В 1588-м году датский астроном Тихо Браге выдвинул теорию, согласно которой Солнце обращается по своей орбите вокруг неподвижной Земли, а все другие планеты - вокруг Солнца - своеобразный компромисс между системами Птолемея и Коперника.
Спустя несколько месяцев пражский математик по имени Урсус, которому покровительствовал сам император Рудольф, выступил с точно такой же теорией. Что тут поднялось! Тихо Браге метал громы и молнии. Он подал на Урсуса в суд, обвиняя его в плагиате. Он называл его вором, жуликом, пройдохой. Более всего бесило его, человека знатного происхождения, то, что о высоких материях вознамерился рассуждать безвестный разночинец, какой-то свинопас, как он выражался, Этот мотив обнаружил в документах той эпохи Оуэн Гингрич, историк из астрофизического центра в Гарварде.
Конечно, приоритет принадлежал Тихо Браге. Но в чем! В ошибочной теории. Поэтому Галилей, убежденный коперниканец, только корчил презрительную мину, когда ему рассказывали о тяжбе между Тихо Браге и Урсусом. Датского астронома, несмотря на его выдающиеся открытия, он не ставил ни в грош.
Отношение Галилея к Тихо Браге еще можно объяснить и даже почти оправдать. Но то, что он не желал замечать законов Кеплера, более чем странно. С Кеплером он состоял в переписке, высоко ценил его дарования и его приверженность Копернику. И все же, в течение 30 лет, с тех пор, как он узнал об открытии Кеплера, Галилей, десятки раз писавший за это время об устройстве Солнечной системы, ни разу не обмолвился о кеплеровых эллиптических орбитах и рассуждал так, будто ничего нового после его собственных идей и не появилось.
Историки объясняют эту странность несовместимостью кеплеровских орбит со всей системой эстетических и научных взглядов Галилея. У Кеплера планеты двигались по эллипсам, и Солнце находилось в одном из их фокусов. У Галилея же Солнце было в центре системы идеальных окружностей. Конечно, честность должна заставить ученого отказаться от своей теории, если факты ей противоречат. Но как отказаться от стиля мышления, от сложившегося мировосприятия? Это все равно, что отказаться от самого себя.
Жак Адамар, французский математик, в своей книге о математическом творчестве описывает случаи, когда люди, думавшие одним способом, формулировали свои идеи так, что они не укладывались в голове тех, кто думал по-другому. Из-за этого, например, немецкий математик Леопольд Кронекер помешал Георгу Кантору, основателю теории множеств, занять вакансию в университете. Обсуждая подобные случаи, Адамар признается, что сам он тоже не понимает, как можно думать иначе, чем он, и даже цитирует по этому случаю "Фауста": "Бессодержательную речь всегда легко в слова облечь".
40 лет назад на одной конференции в Болдере, штат Колорадо, произошло драматическое столкновение, оставившее след в истории науки. Биофизик Лео Сциллард сказал: "Проблемы синтеза белка гораздо ближе к решению, чем нам кажется. Если вы будете ставить опыт за опытом, на решение уйдет лет 50. Но если вы на некоторое время отложите эксперименты и задумаетесь над тем, как вообще может синтезироваться белок, то окажется, что существует всего пять или шесть способов синтеза. Вам останется только выбрать из них подходящий".
Наступило некоторое замешательство. "Господа, вы уходите в сторону, - сказал кто-то. - Это уже философия науки".
"Я спорю не с третьеразрядными, а с перворазрядными учеными", - отпарировал Сциллард.
Тогда поднялся известный биолог. "Нет двух клеток с одними и теми же свойствами, - сказал он. Знаете ли, есть ученые, и есть "люди в науке", которые просто работают над этими сверхупрощенными моделями, например, с цепями ДНК".
"Есть два рода биологов, - ответил на это другой. - Одни стараются увидеть, нет ли чего такого, что можно понять, а другие твердят, что все очень сложно, и понять ничего нельзя".
Когда участники спора покидали заседание, один из них пробормотал: "Что же я, по мнению Сцилларда, должен покончить с собой"?
Многие из триумфов в молекулярной биологии были достигнуты благодаря "сверхупрощенным моделям", к которым призывал Сциллард. Эти триумфы достались не тем, кто утверждал, что нет двух одинаковых клеток, хотя это и верно, а тем, кто искал, нельзя ли чего-нибудь понять.
В своей книге "Двойная спираль" Джеймс Уотсон честно признается, что главным стимулом в его работе было стремление опередить Лайнуса Полинга, который, подобно ему и Фрэнсису Крику, уверенно двигался к расшифровке ДНК. Но Уотсон, ревниво следя за успехами Полинга, не забывал учиться у него - учиться методу, с помощью которого тот открыл в свое время альфа-спираль. Полинг, говорит Уотсон, опирался больше на здравый смысл, чем на математические выкладки. Основными рабочими инструментами у него были молекулярные модели, похожие на детские игрушки. "Мы не видели, что могло бы помешать нам решить проблему с помощью таких же игрушек, - пишет Уотсон. - Нужно только сконструировать набор таких моделей и начать играть. Если нам повезет, то искомая структура окажется гораздо сложнее, но ломать голову над сложностями, не убедившись прежде, что простейший ответ не годится, было бы непростительной глупостью. Если бы Полинг выискивал сложности, то он бы никогда ничего не добился".
"В современном обществе еще бытует мнение, будто ученые - это люди не от мира сего, почти святые, - иронизирует Леон Ледерман, известный физик и нобелевский лауреат, работающий в Национальной лаборатории имени Ферми, под Чикаго. - Все это вздор. Они могут быть раздражительны и высокомерны, как Сциллард (по крайней мере, на болдерской конференции), иногда ими движут не такие уж высокие мотивы - Уотсон и Крик тому пример. Но это все еще невинные вещи, еще цветочки. Наука, как говорил Фрэнсис Бэкон, часто смотрит на мир взглядом, затуманенным всеми человеческими страстями. У него были все основания говорить так, при нем, уже в конце 16-го века в науке начали разыгрываться такие страсти , перед которыми самые грубые реплики в Болдере кажутся пением ангелов".
Страсти продолжают бушевать и в 19-м веке. История напоминает нам о Гэмфри Дэви, который изо всех сил старался помешать избранию своего ученика Фарадея в члены Королевского общества. И о французском математике Огюстене Коши, проявлявшем преступную невнимательность к открытиям молодых ученых. Работы, которые они давали ему на отзыв, он просто терял. Его безразличие послужило косвенной причиной гибели двух юных гениев - Эвариста Галуа и Нильса Абеля. Трудно не согласиться с Фрейдом, утверждавшим, что, если мы что-нибудь теряем, значит, мы желаем этой потери. Поведением Дэви и Коши руководила самая обыкновенная зависть. Не без греха тут и сам "король математиков" Гаусс, отказавший в поддержке Больяни, который прибыл к нему со своим проектом неевклидовой геометрии. Судьба Больяни была печальна.
И как быстро забывается собственный опыт! Тот же Коши пережил немало неприятных минут, когда, построив вместе с двумя другими математиками систему уравнений, описывающих равновесие и движение идеально упругих тел, узнал, что знаменитый Луи Пуансо сказал пренебрежительно об их работе: "У них там какое-то косое давление"! Между прочим, Пуансо был не намного старше Коши. Четверть века он потом наблюдал, как теория упругости развивалась под флагом "косого давления", но взглядов своих не изменил. Коши мог бы помнить о Пуансо. Гельмгольц, не пожелавший читать статью Макса Планка о термодинамике, мог бы вспомнить, как за много лет до этого редактор одного журнала отказался печатать его собственную статью о скорости нервного импульса. Мог, но не вспомнил.
Планк - вот, кто поступал в таких случаях иначе! Прочитав статью Эйнштейна, в которой излагалась специальная теория относительности, он вскочил с постели, воскликнув в восторге: "Болеть больше нельзя"! Это ему принадлежит фраза: "Новые идеи не одержат верх, пока не вымрут носители старых идей".
Сродни ему по доброжелательности, может быть, лишь один Ричард Фейнман, один из основателей квантовой электродинамики. В одном из октябрьских номеров за 1957-й год "Нью-Йорк Таймс" рассказывает, как отреагировал Фейнман на сообщение о присуждении Цзундао Ли и Чжэньнину Янгу Нобелевской премии за исследование законов сохранения, приведшее к важным открытиям в физике частиц. "Новость застала мистера Фейнмана в кафетерии, - писала газета. - Услышав ее, он выскочил из очереди и сплясал джигу".
Нетрудно себе представить, каково было разочарование и огорчение Фейнмана, да и большинства ученых, когда они узнали, что Ли и Янг, выдающиеся американские физики и неразлучные друзья, через семь лет после триумфа 1957-го года рассорились навеки и перестали разговаривать друг с другом. Они не поделили славу! Каждый утверждал, что в открытии львиную долю работы проделал он, а не его коллега. А посему, настаивал Янг, во всех упоминаниях о них его имя должно идти первым. Их ссора длится уже 35 лет и конца ей не предвидится.
Много лет длится и ссора между выдающимся английским астрономом Фреджом Хойлом и столь же выдающимся радиофизиком Мартином Райлом, лауреатом Нобелевской премии. Все началось с научных разногласий. Еще 40 лет назад сэр Мартин, анализируя результаты своих наблюдений, пришел к выводу, что теория, по которой Вселенная родилась в момент взрыва некоей точки, обладавшей бесконечной плотностью, единственно верная. Тогда же сэр Фред стал высмеивать взгляды сэра Мартина (оба они за свои научные заслуги получили дворянский титул), иронически называя взрыв гипотетической точки "Биг Бэнгом", что мы переводим как "Большой взрыв". Теперь термин "Большой взрыв" утратил ироническую окраску, стал общепринятым, как и стала общепринятой вся теория. О теории самого же Хойлда, где у Вселенной не было начала, и она стала расширяться неизвестно когда и почему, никто уже не вспоминает. Кроме самого автора, который, продолжая пикироваться с сэром Мартином, склоняется постепенно к теоретическому компромиссу, о чем и будет сказано в его новой книге, готовящейся к выходу в свет. Все с нетерпением ждут, каким образом можно будет объединить идею, что у Вселенной не было начала, с идеей, что начало было.
Космологическая распря бушует и в Америке. Аллан Сэндидж из обсерватории Карнеги в Пасадине вот уже четверть века препирается с Жераром Вокулью из техасского университета по поводу постоянной Хаббла - величины, без которой нельзя вычислить, с какой скоростью расширяется Вселенная, и, значит, точно предсказать ее будущее. Как-то после яростных нападок противника Сэндидж так расстроился, что не нашел в себе сил принять участие в важных научных конференциях. Взаимные нападки, при которых противники не выбирают выражений, не прекращаются, а величина постоянной Хаббла продолжает колебаться.
Пока нет определенного мнения о том, приносят ли эти свары пользу науке или нет. Кое-кто из историков науки считает, что да, кое-кто, что нет. Дискуссия уже идет, но оппоненты пока выражения выбирают.
Конечно, приоритет принадлежал Тихо Браге. Но в чем! В ошибочной теории. Поэтому Галилей, убежденный коперниканец, только корчил презрительную мину, когда ему рассказывали о тяжбе между Тихо Браге и Урсусом. Датского астронома, несмотря на его выдающиеся открытия, он не ставил ни в грош.
Отношение Галилея к Тихо Браге еще можно объяснить и даже почти оправдать. Но то, что он не желал замечать законов Кеплера, более чем странно. С Кеплером он состоял в переписке, высоко ценил его дарования и его приверженность Копернику. И все же, в течение 30 лет, с тех пор, как он узнал об открытии Кеплера, Галилей, десятки раз писавший за это время об устройстве Солнечной системы, ни разу не обмолвился о кеплеровых эллиптических орбитах и рассуждал так, будто ничего нового после его собственных идей и не появилось.
Историки объясняют эту странность несовместимостью кеплеровских орбит со всей системой эстетических и научных взглядов Галилея. У Кеплера планеты двигались по эллипсам, и Солнце находилось в одном из их фокусов. У Галилея же Солнце было в центре системы идеальных окружностей. Конечно, честность должна заставить ученого отказаться от своей теории, если факты ей противоречат. Но как отказаться от стиля мышления, от сложившегося мировосприятия? Это все равно, что отказаться от самого себя.
Жак Адамар, французский математик, в своей книге о математическом творчестве описывает случаи, когда люди, думавшие одним способом, формулировали свои идеи так, что они не укладывались в голове тех, кто думал по-другому. Из-за этого, например, немецкий математик Леопольд Кронекер помешал Георгу Кантору, основателю теории множеств, занять вакансию в университете. Обсуждая подобные случаи, Адамар признается, что сам он тоже не понимает, как можно думать иначе, чем он, и даже цитирует по этому случаю "Фауста": "Бессодержательную речь всегда легко в слова облечь".
40 лет назад на одной конференции в Болдере, штат Колорадо, произошло драматическое столкновение, оставившее след в истории науки. Биофизик Лео Сциллард сказал: "Проблемы синтеза белка гораздо ближе к решению, чем нам кажется. Если вы будете ставить опыт за опытом, на решение уйдет лет 50. Но если вы на некоторое время отложите эксперименты и задумаетесь над тем, как вообще может синтезироваться белок, то окажется, что существует всего пять или шесть способов синтеза. Вам останется только выбрать из них подходящий".
Наступило некоторое замешательство. "Господа, вы уходите в сторону, - сказал кто-то. - Это уже философия науки".
"Я спорю не с третьеразрядными, а с перворазрядными учеными", - отпарировал Сциллард.
Тогда поднялся известный биолог. "Нет двух клеток с одними и теми же свойствами, - сказал он. Знаете ли, есть ученые, и есть "люди в науке", которые просто работают над этими сверхупрощенными моделями, например, с цепями ДНК".
"Есть два рода биологов, - ответил на это другой. - Одни стараются увидеть, нет ли чего такого, что можно понять, а другие твердят, что все очень сложно, и понять ничего нельзя".
Когда участники спора покидали заседание, один из них пробормотал: "Что же я, по мнению Сцилларда, должен покончить с собой"?
Многие из триумфов в молекулярной биологии были достигнуты благодаря "сверхупрощенным моделям", к которым призывал Сциллард. Эти триумфы достались не тем, кто утверждал, что нет двух одинаковых клеток, хотя это и верно, а тем, кто искал, нельзя ли чего-нибудь понять.
В своей книге "Двойная спираль" Джеймс Уотсон честно признается, что главным стимулом в его работе было стремление опередить Лайнуса Полинга, который, подобно ему и Фрэнсису Крику, уверенно двигался к расшифровке ДНК. Но Уотсон, ревниво следя за успехами Полинга, не забывал учиться у него - учиться методу, с помощью которого тот открыл в свое время альфа-спираль. Полинг, говорит Уотсон, опирался больше на здравый смысл, чем на математические выкладки. Основными рабочими инструментами у него были молекулярные модели, похожие на детские игрушки. "Мы не видели, что могло бы помешать нам решить проблему с помощью таких же игрушек, - пишет Уотсон. - Нужно только сконструировать набор таких моделей и начать играть. Если нам повезет, то искомая структура окажется гораздо сложнее, но ломать голову над сложностями, не убедившись прежде, что простейший ответ не годится, было бы непростительной глупостью. Если бы Полинг выискивал сложности, то он бы никогда ничего не добился".
"В современном обществе еще бытует мнение, будто ученые - это люди не от мира сего, почти святые, - иронизирует Леон Ледерман, известный физик и нобелевский лауреат, работающий в Национальной лаборатории имени Ферми, под Чикаго. - Все это вздор. Они могут быть раздражительны и высокомерны, как Сциллард (по крайней мере, на болдерской конференции), иногда ими движут не такие уж высокие мотивы - Уотсон и Крик тому пример. Но это все еще невинные вещи, еще цветочки. Наука, как говорил Фрэнсис Бэкон, часто смотрит на мир взглядом, затуманенным всеми человеческими страстями. У него были все основания говорить так, при нем, уже в конце 16-го века в науке начали разыгрываться такие страсти , перед которыми самые грубые реплики в Болдере кажутся пением ангелов".
Страсти продолжают бушевать и в 19-м веке. История напоминает нам о Гэмфри Дэви, который изо всех сил старался помешать избранию своего ученика Фарадея в члены Королевского общества. И о французском математике Огюстене Коши, проявлявшем преступную невнимательность к открытиям молодых ученых. Работы, которые они давали ему на отзыв, он просто терял. Его безразличие послужило косвенной причиной гибели двух юных гениев - Эвариста Галуа и Нильса Абеля. Трудно не согласиться с Фрейдом, утверждавшим, что, если мы что-нибудь теряем, значит, мы желаем этой потери. Поведением Дэви и Коши руководила самая обыкновенная зависть. Не без греха тут и сам "король математиков" Гаусс, отказавший в поддержке Больяни, который прибыл к нему со своим проектом неевклидовой геометрии. Судьба Больяни была печальна.
И как быстро забывается собственный опыт! Тот же Коши пережил немало неприятных минут, когда, построив вместе с двумя другими математиками систему уравнений, описывающих равновесие и движение идеально упругих тел, узнал, что знаменитый Луи Пуансо сказал пренебрежительно об их работе: "У них там какое-то косое давление"! Между прочим, Пуансо был не намного старше Коши. Четверть века он потом наблюдал, как теория упругости развивалась под флагом "косого давления", но взглядов своих не изменил. Коши мог бы помнить о Пуансо. Гельмгольц, не пожелавший читать статью Макса Планка о термодинамике, мог бы вспомнить, как за много лет до этого редактор одного журнала отказался печатать его собственную статью о скорости нервного импульса. Мог, но не вспомнил.
Планк - вот, кто поступал в таких случаях иначе! Прочитав статью Эйнштейна, в которой излагалась специальная теория относительности, он вскочил с постели, воскликнув в восторге: "Болеть больше нельзя"! Это ему принадлежит фраза: "Новые идеи не одержат верх, пока не вымрут носители старых идей".
Сродни ему по доброжелательности, может быть, лишь один Ричард Фейнман, один из основателей квантовой электродинамики. В одном из октябрьских номеров за 1957-й год "Нью-Йорк Таймс" рассказывает, как отреагировал Фейнман на сообщение о присуждении Цзундао Ли и Чжэньнину Янгу Нобелевской премии за исследование законов сохранения, приведшее к важным открытиям в физике частиц. "Новость застала мистера Фейнмана в кафетерии, - писала газета. - Услышав ее, он выскочил из очереди и сплясал джигу".
Нетрудно себе представить, каково было разочарование и огорчение Фейнмана, да и большинства ученых, когда они узнали, что Ли и Янг, выдающиеся американские физики и неразлучные друзья, через семь лет после триумфа 1957-го года рассорились навеки и перестали разговаривать друг с другом. Они не поделили славу! Каждый утверждал, что в открытии львиную долю работы проделал он, а не его коллега. А посему, настаивал Янг, во всех упоминаниях о них его имя должно идти первым. Их ссора длится уже 35 лет и конца ей не предвидится.
Много лет длится и ссора между выдающимся английским астрономом Фреджом Хойлом и столь же выдающимся радиофизиком Мартином Райлом, лауреатом Нобелевской премии. Все началось с научных разногласий. Еще 40 лет назад сэр Мартин, анализируя результаты своих наблюдений, пришел к выводу, что теория, по которой Вселенная родилась в момент взрыва некоей точки, обладавшей бесконечной плотностью, единственно верная. Тогда же сэр Фред стал высмеивать взгляды сэра Мартина (оба они за свои научные заслуги получили дворянский титул), иронически называя взрыв гипотетической точки "Биг Бэнгом", что мы переводим как "Большой взрыв". Теперь термин "Большой взрыв" утратил ироническую окраску, стал общепринятым, как и стала общепринятой вся теория. О теории самого же Хойлда, где у Вселенной не было начала, и она стала расширяться неизвестно когда и почему, никто уже не вспоминает. Кроме самого автора, который, продолжая пикироваться с сэром Мартином, склоняется постепенно к теоретическому компромиссу, о чем и будет сказано в его новой книге, готовящейся к выходу в свет. Все с нетерпением ждут, каким образом можно будет объединить идею, что у Вселенной не было начала, с идеей, что начало было.
Космологическая распря бушует и в Америке. Аллан Сэндидж из обсерватории Карнеги в Пасадине вот уже четверть века препирается с Жераром Вокулью из техасского университета по поводу постоянной Хаббла - величины, без которой нельзя вычислить, с какой скоростью расширяется Вселенная, и, значит, точно предсказать ее будущее. Как-то после яростных нападок противника Сэндидж так расстроился, что не нашел в себе сил принять участие в важных научных конференциях. Взаимные нападки, при которых противники не выбирают выражений, не прекращаются, а величина постоянной Хаббла продолжает колебаться.
Пока нет определенного мнения о том, приносят ли эти свары пользу науке или нет. Кое-кто из историков науки считает, что да, кое-кто, что нет. Дискуссия уже идет, но оппоненты пока выражения выбирают.
Обсуждения Научное общество