1. Мальчик
Название не моё, - моего деда. В большой серой папке его бумаг, доставшихся мне от отца, есть тонкая тетрадка в клеёнчатой обложке, а в ней пятнадцать страниц каких-то набросков - то ли повести, то ли даже романа под таким заголовком: «Семь псов у порога».
Название не моё, - моего деда. В большой серой папке его бумаг, доставшихся мне от отца, есть тонкая тетрадка в клеёнчатой обложке, а в ней пятнадцать страниц каких-то набросков - то ли повести, то ли даже романа под таким заголовком: «Семь псов у порога».
Окончательный смысл его до меня всё как-то не доходит, но тут важнее другое: оно завораживает меня своим звучанием. Я часто проговариваю про себя эти слова, и это повторение выстукивает во мне какие-то другие, чужие ритмы. А может и не чужие, просто я их ещё не распознаю, как свои.
После названия у деда в тетрадке стоит нечто вроде эпиграфа, из двух фраз. Более-менее понятная первая - «Те, кто рождён, умереть не могут», и другая, похоже, стихотворная, но оттого не более ясная - «И придут семь псов к твоему порогу».
Обе эти фразы мне сразу показались злыми, жёсткими, изначально исключающими всякую внутреннюю слабость. Как раз такие крепкие качества, как злость и жёсткость, к чему бы они ни прилагались, для меня сейчас важнее всех других: моя главная задача – стать недоступным для слабостей, как физических, так и любых иных.
Псевдоним я тоже взял от деда. Его звали Никифор Андроныч, ну, я и сократил, получилось – НикАндр. Снял с полки томик, уж не помню, кого, поувесистее, и, прищуря глаза, заместил в разыгравшемся воображении фамилию автора книжки своим новым псевдонимом, - понравилось. Тут же направился к бывшему отцовскому, а теперь моему собственному письменному столу и приступил к организации на нём сложного процесса литературного сочинительства. Но сначала положил на сиденье стула спинку от кресла, что, кстати, собирался сделать давно. Сейчас объясню, зачем. Однажды в большой комнате, где я занимался, стелили на пол новый линолеум и на какое-то время выдвинули из угла высокое мамино трюмо. Зеркала повернулись так, что я, случайно обернувшись, увидел в одном из них себя, делающего уроки. Лучше бы я этого не видел! Картина называлась «Маленький Квазимодо делает уроки за папиным столом». С этого жуткого мгновения я стал за собой постоянно наблюдать; не следить, - скользкое слово, - а именно наблюдать. В той скрюченной и размазанной по поверхности стола фигуре было столько чего-то унизительного и гадкого, что одно только воспоминание об этой картинке из маминого зеркала моментально вытягивало мой позвоночник в струну. Но тянись – не тянись, а тогдашнего роста мне всё равно ещё пока не хватало. Отец мой был очень высоким и стол этот заказывал для себя по собственному специальному чертежу. И вот теперь спинка от кресла вознесла меня на дециметр и почти уравняла меня по росту с отцом.
Угнездившись таким образом, я мгновенно стал обладателем «взгляда сверху» на предстоящий в самом ближайшем будущем бурный взлёт мировой литературы. Он будет вызван тем, что за это гиблое дело берётся, наконец, не кто-нибудь, а ваш покорный слуга собственной персоной!
«Взгляд сверху» мне понравился. И я стал интенсивно развивать дальше идею красоты и гармоничности писательского творчества. Я прошёлся по полкам нашей домашней библиотеки и обложился высокими ровными стопками лучших с моей тогдашней точки зрения книг. Главным критерием отбора были толщина томов и относительная древность изданий. Для придания получившемуся академическому ландшафту дыхания современности, подложил ещё несколько «толстых» журналов и пару свежих газет. Наконец, точно в центре ландшафта поместил пачку чистых листов, для чего распотрошил несколько тетрадей в клетку из многолетнего бабушкиного «прозапаса». Стойко перенеся несколько проколов пальцев, я разогнул и выковырял из тетрадей уже ржавевшие скрепки, аккуратно распрямил линию сгиба и возложил бумаги на стол. Отошёл, посмотрел, - не понравилось.
Разметал всё в творческом беспорядке и поверх украсил своим родовым литературно-эпистолярным наследством: тетрадкой с дедовой рукописью о собаке, листками отцовской автобиографии, бабушкиными письмами мне в пионерлагерь и маминым дневником с вклеенной фотографией…
Подумал немного и, достав её со дна портфеля, прямо перед своими глазами (между стаканчиком для карандашей и пушкинским бюстом) укрепил чёрно-белую открытку с Клаудией Кардинале. Откуда она у меня взялась – разговор отдельный, сейчас не до этого, как-нибудь потом...
Итальянка смотрела на меня в упор, не отводя своего бешеного взгляда. Она явно требовала продолжить наш вчерашний разговор, так жёстоко оборванный моим внезапным отъездом на красном «ягуаре». Но я без особого труда выдержал испепеляющий взор кинодивы и, задумчиво глядя в окно на прыгавшую по помойным бачкам ворону, негромко, но резко произнёс:
- Как хочешь, детка!.. Хочешь, – стой тут, хочешь, – убирайся на Сицилию, к своему папаше. Но чтоб ни единого звука, пока я тебе не разрешу!..
Ответа от поверженной Клаудии не последовало. Вполне удовлетворённый этим, я бросил разглядывать за окном бесплодные усилия чёрной птицы вытащить из полиэтиленового мешка какую-то дрянь, сел за свой письменный стол и аккуратно написал первую фразу моего первого романа. Затем поперемещал слова в этой фразе во всех возможных вариантах и, наконец, наглухо всё заштриховал. Только после этого, подняв тяжёлый взгляд от листа, я сквозь зубы прошипел итальянке:
- И опусти ногу – юбка задралась!..
2. ДЕД
«В чистом полуденном небе парила над зеленым ковром густого темного леса большая красивая птица. Далеко внизу, в гуще сосновой хвои, крохотной блёсткой сверкнула острая ворсинка стрелы и полетела точно ей в горло.
Только что бывшее невесомым, тело птицы камнем оборвалось вниз. Верный друг и надёжная опора для её сильных крыльев – воздух, теперь лишь безучастно провожал одну из своих подруг монотонным свистом, выдувая из-под перьев остатки живого тепла.
Птица падала с одного неба в синь другого – в летящем навстречу зеркале воды не было даже лёгкой ряби. Те, что жили под серебреной амальгамой озера, брызнули врассыпную: не только дурашливая мелочь, что резвилась в полводы, испарилась мгновенно, а крупные медлительно-величавые придонные рыбины торпедами сорвались с места. И даже еле колышущиеся надменные башни дотянувшихся из глубин водорослей в испуге отшатнулись от вонзившегося в водяную толщу тела птицы и ещё долго и возмущённо изгибались в такт сбитому пульсу таёжного водоёма.
Бесконечный до горизонта лес.
Синее око озера.
Затухающие круги по воде.
Тишина.
В зависшую надо всем этим немоту вползало сопенье плывущей к птице собаки.
Пёс выложил добычу на песок рядом с босыми мужскими ногами и встряхнулся. Длинная и густая серая шерсть замысловатым веерным движением на мгновение зажгла над собакой искрящуюся радугу.
Басовитый довольный мужской смех перекрылся звонким женским.
Время тут же сместилось, и вместо умных снисходительных глаз матёрого охотничьего пса древних времён возникла щенячья мордочка, извазюканная молоком…»
3. МАЛЬЧИК
Я был классически красив. За это одноклассники нещадно били меня несколько лет, пока наши девчонки не посмотрели фильм с известным отечественным гомосексуалистом в главной роли и не отвернулись от меня уже навсегда.
В других учебных заведениях, может, происходило и по-другому, но в нашем поступательная схема любовного развития «из девиц - в бабцов» была следующей.
Сначала наши девчонки осваивали неистовую «любовь» друг к дружке. Это были остервенелые и ревнивые чувства с полным набором неразлучных объятий и нерушимых клятв, за которыми, правда, тут же могли последовать горькие слёзы смертельных обид. Отчаянные ссоры и расставания «на век» перерастали наутро в великодушные прощения и слезливые примирения. Иногда дело оборачивалось и просто яростной дракой. Последним способом разрешения конфликтов увлекались, конечно, и мы, но всё же пацаны дрались не так безжалостно.
В следующем, розовом периоде пробуждения их интереса к другим существам «с этой штукой», они беспамятно влюблялись в самых красивых из нас, и из книжек.
Дальше - просто в любых старшеклассников или студентов, но – до первого аборта.
И в завершении – скрытно вновь обожали «голубых», и чем более этот цветовой оттенок густел по направлению к сине-фиолетовому, тем ближе была их взаимная душевная расположенность, глубже становилась доверительность. Не ощущая от этих собеседников ни капли мужской опасности, беспечные дамы открывали своим новым «подружкам» слишком многое, за что, конечно, потом платили очень дорогую цену.
И уж потом они выходили замуж. Каждая по-своему.
Будучи замужем, они иногда, в виде отвлекающего дополнения к серой повседневности своей малорадостной жизни, сильно и недолго любили тех, кто им по случаю доставался. Мужья к тому времени уже были перемещены почти в самый конец этого злополучного перечня. К слову, «любили» совсем не означает…
Что-то я слишком много для своего возраста говорю. Мы же ничего этого не видим и не слышим. И не понимаем. Где уж нам, куда уж нам…
Моя ангельская красота какое-то время подвергалась довольно интенсивной обработке кастетами, арматурными прутьями, да и просто кулаками, когда ничего стоящего под руками не было, а снять подростковое напряжение известным и дешёвым способом пацанам было негде, да и, вроде, не к месту. В результате лик мой всё более и более утрачивал черты родственного мне человечества и становился теперь весьма интересным для женщин другой, особой категории. Тут мне стало ясно, что мир этот кроме нас и просто женщин, населён ещё и и м и…
4. ДЕД
«Первое, что я услышал и увидел в жизни, - это смех Мамы Самбалу и улыбку Бати Каната. Мама сидела на корточках у глиняной плошки, полной молока, а Батя - на ступеньке дома-вагончика и его взгляд на Маму был тоже полон любви. Это самая главная, самая важная и самая красивая моя картина. С той секунды она навсегда отпечаталась в моём сердце, в груди, в голове, - во мне во всём, от мочки носа до кончика хвоста.
И ещё Мама Самбалу тогда спросила: «Откуда ты взялся?.. Чего молчишь, не знаешь?». Вот то-то и оно: я не знал ответа на этот мамин вопрос и, может быть, потому он и засел во мне намертво на всю жизнь. Ни у одного из своих сородичей я не замечал потом такого любопытства. Во мне же интерес к древним моим предкам поселился навсегда. Всякий раз я цепенел внутри, когда ни с того ни с сего, - то в шелестящем шёпоте липкой берёзовой листвы, то в перекатном рокоте речной воды, то в скрипе телеги, а то и просто в тишине бессонной лунной ночи, - мне слышался вдруг смешливый мамин вопрос: «Откуда ты взялся?..»
Однажды, уже подростком, я резко проснулся среди ночи и выглянул из конуры. В дальнем тёмном углу двора у недостроенной ограды сидел огромный пёс. Осторожно переступая нетвёрдыми лапами, я медленно пересёк залитое луной пространство. Неподвижный и безмолвный пёс, не отрываясь, смотрел в сторону тёмной полосы леса.
Это был Пёс Первый. Я не знаю, приснился ли он мне или я его сам по какой-то причине выдумал, - не важно. Важно, что его необъятная сила притягивала меня, и что-то перетекало из его головы в мою, из его храброго сердца в моё, ещё робкое и пугливое.
Он появлялся так несколько ночей, не подряд и в разное время, как бы заставая меня врасплох посреди беспечного ребячьего сна. И снова и снова это мощное нечто вливалось в моё нутро вместе с его немыми рассказами. После каждого из них я неделю не мог спать и каждую ночь, чуть не до самого утра вертелся в своей конуре кольцом. Уложив морду на лапы, я утыкался внутренним взглядом то в одну сторону света, то в другую и мечтал…
Вот в трескучем морозе белого Севера, весь покрытый пухом серебристого инея, я гоню в ýпряжи по бесконечному белому полю, глотая ледяной колючий воздух.... На полном ходу перелетаю бездонные расщелины… На бешеной скорости успеваю перескочить страшную черноту воды в ледяной трещине… Продираюсь сквозь слепящую пелену мешанины из ветра со снегом и каким-то неведомым чутьём вывожу караван на верную дорогу!..
Вот зорким надменным взглядом каштановых глаз я окидываю склоны Пиренеев, - храню неприступность средневекового горного замка своего хозяина-барона. И чуть что, - с яростным рыком, сверкая бронзовым окрасом и распушив подвес хвоста, я несусь в атаку на неприятеля!..
Вот, по-детски обезьянничая в своих фантазиях, ночь напролёт играю в древнюю породу этих загадочных горных швейцарцев, которые, как говорят, никогда не спят. Я таращу глаза до первого светления над лесом, а затем падаю замертво и проваливаясь в сон чуть не до полудня. Весь день потом зеваю и смущаюсь от подшучиваний Самбалу…
Эти свирепого нрава огромные боевые степные псы из страны солёных озёр – это тоже я! Я - безжалостный и жестокий воин. Я обладаю сверхострыми чувствами и способностями к языкам, даже умею различать цвета, - попробуйте с утра надеть яркую жёлтую рубашку, увидите. Выбить из меня эту степную злость никому не под силу. Лишь во сне она чуть затухает во мне, свернувшемся среди сухого саксаула. Но любая тревога тут же подбрасывает меня вверх, и, лёгкий и высоконогий, остромордый степной солдат опять с леденящим округу визгом летит в бой!..
А ещё в моих видениях были таинственные пещерные подземные собаки, о которых даже просто подумать и то страшно. Они возникали мгновенно и так же исчезали, оставляя после себя след непонятного ужаса!..
В моей голове всполохами проносились все битвы племён древних людей с их ликующими праздниками побед у огромных костров и поражениями до полного истребления, - лишь дымок стелился над землёй их бывших селений.
Коротка была жизнь тогдашних людей, и Пёс Первый, участвуя в этой бойне и чудом оставаясь живым, переходил от одних хозяев к другим, пока не оказался один на один с пустым от людей и зверей лесом…
И вдруг мой ночной гость пропал. Прошёл, чуть ли не целый год. Рядом с нашим вагончиком уже темнели очертания большого бревенчатого дома и надворных построек, а изгородь-времянка превратилась во внушительный крепкий забор, но Пёс Первый не возвращался. Конечно, благодаря его ночным рассказам я теперь стал чуть ли не самым сильным псом в округе, а храбрости и всякой другой собачьей доблести у меня хоть отбавляй. Но в моей голове уже роились тучами всякие другие вопросы, они выстраивались в дикие длинные очереди и баламутили мне настроение. А ответить на них было некому…»
После названия у деда в тетрадке стоит нечто вроде эпиграфа, из двух фраз. Более-менее понятная первая - «Те, кто рождён, умереть не могут», и другая, похоже, стихотворная, но оттого не более ясная - «И придут семь псов к твоему порогу».
Обе эти фразы мне сразу показались злыми, жёсткими, изначально исключающими всякую внутреннюю слабость. Как раз такие крепкие качества, как злость и жёсткость, к чему бы они ни прилагались, для меня сейчас важнее всех других: моя главная задача – стать недоступным для слабостей, как физических, так и любых иных.
Псевдоним я тоже взял от деда. Его звали Никифор Андроныч, ну, я и сократил, получилось – НикАндр. Снял с полки томик, уж не помню, кого, поувесистее, и, прищуря глаза, заместил в разыгравшемся воображении фамилию автора книжки своим новым псевдонимом, - понравилось. Тут же направился к бывшему отцовскому, а теперь моему собственному письменному столу и приступил к организации на нём сложного процесса литературного сочинительства. Но сначала положил на сиденье стула спинку от кресла, что, кстати, собирался сделать давно. Сейчас объясню, зачем. Однажды в большой комнате, где я занимался, стелили на пол новый линолеум и на какое-то время выдвинули из угла высокое мамино трюмо. Зеркала повернулись так, что я, случайно обернувшись, увидел в одном из них себя, делающего уроки. Лучше бы я этого не видел! Картина называлась «Маленький Квазимодо делает уроки за папиным столом». С этого жуткого мгновения я стал за собой постоянно наблюдать; не следить, - скользкое слово, - а именно наблюдать. В той скрюченной и размазанной по поверхности стола фигуре было столько чего-то унизительного и гадкого, что одно только воспоминание об этой картинке из маминого зеркала моментально вытягивало мой позвоночник в струну. Но тянись – не тянись, а тогдашнего роста мне всё равно ещё пока не хватало. Отец мой был очень высоким и стол этот заказывал для себя по собственному специальному чертежу. И вот теперь спинка от кресла вознесла меня на дециметр и почти уравняла меня по росту с отцом.
Угнездившись таким образом, я мгновенно стал обладателем «взгляда сверху» на предстоящий в самом ближайшем будущем бурный взлёт мировой литературы. Он будет вызван тем, что за это гиблое дело берётся, наконец, не кто-нибудь, а ваш покорный слуга собственной персоной!
«Взгляд сверху» мне понравился. И я стал интенсивно развивать дальше идею красоты и гармоничности писательского творчества. Я прошёлся по полкам нашей домашней библиотеки и обложился высокими ровными стопками лучших с моей тогдашней точки зрения книг. Главным критерием отбора были толщина томов и относительная древность изданий. Для придания получившемуся академическому ландшафту дыхания современности, подложил ещё несколько «толстых» журналов и пару свежих газет. Наконец, точно в центре ландшафта поместил пачку чистых листов, для чего распотрошил несколько тетрадей в клетку из многолетнего бабушкиного «прозапаса». Стойко перенеся несколько проколов пальцев, я разогнул и выковырял из тетрадей уже ржавевшие скрепки, аккуратно распрямил линию сгиба и возложил бумаги на стол. Отошёл, посмотрел, - не понравилось.
Разметал всё в творческом беспорядке и поверх украсил своим родовым литературно-эпистолярным наследством: тетрадкой с дедовой рукописью о собаке, листками отцовской автобиографии, бабушкиными письмами мне в пионерлагерь и маминым дневником с вклеенной фотографией…
Подумал немного и, достав её со дна портфеля, прямо перед своими глазами (между стаканчиком для карандашей и пушкинским бюстом) укрепил чёрно-белую открытку с Клаудией Кардинале. Откуда она у меня взялась – разговор отдельный, сейчас не до этого, как-нибудь потом...
Итальянка смотрела на меня в упор, не отводя своего бешеного взгляда. Она явно требовала продолжить наш вчерашний разговор, так жёстоко оборванный моим внезапным отъездом на красном «ягуаре». Но я без особого труда выдержал испепеляющий взор кинодивы и, задумчиво глядя в окно на прыгавшую по помойным бачкам ворону, негромко, но резко произнёс:
- Как хочешь, детка!.. Хочешь, – стой тут, хочешь, – убирайся на Сицилию, к своему папаше. Но чтоб ни единого звука, пока я тебе не разрешу!..
Ответа от поверженной Клаудии не последовало. Вполне удовлетворённый этим, я бросил разглядывать за окном бесплодные усилия чёрной птицы вытащить из полиэтиленового мешка какую-то дрянь, сел за свой письменный стол и аккуратно написал первую фразу моего первого романа. Затем поперемещал слова в этой фразе во всех возможных вариантах и, наконец, наглухо всё заштриховал. Только после этого, подняв тяжёлый взгляд от листа, я сквозь зубы прошипел итальянке:
- И опусти ногу – юбка задралась!..
2. ДЕД
«В чистом полуденном небе парила над зеленым ковром густого темного леса большая красивая птица. Далеко внизу, в гуще сосновой хвои, крохотной блёсткой сверкнула острая ворсинка стрелы и полетела точно ей в горло.
Только что бывшее невесомым, тело птицы камнем оборвалось вниз. Верный друг и надёжная опора для её сильных крыльев – воздух, теперь лишь безучастно провожал одну из своих подруг монотонным свистом, выдувая из-под перьев остатки живого тепла.
Птица падала с одного неба в синь другого – в летящем навстречу зеркале воды не было даже лёгкой ряби. Те, что жили под серебреной амальгамой озера, брызнули врассыпную: не только дурашливая мелочь, что резвилась в полводы, испарилась мгновенно, а крупные медлительно-величавые придонные рыбины торпедами сорвались с места. И даже еле колышущиеся надменные башни дотянувшихся из глубин водорослей в испуге отшатнулись от вонзившегося в водяную толщу тела птицы и ещё долго и возмущённо изгибались в такт сбитому пульсу таёжного водоёма.
Бесконечный до горизонта лес.
Синее око озера.
Затухающие круги по воде.
Тишина.
В зависшую надо всем этим немоту вползало сопенье плывущей к птице собаки.
Пёс выложил добычу на песок рядом с босыми мужскими ногами и встряхнулся. Длинная и густая серая шерсть замысловатым веерным движением на мгновение зажгла над собакой искрящуюся радугу.
Басовитый довольный мужской смех перекрылся звонким женским.
Время тут же сместилось, и вместо умных снисходительных глаз матёрого охотничьего пса древних времён возникла щенячья мордочка, извазюканная молоком…»
3. МАЛЬЧИК
Я был классически красив. За это одноклассники нещадно били меня несколько лет, пока наши девчонки не посмотрели фильм с известным отечественным гомосексуалистом в главной роли и не отвернулись от меня уже навсегда.
В других учебных заведениях, может, происходило и по-другому, но в нашем поступательная схема любовного развития «из девиц - в бабцов» была следующей.
Сначала наши девчонки осваивали неистовую «любовь» друг к дружке. Это были остервенелые и ревнивые чувства с полным набором неразлучных объятий и нерушимых клятв, за которыми, правда, тут же могли последовать горькие слёзы смертельных обид. Отчаянные ссоры и расставания «на век» перерастали наутро в великодушные прощения и слезливые примирения. Иногда дело оборачивалось и просто яростной дракой. Последним способом разрешения конфликтов увлекались, конечно, и мы, но всё же пацаны дрались не так безжалостно.
В следующем, розовом периоде пробуждения их интереса к другим существам «с этой штукой», они беспамятно влюблялись в самых красивых из нас, и из книжек.
Дальше - просто в любых старшеклассников или студентов, но – до первого аборта.
И в завершении – скрытно вновь обожали «голубых», и чем более этот цветовой оттенок густел по направлению к сине-фиолетовому, тем ближе была их взаимная душевная расположенность, глубже становилась доверительность. Не ощущая от этих собеседников ни капли мужской опасности, беспечные дамы открывали своим новым «подружкам» слишком многое, за что, конечно, потом платили очень дорогую цену.
И уж потом они выходили замуж. Каждая по-своему.
Будучи замужем, они иногда, в виде отвлекающего дополнения к серой повседневности своей малорадостной жизни, сильно и недолго любили тех, кто им по случаю доставался. Мужья к тому времени уже были перемещены почти в самый конец этого злополучного перечня. К слову, «любили» совсем не означает…
Что-то я слишком много для своего возраста говорю. Мы же ничего этого не видим и не слышим. И не понимаем. Где уж нам, куда уж нам…
Моя ангельская красота какое-то время подвергалась довольно интенсивной обработке кастетами, арматурными прутьями, да и просто кулаками, когда ничего стоящего под руками не было, а снять подростковое напряжение известным и дешёвым способом пацанам было негде, да и, вроде, не к месту. В результате лик мой всё более и более утрачивал черты родственного мне человечества и становился теперь весьма интересным для женщин другой, особой категории. Тут мне стало ясно, что мир этот кроме нас и просто женщин, населён ещё и и м и…
4. ДЕД
«Первое, что я услышал и увидел в жизни, - это смех Мамы Самбалу и улыбку Бати Каната. Мама сидела на корточках у глиняной плошки, полной молока, а Батя - на ступеньке дома-вагончика и его взгляд на Маму был тоже полон любви. Это самая главная, самая важная и самая красивая моя картина. С той секунды она навсегда отпечаталась в моём сердце, в груди, в голове, - во мне во всём, от мочки носа до кончика хвоста.
И ещё Мама Самбалу тогда спросила: «Откуда ты взялся?.. Чего молчишь, не знаешь?». Вот то-то и оно: я не знал ответа на этот мамин вопрос и, может быть, потому он и засел во мне намертво на всю жизнь. Ни у одного из своих сородичей я не замечал потом такого любопытства. Во мне же интерес к древним моим предкам поселился навсегда. Всякий раз я цепенел внутри, когда ни с того ни с сего, - то в шелестящем шёпоте липкой берёзовой листвы, то в перекатном рокоте речной воды, то в скрипе телеги, а то и просто в тишине бессонной лунной ночи, - мне слышался вдруг смешливый мамин вопрос: «Откуда ты взялся?..»
Однажды, уже подростком, я резко проснулся среди ночи и выглянул из конуры. В дальнем тёмном углу двора у недостроенной ограды сидел огромный пёс. Осторожно переступая нетвёрдыми лапами, я медленно пересёк залитое луной пространство. Неподвижный и безмолвный пёс, не отрываясь, смотрел в сторону тёмной полосы леса.
Это был Пёс Первый. Я не знаю, приснился ли он мне или я его сам по какой-то причине выдумал, - не важно. Важно, что его необъятная сила притягивала меня, и что-то перетекало из его головы в мою, из его храброго сердца в моё, ещё робкое и пугливое.
Он появлялся так несколько ночей, не подряд и в разное время, как бы заставая меня врасплох посреди беспечного ребячьего сна. И снова и снова это мощное нечто вливалось в моё нутро вместе с его немыми рассказами. После каждого из них я неделю не мог спать и каждую ночь, чуть не до самого утра вертелся в своей конуре кольцом. Уложив морду на лапы, я утыкался внутренним взглядом то в одну сторону света, то в другую и мечтал…
Вот в трескучем морозе белого Севера, весь покрытый пухом серебристого инея, я гоню в ýпряжи по бесконечному белому полю, глотая ледяной колючий воздух.... На полном ходу перелетаю бездонные расщелины… На бешеной скорости успеваю перескочить страшную черноту воды в ледяной трещине… Продираюсь сквозь слепящую пелену мешанины из ветра со снегом и каким-то неведомым чутьём вывожу караван на верную дорогу!..
Вот зорким надменным взглядом каштановых глаз я окидываю склоны Пиренеев, - храню неприступность средневекового горного замка своего хозяина-барона. И чуть что, - с яростным рыком, сверкая бронзовым окрасом и распушив подвес хвоста, я несусь в атаку на неприятеля!..
Вот, по-детски обезьянничая в своих фантазиях, ночь напролёт играю в древнюю породу этих загадочных горных швейцарцев, которые, как говорят, никогда не спят. Я таращу глаза до первого светления над лесом, а затем падаю замертво и проваливаясь в сон чуть не до полудня. Весь день потом зеваю и смущаюсь от подшучиваний Самбалу…
Эти свирепого нрава огромные боевые степные псы из страны солёных озёр – это тоже я! Я - безжалостный и жестокий воин. Я обладаю сверхострыми чувствами и способностями к языкам, даже умею различать цвета, - попробуйте с утра надеть яркую жёлтую рубашку, увидите. Выбить из меня эту степную злость никому не под силу. Лишь во сне она чуть затухает во мне, свернувшемся среди сухого саксаула. Но любая тревога тут же подбрасывает меня вверх, и, лёгкий и высоконогий, остромордый степной солдат опять с леденящим округу визгом летит в бой!..
А ещё в моих видениях были таинственные пещерные подземные собаки, о которых даже просто подумать и то страшно. Они возникали мгновенно и так же исчезали, оставляя после себя след непонятного ужаса!..
В моей голове всполохами проносились все битвы племён древних людей с их ликующими праздниками побед у огромных костров и поражениями до полного истребления, - лишь дымок стелился над землёй их бывших селений.
Коротка была жизнь тогдашних людей, и Пёс Первый, участвуя в этой бойне и чудом оставаясь живым, переходил от одних хозяев к другим, пока не оказался один на один с пустым от людей и зверей лесом…
И вдруг мой ночной гость пропал. Прошёл, чуть ли не целый год. Рядом с нашим вагончиком уже темнели очертания большого бревенчатого дома и надворных построек, а изгородь-времянка превратилась во внушительный крепкий забор, но Пёс Первый не возвращался. Конечно, благодаря его ночным рассказам я теперь стал чуть ли не самым сильным псом в округе, а храбрости и всякой другой собачьей доблести у меня хоть отбавляй. Но в моей голове уже роились тучами всякие другие вопросы, они выстраивались в дикие длинные очереди и баламутили мне настроение. А ответить на них было некому…»
Обсуждения Семь псов у порога 1