Философия Китая

Здравомыслящий китаец никогда не задумывался над таинствами бытия и проблемами жизни и смерти, зато он всегда видел перед собой эталон высшей добродетели и считал своим священным долгом ему подражать. Величайшими и общепризнанными пророками здесь считались те, кто учил жить достойно, в соответствии с принятой нормой, жить ради жизни, а не ради блаженства на том свете или спасения от страданий. Не религия как таковая, но прежде всего ритуализированная этика формировала облик традиционной китайской культуры.

Все это сказалось на характере эволюции представлений об образе мира. Так, например, заслуживает внимания то обстоятельство, что религиозной структуре Китая всегда была свойственна незначительная роль духовенства. Чаще всего ученые выполняли важнейшие функции жрецов в честь Неба - высшей всеобщности, абстрактной и холодной, безразличной к человеку. Именно они были уважаемым и привилегированным сословием в Китае. Однако они были не столько жрецами, сколько чиновниками.

Эти особенности религиозной структуры Китая были заложены в глубокой древности, начиная со II в. до н.э. Как и у других народов, у китайцев было множество богов и духов, которым они приносили жертвы, в том числе и кровавые. Но с течением времени на первый план среди этих богов и духов стал выходить Шанди, верховное божество и легендарный родоначальник, их предок-тотем. Великий бог и божественный первопредок в одном лице встречались и в других религиях, например, в Египте. Однако в Китае Шанди воспринимался прежде всего как первопредок, заботящийся о благосостоянии своего народа. Это проявилось в том, что именно к нему шли просьбы и мольбы народа, связанные и с проблемой урожая, и с военными успехами, и с благополучным разрешением от бремени супруги.

Смещение в культе Шанди акцента в сторону функций первопредка сыграло в истории китайской цивилизации огромную роль: оно привело к ослаблению религиозного начала и усилению начала прагматического, проявившегося в абсолютизации культа предков. В этом культе небольшой китайский этнос находил дополнительные силы и веру в свое предназначение выстоять в борьбе с враждебными племенами-варварами.

В дальнейшем, в эпоху династии Чжоу (XI в. до н.э.), распространившей власть на большую территорию бассейна Хуанхэ, культ Неба и Чжоу вытеснил Шанди. На Небо перешло представление о прямой генетической связи божественных сил с правителем. Чжоуский ван (правитель) стал считаться сыном Неба, а китайская империя - Поднебесной. Этот титул и название страны сохранились вплоть до XX в.

Начиная с эпохи Чжоу, Небо в его основной функции верховного контролирующего и регулирующего начала, стало главным всекитайским божеством, причем культу этого божества был придан не столько священно-божественный, сколько морально-этический акцент.

Считалось, что великое Небо карает недостойных и вознаграждает добродетельных.

Под добродетелью понималось соответствие правителя, олицетворяющего народ, внутренней божественно-космической силе Неба. Только имея добродетель, правитель имел право управлять. Теряя ее, он утрачивал это право. Для китайских правителей отождествление с Небом означало принятие на себя ответственности за весь мир, в который они включали собственно Китай и окружающую его варварскую периферию, явно тяготеющую, по их представлениям, к центру, т.е. к китайскому властителю Поднебесной, сыну Неба.

Человеческое и божественное по-прежнему находились в неразрывном единстве, разве что поменялись местами: боги словно спустились на землю, а человек, осознавший свою мировую ответственность, свою нравственную природу, вознесся над миром духов. Со временем Небо, в представлениях китайцев, все более теряло присущие ему когда-то личностные черты и превращалось во всеобщий порядок движения всего сущего, порядок одновременно и космический, и нравственный. Смысл жизни для древних китайцев заключался в поддержании правильных отношений человека с космосом, в умении всегда соответствовать движению мира.

Итак, в китайской традиции религия обернулась этикой, индивид в ней как бы заслонил богов. Акцент на моральной и совершенно беспристрастной воле Неба потребовал и соответствующей трактовки народа. Народ был объявлен глашатаем воли Неба, и заботе о нем отдавалось даже большее предпочтение, чем заботе о духах. Всеобщее чувство народа воспринималось древними китайцами самым точным проявлением верховной справедливости небес. И в то же время космически санкционированный коллективизм, по мнению китайцев, начисто исключает из культуры индивидуализм и личностное начало, которые составляют в западноевропейской культуре краеугольный камень духовной жизни европейца.

Пожалуй, нигде в истории культура не была столь доверчива к миру природы, как в Китае. "Никогда человек не достигал таких небесных вершин нежности сердца и чистоты души, чистоты и совершенства восприятия мира... Нигде восприятие мира природы и души не было так пронизано светом, сочувствием и любовью, детски чистой доверчивостью и наивностью, беспредельной мудростью бытия в этом мире! Какая же внутренняя природная сила и гармония должны были наполнять тайным светом и души, и сердца этих людей, не сробевших, не постеснявшихся в те далекие и жестокие времена - открыться и земле, и небу, и людям..."1.

Интуитивная доверчивость людей к мудрости природы позволила китайцам создать оригинальную картину мира, где не было места ни враждебности, ни несовершенству, ни дисгармонии. Эта картина мира поражает своей цельностью и гармоничностью. Мир в представлении китайцев - это мир абсолютного тождества противоположностей, где многое и единое не отрицают друг друга, все различия относительны. В каждом явлении природы, будь то цветок, животное, или водопад, просвечивается богатство всей природы. Каждое воплощает в себе ее мудрость.

Мир изначально совершенен, гармония внутренне присуща ему, поэтому его не нужно переделывать. Напротив, нужно самоустраниться, уподобиться природе, чтобы не мешать осуществлению гармонии. Изначально природе присущи пять совершенств: человечность (жень), чувство долга (и), благопристойность (ли), искренность (синь) и мудрость (чжи).

Китайская культура не ориентирует на деятельное начало, а призывает к действию, сообразуемому с космическим ритмом. Творчество принадлежит Небу. Поэтому китайский мудрец говорил: "Я излагаю, а не говорю". С точки зрения Конфуция, личность получает свое содержание непосредственно от природы. Природа награждает ее талантом, и ее талант - следствие могучего творческого процесса в природе.

Таким образом, в основе гармонии общества и природы лежала идея социо-этико-политического порядка, санкционированного великим Небом. И эта идея поддерживалась и развивалась в учениях даосизма и конфуцианства. Не испортил эту идею и буддизм, составивший вместе с даосизмом и конфуцианством философско-религиозную триаду (сань цзяо), духовный стержень китайской культуры.

Даосизм призывал к органическому слиянию с природой. Ему китайцы обязаны художественно-эстетической практикой, которая и по сей день, поражает человечество своей близостью к природе.

Творцом даосизма считается Лао-цзы, "Старый мудрец". Рассказывать о его жизни крайне сложно, так как вся имеющаяся о нем информация окутана тайной. Тем не менее, известно, что создатель этического учения Конфуций посетил Лао-цзы, дабы услышать его мнение о своей деятельности. Увы, встреча не принесла желаемого результата, так как "желтолицый" старик заявил, что Конфуций слишком шумит относительно своей персоны и совершенно напрасно тратит силы на социальные проекты и реформы. Ведь все, что он делает, по мнению мудреца-долгожителя (легенда утверждает, что Лао-цзы прожил 200 лет), - суета сует. Необходимо следовать дао (буквально - путь), ибо "человек следует Земле, Земля следует Небу, Небо следует дао, а дао следует естественности"2.

Дао - это нечто всеобъемлющее, что заполняет собой все пространство, оно стоит надо всем и царит во всем. Оно соединяет человека и мир, убирает ограниченность, одномерность человеческого сознания. Слушающий дао не имеет привычки видеть лишь одну сторону вещи, у него не линейное восприятие, а объемное, фиксирующее изменения. Вещь - временна, процесс ее изменений постоянен, поэтому акцент в дао не на том, что есть, а на том, чего нет, что пребывает в покое, но порождает жизнь.

Говоря словами Лао-цзы, "явленное дао не есть постоянное дао, тот, кто свободен от страстей, видит чудесную тайну дао, а кто имеет страсти, видит его только в конечной форме. Безымянное и обладающее именем - одного и того же происхождения, но с разными названиями. Вместе они называются глубочайшими. Переход от одного глубочайшего к другому - дверь ко всему чудесному"3.

Как видим, дао - основа всего сущего во Вселенной, источник всех вещей и явлений. Индивидуальное проявление дао - "дэ", т.е. форма проявления дао в индивиде. В ней раскрывается нравственное совершенство личности, достигшей абсолютной гармонии с окружающим миром.

Эти мысли Лао-цзы изложил в книге "О пути к добродетели" - совершенно особом памятнике древнекитайской литературы, который на протяжении веков считается непревзойденным по своим художественным достоинствам, правда, нашедшем свое продолжение в книге "Чжуан-цзы" другого классика даосистской мысли - Чжуан-Чжоу. В обеих книгах соединены поэтическая афористичность с традицией примера, притчи, поясняющей, часто в весьма необычных формах, идеи суетности и иллюзорности человеческого бытия и важности слияния человека с природой.

Мир, как и человек, есть процесс безостановочных изменений, и потому непознаваем, непостижим обычным наблюдением. Зато в своей невидимой основе он покоен и доступен проницанию. Главное условие - не нарушить путь, не придти в противоречие с мировым ритмом, встроиться в мир, вслушаться в него. Чтобы это произошло, необходимо разработать способ жизни в согласии с миром. Вот образчик встраивания в мир.

"Плотник Цин вырезал из дерева раму для колоколов. Когда рама была готова, все поразились: казалось, ее делали духи. Увидел раму лунский князь и спросил плотника:

- Каким искусством ты этого достиг?

- Я всего лишь ремесленник, - ответил плотник, - какое у меня может быть искусство? Впрочем, один способ есть. Никогда не берусь за работу в душевном смятении: чтобы очиститься сердцем, непременно пощусь. После трех дней поста уже не смею помышлять о почестях или наградах, о жалованье и чинах. После пяти не смею думать о хвале или хуле, удаче или неудаче. После семи - в оцепенении не ощущаю собственного тела, забываю о руках и ногах. И уже нет для меня ни князя, ни его двора, все внешнее исчезает, и все мое умение сосредотачивается на одном. Тогда я иду в горы и присматриваюсь к природным свойствам деревьев. И только мысленно увидев в самом лучшем из стволов уже готовую раму, я принимаюсь за дело - иначе не стоит и браться. Так мое естество сочетается с естеством дерева - поэтому и работа кажется волшебной"4.

Таким образом, как мы видим, даосизм не требует переделки, перестройки природы. Он нацеливает на чуткое, бережное отношение к ней. Природа существует не для того, чтобы ее изучали, а для того, чтобы ее переживали, извлекали удовольствие от общения с ней.

2. Система ценностей. Морально-примиренческое отношение к миру

Второе начало китайской культуры - конфуцианство. Его создатель - Кун Фу-цзы, т.е. учитель Кун. Он родился около 551 г. до н.э. Семья принадлежала к старинному, но разорившемуся аристократическому роду.

С детства Конфуций полюбил старинные обряды, и все его игры сводились к подражанию священному церемониалу. Это говорит о том, что Конфуций по своему душевному складу тяготел к ритуалу и старине. Стремление изучить традиционные культы пробудило в мальчике желание учиться. Овладев иероглифическим алфавитом, он погрузился в изучение древней литературы. "Я любил древних, говорил он своим ученикам, - и приложил все усилия, чтобы овладеть их знаниями".

В поисках работы Конфуций исколесил множество мест. Наблюдения над бытом народа привели его к выводу, что его родной край страдает тяжелым недугом. Феодальная рознь, мятежи, нищета царили повсюду. В юности он познал тяжелую жизнь простолюдина, а в зрелом возрасте столкнулся с нерадивостью должностных лиц, алчностью купцов, жестокостью и праздностью князей.

Чем сильнее в Конфуции окружающая жизнь вызывала протест, тем большим ореолом окружал он далекую древность. В народных сказаниях перед ним оживало идеальное царство, в котором властитель был мудр и справедлив, войско преданно и отважно, крестьяне трудолюбивы и честны, женщины верны и нежны, земля плодородна и обильна. Погружаясь в этот исчезнувший мир, Конфуций все больше укреплялся в своих взглядах: люди страдают потому, что в стране царит хаос, а для того, чтобы избавиться от него, следует возвратиться к дедовским обычаям и порядкам. Но сделать это нужно сознательно: каждый человек должен быть требовательным к себе, соблюдать установленные правила и каноны. Лишь тогда общество исцелится от своего недуга. Это открытие и легло в основу конфуцианской этико-социальной программы, задавшей вектор культурно-исторического развития Китая.

Конфуций не оставил письменного изложения своего учения. Но друзья и ученики записали его высказывания в книге "Лунь-юй" - "Суждения и беседы". Книга состоит главным образом из отдельных, без всякой системы собранных фактов биографии и высказываний, которые обычно начинаются словами "Учитель сказал...". "Лунь-юй" остается почти единственным надежным источником о мудреце и его учении.

Выступив с критикой своего века и высоко оценив века минувшие, Конфуций на основе этого противопоставления составил свой идеал совершенного человека, "цзюнь-цзы". Высокоморальный "цзюнь-цзы", сконструированный философом в качестве модели, должен обладать двумя важнейшими достоинствами: гуманностью и чувством долга. "Учитель сказал: "Для того, чтобы управлять государством, имеющим тысячу боевых колесниц, нужно быть осмотрительным, правдивым, умеренным в потребностях, любить народ, знать время, когда можно привлекать народ к исполнению повинностей"5.

Однако для настоящего цзюнь-цзы одной гуманности недостаточно. Он должен обладать еще одним важным качеством - чувством долга (и). Долг - это моральная обязанность, которую гуманный человек в силу своих добродетелей накладывает на самого себя. Чувство долга, как правило, обусловлено знанием и высшим принципом, но не расчетом.

Конфуций дает развернутый образ благородного мужа, противопоставляя его простолюдину, или "низкому человеку" - "сяо жень". Первый следует долгу и закону, второй думает, как бы получше устроиться и получить выгоду. Первый требователен к себе, второй - к людям. О первом нельзя судить по мелочам, и ему можно доверить большие дела; второму же нельзя доверить большие дела, и о нем можно судить по мелочам. Первый живет в согласии с людьми, но не следует за ними, второй же следует за другими, но не живет с ними в согласии. Первому легко услужить, но трудно доставить радость, ибо он радуется лишь должному; второму трудно услужить, но легко доставить радость. Первый идет на смерть ради человеколюбия и должного, второй кончает свою жизнь самоубийством в канаве. "Благородный муж боится трех вещей: он боится веления Неба, великих людей и слов совершенно мудрых. Низкий человек не знает веления Неба и не боится его; презирает высоких людей, занимающих высокое положение; оставляет без внимания слова мудрого человека"6.

Таким образом, "благородный человек" Конфуция - это умозрительный социальный идеал, своеобразное звено между Небом и обществом.

С течением времени и в связи с ростом авторитета Конфуция и его учения этот абстрактно-утопический идеал все более становился обязательным эталоном для подражания, приблизиться к которому было делом чести и социального престижа. Конфуцианство стало официальной идеологией династии Хань (III в. до н.э. - III в. н.э.), чиновники которой отбирались исключительно по принципу безупречного знания мудрости учителя.

Но к этому времени многое в конфуцианстве сильно изменилось. С превращением его в официальную догму буква подавила дух. Демонстрация преданности старине, уважения к старшим, напускной скромности и добродетели превратились в самоцель, чиновничью благопристойность, за которой скрывались пороки и корыстолюбие.

В средневековом Китае постепенно сложились и были канонизированы определенные нормы и стереотипы поведения каждого человека в зависимости от занимаемого им места в социально-чиновной иерархии. Они нашли свое наиболее наглядное отражение в том, что обычно именуется "китайскими церемониями".

В любой момент жизни, на любой случай - всегда и во всем существовали строго фиксированные и обязательные для всех правила поведения. В эпоху Хань был составлен подробный свод этих правил внешней учтивости и церемониала - трактат Ли-цзы, сжатое, суммарное изложение конфуцианских норм, имевших обязательную силу на протяжении двух с лишним тысяч лет. Все записанные в этом обряднике правила следовало знать и применять на практике, причем с тем большей тщательностью, чем более высокое положение в обществе человек занимал.

Отталкиваясь от сконструированного им социального идеала, Конфуций сформулировал основные принципы того социального порядка, который хотел бы видеть в Поднебесной: "Пусть отец будет отцом, сын - сыном, государь - государем, чиновник - чиновником", т.е. в этом мире все станет на свои места, все будут знать свои права и делать то, что им положено.

Такой социальный порядок Конфуций и все его последователи считали вечным и неизменным, идущим от мудрецов легендарной древности. Речь шла, таким образом, о том, чтобы привести все вещи в соответствие с их былым значением. При всех отклонениях от нормы к ней следует возвращаться.

Упорядоченное таким образом общество должно иметь дуальную структуру, состоящую из верхов и низов: тех, кто думает и управляет, и тех, кто трудится и повинуется.

Критерием разделения общества на верхи и низы должны были служить не знатность происхождения и, тем более, не богатство, а знание и добродетель, точнее - степень близости к идеалу цзюнь-цзы.

Формально это открывало путь наверх для любого, и сам Конфуций гордился тем, что давал свои знания всякому, кто приносил "связку сушеного мяса", т.е. платил плату за обучение. Но фактически дело обстояло намного сложнее. Сословие чиновников было отделено от народа труднопреодолимой преградой - "стеной иероглифов", то есть грамотностью, которая определяла социальное положение и имущественный ценз человека на протяжении всей истории Китая.

Для того чтобы административная система и бюрократический аппарат действовали максимально эффективно, в империи уделялось особое внимание подготовке чиновников. В Китае издревле существовало несколько методов отбора чиновников, как общих для всего Востока, так и специфически китайских. К первым относились назначения на должность личным указом императора, а также предоставление должностного поста по праву знатности, родственности или протекции. Чисто китайский метод выдвижения на руководящие посты предложил Конфуций. Надо было заслужить рекомендацию в качестве мудрого и справедливого чиновника и выдержать конкурсный экзамен.

Экзамен проходил под строгим надзором комиссии. Следовало хорошо знать сочинения древних авторов, прежде всего классические каноны, а также уметь творчески интерпретировать сюжеты из истории, отвлеченно рассуждать на темы философских трактатов и обладать литературным вкусом, уметь сочинять стихи. Лучше других справившиеся с заданием (примерно, 3-5% от числа абитуриентов) удостаивались желанной степени и, главное, получали право сдавать экзамен на вторую степень, а обладатели обеих - на третью.

Трижды сдавшие экзамены получали высшую ученую степень и могли надеяться на престижную должность, низшей из которых была должность уездного начальника. И хотя успешная сдача тройных экзаменов не была единственным путем к власти, этот путь оказался наиболее приемлемым для китайской бюрократии. Китайские сановники уверовали, что твердое знание буквы конфуцианства и умение постоять за его каноны в открытом споре с оппонентом - лучшее доказательство пригодности чиновника управлять делами страны в соответствии с традициями. При этом считалось, что социальное происхождение соискателя должности не имеет существенного значения. Гораздо важнее то, что он надежный человек, выстрадал свою награду, и поэтому будет ценить полученное место, по совести защищать все заповеди официальной доктрины, положенные в основу империи. Именно поэтому образование являлось для китайцев гигантским стимулом реализации своего честолюбия и верноподданничества.

Конечной и высшей целью управления Конфуций провозгласил интересы народа. Последователи Конфуция учили, что из трех важнейших элементов государства на первом месте стоит народ, на втором - божества, на третьем - государь. Однако те же конфуцианцы считали, что самому народу его собственные интересы непонятны и недоступны и что без постоянной отеческой опеки образованных правителей он обойтись никак не может.

Важная основа социального порядка по Конфуцию - строгое повиновение старшим. Любой старший, будь то отец, чиновник, государь, - это непререкаемый авторитет для младшего, подчиненного, подданного. Слепое повиновение его воле, слову, желанию - это элементарная норма для младших и подчиненных как в рамках государства, так и в семейном доме. Не случайно Конфуций напоминал, что государство - это большая семья, а семья - малое государство. Этим сравнением подчеркивался тот строй семейной жизни, который реально существовал и сохранился в Китае вплоть до нашего времени: младшие беспрекословно повинуются старшим, дети - родителям.

Поразительная живучесть принципа семейно-государственного соподчинения, которому следовал каждый китаец, обнаружила себя и в поражении студенческого выступления на площади Таньаньмэнь в Пекине осенью 1989 г. Китайское общество осудило студентов за то, что они посягнули на незыблемый для китайца авторитет старшего, отца, воплощенный в государственной мудрости политической власти.

Авторитет отцовства покоится на древнейшем в Китае культе предков - как мертвых, так и живых. Изменив содержание и формы этого культа, конфуцианство придало ему глубокий смысл символа социального порядка и превратило его в первейшую обязанность каждого китайца, универсальную норму поведения. Именно с этой целью Конфуций разработал учение о "сяо" - сыновней почтительности.

"Сяо", как считал Конфуций, - это основа гуманности. Смысл "сяо", как его толкуют конфуцианцы, - служить родителям по правилам "ли", похоронить их по правилам "ли" и приносить им жертвы по правилам "ли". Согласно этим правилам, почтительный сын должен всю жизнь заботиться о родителях, чтить и любить их при любых обстоятельствах. Даже если отец - вор или убийца, почтительный сын обязан смиренно увещевать родителя, просить вернуться на тропу добродетели.

Культ сыновней почтительности с течением времени достиг в Китае всеобщей признательности, стал нормой жизни, а выдающиеся примеры "сяо" превратились в объект восхищения и подражания. Вот несколько образцов "сяо": бедняк, продавший сына, чтобы накормить голодную мать, находит в огороде сосуд с золотом и надписью "за твое сяо"; восьмилетний мальчик не отгоняет от себя комаров в летние ночи - пусть они лучше жалят его, а не беспокоят родителей; почтительный сын в голодный год отрезал от себя кусок тела, дабы сварить бульон для ослабевшего от голода отца.

Эти рассказы призваны с детства воспитывать в сыне почтительную готовность к самопожертвованию во имя родителей. Таким образом, вся жизнь китайцев была непрерывным экзаменом-отчетом перед строгой и требовательной "комиссией" предков. Мертвые контролировали живых.

Конфуцианский культ предков и нормы "сяо" воспитывали у китайцев уважительное отношение к семье. Семья считалась сердцевиной общества, интересы семьи превосходили интересы отдельно взятой личности, которая рассматривалась лишь в аспекте семьи. Любовь, то есть нечто личное и эмоциональное, всегда находилась на неизмеримо более низком уровне, чем интересы семьи. Любовь могла прийти после брака, могла и не приходить вовсе. Но это никогда не мешало нормальному существованию семьи и выполнению супругами своего осознанного социально-семейного долга, который выражался в рождении детей, прежде всего сыновей, призванных упрочить позиции семьи и продолжить род.

Отсюда - постоянная тенденция к росту семьи. Конфуцианство своим культом предков и "сяо" создало дополнительные стимулы для ее небывалого расцвета. При наличии благоприятных условий стремление к совместному проживанию близких родственников становилось решающим фактором и резко преобладало над центробежными тенденциями. В результате большие семьи, включавшие немалое число женатых сыновей, множество внуков и иных родственников и домочадцев, стали весьма распространенным явлением в жизни Китая. Такие семьи делились обычно после смерти отца. Старший сын занимал место главы семьи и получал большую долю наследства, в том числе и дом с храмом предков. Остальная часть имущества делилась поровну между всеми остальными сыновьями.

Новые семьи, основанные младшими братьями, в течение длительного времени продолжали находиться в зависимости от старшего брата, являвшегося теперь главой клана родственников. Внутри разветвленного клана сородичей сохранялся строгий порядок, почитался культ предков и поддерживалась взаимопомощь. Нередко такой клан сородичей составлял население большой деревни.

Сила и авторитет этих кланов признавались властями, предоставлявшими им решение различных мелких тяжб. Кланы ревниво следили за сохранением за ними этих прав. Символом кланового единства был родовой храм предков с могильными и храмовыми землями, отбирать которые считалось недопустимым. В эти храмы в дни праздников собирались порой сотни родственников. После ритуальной части на таких собраниях решались и деловые вопросы. Принято было выносить на суд родственников все заботы: не было ничего своего, личного, чего не должны были знать семья и клан. Человек с первых лет жизни привыкал к тому, что личное, свое на шкале ценностей несоизмеримо с общим, обязательным для всех.

В борьбе различных культурных традиций конфуцианство сумело одержать верх и над даосизмом, и над буддизмом, правда, никогда их полностью не вытесняя. При императоре У-ди (140-87 до н.э.) оно заняло господствующее положение в стране, став в созвездии сань цзяо (трех религий) самой яркой звездой. Превращение конфуцианства в господствующую культурную норму не было случайностью. Конфуцианство удобно для управления огромной империей. Кроме того, и чиновничий аппарат видел в конфуцианстве средство не только держать народ в подчинении, но и влиять на императоров.

Опираясь на древние представления о Небе и высшей небесной благодати ("дэ"), конфуцианство выработало постулат, согласно которому правитель получал божественный мандат ("мин") на право управления страной. Отступая от принятых норм, выражением чего был произвол императорской власти, экономический упадок, социальный кризис, волнения и т.д., правитель терял "дэ" и право на мандат Неба. Этот тезис служил суровым предостережением императорам, которые пытались отклониться от конфуцианской нормы. Таким образом, правящая элита стала своеобразной заложницей конфуцианской социально-экономической системы.

С течением времени сложился подлинный культ Поднебесной, Срединного государства, оценивавшегося как центр Вселенной, сосредоточение мудрости, знания и искусства, реализация священной воли Неба. Многие соседи Китая - хунны, монголы, маньчжуры, периодически завоевывавшие империю и даже основывавшие свои династии, со временем окитаивались, что укрепляло в китайцах сознание превосходства их культуры. Оказавшимся на императорском троне завоевателям всегда приходилось - за неимением иной - принимать конфуцианскую систему административного управления, и это тоже как бы подтверждало концепцию о вечности и совершенстве учения Конфуция и китайской цивилизации, регулировавшейся этим учением.

Не будучи религией в полном смысле слова, конфуцианство вобрало в себя и политику, и административную систему, и функцию верховного регулятора социальных и экономических процессов - словом, стало основой всего китайского образа жизни, концентрированной формой выражения китайской культуры.

Можно сказать, что именно благодаря конфуцианству с его культом древности китайское государство и общество не только просуществовали в почти не менявшемся виде более двух тысяч лет, но и приобрели такую гигантскую силу инертности, что революционный XX век, покончивший с конфуцианством как с официальной государственной доктриной, пока еще не вправе считать себя победившим консервативные культурные традиции, восходящие к конфуцианству.

3. Художественная практика

Искусство Китая глубоко пронизано высокими философскими идеями и мудрыми поучениями. Оно гуманистично и величественно. В нем воспевается красота мира и гармония природы. Идея гармоничного единения человека с природой стала не только душой китайского искусства, но и способом осмысления бытия.

Даже письменность китайцев трепетно-красива и чрезвычайно сложна для усвоения людьми других типов культуры7. Каждый иероглиф выговаривается с определенной мелодией, поэтому многие слова, произносимые с помощью одних и тех же звуков, в зависимости от тона имеют абсолютно разные значения.

В средние века китайская иероглифика играла в Восточной Азии такую же роль, как латинская письменность в Европе. Вьетнамцы и корейцы, пользовавшиеся иероглифами, перешли затем на собственные системы письма, а японцы и поныне пользуются ими.

Почерк всегда имел и имеет громадное значение - именно по нему зачастую выносится суждение о корреспонденте. Крайне важными являются также и цвет, и качество бумага и туши, манера и содержание написанного. Они варьировались в зависимости от времени года8.

Иероглиф с его графической выразительностью предстает в восточных культурах как идеальная структурная модель художественного произведения. Иероглифические формы угадываются и в архитектуре, и в изделиях прикладного искусства, и даже в самой природе - в сплетении стеблей травы или ветвей деревьев.

Восприятие каллиграфического знака в традиционной китайской культуре осознано как особая область не только эстетики, но и этики. Каллиграфия текста выступает в исповедальной роли; в своеобразии каллиграфического рисунка иероглифа, в его нервности или благостности угадывается душевное состояние автора, структура его личности. Каллиграфия определяет во многом художественную выразительность собственно изобразительного образа, она присутствует практически в каждом живописном свитке и, как самостоятельное искусство, определяет характер авторской работы.

В китайской эстетической теории выделяются четыре свойства каллиграфических линий: кость, мясо, мускулы и кровь. "Иероглиф, в котором выявлены костяк и мускулы, но мало мяса, называется "мускулистый"; в котором много мясистости и слабый костяк, называют "поросенком" - так определяет основные качества каллиграфии один из древних текстов. Здесь же выявляются восемь болезней (пороков), которых должен избегать художник. Например, линия "пе" должна быть похожа на хвост крысы, линия "шу" - на ногу аиста, линия "хэн" - на секцию бамбука или сломанную ветку.

Красота китайской каллиграфии - в выразительности пластических элементов, в нахождении равновесия, в динамичности, в отсутствии застывшей симметрии. Именно каллиграфия создала шкалу оценок для произведений живописи. Каллиграфия справедливо связывается с искусством танца. Даже танцы на льду оцениваются по оставленным танцорами узорам, по их "ледовой" каллиграфии.

Иероглифика хранит на себе печать экологичности, бережного, прямо-таки трепетного отношения к природе. Возможно, поэтому европейская культура, ощутив первые "уколы" экологической катастрофы, пытается открыть и освоить для себя принципиально иное видение мира, зримее всего выступающее через различные виды искусства. Прелесть цветов и птиц, трав и насекомых составляет тот "эстетический сад" природы, который вызывает восхищение и поныне. Творчество художника призывает людей оберегать эти творения, любоваться ими, уметь восхищаться неприметным, привычным и, на первый взгляд, малопривлекательным.

Китай - родина уникальной живописи "цветов и птиц", "трав и насекомых". Жанр этот зародился в IX в., но не теряет своей прелести и актуальности и в наше время. Здесь все вместе: и эстетика, и символ. "Духовное значение жанра "цветы и птицы" в живописи то же, что и в поэзии. Так, например, разные сорта пиона и виды птиц, подобные фениксу и зимородку, символизируют богатство и благородство, тогда как сосна, бамбук, хризантемы, гуси воплощают уединение и праздность"9.

Чтобы овладеть этим жанром, надо не только изучать живописную манеру предшественников-классиков, но и научиться различать в природном удивительное, прекрасное, загадочное. Из "благородных цветов" излюбленными объектами изображения были пион, лотос, цвет дикой сливы - мэйхуа. Из обычных цветов - вьюнок, бегония, петушиный гребень. В свитках этого цикла летают бабочки и пчелы, богомолы и стрекозы, цикады и мухи. Здесь можно также встретить представителей водной фауны; рыбешки, головастики, лягушки, крабы и креветки не были обойдены эстетическим вниманием. Богат и разнообразен мир птиц - гуси, уточки-мандаринки, райские птицы, орлы, сороки и даже непритязательный, шустрый и невзрачный воробей.

Полнокровность и жизнеутверждающий взгляд на мир, умение выбрать главное, ощущение эстетической неисчерпаемости любого явления бытия и вечная неудовлетворенность художника в попытке постичь его отличают этот стиль.

Необходимо отметить, что в данном жанре присутствует и обостренное чутье к фальши, красивости, напыщенной возвышенности.

Живопись цветов дикой сливы мэйхуа является одной из самых распространенных и утонченных тем в жанре "цветы и птицы". Живопись эта развивалась параллельно с живописью "бамбука" и была особенно любима поэтами-даосистами. Большая популярность живописи "мэйхуа" объяснялась философским содержанием, заложенным в ней, ее поэтической интерпретацией и особенно общенациональной этической символикой. Подобно бамбуку, мэйхуа символизирует благородную чистоту, несгибаемость, так как живые соки сохраняются в деревьях мэй и в лютые морозы.

В древнем трактате "Слово о живописи из Сада с горчичное зерно" не только даны образцы изображений и техника исполнения, разработанная для этого жанра, но и все это связано с космологическим принципом подобия философии даосизма. Единое - мир реализуется через единственное - дерево, цветок. Образно говоря, сквозь причудливые переплетения прожилок лепестков цветка просвечиваются грандиозные контуры мироздания. "Образность дерева мэй и есть его живое одухотворяющее начало "ци". Цветы олицетворяют солнечное начало, они построены по принципу "ян"; само дерево, ствол и ветви полны соками земли, выражает ее таинственную силу "инь". Цветоножка символизирует абсолютное начало мира - "тай-цзы". Чашечка, поддерживающая цветок, воплощает три силы - небо, землю и человека, и поэтому рисуется тремя точками. Сам цветок является олицетворением пяти первоэлементов, и поэтому изображается с пятью лепестками..."10.

Вступить в общение с цветком можно, лишь полностью на нем сосредоточившись, когда посторонние мысли не будут мешать осознанию цветка и его "цветочности". Через глубинное сосредоточение происходит освобождение от неведения, постигается высший смысл искусства и бытия. "Все, что ни видишь, - цветок, все, о чем ни думаешь, - луна. Для кого вещи не цветок, тот варвар. У кого в сердце нет цветка, тот зверь"11.

Цветы такие же живые и любимые, как люди. У них своя иерархия, они подчиняются и гармонично сочетаются. "Цветы сливы имеют своих "камеристок": магнолию, даюнию, камелию; у пиона "камеристки" - шиповник, роза, боярышник; у белого пиона - магнолия и алтей; у цветов граната - цветы пурпурного мирта, ноготки, тысячелистник..."12.

У китайцев и японцев человек должен отойти в сторону, чтобы не мешать цветку выявить себя. Человек скорее слуга цветка, чем его господин. К любимому цветку могли относиться как к любимой женщине. Китайский император Танской эпохи (VII-X вв.) приглашал в весеннюю пору в свой сад музыкантов, чтобы они услаждали слух цветов. Древние поэты вели беседы с цветами, доверяя им свои тайные мысли как близким, все понимающим друзьям.

В наши дни эти традиции не исчезли. Так, знаменитый китайский художник Ци Бай-ши написал для своего ученика небольшую картину - две обращенные друг к другу орхидеи в стакане - и сделал надпись: "Диалог". "Тая улыбку, друг против друга, Ведут беседу от сердца к сердцу".

Исходя из даосистской практики вживания в мир, контактировать с миром можно не только через отдельных его представителей, но и непосредственно со всей целостностью. Достаточно наглядно это демонстрировалось в пейзажной живописи. Пейзажи увидены как бы с птичьего полета, что сообщает им широкую панораму и некоторую созерцательную отстраненность. Часто художники населяют их одним-двумя пешеходами. Эти маленькие фигурки как бы "запущены" в широкий мир, чтобы приблизить его, сделать своим. Чаще всего путники никуда не торопятся - любуются, стоя на мостике, закатом или восходом или созерцают луну. Они вносят в пейзаж неторопливый мир странничества и выключенности из условностей человеческого общежития.

В классической живописи японцев пейзажное пространство изображается по принципу "сорванной крыши" (фукинуки ятай), т.е. созерцающий пейзаж видит его не с одной, а с разных точек одновременно, что позволяет охватить все в целостности.

Отметим еще одно обстоятельство в пейзажной живописи даосистско-конфуцианского типа культуры, которое ярко выражает главную эстетическую позицию - единство и взаимопроникновение естественного и искусственного, рукотворного и нерукотворного, достоверного и условного. Большинство пейзажистов Китая и Японии осознавало, да и до сих пор осознает, что искусство пейзажа - это высокая миссия создания микромира, адекватного всему мирозданию. Объекты, принадлежащие земле и небу: дерево, камень, вода (а также их инварианты - облако, туман, дымка) выступают как архетипы культуры.

"Поэтика камня, эстетическое сознание и художественное освоение гор составляют одну из важнейших граней практики и теории китайского искусства. Границы эстетического осознания камня китайскими художниками и поэтами очень широки. Они определяются даосистской традицией уподобления себя простоте обычного камня ("ши") и конфуцианским стремлением к самосовершенствованию, доведенному до изысканности яшмы и нефрита ("юй")13. Эстетическая значимость камня, сказалась с особой определенностью в знаменитых "садах камней" при монастырях. В истории китайской культуры сложилось так, что обработка яшмы, создание тончайших изделий из нефрита стали уделом народных мастеров - безымянных творцов прикладного искусства, тогда как простой камень обрел свое место в элитарной поэзии и живописи. Прославленные своей красотой горы, фантастические по форме камни часто бывают объектами поэзии и живописи. Для некоторых художников камень был столь значим, что они вводили в свой псевдоним иероглиф "ши" (камень).

Того, кто мудр, - радует вода, Того, кто гуманен, - радуют горы, Мудрый ценит движение, Гуманный - покой. Мудрый обретает радость. Гуманный - долголетие"14.

Но водные просторы рек, водопады, дымки и облака - все это ипостаси абсолютного дао. Искусство изображать водную гладь и рябь, струи водопада, причудливые формы облаков стало в Китае объектом пристального изучения, о нем созданы специальные даосистские трактаты.

Именно в них предначертан еще один важный эстетический принцип живописи: "Великое совершенство похоже на несовершенство". Постулат Лао-цзы о внешней непривлекательности истины и, напротив, привлекательности лжи, призывал художника бежать от красивости, избегать желания нравиться и не страшиться истины, как бы ни была она сурова и непривлекательна.

Нельзя забывать, что в китайской эстетике живопись измеряют двумя параметрами: философией и каллиграфией. Это значит, что лицо художника выражают дух и линия. Камни, деревья, водные потоки, цветы, птицы и даже человек даны в типизированном, а не индивидуализированном виде. Леви-Стросу китайская живопись представляется наиболее яркой иллюстрацией единства письменности и живописного языка: "Графические символы, особенно символы китайского письма, обладают эстетическими свойствами независимо от интеллектуальных значении, которые они обязаны передавать"15.

Основным пороком живописи считалась вульгарность, в которой выделялось несколько уровней: вульгарный дух, вульгарный ритм, вульгарная кисть, вульгарный замысел, вульгарный человек-художник. Бегство от вульгарности - основа творческой жизни дальневосточной эстетики.

Живопись в Китае никогда не была "искусством для искусства", она всегда содержала в себе задачу нравственного совершенствования личности, требуя не только ассоциативного мышления, но и непосредственного восхищения природой и работой мастера.

Китайские теоретики искусства любят повторять: "Картина подобна ее автору, кисть бывает высокой и низкой так же, как моральные качества человека".

Люди могут по-разному относиться к природе. Одни - с высокомерным технократическим снобизмом, разрушая, подобно европейцам, с помощью синхрофазотронных пушек последние ее тайны. Другие - с замиранием сердца, стремясь стать сосной, чтобы понять ее. Одни живут по принципу: "Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник". Другие вешают на дверь серебряный колокольчик, чтобы глубже почувствовать тишину ночи. Какой из этих путей предпочтет человечество?

Как показывает художественная практика конфуцианско-даосистской культуры, искусство способно, воспевая красоту природы, противостоять культу техники и содействовать культу благоговейного отношения к жизни.

4. Характер знания в рамках конфуцианско-даосистской культуры

Характер знания в конфуцианско-даосистской культурной традиции резко отличается от западно-европейского его понимания. Вплоть до XX в. европейские мыслители с пренебрежением и высокомерием относились к духовным и интеллектуальным исканиям китайского народа и его мудрецов. Об этом, в частности, свидетельствуют отзывы Гегеля о философии китайских мыслителей, которых он читал и недооценил. О Конфуции он высказался коротко и решительно: "У него совершенно нельзя найти никакой спекулятивной философии, а на основании собственных его произведений можно сделать заключение, что для его славы было бы лучше, если бы они не были переведены"16.

Исследуя ту же проблему, западноевропейский историк художественной культуры М. Каррьер пишет, что китайцы "приобрели много сведений, многое открыли раньше европейцев, но они всегда заботились не столько о причине, об основаниях, сколько о ближайшей цели; в разысканиях ими руководит одна польза, а оттого они и не доходят до настоящего знания, которое дается только тому, кто ищет его из любознательности и из-за истины: полезное прилагается само собой"17.

Столь категорические высказывания наводят на следующие размышления: может ли одна культура обладать монополией на знание и что такое знание вообще и, если оно является достоянием всего человечества, каким образом оно реализуется в культуре китайцев? В энциклопедической литературе о знании пишется, что оно - "проверенный общественно-исторической практикой и удостоверенный логикой результат процесса познания действительности, адекватное ее отражение в сознании человека в виде представлений, понятий, суждений, теорий. Знание обладает различной степенью достоверности, отражая диалектику абсолютной и относительной истины. По своему генезису и способу функционирования знание является социальным феноменом. Оно фиксируется в форме знаков естественных и искусственных языков"18.

Знания могут быть донаучными, обыденно-житейскими, художественными и научными. Важно отметить, что знания опосредованы культурой, ее традициями и определенной системой ценностей. А это значит, что каждый исторический тип культуры имеет право на свои "причуды", на собственные установки и свой менталитет. Как надо подходить к оценкам чужой культуры, хорошо разъясняет В. М. Алексеев: "Не то важно, что мы видим, а то, что видит китаец. Наше суждение начинается лишь с того момента, когда мы поймем, наконец, почему китаец наслаждается там, где мы бываем только ошарашены"19.

Конфуцианское учение о знании подчинено нравственно-социальной проблематике. Для Конфуция знать "значит знать людей". Познание природы его мало интересовало, что в какой-то мере находилось в явной дисгармонии с выдающимися достижениями китайцев в области научно-технических изобретений. Еще за тысячу лет до Конфуция древние жители равнины Хуанхэ знали календарь, иероглифическую письменность и т.д. В дальнейшем они изобрели компас, порох, научились изготовлять фарфор, шелк и т.д. Однако научно-технические знания Конфуций считал опасными, поскольку они отвлекают от духовного совершенствования, и демонстративно их сторонился. Один из учеников, интересовавшихся хозяйственными делами, даже вызвал большое неудовольствие учителя тем, что спросил его о технологии земледельческого труда. "Об этом надо спросить у крестьянина!" - с досадой ответил Конфуций.

Однако нельзя полагать, что Конфуций осуждал рациональное знание. Наоборот, он был противником притязаний на сверхъестественную мудрость. Великий китайский мудрец сделал своему народу предупреждение, которое имеет общекультурную ценность: "Никогда не имейте дела с теми, кто притязает на общение со сверхъестественными силами. Если вы позволите культу сверхъестественного утвердиться в вашей стране, произойдут ужасные бедствия"20.

Первейшим долгом Конфуций считал развитие в человеке естественных достоинств и устранение его недостатков. Он часто говорил своим ученикам, что не правда делает человека великим, а человек делает великой правду! Конфуций предлагал изучать ошибки человека или присматриваться к тому, как он выполняет свой повседневный долг перед ближними. Он не строил теорий и часто говорил ученикам, что книжное образование оторвано от жизни, делает человека не столько умнее, сколько глупее. "Вы можете вызубрить наизусть триста песен канона, но, если вы окажетесь негодными к управлению, когда вам доверят власть, или же к исполнению поручения государя, когда вам поручат вести переговоры, какой прок от ваших знаний, будь вы даже самыми учеными в мире людьми?"

Практика для Конфуция - это прежде всего общение с людьми. Истинно мудрый должен жить как живут все, жить по обычаю и искать в жизни лишь моральное удовлетворение. Жить как все - означало жить в соответствии с определенным ритуалом. Несомненно, ритуал был центральным понятием древнекитайской традиции, причем китайцы не делали различия между религиозными обрядами и светскими церемониями. Для Конфуция ритуал - это главное условие человеческого общежития и, следовательно, лучшее средство знания того, что такое человечность. Другими словами, Конфуций открыл в ритуале основу всей человеческой деятельности, рецепт правильного поведения на все случаи жизни. Можно прочитать в "Беседах и суждениях" напутствие Учителя: "В обществе держитесь так, словно принимаете почетного гостя. Исполняя служебные обязанности, ведите себя так, словно руководите торжественными жертвоприношениями. Не делайте другим того, чего себе не желаете. Так вы не сотворите зла ни в государстве, ни в семье".

Таким образом, Конфуций увидел в ритуале воплощение вечно живых качеств человеческого общежития, ведь всякое ритуальное действие не может не быть общепринятой нормой людей и, следовательно, их общим достоянием. Так, живущий по ритуалу, согласно Конфуцию, живет в согласии со всеми людьми. Ритуал оказывается у него всеобщей мерой гармонии в отношениях между людьми, в отношении человека к самому себе. Сдержанность - вот жизненное кредо китайского мыслителя. Но сдержанность, не ущемляющая человеческие чувства, а способная уважать своего родственника, соседа и просто незнакомого.

Сдержанность и самообладание, реализованные в ритуале, проистекают в конечном счете из опыта "самоопределения" человеческого "я" в системе "коллективного" сознания. Ритуал требует от человека жить самоустранением, освобождает личность от частых эгоистических устремлений, для того, чтобы выявить вечно живые родовые свойства человечества. В ритуале обнажается матрица человеческой социальности. В то же время ритуал не задан изначально человеку. Он усваивается благодаря учению и вырастает из характера человека, его воли21. В конфуцианстве отличительным признаком человека объявляется не просто сознание или разум, а решимость исполнять свой долг, принять до конца свой долг, принять свою судьбу, жить волей всецело нравственной, поскольку она действует в сообществе людей и сама его созидает. Воля требует сосредоточения душевных сил, она соединяет в себе разум и чувства, и недаром китайская традиция никогда не противопоставляла одно другому. Средоточием духовной жизни человека в Китае считалось "сердце" - вместилище и сознания, и чувств. Взгляд на человека как на изначально нравственное существо стал в Китае общепризнанным. Человек, преступивший нормы морали, становится в глазах китайцев не более чем "говорящим животным".

Долженствование, на котором утверждается ритуал, не является этическим принципом, который можно вывести путем отвлеченных логических доказательств, его нельзя установить и очередным президентским указом. Оно не существует вне времени и пространства. Оно рассеяно в хаосе жизненных случайностей и не может быть подведено под какой-либо закон. О нем надо молчать. Им нужно жить.

Мудрец заведомо ничего не отрицает и не утверждает, он безмятежен и лишен предубеждений. Для Конфуция в действии, вдохновленном долгом, нет жесткой границы между человеком и окружающей средой. Мы не найдем в его высказываниях отчетливого представления о человеке как психически целостном субъекте, который бы оставался равен самому себе в потоке времени. Мы сталкиваемся со взглядом на человека, в корне отличающимся от европейских представлений о личности. Личность в конфуцианской традиции представляется как бы сетью межчеловеческих отношений, "общественным лицом". Человек есть то, чем он является для других, и живет он волей к "преодолению себя", волей, превосходящей индивидуальную жизнь, побеждающей даже смерть. "Утром, познав Путь, вечером можно умереть", гласит многозначительное изречение Конфуция.

Жизнь конфуциева мудреца скромна, но свободна от пошлой обыденщины. Она не призвана быть примером каких-то идеалов и принципов, не подчинена погоне за успехами. Этот мудрец идет "срединным путем", не впадая в крайности, будучи всегда готовым на разумный компромисс. Не отставать и не забегать вперед, всегда "соответствовать времени" и уметь пересматривать свой опыт, исправлять свои промахи и хранить верность своей возвышенной мечте, неуклонно расширять свой кругозор - такова истина "срединного пути", завещанная Конфуцием. Только целомудренное и любящее человеческое сердце может ведать, как следует поступать в этом изменчивом мире.

Возвышенная мечта, которая, подобно маяку, указывает человеку его предназначение, реализуется в принципе человечности. Быть человечным для Конфуция означает любить людей. Индивид, наделенный человечностью, должен обладать следующими качествами: учтивостью, великодушием, прилежанием и добротой. Тот, кто учтив в общении, избегает оскорблений. Тот, кто великодушен, привлечет к себе других людей. Тот, кто честен, привлечет к себе доверие других людей. Тот, кто прилежен, добьется успеха. Тот, кто добр, может использовать людей на службе.

Таким образом, человечность для Конфуция - это мера всех добродетелей, мера социальности и культурности человека. Человечность - это путь человека к себе. Она создает мост между тем, что он есть и тем, чем он должен быть. Этот путь каждый обязан пройти сам. Быть или не быть человечным - зависит от нас самих.

Нравственные идеи Конфуция привели к замене религиозного идеала Неба этическим идеалом Небесного пути. И Небесный путь, и человеческое сердце повинуются моральному закону. Для Конфуция истинное служение Небу выражается в служении людям. Когда его попросили объяснить, что такое мудрость, он сказал: "Отдавать все силы служению людям, почитать духов и держаться от них в отдалении - вот это и есть мудрость". Когда его спросили, как следует служить духам предков и божествам, от ответил: "Ты еще не знаешь, как служить людям. Разве ты можешь знать, как служить духам?" Признавая существование духов, он делал акцент на нравственном и воспитательном значении обрядов. Этика для него заслонила собой религию.

Откуда же у Конфуция такое нежелание определить четкую позицию в отношении религиозной веры? Причину, вероятнее всего, нужно искать в том, что конфуцианство - это своего рода псевдорелигия: она трактует на религиозный лад жизненные принципы человека, но утверждает их моральную самоценность. Духовное подвижничество конфуцианского человека кристаллизуется в формах культуры. Конфуцианцы с готовностью признавали во все времена, что бытующие в народе культы основываются на иллюзии, но иллюзии полезной для самих людей, а потому правдивой. Духовным наследникам Конфуция не было поэтому нужды доказывать существование духов или опровергать их. Они могли принять обе точки зрения условно истинными в силу того, что они приняты в обществе и от них зависит поведение людей.

Исследователи древней литературы и фольклора часто отмечают, что сюжеты мифов и сказаний имеют своим прототипом годовой цикл, знаменующий периодическое воскресение и умирание природы. В наследии Конфуция мы встречаемся с прямо противоположным ходом мысли. Конфуций не стремится преобразить реальность в миф, а скорее раскрывает естественные корни мифа, низводя священное до естественного хода жизни. Разговоры мыслителя о Небе есть в своем роде антимиф, где повествование о Небе выступает в форме молчания, а знание об обыденном - в форме речи. Здесь намечается начало той магистральной линии китайской традиции, которая выразилась в известном изречении средневековой эпохи: "Обыкновенное сознание - это и есть правда".

Так повседневная жизнь оказывается для Конфуция не просто нагромождением случайных, бессмысленных эпизодов. В глубине потока жизни вьется жизнь "Небесной судьбы", и эта судьба доступна человеческому знанию и постигается "чутьем сердца". Как бы ни был жесток и лжив мир вокруг, какие бы невзгоды не выпадали на долю конфуцианского мудреца, он не отчаивается. Его жизнь кажется ему глубоко осмысленной. В этой судьбоносной своей жизни он находит великую опору и защиту. Даже в минуту смертельной опасности Конфуций не терял самообладания. Он говорил в такие минуты, что Небо не допустит его гибели. Он знал веление Небес.

Знать, чего требует "Небесная судьба", значит иметь в жизни свой Путь. Понятие Пути (дао) стало ключевым для Конфуция, не отделявшего свое учение от своей судьбы. Для Конфуция дао - это "праведный путь". Дао - это правда каждого отдельного человека и народной жизни в целом. "Праведный путь" невозможно претворить силою или угрозами; он проистекает из духовного подвижничества каждого человека и неотделим от сокровенных глубин человеческого взаимопонимания. Истинный Путь в жизни, утверждал Конфуций, берет начало в человеческой природе и становится зримым благодаря правильно выстраиваемым связям человека с другими людьми. В понимании мудрости и праведной жизни как Пути есть и особый смысл: идея Пути указывает на скрытую связь человека и Неба, предела и беспредельного. Путь мудрого, по Конфуцию, это "в одно мгновение" пройти дистанцию между тем, что "лежит рядом", и беспредельностью, нанести знаки вечности на карту зримого мира. Именно так в Китае понималась, кстати, работа каллиграфа или художника, который, согласно классической метафоре, своей кистью наносил на бумагу "след, тянущийся на тысячи ли и уходящий в недостижимую даль...".

Конфуций верил, что показать пример праведного пути - единственный способ исправить нравы и что перед благотворным воздействием такого примера не устоят неправедные.

Говоря о человеческом совершенстве, Конфуций строил систему иерархического знания. По его словам, как ни завидна участь "знающих", все же выше их стоят "человечные", которые не просто "знают свое знание", но еще и воистину претворяют его. И если знание побуждает нас действовать, то "человечность" - это воплощенное знание - дарит нам бесконечную мудрость и вместе с мудростью человечность. Учитель сказал: "Человек делает великим Путь, а не Путь делает великим человека".

В наши дни идеи Конфуция вновь возвращаются в круг живых учителей китайского культурного ареала. Пережив страшные потрясения, народы Китая, Кореи, Японии, Юго-Восточной Азии нашли в традициях даосистско-конфуцианской и буддийской культуры живительные силы для восстановления своего здоровья. Не идеи насилия и порнографии американской культуры, а идеалы гуманизма, уважительного отношения к природе, любовь к своему прошлому, своей героической истории подняли буквально с колен многие народы Азии и обеспечили им успех. Достаточно вспомнить поразительные достижения Японии, Тайваня, Китая, Сингапура, Южной Кореи, чтобы понять моральную силу культурных достижений этих народов. И в самом Китае конфуцианство вновь объявлено основой духовной жизни страны, великим фактором творческого потенциала общества. Мы только сейчас начинаем понимать, что эффективны не технические приспособления сами по себе, но воля и разум человека, или, как говорили в Китае, "техника сердца", обеспечивающая доверие, искренность и радушие между людьми.

Условия возвращения конфуцианства в современный мир заданы проблемой преодоления того типа цивилизации, который сложился на Западе в эпоху Нового времени, провозгласившей своим героем "технического человека", добивающегося господства над миром ради самого господства, ради удовлетворения своего индивидуалистического эгоизма, комфорта и безудержного потребительства.

Социальные институты и ценности современного общества имеют рациональное обоснование, но общественная жизнь может оказаться глубоко иррациональной. В дебрях цивилизации, сформировавшей "технического человека", искусного умельца и аналитика, человек растрачивает свои человеческие качества и превращается в жалкого потребителя, которого как бы на веревочке ведет государство, бюрократическая элита и космополитическая интеллигенция к покорности и рабству. Этой цивилизации в определенной степени противостоит конфуцианство, которое, не требуя крикливых деклараций о правах человека, несет людям нормальные, здоровые нравственные принципы: преданность своему народу и семье, снисходительность, почтительность к родителям, уважение к старшим, великодушие, правдивость, сметливость, милость. Как никогда для нас актуальны слова Конфуция: "Уважать добродетель, охранять народ" и "Правящий с помощью добродетели подобен Полярной звезде, которая занимает свое место, а все другие звезды окружают ее" (Лунь юй, гл. 2). Подлинно культурный народ никогда не позволит насильнику занять место Полярной звезды, в огне его культуры непременно сгорит любая авторитарная власть, в какие бы демократические одежды она ни рядилась.

Примечания

1. Симкин Г. Н. Бирюзовая книга Китая // Человек. 1992. № 2. С. 26.

2. Антология мировой философии: В 4 т. Т. 1. М., 1969. С. 183.

3. Там же. С. 182.
4. Поэзия и проза Древнего Востока. М. 1973. С. 327.

5. Поэзия и проза Древнего Востока. С. 313.
6. Древнекитайская философия: Собр. текстов: в 2 т. Т. 1. М., 1972. С. 170.

7. Китайская письменность - иероглифы. Они сродни пиктографическому письму (именно с него начинало человечество), в котором слово изображалось рисунком. Постепенно рисунки упростились и приняли вид современных иероглифов. Современный китайский язык состоит из слов, складывающихся из двух иероглифов, но есть слова из одного или трех-четырех. Знания трех тысяч иероглифов достаточно, чтобы понимать современные общественно-политические тексты и бытовую лексику, но такой запас слов не дает возможности читать классические тексты. Даже высокообразованные китайцы пользуются для этого толковыми словарями. Иероглификой овладеть довольно трудно, не случайно во всем мире о чем-то малопонятном говорят - "китайская грамота".

8. Китайская бумага отличается от бумаги других стран, что является результатом применения особых видов сырья. Из-за недостатка древесной массы и целлюлозы в Китае использовали отходы хлопка и пеньки, тряпье, отбросы бумаги, бамбуковую и тростниковую целлюлозу. Вследствие этого китайская бумага обладает особым свойством - гигроскопичностью: она очень быстро впитывает тушь и краски. Поэтому в процессе работы никакие поправки невозможны.

9. Виноградов Н. А. Китайская пейзажная живопись. М., 1972. С. 136.

10. Слово о живописи из Сада с горчичное зерно. М., 1969. С. 218.

11. Басё. Японские трехстишия. М., 1973. С. 138
12. Ху Пей-хен, Ху То. Аксиология и живописный метод Ци Бай-ши. Пекин. 1959. С. 42.

13. Завадская Е. В. Ци Бай-ши. М., 1982. С. 90.
14. Конфуций. Луньюй. Пекин, 1957. С. 21.
15. Семиотика и искусствометрия. М., 1972. С. 36
16. Гегель. Соч. Т. 9. Л., 1932. С. 111.
17. Каррьер М. Искусство в связи с общим развитием культуры и идеалы человечества. Т. 1, М., 1870. С. 114.

18. Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 192.

19. Алексеев В. М. В старом Китае. М., 1958. С. 53.

20. Джавахарлал Неру. Взгляд на всемирную историю. Т. 2. М., 1981, С. 271.

21. В китайской письменности иероглиф "воля" состоит из знаков "служилый человек" и "сердце".