... т. е. сознание как отражение бытия — по формуле Ленина. Наряду с этой первой — вторая формула: «Мое отношение к моей среде есть мое сознание» [1; 29], причем, в отличие от животного, которое ни к чему не относится, человеку его отношение к другим дано как отношение и.
Наконец, в непосредственной связи с этим: язык — это практическое, существующее для других людей, а значит, и /14/ существующее также для меня самого, реальное сознание. Взятые в их внутреннем взаимоотношении и в связи с марксовской концепцией деятельности человека как труда в форме, составляющей исключительное достояние человека, эти формулы вполне определяют марксовскую концепцию сознания. Сущность сознания в том, что мое отношение к моей среде в сознании человека само дано как отношение, т. е. реальное отношение человека к среде становится опосредствованным — через идеальное ее отражение, которое практически осуществляется в языке. Язык служит тем планом, на котором я фиксирую, отражаемое мной бытие и проецирую мои операции. Таким образом, идеальный план включается между непосредственно наличной ситуацией, которую я познаю, и операцией или действием, которым я изменяю мир. В связи с этим неизбежно иной оказывается и самая структура действия. Возникновение опосредствующего идеального плана высвобождает действие из исключительной зависимости от непосредственно наличной ситуации. «Сознательный человек» благодаря этому выделяет себя из природы, как пишет Ленин [6; 85], и противопоставляет себя предметному миру. Человек перестает быть рабом непосредственно наличной ситуации; действия его, становясь опосредствованными, могут определяться не только стимуляцией, исходящей из непосредственно наличной ситуации, но целями и задачами, лежащими за ее пределами: они становятся избирательными, целевыми и волевыми; именно эти черты характеризуют деятельность человека в его специфических отличиях от поведения животных. «Труд в форме, составляющей исключительное достояние человека», характеризуется прежде всего двумя чертами. «В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально»: в реальную деятельность включается идеальный план, ее опосредствующий, и в связи с этим он «не только изменяет форму того, что дано природой; в том, что дано природой, он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю» [3; 189]. Наличие идеального плана сознания связано с изменением характера самой; деятельности .
Не менее показательны в этом отношении новые исследования расстройства речи и действия — афазии и апраксии . Нарушение возможности сформулировать план действия и идеально опосредствовать свою деятельность оказывается связанным с превращением действия в простую реакцию, являющуюся лишь механическим разрядом, под воздействием непосредственно наличного стимула человек снова становится рабом непосредственно наличной ситуации, каждое действие его как бы приковано к ней; он не в состоянии регулировать его в соответствии с задачами или целями, лежащими за ее пределами. Выпадает идеальный план, и характер и «способ действия» человека перестают «как законом» определяться сознательной целью, которой человек подчиняет свою волю, т. е. разрушается форма деятельности, составляющая исключительное достояние человека. Эта связь между своеобразием человеческого сознания и своеобразием человеческой деятельности вскрывается Марксом положительно и фундаментально в анализе сознания и труда.
Стоит теперь сопоставить отношение сознания в интроспективной его концепции и поведения как совокупности реакций, с одной стороны, и, с другой, отношение между трудом и сознанием у Маркса. Отношение между первыми двумя чисто внешнее; вторые так взаимосвязаны, что открывается подлинная возможность как бы просвечивать сознание человека через анализ его деятельности, в которой сознание формируется и раскрывается. Когда Маркс определяет специфику человеческого сознания как мое отношение к моей среде, которое дано мне как отношение, т. е. имеет опосредствованный характер, он определяет самое сознание, исходя из тех изменений в реальных отношениях человека, к его среде, которые связаны с генезисом и развитием человеческого сознания. Это методологически решающий пункт.
Человеческое сознание, будучи предпосылкой специфической человеческой /15/ формы деятельности — труда, является также и в первую очередь его результатом. В направленной на изменение внешнего мира, на формирование объектов деятельности формируется сознание в своем внутреннем существе. Это внутрь проникающее и изнутри человеческое сознание формирующее воздействие общественной практики является решающим моментом концепции Маркса. Чтоб убедиться в этом, достаточно нескольких сопоставлений. А. Бергсон также подчеркивает роль практики в формировании интеллекта; интеллект формируется для нужд практики в целях воздействия на внешний материальный мир. Но из этого положения Бергсон, как известно, сделает тот вывод, что интеллект выражает не сознание в его внутренней сущности, а лишь очерчивает контуры материи в ее расчленении, устанавливаемом в целях практического на нее воздействия [8]. Психолог и философ должны поэтому прорваться за эту внешнюю оболочку, повернутую лицом к материальному миру, и вернуться снова к «непосредственным данным сознания», потому что практика лишь реформирует, а не формирует внутренний мир сознания. Французская социологическая школа Э. Дюркгейма также выдвинет положение о социальной природе сознания, но из этого понимания сознания как социального образования одни, как Дюркгейм, Л. Леви-Брюль, придут к сведéнию психологии к идеологии, другие сделают тот неожиданный вывод, что сознание, в силу именно этой социальной своей природы, совершенно неадекватно психической реальности (Ш. Блондель), что сознание и психика, «сознание и область психологии совершенно друг другу внешни и чужды (А. Валлон) [12].
Наконец, Фрейд признает «я», сознание, в известном смысле социальным продуктом, но опять-таки внутренние движущие силы психологического развития личности окажутся тогда в сфере бессознательного; между сознанием и бессознательным будут установлены внешние отношения, находящиеся под воздействием антагонистических сил вытеснения.
Таким образом, решающим для марксистско-ленинской концепции является преодоление противоположности социального и индивидуального, внешнего и внутреннего, осуществляемое в исходной концепции о формировании внутренней сущности человеческого сознания в процессе воздействия человека на внешний мир, в процессе общественной практики, в которой происходит взаимопроникновение действия и предмета и формирование субъекта и сознания через продукты общественной практики.
В этом тезисе в качестве центрального момента заключается положение об историчности сознания. Формируясь в процессе общественной практики, оно развивается вместе с ней. «Сознание, следовательно, с самого начала есть общественный продукт и остается им, — добавляет Маркс, — пока вообще существуют люди» [1; 29].
У нас встречается иногда взгляд, согласно которому признание историчности психики, даже признание генетической точки зрения вообще, является специфичным для марксистско-ленинской психологии. Это, конечно, не так. Не говоря уже о генетической точке зрения, о признании принципа развития, который со времен Г. Спенсера является в его эволюционной трактовке чуть не господствующей идеей современной буржуазной психологии, — и идея историчности сознания, как известно, не является специфической особенностью и исключительным достоянием марксистской психологии. Суть дела уже поэтому не в том только, чтобы вообще признать историчность сознания, а в том, как ее понять.
Решающие моменты четко выступают при сопоставлении марксовской концепции с концепцией Л. Леви-Брюля. Леви-Брюль также, как известно, признает не количественную только, а качественную перестройку психики в процессе социально-исторического развития, изменение не только содержания, но и формы или структуры. Это историческое развитие сознания он считает принципиально невозможным свести к факторам только индивидуального порядка, а связывает его с изменениями общественных формаций. Он, таким образом, как будто трактует эту проблему диалектически и признает социальную природу процесса психического развития. Однако самая социальность /16/ сводится Леви-Брюлем к чистой идеологии, к которой, с другой стороны, он сводит и психологию. Общественные отношения лежат для него в основном в плане общественного сознания. Общественное бытие — это, по существу, социально организованный опыт. Из социальности, таким образом, выпадает всякое реальное отношение к природе, к объективному миру и реальное на него воздействие, выпадает человеческая практика.
В соответствии с этим при изучении исторического развития психики из поля зрения исследователя выпадают те формы сознания, которые связаны со сферой практики, и в качестве единственных источников, определяющих психологию человека на ранних стадиях социально-исторического развития, остается лишь идеология, в первую очередь религиозная мифология соответствующего периода. На основе одной лишь идеологии, вне связи с практикой, определяется у Леви-Брюля психология «примитивного человека». В результате оказывается, что все его мышление прелогично и мистично, непроницаемо для опыта и нечувствительно к противоречию. Человек на ранних стадиях социально-исторического развития лишается и тех элементов интеллектуальности, которые В. Кёлер (Köhler) признавал у своих обезьян при пользовании ими орудиями; у него отсутствуют какие-либо элементы интеллектуальных операций; он, таким образом, по существу, выпадает, даже как начальная стадия, из плана умственного развития человечества; устанавливается не качественное различие, а полная противоположность двух структур: нужно выйти из одной, для того чтобы войти во внешнюю ей другую. Всякая преемственность, а не только непрерывность в развитии мышления разрывается; развитие, по существу, оказывается невозможным. И в связи с этой принципиально неправильной и политически реакционной универсализацией различий, установленных на основе сопоставления примитивных форм идеологии с формами современного научного знания, оттесняется на задний план то основное, по отношению к которому идеологичный мистицизм является производным: не мистичность, а узкий практицизм первичных форм мышления, прикованность его к непосредственно наличным конкретным ситуациям, слабая отчлененность идеального плана.
В результате этой идеалистической трактовки социальных отношений в плане общественного сознания утрачивается понимание движущих сил развития. Общественные формации, которым должны соответствовать различные психологические структуры, сами оказываются статическими образованиями.
Концепции Маркса отличаются от этой концепции в самой основе своей. И основное различие заключается, конечно, в том, что социальность, общественные отношения людей не противопоставляются их отношениям к природе. Они не исключают, а включают в себя отношения к природе. «Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой...» [3; 188]. И он же есть основная общественная категория. Общественные отношения — это прежде всего реальные производственные отношения между людьми, складывающиеся в процессе их воздействия на природу. Только правильное понимание устанавливаемого Марксом соотношения между природой и общественной сущностью человека может привести к достаточно глубокому и принципиально правильному пониманию исторического развития психики.
Свою точку зрения на отношение человека к природе Маркс формулирует с полной четкостью.
«Человек, — пишет Маркс, — является непосредственно природным существом» [4; 162]. «Человек есть непосредственный предмет естествознания», «А природа есть непосредственный предмет науки о человеке. Первый предмет человека — человек — есть природа» [4; 124— 125]. И поэтому — «сама история является действительной частью истории природы, становления природы человеком» [4; 124].
Существенной предпосылкой правильного понимания этого «становления природы человеком» является понимание Марксом «снимания», принципиально отличное от гегелевской его трактовки. О гегелевском понимании «снимания» Маркс говорит, что в нем заключается «корень ложного позитивизма Гегеля, или его лишь мнимого /17/ критицизма...» [4; 166] — того позитивизма, который нашел себе теоретическое выражение в тезисе «все действительное разумно» и практически привел к оправданию действительности прусского монархического государства. «Снятие» у Гегеля — это чисто идеальная операция: переход от низшей формы к высшей соединяется с диалектическим пониманием этой низшей формы как «неистинной», несовершенной, как низшей. Но после этого «снятия» низшая форма, над которой теперь надстроилась высшая, остается в полной неприкосновенности, тем, чем она была. «Человек, понявший, что в праве, политике и т. д. он ведет отчужденную жизнь, ведет в этой отчужденной жизни как таковой свою истинную человеческую жизнь» [4; 166]. И таким образом, «после снятия, например, религии, после признания в религии продукта самоотчуждения он все же считает себя подтвержденным в религии как религии» [4; 166].
Для Маркса снимание не идеальная операция только, а процесс реальной переделки; нужна не «критика» (излюбленный термин младогегельянцев), а революция. В процессе развития, в том числе и психологического, возникновение новых высших форм связано не с осознанием неистинности, несовершенства низших форм, а с их реальной перестройкой. Развитие человека, таким образом, — это не процесс надстройки над природой общественного бытия человека, это процесс «становления природы человеком». Это развитие проявляется в том, «насколько стала для человека природой человеческая сущность, или насколько природа стала человеческой сущностью человека» [4; 115], «в какой мере естественное поведение человека стало человеческим, или в какой мере человеческая сущность стала для него естественной сущностью, в какой мере его человеческая природа стала для него природой» [4; 115]. Применительно к психологическому развитию человека историческое развитие психики не сводится к надстройке «царства духа» над чувственностью и инстинктами природного существа; оно не исчерпывается тем, что над примитивными животными инстинктами надстраиваются «высшие духовные чувства», над «грубыми чувствами» — мышление-человека. Процесс развития проникает глубже; он захватывает все самые примитивные его проявления. Инстинкты становятся потребностями человека, которые в процессе исторического развития становятся человеческими потребностями.
Развиваются чувства человека; при этом они вовлечены в процесс всего исторического развития: «Образование пяти внешних чувств — это работа всей предшествующей всемирной истории» [4; 122]. И Маркс одним штрихом указывает, в чем основная сущность этого развития: «...чувства непосредственно в своей практике стали теоретиками. Они имеют отношение к вещи ради вещи, но сама эта вещь есть предметное человеческое отношение к самой себе и к человеку...» [4; 120—121]. Это замечание Маркса в краткой формуле выражает основной и самый значительный факт, вскрываемый наиболее глубокими современными исследованиями об историческом развитии восприятия: высвобождение восприятия из поглощенности действием, превращение ситуационных объектов действий в константные предметы и высших форм человеческого восприятия — особенно зрительного, осязательного — в формы предметного, «категориального», теоретического сознания, являющегося и результатом и предпосылкой более совершенных форм человеческой деятельности. Это глубокая перестройка, которой в процессе исторического развития подвергаются сами чувства. При этом Маркс подчеркивает историчность этого процесса, показывая, как в зависимости от изменяющихся социально-исторических условий утрачивается это отношение «к вещи ради вещи». Когда минерал становится товаром, меновой ценностью, глаз человека перестает видеть красоту его формы, перестает относиться к вещи ради вещи [4; 122].
Итак, и элементарные чувства и инстинкты — вся психика человека в целом— вовлечены в процесс исторического развития; переделке подвергаются все участки сознания; не на всех участках перестройка проходит равномерно: есть участки передовые, есть функции, исторически быстрее перестраивающиеся, есть участки отстающие. /18/ Сознание представляет из себя не плоскостное образование: различные участки его находятся на различных уровнях развития; но, во всяком случае, всем своим массивом участвует оно в процессе исторического развития. Так именно, как процесс «становления природы человеком», должно быть понято психологическое развитие человека; в этом лишь плане проблема психологического развития может и должна получить действительно глубокую и радикальную трактовку.
Раскрывая процесс развития как развития и изменения самой природы человека, прежде всего его психологической природы, Маркс при этом вскрывает социально-историческую обусловленность этого процесса. Он показывает совершенно конкретно, как различные формы разделения труда перестраивают психологические способности человека, как частная собственность искажает и опустошает человеческую психику. В этой концепции развития революционная теория с естественной необходимостью приводит к революционной практике. Из понимания зависимости психологической природы человека от их искажающих, препятствующих их полноценному развитию общественных форм неизбежно вырастают требования изменения этих общественных условий. Рушатся ссылки, так часто практиковавшиеся в буржуазной науке, на будто бы неизменную природу человека для обоснования неизменности существующего строя, и эту «природу» в действительности обусловившего. Падает и поверхностно идеалистическая концепция об изменении сознания как простой смены мнений и представлений, совершающейся автогенно и являющейся двигателем исторического процесса. Лишь в реальной перестройке общественной практики — но в этой перестройке доподлинно, — в трудном, исполненном внутренних противоречий процессе становления и борьбы перестраивается в своей внутренней сущности сознание человека. Все политически заостренные требования, которые ставит перед нами практика социалистического строительства — переделки сознания людей, преодоления пережитков капитализма же только в экономике, но и в сознании людей, — все они своим теоретическим основанием имеют эту Марксом заложенную концепцию исторического развития сознания под воздействием перестраивающейся общественной практики. И с другой стороны, будучи, во-первых, результатом исторического развития, сознание является вместе с тем и предпосылкой исторического развития, будучи зависимым, но все же существенным его компонентом.
«Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его»,— писал Ленин [6; 194]. Изменение сознания — и содержания и формы его в их неразрывной связи — далеко не безразличная составная часть исторического процесса: оно также мало есть только эпифеномен социально-исторического процесса, как и физиологического процесса.
Бытие определяет сознание. Но изменения в сознании, определенные изменениями бытия, сами, в свою очередь, означают изменения условий, в которых осуществляется определение деятельности людей детерминирующими их — в значительной мере опосредствовано через их сознание — объективными факторами. Ленинская проблема стихийности и сознательности (см.: Ленин В.И. Что делать? [5; 28—53]) выходит, конечно, за рамки психологии, но переход от стихийности к сознательности включает в себя вместе с тем и глубокую переделку человеческой психики.
Примечания:
1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20
3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23.
4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42.
5. Ленин В И. Полн. собр. соч., т. 6
Не менее показательны в этом отношении новые исследования расстройства речи и действия — афазии и апраксии . Нарушение возможности сформулировать план действия и идеально опосредствовать свою деятельность оказывается связанным с превращением действия в простую реакцию, являющуюся лишь механическим разрядом, под воздействием непосредственно наличного стимула человек снова становится рабом непосредственно наличной ситуации, каждое действие его как бы приковано к ней; он не в состоянии регулировать его в соответствии с задачами или целями, лежащими за ее пределами. Выпадает идеальный план, и характер и «способ действия» человека перестают «как законом» определяться сознательной целью, которой человек подчиняет свою волю, т. е. разрушается форма деятельности, составляющая исключительное достояние человека. Эта связь между своеобразием человеческого сознания и своеобразием человеческой деятельности вскрывается Марксом положительно и фундаментально в анализе сознания и труда.
Стоит теперь сопоставить отношение сознания в интроспективной его концепции и поведения как совокупности реакций, с одной стороны, и, с другой, отношение между трудом и сознанием у Маркса. Отношение между первыми двумя чисто внешнее; вторые так взаимосвязаны, что открывается подлинная возможность как бы просвечивать сознание человека через анализ его деятельности, в которой сознание формируется и раскрывается. Когда Маркс определяет специфику человеческого сознания как мое отношение к моей среде, которое дано мне как отношение, т. е. имеет опосредствованный характер, он определяет самое сознание, исходя из тех изменений в реальных отношениях человека, к его среде, которые связаны с генезисом и развитием человеческого сознания. Это методологически решающий пункт.
Человеческое сознание, будучи предпосылкой специфической человеческой /15/ формы деятельности — труда, является также и в первую очередь его результатом. В направленной на изменение внешнего мира, на формирование объектов деятельности формируется сознание в своем внутреннем существе. Это внутрь проникающее и изнутри человеческое сознание формирующее воздействие общественной практики является решающим моментом концепции Маркса. Чтоб убедиться в этом, достаточно нескольких сопоставлений. А. Бергсон также подчеркивает роль практики в формировании интеллекта; интеллект формируется для нужд практики в целях воздействия на внешний материальный мир. Но из этого положения Бергсон, как известно, сделает тот вывод, что интеллект выражает не сознание в его внутренней сущности, а лишь очерчивает контуры материи в ее расчленении, устанавливаемом в целях практического на нее воздействия [8]. Психолог и философ должны поэтому прорваться за эту внешнюю оболочку, повернутую лицом к материальному миру, и вернуться снова к «непосредственным данным сознания», потому что практика лишь реформирует, а не формирует внутренний мир сознания. Французская социологическая школа Э. Дюркгейма также выдвинет положение о социальной природе сознания, но из этого понимания сознания как социального образования одни, как Дюркгейм, Л. Леви-Брюль, придут к сведéнию психологии к идеологии, другие сделают тот неожиданный вывод, что сознание, в силу именно этой социальной своей природы, совершенно неадекватно психической реальности (Ш. Блондель), что сознание и психика, «сознание и область психологии совершенно друг другу внешни и чужды (А. Валлон) [12].
Наконец, Фрейд признает «я», сознание, в известном смысле социальным продуктом, но опять-таки внутренние движущие силы психологического развития личности окажутся тогда в сфере бессознательного; между сознанием и бессознательным будут установлены внешние отношения, находящиеся под воздействием антагонистических сил вытеснения.
Таким образом, решающим для марксистско-ленинской концепции является преодоление противоположности социального и индивидуального, внешнего и внутреннего, осуществляемое в исходной концепции о формировании внутренней сущности человеческого сознания в процессе воздействия человека на внешний мир, в процессе общественной практики, в которой происходит взаимопроникновение действия и предмета и формирование субъекта и сознания через продукты общественной практики.
В этом тезисе в качестве центрального момента заключается положение об историчности сознания. Формируясь в процессе общественной практики, оно развивается вместе с ней. «Сознание, следовательно, с самого начала есть общественный продукт и остается им, — добавляет Маркс, — пока вообще существуют люди» [1; 29].
У нас встречается иногда взгляд, согласно которому признание историчности психики, даже признание генетической точки зрения вообще, является специфичным для марксистско-ленинской психологии. Это, конечно, не так. Не говоря уже о генетической точке зрения, о признании принципа развития, который со времен Г. Спенсера является в его эволюционной трактовке чуть не господствующей идеей современной буржуазной психологии, — и идея историчности сознания, как известно, не является специфической особенностью и исключительным достоянием марксистской психологии. Суть дела уже поэтому не в том только, чтобы вообще признать историчность сознания, а в том, как ее понять.
Решающие моменты четко выступают при сопоставлении марксовской концепции с концепцией Л. Леви-Брюля. Леви-Брюль также, как известно, признает не количественную только, а качественную перестройку психики в процессе социально-исторического развития, изменение не только содержания, но и формы или структуры. Это историческое развитие сознания он считает принципиально невозможным свести к факторам только индивидуального порядка, а связывает его с изменениями общественных формаций. Он, таким образом, как будто трактует эту проблему диалектически и признает социальную природу процесса психического развития. Однако самая социальность /16/ сводится Леви-Брюлем к чистой идеологии, к которой, с другой стороны, он сводит и психологию. Общественные отношения лежат для него в основном в плане общественного сознания. Общественное бытие — это, по существу, социально организованный опыт. Из социальности, таким образом, выпадает всякое реальное отношение к природе, к объективному миру и реальное на него воздействие, выпадает человеческая практика.
В соответствии с этим при изучении исторического развития психики из поля зрения исследователя выпадают те формы сознания, которые связаны со сферой практики, и в качестве единственных источников, определяющих психологию человека на ранних стадиях социально-исторического развития, остается лишь идеология, в первую очередь религиозная мифология соответствующего периода. На основе одной лишь идеологии, вне связи с практикой, определяется у Леви-Брюля психология «примитивного человека». В результате оказывается, что все его мышление прелогично и мистично, непроницаемо для опыта и нечувствительно к противоречию. Человек на ранних стадиях социально-исторического развития лишается и тех элементов интеллектуальности, которые В. Кёлер (Köhler) признавал у своих обезьян при пользовании ими орудиями; у него отсутствуют какие-либо элементы интеллектуальных операций; он, таким образом, по существу, выпадает, даже как начальная стадия, из плана умственного развития человечества; устанавливается не качественное различие, а полная противоположность двух структур: нужно выйти из одной, для того чтобы войти во внешнюю ей другую. Всякая преемственность, а не только непрерывность в развитии мышления разрывается; развитие, по существу, оказывается невозможным. И в связи с этой принципиально неправильной и политически реакционной универсализацией различий, установленных на основе сопоставления примитивных форм идеологии с формами современного научного знания, оттесняется на задний план то основное, по отношению к которому идеологичный мистицизм является производным: не мистичность, а узкий практицизм первичных форм мышления, прикованность его к непосредственно наличным конкретным ситуациям, слабая отчлененность идеального плана.
В результате этой идеалистической трактовки социальных отношений в плане общественного сознания утрачивается понимание движущих сил развития. Общественные формации, которым должны соответствовать различные психологические структуры, сами оказываются статическими образованиями.
Концепции Маркса отличаются от этой концепции в самой основе своей. И основное различие заключается, конечно, в том, что социальность, общественные отношения людей не противопоставляются их отношениям к природе. Они не исключают, а включают в себя отношения к природе. «Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой...» [3; 188]. И он же есть основная общественная категория. Общественные отношения — это прежде всего реальные производственные отношения между людьми, складывающиеся в процессе их воздействия на природу. Только правильное понимание устанавливаемого Марксом соотношения между природой и общественной сущностью человека может привести к достаточно глубокому и принципиально правильному пониманию исторического развития психики.
Свою точку зрения на отношение человека к природе Маркс формулирует с полной четкостью.
«Человек, — пишет Маркс, — является непосредственно природным существом» [4; 162]. «Человек есть непосредственный предмет естествознания», «А природа есть непосредственный предмет науки о человеке. Первый предмет человека — человек — есть природа» [4; 124— 125]. И поэтому — «сама история является действительной частью истории природы, становления природы человеком» [4; 124].
Существенной предпосылкой правильного понимания этого «становления природы человеком» является понимание Марксом «снимания», принципиально отличное от гегелевской его трактовки. О гегелевском понимании «снимания» Маркс говорит, что в нем заключается «корень ложного позитивизма Гегеля, или его лишь мнимого /17/ критицизма...» [4; 166] — того позитивизма, который нашел себе теоретическое выражение в тезисе «все действительное разумно» и практически привел к оправданию действительности прусского монархического государства. «Снятие» у Гегеля — это чисто идеальная операция: переход от низшей формы к высшей соединяется с диалектическим пониманием этой низшей формы как «неистинной», несовершенной, как низшей. Но после этого «снятия» низшая форма, над которой теперь надстроилась высшая, остается в полной неприкосновенности, тем, чем она была. «Человек, понявший, что в праве, политике и т. д. он ведет отчужденную жизнь, ведет в этой отчужденной жизни как таковой свою истинную человеческую жизнь» [4; 166]. И таким образом, «после снятия, например, религии, после признания в религии продукта самоотчуждения он все же считает себя подтвержденным в религии как религии» [4; 166].
Для Маркса снимание не идеальная операция только, а процесс реальной переделки; нужна не «критика» (излюбленный термин младогегельянцев), а революция. В процессе развития, в том числе и психологического, возникновение новых высших форм связано не с осознанием неистинности, несовершенства низших форм, а с их реальной перестройкой. Развитие человека, таким образом, — это не процесс надстройки над природой общественного бытия человека, это процесс «становления природы человеком». Это развитие проявляется в том, «насколько стала для человека природой человеческая сущность, или насколько природа стала человеческой сущностью человека» [4; 115], «в какой мере естественное поведение человека стало человеческим, или в какой мере человеческая сущность стала для него естественной сущностью, в какой мере его человеческая природа стала для него природой» [4; 115]. Применительно к психологическому развитию человека историческое развитие психики не сводится к надстройке «царства духа» над чувственностью и инстинктами природного существа; оно не исчерпывается тем, что над примитивными животными инстинктами надстраиваются «высшие духовные чувства», над «грубыми чувствами» — мышление-человека. Процесс развития проникает глубже; он захватывает все самые примитивные его проявления. Инстинкты становятся потребностями человека, которые в процессе исторического развития становятся человеческими потребностями.
Развиваются чувства человека; при этом они вовлечены в процесс всего исторического развития: «Образование пяти внешних чувств — это работа всей предшествующей всемирной истории» [4; 122]. И Маркс одним штрихом указывает, в чем основная сущность этого развития: «...чувства непосредственно в своей практике стали теоретиками. Они имеют отношение к вещи ради вещи, но сама эта вещь есть предметное человеческое отношение к самой себе и к человеку...» [4; 120—121]. Это замечание Маркса в краткой формуле выражает основной и самый значительный факт, вскрываемый наиболее глубокими современными исследованиями об историческом развитии восприятия: высвобождение восприятия из поглощенности действием, превращение ситуационных объектов действий в константные предметы и высших форм человеческого восприятия — особенно зрительного, осязательного — в формы предметного, «категориального», теоретического сознания, являющегося и результатом и предпосылкой более совершенных форм человеческой деятельности. Это глубокая перестройка, которой в процессе исторического развития подвергаются сами чувства. При этом Маркс подчеркивает историчность этого процесса, показывая, как в зависимости от изменяющихся социально-исторических условий утрачивается это отношение «к вещи ради вещи». Когда минерал становится товаром, меновой ценностью, глаз человека перестает видеть красоту его формы, перестает относиться к вещи ради вещи [4; 122].
Итак, и элементарные чувства и инстинкты — вся психика человека в целом— вовлечены в процесс исторического развития; переделке подвергаются все участки сознания; не на всех участках перестройка проходит равномерно: есть участки передовые, есть функции, исторически быстрее перестраивающиеся, есть участки отстающие. /18/ Сознание представляет из себя не плоскостное образование: различные участки его находятся на различных уровнях развития; но, во всяком случае, всем своим массивом участвует оно в процессе исторического развития. Так именно, как процесс «становления природы человеком», должно быть понято психологическое развитие человека; в этом лишь плане проблема психологического развития может и должна получить действительно глубокую и радикальную трактовку.
Раскрывая процесс развития как развития и изменения самой природы человека, прежде всего его психологической природы, Маркс при этом вскрывает социально-историческую обусловленность этого процесса. Он показывает совершенно конкретно, как различные формы разделения труда перестраивают психологические способности человека, как частная собственность искажает и опустошает человеческую психику. В этой концепции развития революционная теория с естественной необходимостью приводит к революционной практике. Из понимания зависимости психологической природы человека от их искажающих, препятствующих их полноценному развитию общественных форм неизбежно вырастают требования изменения этих общественных условий. Рушатся ссылки, так часто практиковавшиеся в буржуазной науке, на будто бы неизменную природу человека для обоснования неизменности существующего строя, и эту «природу» в действительности обусловившего. Падает и поверхностно идеалистическая концепция об изменении сознания как простой смены мнений и представлений, совершающейся автогенно и являющейся двигателем исторического процесса. Лишь в реальной перестройке общественной практики — но в этой перестройке доподлинно, — в трудном, исполненном внутренних противоречий процессе становления и борьбы перестраивается в своей внутренней сущности сознание человека. Все политически заостренные требования, которые ставит перед нами практика социалистического строительства — переделки сознания людей, преодоления пережитков капитализма же только в экономике, но и в сознании людей, — все они своим теоретическим основанием имеют эту Марксом заложенную концепцию исторического развития сознания под воздействием перестраивающейся общественной практики. И с другой стороны, будучи, во-первых, результатом исторического развития, сознание является вместе с тем и предпосылкой исторического развития, будучи зависимым, но все же существенным его компонентом.
«Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его»,— писал Ленин [6; 194]. Изменение сознания — и содержания и формы его в их неразрывной связи — далеко не безразличная составная часть исторического процесса: оно также мало есть только эпифеномен социально-исторического процесса, как и физиологического процесса.
Бытие определяет сознание. Но изменения в сознании, определенные изменениями бытия, сами, в свою очередь, означают изменения условий, в которых осуществляется определение деятельности людей детерминирующими их — в значительной мере опосредствовано через их сознание — объективными факторами. Ленинская проблема стихийности и сознательности (см.: Ленин В.И. Что делать? [5; 28—53]) выходит, конечно, за рамки психологии, но переход от стихийности к сознательности включает в себя вместе с тем и глубокую переделку человеческой психики.
Примечания:
1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20
3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23.
4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42.
5. Ленин В И. Полн. собр. соч., т. 6
Обсуждения Проблема сознания. Философия Маркса