Символика философии

Кроме того, рассматривалось комплексное взаимодействие психики, языка и культуры в наполнении первоначальных символов определенным значением, которое воспринимается нуминозно и закрепляется в общественном мировоззрении с той или иной степенью скуггестивного воздействия, что позволяет рассматривать широкий спектр комплексных знаков между мифом и стереотипом.1

Одним из стереотипов последнего времени был марксистский взгляд на философские мировоззрения Белинского. Время и общественно-политические изменения вносят свои коррективы в эти представления, и стереотип снова смещается к мифу. Именно поэтому важно начать рассмотрение комплексного содержания творчества Белинского.

Важным противоречием в марксизме был спор об учености Белинского. Если Плеханов, Луначарский, Коган, смотрели на критика, прежде всего как на общественного деятеля, то Е. Серебровская, А. Гаджиев, И. Пехтелев стремились показать его вклад в историческую теорию. Ряд ученых рассматривали вклад Белинского в теорию педагогики.2 Кроме того, ряд юбилейных материалов 1949 года посвящен исследованию философского наследия Белинского.3

М. Иовчук утверждает, к примеру, что Белинский – философ, социолог, историк русской литературы.4 Философ выступает против Плеханова, утверждая философскую самостоятельность критика.5 Иовчук спорит и с либералами, и с Коганом по поводу быстрой смены мировоззрений публициста. «Критика Белинским своих былых философских убеждений и его переход к новой системе взглядов отнюдь не были вызваны «посторонними влияниями» или «неистовостью» характера Белинского, что приписывали ему враги революционной демократии».6 Причина – все в тех же крестьянских движениях.

Если Плеханов усматривал приближение к марксизму в том, что Белинский, не видя революционного класса, уповал на просвещенного монарха, то Иовчук указывал на революционность Белинского.7 Хотя даже в годы наибольшей радикальности публицист был настроен скорее на переворот, чем на революцию. Заслуги Белинского как философа в том, что в отличие от Гегеля он не признавал возможности создания идеального общества. «Никакой уровень развития, достигнутый обществом, не может удовлетворить общество». А диалектику считал не только законом понятий, но и законом жизни.8

Плеханов видел в уходе от гегельянства теоретический проигрыш Белинского. Иовчук доказывает, что с уходом от гегелевской философии мыслитель не отказался от диалектики и именно этим его материализм был выигрышнее феербахианства, а, равно, в этом философская самостоятельность Белинского.9

З. Смирнова стремилась доказать, что Белинский как мыслитель созрел раньше, чем на него повлиял Станкевич. То есть его путь к шеллингианству был самостоятельным.10 Подчеркну еще одну мысль Смирновой, которая мне представляется важной для характеристики полемики Гоголя и Белинского. Политическая умеренность в письме к Иванову является «следствием доведенной им до логического конца идеи нравственного совершенствования личности (курсив мой, Э.Н.) как пути к преобразованию общества».11

По И. Пехтелеву, хотя Белинский и не написал отдельной книги по истории русской литературы, его концепция полностью отразилась в его статьях. Главная его заслуга заключалась в разработке методов историко-литературного исследования. Белинский впервые показывает преемственность в литературе, зависимость литературных направлений и идей от эпохи. Он же, еще начиная с «Литературных мечтаний», делает одну из попыток периодизации истории на основании определенных социальных закономерностей.12 Если говорить точнее, критик автор процессного подхода в теории литературы.13 Соответственно, Пехтелев доказывает, что Белинский воспринимал Гоголя как закономерное явление в русской литературе. Его метод был подготовлен всем ходом развития русского общества.14 Однако, Белинский, и Пехтелев с ним согласен, воспринимал Гоголя только как «критика действительности» – эта социальность и делала Гоголя «поэтом национальным».15 Собственно, если рассматривать литературную и публицистическую деятельность только сквозь призму социальных закономерностей, то можно признать правоту Белинского и Пехтелева. С 30-х годов XIX века русская журналистика развивалась под постоянным влиянием немецкой философии. С одной стороны, этому влиянию способствовала правительственная политика. Философия была изъята из учебных программ и представлялась как революционное, противоположное монархии учение. Запретный плод вызывает болезненный интерес, особенно, у, легко поддающейся модным влияниям, молодежи. С другой стороны, в немецкой философии было нечто, что соответствовало психологическим и социальным интересам российской общественности.

Однако главная заслуга и главная линия Белинского в поиске глобальных закономерностей в русской литературе, то есть в создании русской философии культуры. Его самобытный путь был обусловлен развитием русской культуры и во многом показывал символику саморазвития русской интеллигенции.

Кризис православия, спровоцированный Петром I , требовал заполнения духовной пустоты. В данном случае, безусловно, действовал архетип Самости, который требует очень высокого духовного заполнения и проявляется в общественной жизни через образы Бога, старца, властителя, Близнецов и т.д.16 В философии такими образами, вероятно, могут служить идея, материя, субстанция, Разум, Абсолютный Дух и т.д. Все эти замещающие и бесспорно нуминозные символы немецкая философия поставляла сполна.

Все общества, архетипы которых заполнялись на основе индоевропейских языков и христианской традиции, создавали близкие по содержанию семиотические мифы. Эти мифы складывались в определенные комплексы в зависимости от географических, экономических, исторических и прочих факторов, то есть внешней среды. Франция, Англия, Голландия, США оказались странами наиболее близкими к экстравертному идеалу. Они реализовали требования мифологии быстро и радикально, не испытывая психологического сопротивления народных масс. Философские символы не успели у этих народов обрести нуминозную глубину, так как были замещены революционной символикой. Революция как радикальное средство экстравертной инициации не могла, конечно, довершить процессы психологической трансценденции. Первичная массовая эйфория в революционные эпохи подчеркивает столкновение с Самостью, ее психологическое открытие, но, равным образом, говорит о подмене Самости Персоной и возникновении мана-личностей, чья повышенная пассионарность ведет к мощной и открытой конкуренции мировоззрений. Но так как число пассионариев множится, конкуренция становится чистой. В данном случае уже никто не в силах победить, и общественное движение, достигнув своего апогея, лишается вождей и постепенно сходит на нет. К 30-м – 40-м годам XIX века США и Франция переживали эту стадию. Массы среднего класса в этих странах, получив удар одержимости Самостью, все больше персонифицировались. Более развитая элита, пройдя инициацию, ощущала самодостаточность и целостность возникшего мира и переходила в стан геронтов-охранителей.

Эти процессы при заимствовании революционной и прогрессивной тенденции обществами, имеющими более противоречивую комплексную структуру, приобретали несколько иной характер в зависимости от их стратификационных характеристик и традиций.

В Германии надолго затянулась государственная раздробленность и феодально-монархическая форма управления, но становление среднего класса там шло гораздо быстрее, чем в России, так как не сдерживалось азиатскими формами общины. Немецкая философия – мировоззренческий продукт среднего городского класса, занимавшего в конце XVIII начале XIX века господствующее положение в немецкой идеологии. Можно заметить, что почти все классические системы в момент своего зарождения были радикальными в социально-политической части, но завершались «примирением с действительностью».

В России при европейской развитости элиты большинство народа существовало в рамках традиционной общины и православия. Средний класс разночинцев был зависим от государства и лишен экономической самостоятельности. Дворяне имели экономическую свободу, но психологически были близки крестьянам. Аристократия во главе с царем сложилась в общину азиатского типа и с этой общинностью так и не смогла расстаться – мешали нуминозные связи.

На этом фоне и произошло заимствование идей Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля. Франция в этот момент уже превращалась для поверхностного наблюдателя в ролевой муравейник. Немецкая же философия несла нуминозную глубину. Однако чрезмерный критицизм Канта был еще слишком сложен для, только что вошедшей в европейскую культуру, России. Он оказался трудным даже для Германии, что и подтвердил последующий фихтеанский откат от крайнего критицизма, выраженного в трансцендентальной диалектике.17

Фихте переворачивает философию Канта. Теперь априори – это выведение того, что должно восприниматься, а апостериори – действительное восприятие.18 Запрет на трансцендентальное мышление, тем самым, снимается. Отсюда абсолютные возможности Разума и сознания: «По моему мнению, грезить можно только во сне, но наяву нельзя позволить себе появляющиеся сами собой образы».19 В этих словах – крайняя индивидуальная свобода, основанная на главенстве разума. Через эту свободу вновь открылась возможность для трансцендентального мифа и, выводимой из него, метафизики. Но Фихте своей субъективностью противоречил экстравертной направленности Запада. Было естественным вытеснение Фихте Шеллингом, для чего Фихте сам выстроил мост: «…Субъект-объект и больше ничего кроме сознания и сознанного им, как единого; и абсолютно ничего больше кроме этого тождества».20

«Поскольку природа есть только продуктивность, она есть чистое тождество и в ней ничего различено быть не может».21 Отсюда, различие между априорным и апостериорным – не исконно, а меняется в зависимости от цели и характера знания.22 Кант уничтожил веру тончайшим критицизмом. Однако: «…Религия может быть необходимым механизмом контроля в данной культуре – единственный способ, благодаря которому она удерживает равновесие с экосистемой»23 Каждая культура стремится восстановить религиозный контроль. Поэтому русская мысль совершила достаточно быстрый скачек от невыносимого для нее Канта к Шеллингу и Гегелю.

Когда совершались попытки понять мировоззренческую эволюцию Белинского, данный комплексный фактор не учитывался. Критика обвиняли в неустойчивости и «метущихся мыслях», в эклектичности24 и т.п. Позднее Ленин и его последователи стали говорить о «влиянии общественной жизни» на развитие мыслителя.25 Наиболее гибким представляется предположение М. Ковалевой, что мышление Белинского «точно отразило процесс идейных и теоретических исканий, который в то время переживала русская общественная мысль и, соответственно, журналистика».26

Теория в философии и публицистике – есть метафизика, то есть синтетическое выведение логико-силлогической системы из априорных данностей мифа. Столь быстрое и самобытное развитие Белинского от Канта до Гегеля и Фейербаха – на самом деле бегство от трансцендентальной диалектики, которое было характерно для всего русского общества.

То учение, которое создавалось Белинским, несмотря на западническую устремленность, было русским по природе. Этому рационально способствовало слабое знание Белинским немецкого языка и знакомство с классической философией из вторичных источников. Мыслитель, таким образом, усваивал не логику немецкого мышления, а знаки. Следовательно, можно утверждать, что Белинский столкнулся с одержимостью символом. Как для Гоголя ведущим символом стали города, так для критика эту функцию выполнили философские системы.

В данном случае свою роль сыграл тип установки. Экстраверт Белинский окунулся в темный для его натуры рефлексивный опыт. Но именно это позволило ему открыть дорогу для самобытной русской публицистики, литературы и философии. Белинский интуитивно поставил общественное сознание на то место, откуда ему и следовало начинать. Не социальная устремленность, а философская мысль руководила творчеством Белинского. От философских идей он приходит к социальности. Только нуминозная сила, а не рациональная работа, могла привести критика к необычайному увлечению Гегелем, о котором так ярко рассказывал знаток иррационального Камю. «Живший дотоле довольно смутными понятиями идеализма, Белинский внезапно открывает для себя Гегеля. Впечатление было ошеломляющим: в полночь у себя в комнате, он, как некогда Паскаль, содрогается от рыданий и, не колеблясь, расстается со своими прежними убеждениями».27 Этим рассказом мыслитель ХХ века подтверждает вневременность некоторых положений Гегеля и вневременность очарования его философией, то есть – наличие константных комплексов (архетипов и семем).28 Данную версию подтверждает и то, что свой философский поиск Белинский начинает вовсе не с Канта и Фихте, а с философии Шеллинга, которая в середине 30-х годов объединяла почти всех русских публицистов, ученых и мыслителей.29

Шеллинг еще в ранних работах стремился соединить противоположность целого и структуры, развития и вещи. Его, отличный от Канта, диалектический метод был устремлен на единство противоположностей. «Правы и те, кто утверждает непрерывность природы, и те, кто представляет ее как составление из единиц и скачки».30 Отсюда, у Белинского: «…Только идя по разным дорогам, человечество может достигнуть единой цели».31 Тут вполне прочитывается его близость к московской партии, которая из Шеллинга же развила позднее славянофильское учение.

Но рядом и философская одержимость. В натурфилософии еще нет моста между природой и социумом. Здесь у Шеллинга есть только наметки, предположение, что духовность (интеллигенция – термин Шеллинга) «бессознательно продуктивна в созерцании мира, сознательно – в создании идеального мира».32 Следуя за философом, необходимо приходишь к свободному устроению культуры, в отличие от закономерной природы.

Однако Белинский пытается усмотреть закономерность в социальном развитии. Он указывает на факторы этого развития – климат и местность.33 Лишенный возможности прозревать духовные сущности, критик переносит их во вне, в социум, и воспринимает как необходимость.

Другим важным элементом шеллингианства в творчестве Белинского становится бессознательность как способ созерцания действительности. С этой идеей он начинает критику Гоголя34 ею и заканчивает35. Этот могучий символ так и не отпустил Белинского, выражая его собственную творческую жизнь, которая, похоже, шла независимо от его сознания. Он много писал, никогда не читал свои опубликованные работы и не перерабатывал текст после редакторов.

Увлечение Фихте было кратким, оно могло быть знаком попытки освобождения сознания от философской связанности, но, одновременно, в нем чувствовалась попытка объединения философии и действительности. Некоторые высказывания того времени служат указанием на установление тождества идеи и материи.36 Это и подготовило одержимость Гегелем.

М. Ковалева, М. Иовчук и многие другие указывают на превратное толкование Белинским формулы Гегеля «все действительное разумно, все разумное действительно».37 Но нужно понимать, что вся русская общественность в это время «причаливала к земле». Романтизм умирал вместе с поражением последнего аристократического движения декабристов. А Запад все больше приобретал персоналистическую физиономию, которая так пугала Аксакова, Гоголя, Герцена. Поиск жизненности и закономерности обратил Белинского к формуле действительности.

Есть другое положение, которое подкупает экстравертные чувства: «…Участие, которое в общем произведении духа выпадает на долю индивида, может быть только незначительным ».38

В философии Гегеля находят свое продолжение идеи развития, борьбы и тождества противоположностей, которые Белинский уже воспринял у Шеллинга. Идея незначительности не противоречит бессознательности. Наконец, триединство диалектических законов усиливает магию гегельянства. Определенная закрытость и элитарность философии Гегеля делали его учение одновременно символом инициации и Самости, способным к тому же ассимилировать и ее негативный аспект. «Ложное составляет момент истины уже не в качестве ложного».39

Страстный восторг критика подчеркивают его работы, созданные под влиянием Гегеля. Однако, все это время психика Белинского, похоже, не дифференцировала архетипы Самости и Анимы. Его просветление есть результат столкновения с целостностью вообще при опасном слиянии мужского и женского начал – отсюда, идеи предстают как матери. В этой недифференцированности заключена возможность отката, а, равным образом, возможность влияния на его скрытую Аниму.

Влюбленность в Гоголя, Герцена, вспыльчивость – результаты переменчивости не воспринимаемой сознанием и неконтролируемой Анимы. Особую роль в данном случае играет внешняя действительность. Достаточно было переехать в Петербург, где более ярко проявлялись социальные контрасты, как произошел отход от Гегеля, появилось знаменитое письмо Боткину40 и началось не менее страстное увлечение социализмом и материализмом.

Последующее стремление к обустройству семьи, статьи о пушкинской Татьяне, создание натуральной школы – все это свидетельства продолжения инициации осознанивания Анимы. Этот архетип заполнялся социальными значениями, а неабстрактным содержанием, как в предыдущие периоды. В последние годы критик вновь приблизился к символике Самости, он как бы пытался победить свою Аниму – отсюда недоверие к женственному народу, стремление действовать «маратовски», полемика с Гоголем и упования на прогрессивность царя.

Будучи экстравертом, Белинский обретал психическую символику не через рефлексию, а в образах социума. Он податливо шел за тенденциями российского менталитета, нападая на традиционалистов, так как в них отражалась его Тень.

Подлинной самостоятельности в восприятии философии способствовало незнание языка и экстравертная установка. Будучи способным к восприятию социального факта и структуры, Белинский впитывал при этом рефлексивную символику как данность, отсюда одержимость философскими системами и их интуитивное усвоение. Столь точное отражение ментальности интеллигенции сделало Белинского отцом почти всех направлений русской публицистики и философии. Настроения раннего Белинского родственны славянофилам. Его публицистика 40-х годов стала преддверием либерализма, демократизма, радикализма и нигилизма.

Подлинная самостоятельность Белинского как философа проявилась в конце 40-х годов, когда он был готов к созданию собственной философии, которая в отличие от наследовавшего ей марксизма, рядом с материальными факторами признавала творческую роль бессознательного созерцания. Подлинная свободная роль Белинского в русской истории – создание интуитивной публицистики, которая, отталкиваясь от факта и символа, шла психологическим путем свободных ассоциаций, чем выгодно отличалась от коммерческой вычурности Сенковского и интеллектуального снобизма и закрытости москвичей.

Этот опыт может быть ценен для современной практики, когда, следуя за западной модой, журналисты отдались поиску чистого факта, что в обманчивой комплексной действительности культуры может привести к непредвиденным эффектам. «Открытость – это такая вещь, с которой можно переборщить. Помнишь, что в биологии все становится ядовитым сверх оптимальной точки?»41

Белинский, к счастью, не страдал снобизмом принципиальности и страстно отдавался новым, еще едва заметным, мировоззренческим веяниям, отчего его публицистика всегда точно отражала духовную глубину общественных настроений и не превращала факт в тюрьму для новых, еще нарождающихся мыслей. Это в высшей мере способствовало развитию русской культуры XIX века, которую по праву можно считать великой и избавленной от влияния Персоны.

1 См.: Нигмати Э. Символика города в жизни, творчестве и публицистике Н. Гоголя// Тонус. – 2000. – №5. – С.47 – 58.

2 См.: Монжале Е. Педагогические идеи В.Г. Белинского. – Л., 1955. – 25 с..; Медынский Е.С. Педагогические идеи В.Г. Белинского М.: Тип. им. Сталина, 1948. – 20 с.; Зайченко П.А. Педагогические идеи В.Г. Белинского. – Томск: Полиграфиздат, 1949. – 28 с.

3 См.: Великий русский мыслитель В.Г. Белинский// Под ред. З.В. Смирновой. – М.: ОГИЗ Госполитиздат, 1948.

4 См.: Иовчук М. В.Г. Белинский – великий русский мыслитель// Великий русский мыслитель В.Г. Белинский. – С. 5.

5 См.: Там же. – С.15.

6 Там же. – С.26.

7 См.: Там же. – С. 28.

8 Там же. – С. 32.

9 См.: Там же. – С.36.

10 См.: Смирнова З. Развитие философских взглядов В.Г. Белинского в 30-х годах// Великий русский мыслитель В.Г. Белинский. – С. 56 – 57.

11 Там же. – С.86. (Поздний Гоголь и ранний Белинский – практически, одно и то же. Пожалуй, не Гоголь изменил прежним идеалам, а сам Белинский изменился. Или движение навстречу?)

12 См.: Пехтелев И.Г. Белинский как историк русской литературы. – Казань: Таткнигоиздат, 1957. – С. 20 – 28.

13 См.: Там же. – С.31.

14 См.: Там же. – С. 71 – 72.

15 См.: Там же.

16 См.: Юнг К.Г. Психология и поэтическое творчество// Дух Меркурий. Собр. соч. – М.: Канон, 1996. – С.253 – 280.

17 См.: Кант И. Критика чистого разума. – Симферополь: Реноме, 1998. – С. 197 – 345.

18 См.: Фихте И.Г. Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии: Попытка принудить читателя к пониманию// Репринт с издания 1937 года. – М.: Тетра, 1993. – С. 39.

19 Там же. – С. 24.

20 Там же. – С. 47.

21 Шеллинг. Введение к наброску системы натурфилософии, или о понятии умозрительной физики и о внутренней организации системы этой науки// Сочинения в 2 т. – М.: Мысль, 1987. – Т.1. – С. 182.

22 См.: Там же. – Т. 1. – С. 188.

23 Бейтсон Г., Бейтсон М.К. Ангелы страшатся. – С. 116.

24 См.: Коган П. От идеализма к материализму// Венок Белинскому. – С.71 – 80.

25 См.: Щипанов И. Материалистические воззрения В.Г. Белинского/ Великий русский мыслитель В.Г. Белинский// Под ред. З.В. Смирновой. – М.: Политиздат, 1848. – С. 104.

26 Ковалева М.М. Отечественная журналистика: вопросы теории и истории. – Екатеринбург, 2000. – С. 51.

27 Камю А. Бунтующий человек. // Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. – М.: Политиздат, 1990. – С.235.

28 См.: Нигмати Э.И. Метод комплексной культурологии в анализе публицистики// Тонус. – 2000. – № 6. – С.61

29 См. Пирожкова Т.Ф. Славянофильская журналистика. М.: МГУ, 1997. – С. 7.

30 Шеллинг. – Т.1, – С. 195.

31 Белинский В.Г. Литературные мечтания// Полн. собр. соч. – М.: АН СССР, 1953 – 1956. – Т.1. ­– С. 35.

32 Шеллинг. – Т. 1. – С. 182.

33 См.: Белинский В.Г. Литературные мечтания. ­– Т. 1. ­– С. 35.

34 См.: Белинский В.Г. О русской повести и повестях Гоголя. – Т. 1. – С.266.

35 См.: Белинский В.Г. Письмо Н.В. Гоголю// Полн. собр. соч. – Т.10. – С.213.

36 См.: Белинский В.Г. Идея искусства// Полн. собр. соч. – Т.4. – С.591.

37 Ср.: Ковалева М.М. Отечественная журналистика: вопросы теории и истории. – С. 51; Иовчук М. В.Г. Белинский – великий русский мыслитель// Великий русский мыслитель В.Г. Белинский. – С. 20.

38 Гегель. Феноменология духа// Сочинения в 14 т. – М.: Соцэклит, 1959. – Т. 4. – С. 40.

39 Гегель. – Т. 4. – С. 21.

40 Белинский В.Г. Письмо В.П. Боткину 30 декабря – 22 января 1841 года.// Полн. собр. соч. – Т.12. – С.9.

41 Бейтсон Г, Бейтсон М.К. – С. 96.