Буйный нрав

Широка, необозрима,
Чудной радости полна,
Из ворот Иерусалима
Шла народная волна.

Галилейская дорога
Оглашалась торжеством:
«Ты идешь во имя Бога,
Ты идешь в свой царский дом!

Честь Тебе, наш Царь смиренный,
Честь Тебе, Давидов Сын!»
Так, внезапно вдохновенный,
Пел народ. Но там один,
Недвижим в толпе подвижной,
Школ воспитанник седой,
Гордый мудростию книжной,
Говорил с усмешкой злой:
«Это ль Царь ваш, слабый, бледный,
Рыбаками окружен?
Для чего Он в ризе...

На родной моей, на стороночке,
Часто ясное, светит солнышко.
Там теплей сердца, им согретые,
Люди там живут, душой светлые.

Там последнее, отдадут друзьям,
Не склоняются, пред врагами там.
Песни там поют, нотой долгие,
Словом добрые, звуком звонкие.

На родной моей, на стороночке,
Травы буйные в чистом полюшке,
Зверем лес богат, речки рыбою,
Доброй воли там, правят силою.

И там вольных душ, есть во всём размах,
Знают люди толк, в плясках и в трудах,
Незлоблив там люд...

Стае облаков отдал печали,
Чтобы позабыть навек о них.
В тучу Боги ветром их согнали,
Грусть, вернув мне в каплях дождевых.

От ума вопросов в сутолоку,
Будничных, сбежать хотел, проблем.
Но нашёл смятения тревогу,
Поняв, что я стать не смог ни кем.

А мир, буйный танец жизни пляшет,
Под наживы дудку в ритм войны.
Связав в узел нити путей наши,
Растворяя в прошлом жизни дни.

Знак вопроса знаком отрицания,
Иногда становится в устах.
Иногда восторг — знак восклицания,
Но иной...

..

Князь Мышкин – гость из-за границы.
По заключенью докторов,
он мог бы жить и вне больницы –
не буйный, хоть и не здоров.

Совпало так, что тем же часом,
и в том же доме, где был он,
Настась Филипповна каркасом
устроила аукцион.
А главный лот – сама Настасья.
Купец Рогожин победил –
её имеет по-согласью,
ведь больше прочих заплатил.

Лафа недолго продолжалась –
она сбежала от него,
и князю Мышкину отдАлась -
своё потешить естество.
Натешилась довольно...

Каждый день, может стать нам последним,
Иль продолжить, цепь прОжитых дней.
Может радость нам дать и быть светлым,
Может грустью мир сделать темней.

Каждый день может боли началом,
Став, нам двери открыть в мир её.
В нём тоска, прикоснётся к нам жалом,
Безвозвратно меняя нам здесь бытиё.

Каждый день, может стать нам преградой,
Ослепить, светом ярких идей.
И ослепнув, мы рай перепутаем с адом,
Иль меж них, шагнём в Царство Теней.

Каждый день, может стать избавлением,
Нам от...

Околица-околица, родимая околица,
За нею в годы юнные, встречали мы закат.
Печалью память колется,
Жизнь не вернуть назад.

Ах годы, годы юнные,
Вы жаркие и буйные, как пламенный огонь.
В вас радость не забуду я,
А грусть — меня не тронь!

Так жизнь, так жизнь сложилась,
Покинул сердцу милые, родимые края.
Но знал — знал Бога милость,
И на чужбине я.

Так что ж, в душе ты, в душеньке,
Печаль всё плачешь горлицей?!
Кто ж знал, что всё разрушится,
И вновь уж не отстроится...

Жил в море буйном плоский скат,
И жалил телом всех подряд.
От электричества его
Была жизнь малость не того...

Огромный даже синий кит
Не раз был этим током бит.

При выяснении причин
Здесь выход найден был один,
Чтоб жалил он одной иглой.
С тех пор в морях у нас покой.

Мораль: Имеешь если силу,
Вредить старайся меньше миру!
-
Сергей Прилуцкий, Алатырь, 2015

Оглашая дали свистом,
Потому что волей пьян,
В неоглядном поле чистом
Ветер ломится в бурьян.

Вдоль дороги его клонит,
Видно буйных сил в избытке,
Но вовеки не догонит
Он цыганскую кибитку.

Тем, кто в ней наверно тесно,
Жить, когда спокойна быль,
То ли кони, то ли песня
Закружили вихрем пыль.

И хоть стук копыт всё глуше,
Эхом звонким таких встреч,
Бубен хочется дослушать,
Удаль пылом слов зажечь.

И как ветер в поле чистом,
Что одной лишь волей пьян,
Оглашая дали свистом...

Я время пережил:суровее славян,
Нет никого:мне мир молитвой дан.
И я крещусь перстами тихо,
Молитвою я забываюсь лихо.
Но жребий мой измерен:я святой,
Господь,молитвою мне душу успокой,
Чтобы во дни и буйного веселья,
Дана и чарка мне холодного похмелья.
Я воздухом живу:смеюсь я и пою,
Каждый глоток я жизнию живу...
И мне ль измерен жребий мой далёкий,
И как усталый раб молитвою высокой,
Я жизнию молитву передам...

Нет никого суровее славян.

И после флоры буйной той в тропическом избытке,
Как можно не узреть убийственную бедность наших нив,
Весь край, в клубки ручьёв и рек дождей вплетая нитки,
Как мозг болотный первозданный, вечно скуден и ленив.

Потом зима, жестокий царь убийственного мора,
Когда трава, листва везде лежит в смертельной желтизне,
И снег хоронит и живых и мёртвых без разбора,
И грустно будет это кладбище раскрыто по весне.

И убегут по половодьям выжатые соки,
И будет грусть, и будет в мире свет...