Ловушка детства

Мальчишки другие – они выдумывают новые миры и живут в них. Они всегда казались мне высшими существами – именно за этот дар. Все мое детство прошло в мирах, выдуманных старшим братом.

Как я тянулась за ним, и никак не могла дотянуться! Кукол не просто не любила – презирала за тупость. А наши плюшевые звери были добры, отважны и только прикидывались игрушками – на самом деле каждый жил наполненной и непохожей на других жизнью вольного лесного существа. Все детство дружила с мальчишками и только с мальчишками. Никогда не была сорвиголовой и сама мальчишкой стать не мечтала. В играх я была скорее принцессой всех стран и народов, неприкасаемой младшей сестрой. Чем-то вроде знамени. Что мне после этого было искать в девчачьем шушуканье, сплетнях и мелкой зависти? Но лет в 11 исчезло мое волшебное королевство, где я была первой среди равных. Мои мальчишки будто ослепли – они теперь видели во мне девчонку и в свои игры не допускали. На них наползла тень взрослости. Где больше нет и никогда не будет чистого «мы». Будут «он» и «она». Вечные соперники в жизненной игре. Изначально лишенные уважения друг к другу и оттого отчаянно мухлюющие. Два вечных лагеря, разъединенных любовью и спаянных враждой.

Я не хотела в это играть. Меня не устраивали правила. Если мир таков – тем хуже для него. У меня будет свой. Кое-чему у мальчишек я уже научилась. Лес и книги. Книги и лес. Они прорастали друг сквозь друга, поэтому лес был сказочным, а книги шумели вершинами. Своим лесом признавался только солнечный сосновый, своими книгами – только два отростка литературы – фантастика и классическая поэзия. Любимым занятием лет с тринадцати было разгуливать одной по лесу и читать вслух стихи понравившимся мне деревьям. По характеру каждого. «Тигр, о тигр светлогорящий» подходило для вековечного дуба. «Разве сердце не кажется вам солнечным органом» – осведомлялась я у чешуйчато-золотой сосны. Было это ужасно забавно, но и в чем-то всерьез. У каждого свой Диснейленд, и у каждого возраста – свой.

Потом, в шестнадцать, забавлялась, глядя в глаза ужа – кто кого пересмотрит. Могла независимого зверя – кошку – заставить взглядом оглянуться. Когда еще подросла, оказалось, что своя мелодия есть у каждого дня. Свое лицо – стихотворная строка, схватывающая настроение. Интересно, что наяву мне писать стихов не хотелось, а во сне часто пела свои собственные песни, но последняя строчка исчезала с пробуждением, и было этого абсолютно не жалко. И абсолютно не оскорбляло, что существовал мир, где меня считали ненормальной, – мир девичьей «птицефермы», нашего чисто женского техникума. Там вершиной мировой литературы единогласно признавалась «Консуэло».

Наивысшей мудростью – переписанное в альбом суждение «Женщина рождается для постели». В чем и практиковались. Именно в том возрасте мир, обещанный мне книгами, начал сбываться. В походах по горам и берегам невиданных рек. В звуках акации-тамбурина, чьи зерна стучат на ветру в огромные серповидные стручки. В чистоте маленького камчатского водопада, который можно увидеть только рано утром, пробравшись – на звук – через заросли травы выше твоего роста, отчаянно мокрой. В плитках черной слюды – если смотреть через нее на солнце, оно становится таинственным, как луна в полнолунье.

Единственное, что отравляло мне жизнь, – окружающие видели во мне женщину, мужчины оглядывались на улице, и их сальных взглядов было не смыть никаким дезодорирующим мылом. Никогда не понимала прелести ощущать себя желанным куском колбасы. Дичью, которую вечно гонят. Дичью, которая вечно хочет поймать охотника и наносит боевую раскраску и натягивает камуфляж. Обычные взрослые игры, в которые я играть не хотела.

Но взрослый мир ловил меня – и поймал. Я встретила мальчишку тридцати шести лет. Это невозможно – но это случилось. Он жил по кодексу мальчишеской дружбы – самой чистой из всех возможных, где нет страшнее подлости, чем предать своего. Это чудо, когда принимают тебя всю, со всеми зарослями твоей души, принимают в замечательное дело, как в детстве принимали в свою игру. Это ощущение абсолютной защищенности, и не нужно точить когтей и шипов – если будет нужно, прикроют тебя и спасут. Это чистая гордость – у тебя есть сокровище, друг-волшебник, воплощение всех сказок о мужском благородстве. И он выделяет тебя из всех и иногда зовет Королевой – за одаренность в деле, которому вы служите вместе.

Он оказался удивительным учителем. Он сумел убедить меня, что несовершенства людей, так меня отпугивающие, не так уж важны. Что в каждом есть золотое зернышко женственности ли, мужественности ли, которое надо только разглядеть. Я поверила – и словно оттаяла. Мир взрослых перестал пугать меня. Они стали похожи на плюшевых зверей моего детства – в каждом, невидимое для многих, жило неповторимое существо. С тех пор я бродила по миру людей, как по собственному лесу, где абсолютно нечего бояться, где вереск цветет, сосны осыпают золото пыльцы, где тысячи живых существ – каждое похоже только на себя – и ни одного врага. И не надо никого бояться, не надо прятать свой внутренний мир – никто не сломает и не растопчет.

Потом мы расстались – такое было горе! Потом встретились – такое было счастье! Он так странно-страшно изменился. Я повторяла ему его собственные слова, но он не принимал их. Он считал теперь, что мир мерзок и грязен, что женщины в нем – предательницы, а мужчины – завистники. Я слушала – словно черный яд отсасывала, – и ему становилось легче. Он был человек в беде, он, столько раз спасавший меня. Как же было страшно слышать от него, каким он видит мир сейчас. Однажды снился сон. Мы идем вдвоем по какому-то бурому болоту, вдоль канавы с гнилой водой, и выходим на окраину города из облупленных бетонных домов. На замусоренной автобусной остановке на разломанной скамейке лежит труп с перерезанным горлом. Жуткое ощущение этого сна длилось, длилось наяву. С каждой встречи я возвращалась как отравленная.

Не понимала, что происходит. А отдышавшись, снова звонила ему, и снова встречались, и снова будто во сне брели по болоту. Я кое-что понимала в практической психологии, кое-что предпринимала, и кое-что помогало. Именно тогда мне припомнилась притча о мертвой и живой воде, игравших разную роль – одна сращивала раны, другая оживляла. Наверное, чувствовала уже тогда свою роль. Так весна прошла, лето, осень, а в начале зимы он женился. Сидел у меня и рассказывал о будущей семейной жизни деловито, как шкап покупал. Господи, да хоть бы там любовь была безоглядная, красота писаная, море обаяния. Да хоть что-нибудь повыше бытовухи!

Как мне кричать хотелось: «А что же будет со мной?» Но ведь он был мне другом, доверился, посоветоваться пришел. Мне все казалось, что это какой-то дикий розыгрыш: да скорее Земля хлопнется на Солнце, чем мужчина придет к любящей его женщине повествовать о свадьбе с другой. Кто же он тогда? Именно тогда у меня начались галлюцинации. Показалось, что вижу цвет его души: все черным-черно, только на донышке свет, но он не дает ему пробиться. Все казалось: вот сейчас возьму и умру, но ничего подобного – выжила. Занялась делом.

В то время я «специализировалась» на приношении счастья. За словами «счастливая рука» стоит какой-то неизученный психологический механизм. Именно эту особенность подметил Грин – его Бит-Бой, приносящий счастье, был неизлечимо болен. Именно в этот жуткий одинокий год я просто раздаривала счастье налево и направо. Стоило мне принять участие в чьем-нибудь деле – и человек выбирался из тупика, и ему начинало удивительно везти. Год и 23 дня я изображала живую птицу счастья. А на двадцать четвертый сошла с ума. Друзей как громом поразило, хотя именно это было нормальным – организм не дойная корова, вечно жить в таких жутких «ножницах» внутреннего и внешнего бытия невозможно. Меня смотрели профессора, со мной носились психологи, тестировали, изучали.

У каждого – свой бред и своя мания величия. В бреду я стала наконец своим женским идеалом – Фрези Грант, бегущей по волнам и спасающей от жизненных кораблекрушений все человечество разом. Принято думать, что бред – это нечто туманное. Чушь. Он ярче реальности и запоминается лучше. Это ощущение предельного счастья, вершины, после которой незачем жить. Какое тут к черту милосердие – снова вталкивать человека в реальность, да еще в реальность сумасшедшего дома. Что вы делаете, создатели отрезвляющих лекарств! Вы не спасаете – вы плодите калек. Задумывались ли вы, зачем природе понадобилось сумасшествие? В ней ведь все закономерно, это не тетрадь двоечника, где надо исправлять ошибки. Может, сумасшедшим дано больше нормальных, но на другом языке. А вдруг это просто иная форма бытия?

По мнению моего лечащего врача, причина срыва была в том, что я упрямая максималистка и фантазерка и мне нужно повернуться на 180 градусов и жить нормальной жизнью – как все. И я попробовала. Начала с того, что запретила любимому приходить ко мне в больницу, но до конца акцию нормальности довести не смогла, не сумела выговорить «Это ты столкнул меня в болезнь». Он так и остался в благородной роли непонятого – хотел совершить добрый поступок, а его грубо оттолкнули, заявив: «Я очень устаю, у меня бывает по шесть человек за день». Выйдя из больницы, я продолжала свою нормализаторскую деятельность. В тот вечер, когда собирался клуб мечтателей, где меня ждали, стала ходить на лечебную гимнастику – и растеряла друзей. Присмотрелась по-взрослому к человеку, влюбленному в меня, и поняла, что нужна ему прежде всего как отмычка к славе, к которой он так хочет, но сам не может пробиться. И между нами выросла стена.

«Люди, желающие странного», стали казаться странными и мне, и я перестала им помогать. Нормальный мир оказался туп и сер. Мне так и не удалось заразиться нормальными интересами. Наслаждаться завистью других. Черпать смысл жизни в строительстве дачи. Рожать детей от первого встречного – лишь бы их иметь. Моя беда в том, что мне неинтересна взрослая жизнь. Это не зависит от моего желания. Где-то внутри раскромсанного внутреннего мира обнажается его скелетик, и скелет этот – детский. От этого невозможно вылечить, как этого не понимают мои мудрые врачи? Когда я пытаюсь «жить как все», этот детский скелетик долго не выдерживает, но ломаться не хочет и снова забрасывает меня в страну детства. И снова в бреду я слышу слова о своем высоком предназначении, беседую на равных с Космическим Разумом и любима чьей-то бессмертной душой, которая бьется в одиночестве уже вторую тысячу лет. Не помню, у кого из латиноамериканских поэтов были стихи: «И под луною безумия вправду королевство досталося ей». Да, там я счастлива. По ту сторону сознания я не только нормальна – я Королева.

Каждому – свое. Когда любимый приходит к любящей его женщине за советом о свадьбе с другой, кто-то из них ненормальный. И если она и в этой ситуации считает превыше всего кодекс детской дружбы – «главное, чтобы другу было хорошо», – то ненормальна именно она. И сумасшедший дом – самое подходящее для нее место. Такова реальная жизнь. Я смирилась с этим.

Но редко-редко мне снится сон, и я просыпаюсь счастливой и спокойной. Мне снится, что я совершенно нормальна, просто живу в сумасшедшем мире и из-за своей нормальности в него не вписываюсь. Потому что совершенно нормально сойти с ума от неразделенной любви. Нормально любить единственный раз и последний. Абсолютная норма – лепить свой блистающий внутренний мир, а не вить семейное гнездышко, если детство прошло на диких развалинах семьи. Нормально стремиться к чистоте. Нормально из обыденности выкраивать чудо. Нормально ждать добра от каждого встречного. И все потому, что жить по нравственному кодексу детства – это нормально.

Но потом я просыпаюсь окончательно. И серый день без лица за окном. И любимый мой мертв. А на столе – вечный пузырек с таблетками. И я заглатываю их и выхожу в абсурдный мир, где еще один день придется притворяться нормальной.

Те из знакомых, кто не знает о моей болезни, считают меня на редкость здравомыслящей женщиной, только немного печальной. Но печаль, по их мнению, нормальна: «она же одинокая». И начинают сватать своих знакомых – с той же деловитостью, с какой шкап покупают.

А врачи говорят: «Это у вас эндогенная депрессия, нарушение биохимического состава головного мозга. Пейте таблетки, пейте».