Обучение сотруднечиству

он становится опасным для людей... он сам порывает связи, охраняющие его от насилия и жестокости со стороны других людей... и каждый человек имеет право для сохранения всеобщего мира и благополучия бороться со злом и нарушителями закона.

Нарушителей следует заставлять каяться в своих заблуждениях, чтобы другие люди остерегались повторять их поступки.

Джон Локк (1690)2

За траншеями противника виднелось множество повозок с провиантом и водой. Очень легко было бы обстрелять их и превратить в кровавое месиво... но, разумеется, мы этого не сделали.

В конце концов, мы понимали, что если уничтожим систему снабжения противника, то ему придется ответить нам тем же.

Айен Хэй (1916)3

Давайте задумаемся над тем, что, собственно, сделало нас цивилизованными людьми? Обычно ответы на этот вопрос очень точно характеризуют убеждения опрашиваемых, но не позволяют выработать общей точки зрения. Со времен эпохи Просвещения философы и социологи полагали, что цивилизованное общество возникает в результате некоторого компромисса, устраняющего сложные противоречия между личной свободой человека и требованиями общества. Эту общую мысль очень четко выразил Зигмунд Фрейд:

Индивидуальная свобода вовсе не является завоеванием цивилизации. Скорее наоборот, максимальная личная свобода существовала именно до появления цивилизации и общества, хотя в те времена она не имела никакой ценности, так как сводилась к непрерывной защите от окружающих. Развитие цивилизации ограничило личную свободу, а система правосудия сделала ограничения обязательными для всех... Решающим этапом в создании цивилизации стала замена власти и права отдельных личностей на власть сообщества в целом. (S. Freud. 1930. Civilization and Its Discontents, pp. 32–33. Hogarth Press, London, 1973.)

Проблема заключается в правильном определении этих свобод и ограничений. Где и как должна пролегать разумная граница между личным и общественным? В теории Гоббса этот вопрос решается очень ясно и определенно: цивилизация возникает из варварского, «естественного» состояния сообщества людей после того, как все они добровольно соглашаются на установление диктатуры, обладающей всей полнотой власти и оставляющей человеку лишь право на жизнь. Менее жестким выглядит представление Джона Локка о так называемом социальном контракте, в соответствии с которым граждане тоже передают государству многие свои права, однако само государство при этом обязано служить их интересам. Другими словами, в отличие от идеи Гоббса оно перестает быть всесильным и абсолютным. В своей книге Два трактата о правительстве (1690) Локк писал, что народ даже имеет право свергнуть правительство, если оно будет нарушать социальный контракт, хотя и предостерегал, что такое восстание должно происходить не в результате бунта и разгула анархии, а после «тщательного анализа ошибок, заблуждений и злоупотреблений власти» (J. Locke. 1690. Second Treatise on Government. In Two Treatises of Government, 2nd ed., ed. P Laslett, p. 433. Cambridge University Press, Cambridge, 1970). Более того, Локк предложил некоторые конкретные меры ограничения произвола власти, которых практически нет у Гоббса (возможно, причиной этого были весьма пессимистические взгляды Гоббса на природу человека).

Независимо от конкретной границы прав личности и государства в разных системах представляется несомненным, что социальный мир и порядок могут быть установлены лишь за счет некоторого ограничения индивидуальных прав и свобод. Естественно, что такие ограничения могут носить разный характер, от добровольно взятых обязательств до принудительных мер со стороны государства. Начиная с XVII века все либерально настроенные философы соглашались с тем, что минимальным ограничением является отказ членов сообщества от нанесения вреда друг другу. Это утверждение существенно и в наши дни, примером чего могут служить следующие слова Карла Поппера:

Представление об абсолютной свободе не имеет никакого смысла... Мы нуждаемся в общественном устройстве, которое совмещает свободы и права отдельных людей. Совместимость моей и вашей свободы означает, что мы оба отказываемся от насильственных действий по отношению друг к другу. Я никого не сбиваю с ног, и никто не сбивает с ног меня. (K. Popper. 1997. The Lesson of This Century, p. 35. Routledge, London.)

Еще Гоббс противопоставлял естественные стремления и социальные требования. Эта идея получила развитие в трудах Фрейда, который полагал, что любые такие ограничения противоречат естественным разрушительным и агрессивным импульсам человека, которые он объединял термином «инстинкт смерти». В результате таких ограничений агрессивные устремления «проецируются, загоняются внутрь человека и направляются против того, что их создало, — против собственного Эго человека» (Freud, p. 60). Более отдаленным последствием ограничения инстинктов выступает чувство вины, которое проявляется затем в религиозных запретах и концепции первородного греха.

Возможно, Фрейд прав, и эта сложная психологическая схема действительно верна, но более понятен и распространен следующий аргумент: отказываясь причинять вред другим людям, мы часто вынуждены действовать против собственных интересов, т. е. поступать «неразумно». В живой природе такое поведение немыслимо, понятно, что гепард, испытывающий «альтруистические» чувства к газелям, очень быстро умрет от голода. Но именно в этом пункте и скрыты все разночтения, поскольку «интересы» человека могут трактоваться по-разному, в зависимости от его этической и философской позиции. Другими словами, «разумное» поведение человека зависит от того, является ли он сторонником чисто биологического варианта дарвиновской теории выживания самого приспособленного, верит в провозглашенный Локком божественный закон или следует категорическому императиву Канта.

Во второй половине XX века стала понятной ограниченность всех этих дискуссий о свободе, власти и государстве. Политическая философия рассматривала человека с двух крайних позиций. В соответствии с первой предполагается, что человек от природы — дурное существо, следовательно его поведение требует постоянного и жесткого контроля, а по второй — он в основе своей добр, это в значительной мере гарантирует цивилизованные отношения между людьми. Однако оказалось, что хорошие или цивилизованные отношения могут возникать и развиваться даже между враждебно настроенными личностями без всяких моральных обоснований и соображений.

Этот вывод вытекает из так называемой теории игр, которая относится не к физике, а к математике (строго говоря, ее следует даже отнести к разделу эмпирической математики). Тем не менее она в полной мере соответствует тематике настоящей книги, потому что позволяет понять, как коллективные нормы поведения возникают из взаимодействия индивидов. В теории игр, которой посвящены эта и следующая главы, мы вновь столкнемся со многими знакомыми явлениями: резкими переходами в поведении систем и паттернов, чувствительностью к флуктуациям и существованием общих законов.

Основы теории игр глубоко связаны с нашим образом жизни и поведением и относятся к нашим наиболее фундаментальным убеждениям и даже религиозным представлениям. Принципы теории используются на практике в «коридорах власти», так что и нам следует серьезно относиться к теории, к ее выводам и к их использованию в общении людей друг с другом. На определенном этапе на теории игр базировалось противостояние сторон в «холодной войне», которое при последовательном развитии могло бы закончиться разрушительным конфликтом. В настоящее время теорией игр пользуются и консерваторы, и либералы, находя в ней достаточные основания для своей философии и политики. В математических построениях социологии теория игр, по-видимому, предъявляет самые серьезные требования к оценке объективных явлений и моральных норм и наиболее осторожно подходит к формулировке выводов физических теорий с использованием антропоморфных терминов. Вообще говоря, в политологии теория игр служит своеобразным «динамитом».