Выход из тупика

Я ещё раз преподносил своё прошение - с головой на досках, на которых я стоял на коленях. Передо мной лежало письмо, которое должен написать каждый новоприбывший.

Оно состоит из биографии и уверения не покидать монастырь до тех пор, пока не достигнуто просветление. Кроме того новичок должен подписать, что он согласен на самое безжалостное обращение с ним, каким бы оно ни было, даже если это будет стоить ему жизни. Насилие понимается в Риндзай-Дзэн как вспомогательное средство, необходимое, чтобы облегчить монахам прыжок через порог к просветлению. Потому что хотя буддизм и учит доброте и состраданию по отношению ко всем живым существам, от монахов он требует огромную строгость с самим собой: От них ожидается, что они отпустят даже свою телесную жизнь, чтобы помогать другим.

Монах почитал бумаги, вернулся на некоторое время в свой кабинет, потом сам опустился на колени и вежливо сказал: "Мне очень жаль, но из-за проблем с местом я должен Вас попросить постараться получить разрешение на проживание в каком-нибудь другом монастыре". Это было такой же частью ритуала, как и настойчивые просьбы новичка, принять его в монастырь. Когда я полчаса спустя всё ещё стоял на полу на коленях, на меня с криком накинулся монах, протащил сквозь ворота наружу и толкнул с лестницы.

Всё шло по плану: Два полных дня я с опущенной головой стоял на коленях при входе, и каждый день один раз до полудня и один раз после меня скидывали с лестницы. Это, по крайней мере, означало паузу в 10 минут, чтобы размять уставшие конечности. На третий день меня взяли в монастырь в качестве новичка на пробу. Следующие пять дней я просидел в медитации в маленькой комнате около входа, которые были прерваны только на два раза в день поесть и на несколько походов в туалет. Так как я привык к сидению на целый день и знал, что первая неделя должна быть своего рода тестом, то пережил это время очень хорошо.

В течение первой недели в монастыре я вставал в 3 утра и ложился в 9 вечера. Ночному покою мешал только звук храмного колокола на воротах монастыря ровно в полночь. Шесть часов сна, это было на один час меньше, чем я привык из Антайдзи. Но так как не надо было выполнять никакую работу, то я хорошо чувствовал себя и уже начал смеяться над мнимой строгостью монастыря. Разве это было не просто театром? Но я опять ошибался. Когда я подумал, что самое плохое позади, тут всё только и началось.

Через неделю меня формально приняли в монастырь. При этом я должен был заплатить одноразовый взнос в 1000 йен, это где-то 8 евро. Деньги были за первое общение с абтом, который полчаса произносил свои речи, пока мне было позволено его слушать с лицом, прижатым к татами. После этого меня представили монахам, у которых была как раз чайная пауза. У меня было чувство, что все радовались моему приходу, и атмосфера была очень раскованная - я ещё не знал, что каждый новичок был желанным мальчиком для битья.

Есть только один способ подняться в монастырской иерархии и вести лёгкую жизнь: Нужно ждать, пока придёт новичок. Мы были 11 монахов, но в отличие от Антайдзи, где я был самым молодым, здесь были только двое, которые были старше меня - к этому моменту ещё 27-летнего. Большинство из них было детьми священников Дзэн, которые сразу после окончания школы или колледжа вступили в монастырь и в Сайфукудзи хотели получить лицензию буддийского священника. Условием для этого являются три года пребывания в монастыре. Так что здесь в действительности никто не интересовался медитацией и учением Будды Шакьямуни, а у них речь в основном шла о том, чтобы унаследовать храм отца и зарабатывать себе деньги похоронами.

Сегодня большинство профессиональных священников в Японии рождаются монахами, для которых Дзэн - это не призвание, а только профессия. Конечно же, никто здесь не спрашивал меня о моём мнении, и что я уже два года прожил в Антайдзи, тоже не играло никакой роли. Я снова должен был пристроиться в самом низу и слушаться в своём большинстве более молодых и неопытных монахов. И при этом я сделал свою первую и самую большую ошибку: Хотя я и пытался оставить при себе своё мнение о других монахах, но для них было очевидным, что я думал. Я был надменным и смотрел на них сверху вниз. Скоро у меня была репутация высокомерного всезнайки. И монахи были в этом даже правы, так как хотя я и знал о теории буддизма больше них, и у меня было больше медитационного опыта, кое в чём они были впереди меня. Мне ещё многому надо было научиться.

Например, у Рё: Он пришёл три дня до меня и поэтому стоял в иерархии на одну ступеньку выше, хотя и был на один год моложе. Он вырос в храме, но работал в разных экспедиторских фирмах. Он не хотел иметь ничего общего с ремеслом священника, пока в один прекрасный день не узнал, что вдруг умер его отец. Чтобы позаботиться о своей матери, ему теперь надо было как можно скорее получить лицензию священника и всё-таки перенимать храм отца - пиетет считается в Японии самой большой добродетелью, и даже своенравные дети вспоминают о своих обязанностях по отношению к родителям, если дело дойдёт до крайности. Кандо тоже жил в это время в монастыре, ему было уже больше 30 лет, и у него была семья, которая ждала его.

Мы втроём пришли осенью, поэтому все считались новичками и вначале вместе должны были пройти огонь и воду. Но уже 2 недели после моего прибытия Кондо исчез, так что остались только я и Рё. Самый младший в иерархии монахов называется "баттан", что означает последнее место. С ним обходятся по-другому, чем с остальными. Во время еды он должен доедать остатки и во время чаепития предлагать всем чай и раздавать сладости. После работы он с готовностью держит ведро и тряпку, чтобы другие могли помыть себе ноги, а во время полуденной паузы он должен чистить туалеты. Ночью, когда другие уже спят, он ещё не спит, а чистит ёмкость с благовониями. Кроме того, баттан должен всё время следить за тем, чтобы сандалии всех монахов правильно стояли перед дверью - тут речь идёт о миллиметрах. Если что-то не так, то баттана бьют. Хотя я должен был играть эту роль до весны, Рё помогал мне, как только мог. Мы безоговорочно отвечали за ошибки друг друга. "Кто это был!?" - Если этот крик смотрителя за монахами в очередной раз раздавался в коридорах, то это я как баттан должен был поднимать руку в первую очередь: "Мне очень жаль, это был я". Но уже в следующий момент Рё кричал: "Нет, это был я!". Били нас обоих, но разделённые побои причиняли меньше боли.

Удары палкой во время медитации являются частью ритуала Риндзай-Дзэн, вне зала для медитации есть не только оплеухи, но и пинки и удары кулаком. Вначале это потрясло меня, потому что до этого меня никогда в жизни не били. Но вскоре я научился, что должен был быть благодарен монаху, который кричит на меня, потому что он не даёт мне оплеуху. А тому, кто даёт мне оплеуху, я был благодарен за то, что он не ударил кулаком. Даже тот монах, который меня однажды ударил с деревянным шлёпанцем на ноге в пах, бил не так сильно, чтобы произвести остающиеся увечья. Мы, новички, были просто рады - даже если иногда текла кровь - быть ещё живы.

Но также были и ещё некоторые новые моменты, к которым я должен был привыкнуть. Например, в Сайфукудзи день заканчивался ночным сидением. От 21 часа монахи сидели в одной линии снаружи в саду. С 22 часов они по очереди шли спать, первым шёл старший монах, потом каждые пять минут вставал следующий монах, пока в итоге уставший баттан не шёл в кровать уже после 23. То есть у меня было всего 4 часа сна до следующего утра, на 2 часа меньше, чем на первой испытательной неделе, которую я посчитал особенно строгой. Постоянная нехватка сна привела к тому, что я засыпал при любой возможности: и во время медитации и во время еды, и во время рецитации сутр - канона буддийских наставлений, который настолько же важен как Библия в христианстве, но гораздо более объёмен - и уж конечно, само собой разумеется, во время лекций абта. Даже во время ходьбы или стояния моё сознание постоянно выключалось на доли секунд.

Еда в монастыре состояла из смеси риса с пшеницей, к этому добавляли ещё суп мисо и 2 ломтика редьки. Она почти не содержала протеинов, витаминов и минеральных веществ. Старшие монахи почти не прикасались к еде, так как их привилегии позволяли им потом есть салами и шоколад, которые прислали им их родители. Монахи же, стоящие на нижней ступени лестницы, должны были поедать рис и суп. Обычно я, будучи баттаном, должен был одолеть три миски риса, в то время как старшие монахи кричали: "Ешь больше, ешь быстрее - или мы должны здесь вечно тебя ждать!?". Случилось даже так, что мы должны были ещё раз съесть нашу собственную рвоту. После еды моей обязанностью было убрать столовую и при этом съесть всё, что упало на пол во время торопливой еды - ничего же нельзя выбрасывать. Конечно, повару было бы легко готовить не так много, но речь шла не об этом: Нас, молодых монахов, должны были довести до наших границ и за их пределы - изнасилование желудка и кишечника составляет часть тренировки в монастыре Риндзай.

Моему организму понадобилось несколько недель, чтобы привыкнуть к этому ненормальному пищевому поведению. Перед этим было тяжело управлять мускулами мочевого пузыря и ануса. И так как я как новичок не мог сходить в туалет, пока не получил разрешение от какого-нибудь из старших монахов, то я даже пару раз наделал в штаны - неприятный опыт. Позднее я узнал, что многие монахи носили из-за этого подгузники.

Но это было ещё не всё: Холод зимы также доставлял мне много неприятностей. Даже когда температура падала ниже нуля, во время медитации бумажные окна в зале оставались открытыми. Но новичок имеет право носить кроме монашеской рясы и кимоно только футболку с короткими рукавами. Старшие монахи надеваются теплее; Когда я попробовал делать это как они, то меня побили: Я не думал, что звук деревянной палки, которой бьют по плечу во время медитации, выдаст, что я одел дополнительную одежду. Годы спустя монах, который бил меня тогда, сказал: "Ты должен был бы надеть под рясу кожаную куртку - она не издаёт другого звука. Я поступал так, когда был новичком!".

К тому же мой размер оказался недостатком, так как в монастыре со всеми обходятся одинаково. Все деревянные сандалии были одной длины: 24 сантиметра, то есть 36 размер обуви. Обычно я ношу 45 размер, так что пять сантиметров моей ступни всегда свешивались с края сандалий. И с ростом в 1.90 метров мне по ночам тоже было нелегко: Все футоны также имели одну и ту же длину, мои икры лежали на морозе на полу. Тут помогал только хронический недосып.

Я не знаю, почему мы здесь, но довольно таки уверен, что речь идёт не о том, чтобы доставлять нам удовольствие.

(Людвиг Витгенштейн, австрийский философ, 1889-1951)

Ещё один непривычный для меня опыт принесла особая форма медитации Риндзай-Дзэн. Монахи не просто сидят, а работают над коаном. При этом речь может, например, идти о кажущемся бессмысленным вопросе. Или же о разговоре между мастером Дзэн и учеником, отрывком из сутры или стихотворением. Часто это только простой приказ. От монахов потом ожидается, что они продемонстрируют мастеру Дзэн свой взгляд на коан. Два раза каждый день, во время сэссина даже пять раз в день, каждый монах должен давать абту монастыря "ответ" на коан. Обычно говорят, что этот ответ должен был бы быть выражением просветления - или, по крайней мере, одним шагом на пути туда. Можно подумать, что это очень трудно, но на самом деле это даже гораздо проще, чем представляют себе люди. Хотя на каждый коан можно ответить бесчисленным количеством способов, для большинства из них есть шаблонное решение, к которому монах должен подойти как можно ближе.

Первый и, наверное, самый известный коан описывает разговор между мастером Дзэн и учеником: "Есть ли у собаки природа Будды?", спрашивает монах. Мастер отвечает: "Му!". Му может означать "нет" или "ничто". После такого ответа монах, должно быть, растерялся, так как буддизм учит, что все без исключения существа обладают природой Будды. "Что такое Му?", спросит абт новичка, который в первый раз входит в комнату для формального разговора, называемого докусан.

Многие новички знают из книг, что ответ звучит так: "Муууу!". Тому, кто этого не знает, будни в монастыре не оставят времени для раздумья, для философских разговоров у монаха Дзэн нет ни времени, ни сил. Так что же такое Му? Му - это просто му, ни меньше и ни больше. И всё же, в какой-нибудь момент каждый доходит до точки, где он просто глубоко из живота орёт "МУУУУ!". И потом к своему удивлению услышит: "Хорошо, это ответ. В следующий раз скажи мне, почему это является ответом". Для этого нет причин, но чтобы не делать жизнь слишком простой для тех, у кого есть знание из книг, абт так просто не отстанет. Только когда монах действительно убедит абта, что для него не существует ничего кроме Му, ни собаки, ни природы Будды, ни даже себя самого, то тогда он получит от абта следующий коан. Но большинство монахов быстро понимают шаблон, по которому можно ответить на все коаны:

"Какой у Му цвет?" - Монах показывает на свою синюю одежду.

"Как Му движется?" - Монах встаёт и гуляет по комнате.

"Каково Му на ощупь" - Монах отвечает: "Хорошее, плохое, горячее, холодное".

"Какое есть спасение, когда тебя разрубает меч?" - Монах кричит от боли.

"Как прогнать приведение?" - Монах ведёт себя как приведение и кричит "Ууууу".

"Передвинь всю вселенную на кончике пальца!" - Монах поднимает палец.

"Сколько иголок у ёлки перед воротами монастыря?" - Монах пересчитывает свои пальцы.

"Заставь меня встать, не касаясь меня!" - Монах говорит: "Рядом для Вас готова еда".

"Прогуляйся на моей ладони!" - Монах встаёт и делает пару шагов по комнате.

"Застегни ремень вокруг горы Фудзи!" - Монах встаёт и показывает на свой ремень.

"Какой из восьми драконьих богов даёт дождю упасть?" - Монах встаёт и делает вид, как будто бы он писал на стену.

"Ворона насрала на голову каменного Будды" - Монах проводит рукой по голове и кричит: "Эта поганая птица!".

Когда я понял, что речь всегда шла о том, чтобы продемонстрировать единое целое с центральным аспектом каждого коана, не обращая внимания на его общую логику, дела пошли хорошо. Мне только нельзя было бояться стать посмешищем. Но так как монастырские будни и без того каждое мгновение требовали всех моих сил и заставляли меня полностью забыть самого себя, то в большинстве случаев встречи с абтом не представляли собой большой проблемы. Часто было гораздо сложнее разобрать иероглифы, которыми он писал для нас коаны на куске бумаги. Но так как я, в отличие от большинства других монахов, изучал буддийскую письменность, то в итоге это я помогал им расшифровать коаны. Через несколько недель я обогнал большинство монахов.

Тяжелее было выстоять сэссины, особенно Рохацу-сэссин, который каждый год начинается 1 декабря и заканчивается в 3 утра 8 декабря. Он проводится в память о Будде Шакьямуни, который по легенде просветлел 8 декабря, когда увидел восход утренней звезды. Во время этого сэссина монахам не разрешается ложиться. Ночью медитируют в саду, и только между 2 и 3 часами ночи разрешено немного сидя подремать. В конце этого времени мозг настолько устаёт, что собственное восприятие кажется порванной плёнкой: Несколько секунд сознание ясное, но ты постоянно теряешь его на секунды, даже не замечая этого.

После этого сэссина я мечтал - как и, наверное, каждый монах - нормально выспаться. Но уже 15 декабря начинался следующий сэссина, а до этого был обычный распорядок дня с 4 часами сна, дзадзэн с 3 утра до восхода солнца, утренним прошением милостыни, работой после полудня и дзадзэн с наступления темноты до 23 часов. Во время этого второго сэссина в декабре при раздаче еды я надломил себе большой палец ноги. Это случилось, когда я вставал, после того как, стоя на коленях на деревянном полу, накладывал монахам рис и суп. Сначала я почувствовал просто острую боль. Но так как я должен был двигаться между столами с той же скоростью, с которой ели монахи, то у меня не было времени заниматься своей ногой. Когда вечером боль всё ещё не ослабла, я сказал об этом одному старшему монаху, который ответил мне: "А ты что думаешь? У нас сэссин! Всем больно!".

Только через 3 недели мне разрешили пойти к врачу. Он констатировал, что кость уже срослась, но не совсем прямо - и поэтому были боли. Он дал мне пару костылей, который я должен был использовать "пока не ушла боль". Конечно же, с костылями в монастыре нельзя было осилить каждодневную работу, так что я вскоре снова оказался на ежедневном прошении милостыни - в соломенных сандалиях, которые не заслуживали такого названия. Монах даёт свои сандалии дальше тому, кто стоит в иерархии под ним, если они сломались или протекают. Так что когда я получил свои сандалии, то они уже давно разложились.

Перед лицом всех этих мук, меня поразило смиренное отношение, с которым японцы проходили эту суровую школу. Вместо того чтобы сопротивляться несправедливому обращению с ними старших монахов, они, например, говорили: "Теперь я понимаю, через что должны были пройти сами старшие монахи пару лет назад". Или: "То, что мы здесь терпим, трудно, но ещё труднее должна быть обязанность причинять это другому". Казалось, что они почти что жалеют старших монахов, когда принимают их точку зрения.

К примеру, я помню день Нового года, который я и Рё провели одни в зале, в то время как у других монахов был свободный день. Новички должны сначала наизусть выучить сутры, прежде чем им разрешат выйти на Новый год. Склоняясь над моей книгой с сутрами, я жаловался Рё на своё горе: "Зачем мы здесь на самом деле? Мы живём как в тюрьме!". Тут Рё рассмеялся: "Нет, в тюрьме топят, ты можешь сходить в туалет, и есть ты должен столько, сколько хочешь, и бьют там не так много как здесь". "Правильно!", согласился я, "Это не тюрьма, а полный ад!". И снова он должен был открыть мне глаза: "Ад? Нет, тут ты преувеличиваешь. В аду мы бы не стали так удобно сидеть вместе. Там ты постоянно горишь в огне, тонешь в океане фекалий или же тебя кидают на гору из игл. И ночью ты не можешь там спать 4 часа на своём футоне". Только тогда я понял, насколько же неверно смотрел на своё положение. Конечно, мне было, может быть, хуже, чем в тюрьме, но адом это тоже не было.

В Сайфукудзи нас во всех смыслах совершенно выгоняли за наши границы, только одно было здесь проще, чем в Антайдзи - работа. В большинстве случаев мне надо было только помочь при работе в саду и иногда при колке дров - но и здесь били, если я делал ошибки. Поэтому я всегда был готов сорваться с места, чтобы сделать именно то, что от меня ожидалось в каждом мгновении. Я должен был читать мысли и делать всё за секунды: Ни одно неправильное движение, ни одно лишнее слово не терпелось. Каким бы бесчеловечным это не показалось, но в этой ситуации было возможным отбросить весь излишний балласт. Я больше не мог понять, на что же на самом деле жаловался в Антайдзи. По сравнению с жизнью здесь, там у меня всё было хорошо. И даже в Сайфукудзи я больше не жаловался. Если я во время писанья на другой стороне туалетного окна видел капельку росы, в которой сверкали лучи утреннего солнца, то я был просто бесконечно благодарен: "Я живу!". В моей юности это было для меня самой большой проблемой: "Я живу, но почему?". Этот вопрос казался мне вдруг неважным. Я жил, и что бы могло быть великолепнее?

Когда я жил в Антайдзи, то приходили моменты, когда я думал, что не могу продолжать это - будь то во время работы или во время сэссина. Хотя я не находился в настоящей опасности для жизни, мне казалось, что практика может стоить мне жизни. Если я, несмотря на это, решался идти на один шаг дальше, то чувствовал, что при этом меня несла сила, которая не имела ничего общего с моими собственными усилиями. Я чувствовал, как будто бы сделал шаг в пропасть, чтобы вдруг понять, что всё это время я был в безопасности в руке Будды - или чтобы использовать менее религиозное понятие: в самой жизни. В Сайфукудзи из этого опыта стала уверенность: Ничто не может мне ничего сделать, даже смерть не представляла собой угрозы. Наконец-то мне стало ясно, что же имел в виду мой мастер, когда говорил: "Ты не играешь совершенно никакой роли!".

В несчастье будь просто несчастным. И когда ты умираешь, то просто умирай!

(Рёкан, японский поэт Дзэн, 1758-1831)

То есть мне стало легче, и к тому же весной приняли нового монаха. Теперь другой играл роль баттана. Но теперь было и моей обязанностью поручить ему все те вещи, которые раньше я делал сам. Это было не всегда приятно, монахи были правы, что менее больно самому выстоять экзамен, чем требовать это от другого. Но зато атмосфера в монастыре была более расслабленной. Казалось, что японское лето с температурами выше 40 градусов сделало всех равными. Даже старшие монахи не могли уйти от душной жары, которая, во-первых делала всех уставшими, а во-вторых действовала как баня: Мускулы расслабляются, тело и ум не так напряжены. Так в это время было меньше насилия.

В конце лета я стоял перед вопросом, провести мне и вторую зиму в Сайфукудзи или снова пуститься в путь. В начале я собирался пожить в монастыре Риндзай, по крайней мере, полгода или год. Теперь это время было позади, и я чувствовал соблазн остаться подольше. Но я ушёл. Одной причиной тому было то, что и через три четверти года ещё не исчезли боли в моём большом пальце. Но более важным мне показалось то, что я мало что видел в жизни, которую вели старшие монахи. Их задание состояло в том, чтобы погонять новичками. На меня этот метод подействовал, я пробил стену. Но молодые японцы выдерживали это время только потому, что хотели стать священниками, а не чтобы найти просветление. С лицензией в кармане они возвращаются в храмы своих отцов. Больше они никогда не будут практиковать дзадзэн. Если я сегодня снова вижу моих братьев-монахов того времени, то они кажутся мне только своей тенью. Из них вышел воздух, и совместная жизнь, и страдание в Сайфукудзи - это только блеклое воспоминание.