Пылевидный

как непостоянно пламя бытия
как призрачно осязаемы его мотивы
как целебен огонь последнего глотка воздуха

Рукав Оки пробился сквозь зеленый
густой массив, коктейлем синевы
и белой пены небо охраняло
кафе прибрежное и одинокий столик
на мраморе осеннего затишья.
Песок мертвел, чай остывал
в твоем стакане, обжигая пылевидный пластик.
Был берег пуст, безлюден и влюблен,
табачный дым листвой кружился,
мы все оставили во власти
безмятежного теченья. Сон полдня
тенью хвойной разносился.
Рукав Оки тянулся к горизонту,
мы его мирно провожали взглядом и солнечное золото
над нами ленно лилось...

Тишина выходит из тени, тишина моих слов, бессвязных лучей
заходящего солнца. Лунного крика овал – ночная аэрография –
мертвенной желтизной выливается в автоматический ритм письма. Воск свечей –
запах удушливых нот –
плавится смертью огня
в янтарно-кофейном брожении.
Томас Стернз Элиот
говорил – каждое стихотворение есть эпитафия –
но для меня –
свидетельство о рождении;
сладость бега без ориентиров по музыкальным дорожкам иллюзорного
каталога звезд; зона
повышенного возбуждения...

какое хрупкое равновесие,
какие тонкие струны,
не порвать бы, не оступится…
нет, лучше не думать и отвесно
соскользнуть в межлунье,
без теней, без лиц,
только то, что дано свободой,
осознание любого шага
в любом направлении,
желание полноводного
наполнения сердечной фляги
целебностью нетерпения…
какие призрачные строки,
пылевидные отголоски,
не сдунуть бы острием языка,
единым блоком
выстроенные наброски
не стереть бы штрихом осеннего листа…
какое сладкое обольщение
с...

Дай музыке самой течь в твоем сердце.
Она приходит из ниоткуда
и льется серебряным ключом по утомленному слуху.
Это хор ангелов.
Пусть играет волынка,
кружат хороводы.
Пусть собирает пространную мощь орган.
Не старайся сосредоточиться,
иначе потеряешь ее пылевидную нить.
Просто отдайся созерцанию,
чуткому,
словно движение ветра,
чистому,
словно горный ручей.
Дай музыке самой течь в твоем сердце.
Охвати красоту первозданных звуков,
мелодию вселенского горна,
ритм, сошедший с...

Всесильный холод, нескончаемость дороги открылись в новом свете янтаря,
Там одиночества глубокие ущелья сверкали бриллиантовой дугой.
Апрель вспорхнул с ладоней растворенных, как мотылек души и чернь угля
В глазах моих налилась апельсином, густым гранатом, сочною лозой.
И жизнь, и смерть, и все, что им созвучно, все обрело подобие огня,
Его зажгла природой пылевидной сквозная рана – холода ожог.
Резина горизонта, ночи глубь, молчанье громкое пустыни, чернь угля –
Слились в один, в один...

Когда пылевидной ромашкой, словно первым дыханием снега,
утренний луч проберется в спальню и сорвет вязкую мантию
с праха ночных галерей, когда маслом олив умоется летнее
поле, и вспыхнет песок перламутровой радугой

вдоль небесно-болотных аспидов рек, тогда ты выйдешь
в шелке своей наготы на балкон и воздушно-янтарной комой
взгляда начертишь дорогу по шрамам ломанных крыш,
дорогу к секрету улыбки лета…

В тумане её ладоней – огонь подвенечного платья осени
тает проседью линии жизни, манит беспечную влагу дождя,
плавит закатное золото, стонет от жажды, и просит
прелого воздуха листопада, толику яда, зажатого

под язычком пылевидного неба... Голое поле светит
девственным ветром, медью пресной травы, голодом
солнца и шелковидным пеплом – светит в рассвет
её полусонного взгляда… В её невольной боли –

гранатовый сумрак, холодная ванна серебряной рощи
с разбитым стеклом берёз, прилив...