он не успел пропитаться взрослой житейской премудростью, которая заключается в том, что просто-напросто обрывает крылья и готова сдавать все позиции. И которую Чехов так метко обозвал «собачья старость в тридцать лет». Задействуя удивительный энергетический заряд детства и юношества, их творческий потенциал, можно вытащить на свет божий ту сокровенную часть нашего сознания, что свободна от всех ментальных, классовых и других заморочек и близка, если не совершенному, то хотя бы просто нормальному, рассудительному человеку.
Самая суть души, где хранится представление о душевном комфорте человека без всех званий и масок, стара, как мир, от века низменна. Это та сущность, что остаётся, если человек потеряет вдруг память и с ней все умопостроения, все стереотипы, наработанные в течение жизни. Остаётся чистая сущность, чистая изначальная природа. И вот это сущностное в нас живо откликается на упоминание о детях. Кто бы ни был человек: атеист или верующий, либерал или консерватор, технократ или гуманитарий, дворник или интеллектуал, бедняк или олигарх, негр или европеец — самые непримиримые, подчас, антиподы вдруг проявляют трогательное единодушие, лишь только речь зайдёт о детях, о благе детей и в вопросе о том, в чем проявляется это благо, которое устойчиво ассоциируется с личным благом каждого.
Каждый внятно ответит, что благо — это когда ребенок здоров, разумен, ответственен, любит родных, воспитан, предпочитает спорт и книгу компьютерным стрелялкам и наркотикам. Чтобы мог в будущем создать крепкую семью и неплохо, если окружен приличными людьми. Всё вышеперечисленное — это очень простые, до смешного простые, обыденные вещи, чтобы рассуждать о национальной идее. Но со всей прямотой следует признать, что, пожалуй, это единственное фундаментальное, значительное совпадение всех со всеми, причем совпадение со всей истовостью и искренностью. Это еще не сама идея, но подготовка предпосылок для неё. Главное, она вернет чувствам их неискаженную первозданность и научит весьма полезным практическим навыкам. Все более сложное, изощренное достроится после, но строиться оно должно на здоровом фундаменте. Да на таком фундаменте просто не может вырасти ничего болезненного, искривленного.
Объединившись, создать условия для сколько-то приличного детства, которое вырастет и во взрослую жизнь войдет куда более сплоченным общими ценностями и общим стилем жизни. Если нормы культуры будут востребованы молодежью, незаметно они будут проникать и во взрослый мир, создавая энергетически насыщенную атмосферу, в которой есть дух соучастия и вкус к сотрудничеству. Всё то, чего сегодня так катастрофически не хватает. База для объединения соотечественников может быть самой незамысловатой, но для преодоления отчуждённости нужен какой-то первый толчок. То ли противостояние, то ли непонимание, то ли отчуждение во многом будет снято, когда что-то фундаментальное и истинно разумное войдет в наши чувства и навыки.
У Распутина есть повесть «Деньги для Марии», где показано, что для того чтобы спасти что-то и кого-то, подчас нужны не сверхусилия, но обычная и такая недоступная нам сейчас готовность сделать самую малость нормального, человеческого. Все так приучены по-большевистски духом крепнуть в борьбе, угрюмо, стиснув зубы, бороться до посинения. Борьба портит характер, отношения и здоровье. Борьба слишком истощает силы. Не лучше ли попробовать прибегнуть к излюбленной форме, в которой осваивают, приручают мир дети — в творческой форме, в виде игры?
Есть потрясающий эпизод в книге Марка Твена, когда меру наказания — побелку забора, ушлый Том Сойер превратил в увлекательную игру и заставил мальчишек азартно состязаться за право поучаствовать в деле, которое в обычной ситуации могло вызвать только жестокую скуку и саботаж. И такой подход годится не только для побелки и не только для заборов.
Обсуждения Культура - государство. Традиция - личность