Собственной

ШОКОЛАДНЫЙ КОРОЛЬ

За горами, за лесами, за чудесными долами
Шоколадная страна берег моря заняла.
Из отборных шоколадин
Там дворец построен ладный.

И Великий Шоколад
Там на троне править рад!

У него Премьер-министр
Трюфель, преданный артист.
Первым он всегда с утра
На ковре у короля.

Задаёт король вопрос:
- Как стране моей спалось?
Тот всегда ответить рад:
- Сладко! О, Великий Шоколад!

Из большого сундука
Доставал король тогда
Шоколадку для льстеца.
Вмиг её Премьер...

Я не художник, что ж, увы,
А так мне хочется порою:
Взять краски, как нибудь весною
И написать цветные сны.

Но не дано, хотя совет:
Что проба эта – не опасна,
Взять кисти добрые и масла
И натянуть большой планшет.

И я могу напрячь свой взгляд,
Увидеть всё, но на бумагу,
Допустим, вон с травы ту влагу…
Одни желания горят.

Я не художник вам скажу,
Но что, же будет с той росою,
Когда я собственной рукою
О ней в блокноте напишу?

в сугроб лица
падает медленный свет,
натягивающий венозную плоть заката
на косный скелет горизонта

за барными стойками доминошных столов
разливают
рябину на коньяке,
и закусывают
лимонными дольками солнца

с оголённых, как лёд, проводов
свисает запад
нежно-свинцовой прохладой

медный цветок облака
струится ржавой пыльцой,
питая свой призрачный корень
алкоголем вечернего воздуха,
словно десертным ядом

в глазах подъездных лампочек
отражается завтрашнее похмелье...

Застряла, застыла… нужен глоток
и пусть хоть надуманный - все таки смысл,
на стоящий нужно ступить мне порог,
где люди добры бескорыстно.

Где дело, которому рвешься служить,
где Близость укутает шалью,
Где ночь коротка, чтоб любовь утолить,
Где бабочки в теле порхали…

Мне страшно от собственной пустоты.
Мне скучно во всем, что меня окружает.
Я вежливо с миром танцую на “Вы”
и большую часть презираю…

И Бог мне не Бог, и мать мне не мать…
И даже жалеть себя тошно…
Как страшно...

Когда-то было время подростковое,
Сменялись дни в течении своём,
Было что-то милое и новое,
Сверкало своим добрым серебром

И время шло, и очень подозрительным
Стало вдруг казаться всё вокруг:
Жизни цель тогда была сомнительна,
И путь неясен тот, которым все идут

Кем будучи не зная, и зачем,
Повсюду жили люди чуть поникшие,
Улыбки были не к лицу им всем,
Они скорее были жить привыкшие

Конечно, истину искать – святое дело
Для каждой уважаемой души,
Для каждого ума, и духа, тела...

По старшинству досталось царство,
лишь только умер Александр.
Принял династии, наследство,
«самодержавец», Николай.

В день коронации, по старинке,
в первопрестольной град – Москве,
сгрудились люди на Ходынке,
случилась драка в духоте.

В столпотворенье, как в удавке,
от криков, стонов, гул стоял.
Оцепенев от дикой давки,
народ покойников топтал.

На смерть, убийственным потоком,
навстречу собственной судьбе,
неумолимо-злобным роком,
несло Россию в круговерть...

Утро. Задумчивым светом
переливаются волны снега.
Грустно шепчутся вслед,
о недоступности лета,
январские окна,
выпадая в осадок рассвета.
Ветер горит на щеках.
Кромка льда на губах
застывает улыбкой.
Солнца улитка,
в час по чайной ложке,
дрожит на лепестке облака.
Смотрю на стекло
и вижу узор
собственной замёрзшей ладони.
Судьба – такая условность,
когда взгляд распускается
снежным цветком
белого поля,
и сонно
тянется вдоль
мягких кровель сугробов.
Всё ближе и ближе...

Миры сходятся и расходятся.
И мы выходим из истока слов
Речью, затухающей на расстоянии,
Перевираясь эхом отражений.
Каждая эпоха сочиняет свои
Легенды о прошлом,
Переписывает историю, все переиначив
Назло предыдущей эпохе.
В истоках слов разные краски,
На палитре мира они расплываются
Разноцветными лоскутьями идей,
Подобно странам на географической карте.
Не касаясь непосредственно,
Мы залезли мыслью в глубины космоса
И в даль времен проникли глазом.
Но не фантазия ли наркоманов...

Хочется ветра, или чего покрепче.
Пробивают нагретый воздух
молочные почки.
Господи, Господи, Ты ли это?
Подсохнет акрил зари,
проговорится тёплое небо,
и душа неслышно
скользнёт между строчек.
Щепка взгляда выцарапает, выстрадает
свой кусок хлеба –
крошки молочные света;
и вновь серой мышкой под наволочку тела,
до поры до времени
навёрстывать одиночество.
Господи, Господи,
полно смотреть в глаза –
невыносимо ярко –
невыносимо холодно
от собственной тени.
Полдень. Вербное...

Просидеть всю ночь напролёт,
искушая прохладу,
слушая джаз мелководья;
просидеть всю ночь
у чаши воды,
точь-в-точь,
как вчерашний дождь,
уснувший в овраге –
это ли не исход,
в котором шелест осоки
переплетается
с медными струнами волн,
в котором тёмно-лиловое небо,
нависшее сном
над пропастью мира,
проскальзывает
суверенной нотой молчания,
и одинокое сердце
мгновенно
привязывается
к одиночеству
местности,
не замечая
собственной тени.