Санкт-Петербург Исаакиевский собор

Я лежу в болоте, в клюкве,
а на мне – с комбеза брюки,
ватник, накомарник, нож,
в кирзаче – последний грош.

Десять вёрст – вчера,
пять – нынче,
на сосне дрожат пушинки.
Я на прииске – зачинщик,
а на прииске – поминки.

Не взял золота, растяпа.
Только бригадир мне вляпал
аж, по первое число.
- Денег нет.
- И… понесло.

Тёплое журчит болото,
дышит,
на прочёсы рота
вышла, не найдут меня,
ведь прошло уже два дня.

Плюс – на минус, нет работы,
сел на кочку красный ротный...

Стреляли с двух точек, а, может, – с трёх?
- Но Освальд подвинул эпоху.
Теперь говорят, что Освальд - плох,
и Руби устроил мороку.

Молчит нынче штат, пускай говорят,
Америка к пропасти мчится,
а если Советы ещё истерят,
то пусть им «ол, райт» приснится.

Коль кольт заведён, вступает закон
поверженных и смиренных,
большая политика, где на кон,
встаёт демократия пленных.

Я гамбургер брал, газету листал,
потягивал кофе с чашки,
за столиком рядом мой Освальд мечтал,
что больше не...

Ничего не бывает страшнее
плена жуткого, солнца чужого,
когда вместо приветной шинели –
- умирающий друг, да – солома.

Когда вместо родимого края –
- незнакомые чуждые речи,
когда видишь, что друг помирает,
и трясутся в бессилии плечи.

Когда стукнет тихонько оконце,
кошка прыгнула видно с сарая,
и на миг лучик бледного солнца,
упадёт к нам, собой догорая.

Всё мучения друга страшнее,
он уж молит, не медли, Серёжа,
ты найди же верёвку скорее,
задуши – самому мне не гоже...

Компания по празднику Победы
вступила в разрешительную фазу,
не ведали дядья мои и деды,
что пол Страны в загул рванётся сразу.

Лежат они в серебряном болоте
под Ленинградом, без вести пропавши,
а в небе продвигается пехота
пред мавзолеем солнечным на марше.

Их восемнадцать черепов тех было,
красноармейцев, стыл, как гроб, вагончик,
но не была добротною могила,
не дал нам досок председатель, пончик.

Так, в плащ-палатках снова и зарыли,
он доски приберёг те для забора...

С утреца – прикроет Роза,
на обратном вас пути.
- Капитан, ну, те и рожа.
- Ладно, с рожей погоди.

Роза, девка аккуратна,
есмь – архангельский заквас,
не выносит, правда, мата,
зато бьёт прицельно, в глаз.

Был бы помоложе, Федя,
поживей, после войны,
сватов бы заслал к ней в Едьму,
красные нацепил штаны.

- Роза, спишь ли? – Накось каши…
- Притомилась я, Степан.
Роза, слышь, уходят наши.
- Петька, не влезай в капкан –

- Капитан, ну, те и рожа.
- Ладно, капитан, ушли...

Стёклышко прицела с ночи запотело,
улыбнись же небу солнечным цветком,
досылаешь пулю, коченеет тело,
и глотаешь чаще, чем другие ком.

Сны порою снятся, лес глубокий, дикий,
как бежит по речке золотая рябь,
как иду по лугу в цепках повилики,
да боюсь подружек милых растерять.

Далеко, далёко, ждёт в деревне мама,
словно, как в тумане, вздрогну – снег, да степь,
осторожно в небе проплывает «рама»,
проверяет, прочна ль обороны цепь.

Чёрные траншеи, маскхалат не греет,
«на охоту...

Все побежали – и я побежал…
- Что ж, искупи вину.
НКВД-шник в затылок дышал,
взглядом измерив, словно рожал,
гладил планшет, как жену.

Только – вперёд, товарищ орёт,
знамо – что только вперёд.
Дышит в затылки нам пулемёт,
трусов обратно ждёт.

Нам огрызнулась росчерком щель,
Елабугинская гора –
- ох, велика,
товарищ – поверь,
но мы орали – ура! –

НКВД-шник строго смотрел,
доволен был капитан,
пуля – так пуля, плен – так плен,
приказ запредельный дан.

Товарищ, поверь...

Они пили у поликлиники,
«кореш» вышел из боя жив,
боль закусывали финиками,
на багажнике разложив.

- По стаканчику? – По стаканчику! -
Операцию делал сам
главный врач, он знавал сих мальчиков,
Карл Евгеньевич Шустерман.

Пуля чуть не коснулась лёгкого,
мягкие ткани разрезал скальп,
вообщем, было ранение лёгкое,
осложнениям скажем «хальт»

- По стаканчику? – По стаканчику! -
Хачь подстрелен – сошла буза,
только мать убивалась в Нальчике,
сына скушали небеса.

Разделение сфер...

Пойми, солдат, что здесь Чечня и смерть.
Ты видел ли придурков вроде нас?
Дай тишины – там, дома будешь петь,
а дырка – в лоб – сегодня и сейчас.

Мне шифрограмма – нынче на постой
в селенье встанет важный голова,
ты думаешь, что связь была с Москвой,
ты веришь в связь? – протри глаза, «сова»

Не стану говорить, кто приходил,
он осторожен, словно чёрный жид,
его семью чич ихний порешил,
вот от того наш жид к нам и спешит.

Страшна не кровь, а правда на войне,
да залупи себе на...

Адонис распустил пушистый лист,
раскрыл рулады венчик первоцвета,
пришло июньское золотое лето,
и воздух сделался прохладен, светел, чист.

Быть может снег застыл лишь в тех местах,
которые – бездонные, глухие,
в колодцах, в их глазницах, на щеках,
где стенки обрываются нагие
и сеют и сомнение, и страх.

Ах, золотой июнь, шуршит пчела,
и пробует собрать с цветка нектара,
скрипит рассохший обод колеса,
и лошадь сонная сначала стала,
вздохнула, после – медленно пошла.

Сокрылись...