Городские зарисовки

Мой капитан ! Ну как там небеса?
Вам сверху ,верно, многое виднее.
Светлей в осенних сполохах леса,
И ясени на городских аллеях.

Прозрачней воздух, голубей вода ,
Мудрее вина в бочках золотистых.
Лишь легкая горчинка иногда,
Да пепла тень в ее глазах лучистых.

Засыпающий парк, заходящее солнце
сгоревшей на блюдце бумажкой, рассыпавшейся
вечерним сумраком, словно апостол,
несущий благую весть в ниши глухих домов;
натянутая паутиной душа разносчика снов,
топка угольных туч, случайное многоголосье окон;
тополя приглушенно танцуют, отягченный романс дубов
чарует локоны утомившихся проводов – троллейбус идет в депо.
А над всем этим водит ладонью старец седой,
и струится псалом в прилив городской волны. Черной тропой
мне выпадает черви – это...

В городе люди друг друга не знают,
Мимо друг друга спешат по делам.
Лишь ненароком задев, замечают,
Чтобы забыв, разойтись по домам.

В доме иной раз годами соседей,
Могут не видеть и в лица не знать.
Глянут, в подьезде нечаянно встретив,
И позабудут их лица опять.

В городе люди чужие друг другу,
Рядом живущий здесь часто далёк.
Деньги здесь платят в ответ за услугу,
Здесь и в толпе человек одинок.

Гул городской словно птичий базар,
Здесь суета, и людской речи шум.
Люди...

Я – Мишель Нострадамус.
Я весь из металла.
Я весь тот,
о ком плачет в Тулузе тюрьма.

И центурии
на ухо мне нашептала
в полумертвом Марселе
святая
чума.


Юго-запад Европы. Бубонный. Кровавый.
Столько душ заболело. Смердит сквозь елей.

Вам придется поверить
и в Бога,
и в травы.
Так решил – пришлый лекарь
и выкрест-еврей.


Позывные из космоса…
Гул междустрочий…
И эпоха барокко
уже на весах…

А в катренах моих
лишь сто сорок пророчеств.

Мириад откровений...

Опять - круги квадратит на паркете
всю ночь
моя бессонная душа…

И всё-то ей неймется, доннерветтер!
И всё-то ей – спасать и возвышать…


Ведь вот же:
спит в поленнице полено.
И спит валюта в банке на Тверской.

Похрапывает краешек вселенной.
Сугубо-сельский.
Явно-городской.


И многие еще не чуют вьюгу.
И подличают – в летнем наяву…

Зачем: квадраты нарезать по кругу?
И взламывать паркет…
И жечь листву…


Но кто-то ж дал мне
в мире тьмой объятом
живую...

Когда перестаю я думать..

Как чувствует себя душа?..
Что нет уже ей сил дышать..
И что ветшает без любви..
и криков собственных не слыша..
Меняет прежний вид..

На фоне городского шума..
Я снова начинаю думать..

Елена Андреевна с грустью глядела:
В зеркале были её пятьдесят.
"Это ужасно! Как располнела!
Может, толстит меня этот наряд?!

Ох, эти годы, куда от них скрыться!
Если б возможно назад повернуть!
С возрастом всё-таки трудно смириться,
Жаль, что короткий у юности путь.

Впрочем, ровесницы выглядят хуже …
Я еще как-то и чем-то держусь.
Может, корсет затянуть бы потуже?!
Лучше – диета, как только вернусь!"

Елену Андреевну ждали подруги.
В коттедже за городом все собрались.
Место...

Ночь, глаза прищурив, смотрится в окно.
Вдоль дороги лужи, и в душе темно.
Вдоль дороги лужи, дождик моросит.
И луны кусочек между туч висит.

Серый мрак улёгся грудью на дома,
И прохладой дышит городская тьма.
Нудная погода. Март всегда такой.
То на небе тучки, то пахнет весной.

Затюкан мегаполисами – досыти,
я приходил к Поэзии
не раз…
К караковой девятилетней лошади
с подпалинами рыжими у глаз.


И фыркая, меня на круп звал бережно
мой вороной и солнечный пегас…
И жизнь в два темпа –
иноходью бегала!
Двумя сердцами – радовалась в нас!


И в бок нам речка отливала сажею…
И ветер гривы нам трепал слепой…
И в мыслях, и в делах:
всё было слаженно.
И в рифмах слаженно. Само собой.


Но век теперь другой. Мы все – без лошади.

А у поэзии...

Несбыточная мечта о море
в растрескавшемся граните
городских окраин
порхает бабочкой-невидимкой;
на её ультрамариновых крыльях –
золотисто-пурпурный прибой
вечернего солнца,
волнообразный рисунок
июньского сна
и точки глухих созвездий,
переливающиеся
прибрежным песком.
И это большее море –
море, ждущее
ночной слепоты,
селеновой женственности –
и это глубочайшая любовь –
любовь, потерявшая
всякую надежду…