Исчезновение детства
Почему книги такие длинные? Требуют ли этого объёмные мысли авторов или это всё экономика печатной индустрии? Предположим, что существует жёсткая нехватка бумаги, такая, что все книги могут быть максимум в пятьдесят страниц; разве не смогут авторы (по крайней мере, не фантасты) в таком объёме высказать то, что хотят? Возможно, не все. Но большинство смогло бы, по крайней мере, после небольшой практики. Приятно рассмотреть возможности такой ситуации - цена книг упала бы, число книг, которые мы смогли бы прочитать, выросло. Значительно выросло бы общее качество написания.
Следующие два эссе представляют мою попытку высказать самым экономным образом то, что я высказал в двух книгах, написанных до этой. Если вы прочитали эти книги, то можете проигнорировать эти короткие эссе. Если нет, то вы сможете понять мои основные мысли в течение двадцати минут или около того, т.е. того времени, что займет прочтение этих эссе.
Первое эссе называется так же, как и книга, идеи которой оно суммирует – «Исчезновение детства». Второе эссе, хотя и называется иначе, суммирует мою книгу «Веселимся насмерть».
На нескольких следующих страницах я выскажу пугающее предположение. Я обосную, что наша новая медиа-среда – с телевидением в центре – ведёт к быстрому исчезновению детства в Северной Америке, что детство, возможно, не доживёт до конца нынешнего века, и что такое положение дел представляет собой социальную катастрофу высшего порядка. Я остановлюсь, когда изложу свои аргументы, поскольку я не знаю решения проблемы. Это не значит, что решения нет; значит только, что предел моего воображения не простирается дальше ухватывания сути проблемы.
Детство это социальный артефакт, не биологическая категория. Наши гены не содержат ясных инструкций о том, кто есть ребёнок, а кто нет, и законы выживания не требуют различия между миром взрослого и миром ребёнка. На самом деле, если мы считаем, что слово «ребёнок» означает особый класс людей возрастом где-то между 7 и, скажем, 17 годами, требующих особых форм обращения и защиты, и которые считаются качественно отличными от взрослых – в таком случае есть масса свидетельств в пользу того, что дети существуют менее 400 лет. Более того, если мы используем слово «ребёнок» в том смысле, как его понимает средний североамериканец, то детству немногим более 150 лет. Можно взять такой маленький пример: обычай празднования дня рождения ребёнка не существовал в Америке большую часть XVIII века, и точный отсчёт возраста ребёнка есть сравнительно недавняя культурная традиция, возрастом не более двухсот лет.
Более важный пример: ещё в 1890 году школы Соединённых Штатов посещали только 7% населения возрастом от 14 до 17 лет. Вместе со многими более юными, остальные 93% работали на взрослых работах – некоторые с восхода до заката – во всех наших больших городах.
Но было бы ошибкой принимать социальные факты за социальные идеи. Идея детства – одно из великих изобретений Возрождения, возможно, самое гуманное. Вместе с наукой, национальным государством, религиозной свободой, детство и как социальный принцип, и как психологическое состояние появилось в XVI веке. До этого времени к детям возрастом 6 или 7 лет просто не относились как к фундаментально отличным от взрослых. Язык детей, манера одеваться, игры, труд и законные права были такими же, как и у взрослых.
Признавалось, конечно, что дети меньше взрослых, но этот факт не возводил их в какой-то особый статус; точно, что не существовало никаких особых институций для ухаживания за детьми. До XVI века, например, не существовало книг по уходу за детьми и даже вообще книг о материнской роли женщины. Дети всегда присутствовали на погребальных процессиях, поскольку ни у кого не было причины думать, как их изолировать от смерти. Также никто не хранил изображений ребёнка, вне зависимости от того, дожил ли он до взрослого возраста или умер во младенчестве. Также до XVII века нет никаких ссылок на существование детской речи или жаргона, после – их предостаточно. Ели вы когда-либо видели изображение ребёнка XIII или XIV вв., то должны были заметить, что они изображены как маленькие взрослые. Кроме роста, они лишены всех деталей, которые мы ассоциируем с детством, и они никогда не изображены отдельно от взрослых. Такие картины являются совершенно точным представлением психологического и социального восприятия детей до XVI в. Вот как историк Дж. Х. Плум выражает это: «Не существовало отдельного мира детства. У детей и взрослых были одни и те же игры, игрушки, сказки. Они жили вместе, и никогда раздельно. Разнузданные деревенские фестивали, показанные Брейгелем, с изображенными мужчинами и женщинами, обезумевшими от алкоголя, льнущими друг к другу с нескрываемой похотью, изображают детей, едящих и пьющих вместе со взрослыми. Даже на более сдержанных картинах свадебных пиров и танцев, дети развлекаются вместе со старшими, занимаясь тем же.»
В своей замечательной книге о XIV веке «Далёкое зеркало» Барбара Тачман обобщила это так: «Если дети доживали до 7 лет, начиналась их осознанная жизнь более или менее как маленьких взрослых. Детство на этом уже кончалось.» Довольно сложно сказать почему дела обстояли так. Во-первых, показывает мисс Тачман, большинство детей не выживало; их смертность была чрезвычайно высока, и вплоть до конца XIVв. Дети даже не упоминались в завещаниях – показатель того, что взрослые не предполагали, что дети проживут достаточно долго. Конечно, у взрослых не было такой эмоциональной привязанности к детям, какую мы сегодня считаем нормальной. К тому же к детям относились в основном как к средствам производства. Взрослых больше интересовала их работоспособность, чем характер или интеллект. Но я считаю, что основная причина отсутствия идеи детства находится в коммуникационной среде средневекового мира. Т.е. поскольку большинство людей не умело читать, и им не нужно было уметь читать, ребёнок становился взрослым – абсолютно полноценным взрослым – сразу, как только научился говорить. Поскольку все важные социальные транзакции включают устное общение лицом к лицу, умение нормально говорить и слушать – достигаемое обычно к 7 годам – было границей между младенчеством и взрослой жизнью. Поэтому Католическая церковь указала 7 лет как возраст, в котором личность может определять разницу между правильным и неправильным, возраст разумности. Поэтому детей вешали вместе со взрослыми за воровство и убийство. И поэтому в Средние века не существовало такой вещи как начальное образование, поскольку там, где биология определяет компетенцию общения, нет нужды в таком образовании. Промежуточной стадии между младенцем и взрослым не было, поскольку не было нужды в такой стадии. До середины XV в.
В этот момент произошло экстраординарное событие, которое не только изменило религиозную, экономическую и политическую картины Европы, но и создало нашу современную идею детства. Я, конечно, имею ввиду изобретение печатного пресса. И поскольку через несколько минут некоторые из вас подумают, что я придаю слишком большое значение телевидению, стоит упомянуть, что в 1450 г. ни у кого не было ни малейшего представления о том, насколько мощное влияние печатный пресс окажет на наше общество. Когда Гутенберг объявил, что он может производить книги, как он выразился, «без помощи стило или пера, но посредством удивительного соответствия, пропорции и гармонии пуансонов и матриц», он не понимал, что его изобретение подорвёт авторитет Католической церкви. Однако в результате менее чем через 80 лет Мартин Лютер утверждал, что если Слово Божие есть в каждом доме, то христиане не нуждаются в том, чтобы папство интерпретировало его для них. Так же Гутенберг не подозревал, что его изобретение создаст новый класс людей – а именно детей.
Чтобы осознать, что означало чтение спустя два века после изобретения Гутенберга, рассмотрим случай с двумя людьми – одного звали Уильям, другого – Пол. В 1605 г. они попытались вломиться и ограбить дом в графстве Суссекс. Они были пойманы и осуждены. Вот что дословно сказано в приговоре, назначенном заседающим магистратом: «Приговорённый Уильям не читает, да будет повешен. Приговорённый Пол читает, да будет обрублен.» Наказание Пола не было милосердным, оно означало, что ему отрубят большие пальцы на руках. Но, в отличие от Уильяма, он выжил, поскольку подпадал под т.н. «духовное преимущество», что означало, что он может справиться с заданием прочитать одно предложение из английской версии Библии. И одна эта способность, согласно английским законам в XVII в., была достаточным основанием для спасения его от виселицы. Думаю, читатель согласится со мной, если я скажу, что из всех предложений как мотивировать людей обучаться чтению, ничто не сравнится с методом Англии XVII в. Между прочим, из 203 человек, совершивших преступления, наказуемые повешением, в Норвиче в 1644 г., около половины подпало под «духовное преимущество», что предполагает, что Англия, как минимум, произвела самых грамотных уголовников в мире.
Но конечно, это было не единственное. Как я предположил, детство было отростком грамотности. И это произошло поскольку менее чем через 100 лет после изобретения печатного пресса европейская культура стала читающей культурой, т.е. понятие взрослости было переопределено. Человек не мог стать взрослым, если не умел читать. Чтобы жить с Богом, человеку, очевидно требовалось читать Библию. Чтобы знать литературу, требовалось читать повести и личные эссе – формы литературы, полностью созданные печатным прессом. Наши самые ранние писатели – например, Ричардсон и Дефо – сами были издателями, сэр Томас Мор очень близко работал с издателем, чтобы создать то, что можно назвать нашей первой научно-фантастической повестью – его «Утопию». Конечно, чтобы изучать науки, нужно было уметь читать, но к началу XVII в. можно было читать научные тексты на родном языке. «Продвижение знания» сэра Френсиса Бэкона, изданное в 1605 г., было первым научным трактатом, который англичанин мог прочитать на английском. Одновременно европейцы снова открыли то, что Платон знал об обучении чтению – что его лучше проводить в раннем возрасте. Поскольку чтение это кроме прочего бессознательный рефлекс, а также акт распознавания, привычка чтения должна формироваться в такой период, когда мозг всё ещё участвует в освоении устной речи. Взрослый, который учится читать после того, как его устный словарный запас сформирован, редко (если вообще когда-либо) может читать бегло.
В XVI в. это стало означать, что молодых нужно отделять от прочих для обучения чтению, т.е. для обучения тому, как быть взрослыми. До печатного пресса дети становились взрослыми, учась говорить, на что все люди запрограммированы биологически. После печатного пресса, детям пришлось зарабатывать взрослость, изучая грамоту, на что люди не запрограммированы биологически. Это означало необходимость создания школ. В средние века не существовало такой вещи, как начальное образование. Например во всей Англии в 1480 г. было 34 школы. К 1660 г. их было более 450 – по одной на каждые 12 кв. миль. С основанием школ, молодые неизбежно стали восприниматься как особый класс людей, чьи разум и характер качественно отличаются от взрослых. Поскольку школа разрабатывалась как подготовка грамотных взрослых, молодых стали воспринимать не как маленьких взрослых, а как нечто совершенно отличное – как несформировавшихся взрослых. Школьное обучение стало идентифицироваться с особой природой детства. Детство, в свою очередь, стало определяться посещением школы, и слово «ученик» стало синонимом слова «ребёнок».
Короче говоря, мы начали рассматривать развитие человека как последовательность стадий, где детство есть мост между младенцем и взрослым. За последние 350 лет мы разрабатывали и улучшали нашу концепцию детства, разрабатывали и улучшали наши институты по уходу за детьми, и мы возвели детей в преимущественный статус, отражённый в особых представлениях о том, как они должны думать, говорить, одеваться, играть и учиться.
Я считаю, что всё это теперь подходит к концу, по крайней мере, в Соединённых Штатах. И это происходит, поскольку наша коммуникационная среда снова подвергается радикальному изменению, на этот раз – электронными медиа, особенно телевидением. Телевидение обладает трансформирующей силой, по крайней мере, не меньшей, чем у печатного пресса, а возможно, подобной силе самого алфавита. И я убеждён, что с помощью других медиа, таких как радио, кино и звукозапись, телевидение имеет власть привести нас к концу детства.
Вот как происходит трансформация. Для начала – телевидение изначально нелингвистично, оно представляет информацию в основном в виде визуальных образов. Хотя человеческая речь слышна на телевидении, и иногда подразумевает важность, люди большей частью смотрят телевизор. А смотрят они быстро сменяющиеся визуальные образы – до 1200 сцен в час. Средняя длина сцены – 3,5 секунды, в рекламе – 2,5 секунды. Это требует очень небольшого аналитического декодирования. В Америке просмотр телевидения – это почти чистое распознавание паттернов. Я говорю, что символическая форма телевидения не требует никакого специального инструктирования или обучения. В Америке просмотр телевидения начинается примерно в 1,5 года, и к 3 годам дети начинают понимать и реагировать на телеобразы. У них есть любимые герои, они напевают мелодии и они просят продукты, которые видят в рекламе. Для просмотра телевидения не требуется никакой подготовки, не требуется аналога букваря. Просмотр телевидения не требует никаких навыков и не вырабатывает никаких навыков. Именно поэтому нет такой вещи, как дополнительные занятия телевидением. И поэтому вы не смотрите телевидение сегодня лучше, чем 5 или 10 лет назад. И поэтому в реальности нет такой вещи как детские телепрограммы.
Всё для всех. Что касается символической формы, «Династия» также сложна или проста как «Улица Сезам». В отличие от книг, которые сильно различаются по синтаксической и лексической сложности, и которые можно выстроить относительно способностей читателя, телевидение представляет информацию в индифферентной к доступности форме. И поэтому взрослые и дети стремятся смотреть одни и те же программы. На тот случай если кто-то думает, что взрослые и дети смотрят телевидение по крайней мере в разное время, я могу добавить, что согласно книге Фрэнка Манкиевинца о телевидении «Пульт дистанционного управления», примерно 2 миллиона американских детей смотрят ТВ каждый день круглый год между 23:30 и 02:00.
Я говорю, что телевидение стирает границу между детством и взрослой жизнью двумя способами: оно не требует обучения для понимания его формы, и оно не разделяет аудиторию. Поэтому оно передаёт одну и ту же информацию всем, одновременно, независимо от возраста, пола, уровня образования или условий труда.
Можно сказать, что главное отличие между взрослым и ребёнком в том, что взрослый знает о некоторых аспектах жизни – её тайнах, противоречиях, жестокости, трагедиях – про которые считается, что детям их лучше не знать. Пока дети продвигаются в направлении взрослого мира, мы постепенно открываем им эти тайны такими способами, к которым они по нашему мнению готовы. Поэтому существует такая вещь как детская литература. Но телевидение делает такое положение дел совершенно невозможным. Поскольку телевидение работает практически круглые сутки, оно требует постоянной новизны и интересной информации для удержания аудитории. Это означает, что все взрослые секреты – социальные, сексуальные, физические и прочие – открываются. Телевидение заставляет всю культуру выйти из чулана, отменяет все табу. Инцест, развод, промискуитет, коррупция, прелюбодеяние, садизм – всё это теперь просто темы для того или иного телешоу. И конечно, попутно все они теряют свои роли исключительно взрослых секретов.
Несколько лет назад, смотря программу «Шоу Видала Сассуна» (сейчас милосердно убранную), я наткнулся на квинтессенциальный пример того, о чём говорю. Видал Сассун – известный парикмахер; его шоу это смесь советов по наведению красоты, диетам, слежению за здоровьем и популярной психологии. В конце одного сегмента шоу заиграла музыка, и Сассун успел сказать следующее: «Оставайтесь с нами. Мы вернёмся с новой потрясающей диетой, а затем – коротко остановимся на инцесте.»
Телевидение безжалостно в выставлении напоказ и упрощении всего личного и постыдного. Предметы обсуждения для исповедальной кабинки и приёмной психиатра теперь доступны публике. На самом деле достаточно скоро мы и наши дети получим возможность увидеть первые эксперименты коммерческого телевидения с обнаженной натурой, которая возможно никого не шокирует, поскольку рекламные ролики уже много лет представляют нам форму лёгкой порнографии, как например в рекламе дизайнерских джинсов. А что касается рекламных роликов – за первые 20 лет жизни молодой американец видит их 1 миллион раз – они тоже делают свой вклад в открывание секретов, которые когда-то были территорией взрослых, всё от вагинальных спреев до страхования жизни и причин супружеских конфликтов. И не следует опускать теленовости, эти странные развлечения, которые каждый день снабжают молодёжь яркими образами ошибок и даже сумасшествия взрослых.
Как следствие, невинность детства удержать невозможно, поэтому дети пропали с телевидения. Вы обратили внимание, что все дети в телешоу показаны как маленькие взрослые, в стиле картин XIII-XIV вв.? Посмотрите любую мыльную оперу, семейное шоу или ситуативную комедию, и, я думаю, вы увидите детей, чьи язык, одежда, сексуальность и интересы не отличаются от взрослых в тех же телешоу.
И в то же время, хотя телевидение начинает стирать традиционную концепцию детства, будет ошибкой считать, что оно ввергает нас во взрослый мир. Скорее оно использует материал взрослого мира как основу для проектирования совершенно нового типа личности. Мы можем назвать эту личность взрослым ребёнком. По причинам, которые частично относятся к способности телевидения достигать всех, частично к доступности его символической формы и частично из-за его коммерческой основы, телевидение поощряет многие привычки, которые мы ассоциируем с детством – например, одержимое желание немедленного удовлетворения, недостаточный учёт последствий, почти безразборная одержимость потреблением. Телевидение, кажется, предпочитает население, состоящее из 3 возрастных групп: с одной стороны младенчество, с другой – старость, а между ними – группа неопределённого возраста, где всем между 20 и 30 годами, и они остаются в таком состоянии пока не наступает пенсия.
В этой связи я вспоминаю телерекламу лосьона для рук. Или возможно это было косметическое мыло. Там нам показывают мать и дочь, и затем просят угадать кто из них кто. Я нахожу это приоткрывающим социологическим свидетельством, поскольку оно говорит нам, что в нашей культуре считается желанным, чтобы мать не выглядела старше дочери, или чтобы дочь не выглядела младше матери. Говорит ли это о том, что детство ушло, или что взрослый мир ушёл – речь идёт об одном и том же явлении, поскольку если нет чёткой концепции, что означает быть взрослым, не может быть чёткой концепции, что означает быть ребёнком.
Как бы вы ни хотели описать происходящую трансформацию, ясно что поведение, привычки, желания и даже внешний вид взрослых и детей становятся неотличимыми. Сейчас почти нет разницы между преступлениями взрослых и детей, и во многих штатах наказания становятся одинаковыми. На заметку: между 1950 и 1985 гг. рост того, что ФБР называет «серьёзными преступлениями» в возрастной группе до 15 лет превысил 11000%! Также очень мало отличается одежда. Индустрия детской одежды практически пережила революцию за последние 15 лет, так что теперь больше не существует того, что мы когда-то однозначно воспринимали как детскую одежду. 11-летние носят тройки на вечеринки в честь дня рождения, 61-летние носят джинсы на вечеринки в честь дня рождения. 12-летние девочки ходят на шпильках, 52-летние мужчины носят кроссовки. На улицах Нью-Йорка и Чикаго можно увидеть взрослых женщин в маленьких белых носках и имитациях Мэри Джейнс и, опять же, мини-юбках, этих самых очевидных и смущающих примерах взрослых, имитирующих детскую одежду. Другой случай: детские игры, когда-то столь впечатляющие и разнообразные и столь категорически неподходящие для взрослых, быстро исчезают. Малая бейсбольная лига и футбольная Пиви, например, не только под надзором взрослых, но и повторяют организацию и эмоциональный стиль больших спортивных лиг. Фаст-фуд, когда-то подходивший только для безупречных дёсен и железных желудков молодёжи, сейчас обычное дело для взрослых. Уже забыто, что взрослые, предполагается, должны иметь более тонкий вкус к еде, чем дети; реклама Макдоналдс и Бюргер Кинг показывает, что это различие более неважно. Язык детей и взрослых также трансформировался, так что, например, идея, что существуют слова, которые взрослые не должны произносить в присутствии детей, сейчас кажется просто нелепой. С таким беспощадным раскрывателем секретов как телевидение, секреты языка трудно хранить, и для меня вполне вообразимо, что в ближайшем будущем мы вернёмся к ситуации XIII-XIV вв., когда никакие слова не считались неподходящими для детских ушей.
Конечно, с помощью современных контрацептивов, сексуальные аппетиты и взрослых и детей можно удовлетворить без серьёзного ограничения и глубокого понимания их значения. Здесь телевидение сыграло огромную роль, поскольку оно не только держит всё население в состоянии высокого сексуального возбуждения, но заостряет внимание на эгалитаризме сексуального удовлетворения: секс трансформирован в продукт, доступный всем – скажем, как ополаскиватель рта или дезодорант для подмышек. Мне осталось упомянуть растущее движение за то, чтобы дать полные законные права детям, более или менее как у взрослых. Упор этого движения – которое, например, противопоставляется насильному обучению – во мнении, что то, что считалось привилегированным статусом детей, на самом деле притеснение, которое только удерживает их от полноправного участия в обществе.
Короче говоря, наша культура предлагает меньше причин и возможностей для детства. Я не настолько узко мыслю, чтобы думать, что одно только телевидение ответственно за эту трансформацию. Другие факторы – упадок семьи, утрата чувства корней – 40 миллионов американцев меняют место жительства каждый год – и умаление (посредством технологии) значимости работы взрослых. Но я считаю, что телевидение создаёт коммуникационный контекст, который продвигает идею, что детство не является ни желанным, ни необходимым; на самом деле, что нам не нужны дети.
Говоря о конце детства, я, конечно, не говорил о физическом исчезновении детей. Но на самом деле, это тоже происходит. Рождаемость в Северной Америке падает – уже целое десятилетие – поэтому по всей стране закрываются школы. Это подводит меня к последней характеристике телевидения, которую нужно упомянуть. Идея детей подразумевает видение будущего. Они живые послания, которые мы отправляем во время, которого не увидим. Но телевидение не может передать чувство будущего или, если это имеет значение, прошлого. Это носитель, сконцентрированный на настоящем, носитель со скоростью света. Всё, что мы видим на телевидении, ощущается как происходящее сейчас. Грамматика телевидения не имеет аналогов прошлого и будущего времени в языке. Она непропорционально усиливает настоящее и трансформирует детское желание немедленного удовлетворения в стиль жизни. Мы приходим к тому, что Кристофер Лаш называет «культурой нарциссизма» - без будущего, без детей, все зависли где-то между 20 и 30 годами.
Как я сказал в начале, я считаю то, что описал, катастрофой – частично потому, что я ценю шарм, необычность, податливость и невинность детства, частично потому, что считаю, что людям нужно побыть детьми, прежде чем они станут взрослыми. Иначе они остаются телевизионными взрослыми детьми на всю жизнь, без чувства принадлежности, неспособными к длительным отношениям, без уважения к пределам и без чувства будущего. Но главное, я считаю, это катастрофа, поскольку по мере того как телевизионная культура стирает грань между ребёнком и взрослым, стирает социальные секреты, подрывает концепции будущего и ценности ограничений и дисциплины, мы, кажется, собираемся двигаться назад к средневековому восприятию, от которого нас освободила грамотность.
Но я не хочу заканчивать на такой отчаянной ноте. Вместо этого позвольте мне предложить перспективу, которая может слегка успокоить. В V в. до н.э. Афины были на грани трансформации из устной культуры в письменную. Но великий афинский учитель Сократ боялся письменности и высмеивал её. Как мы знаем, Сократ не писал книг, и если бы не Платон и Ксенофон (которые писали), мы бы практически ничего не знали о нём. В одном из своих самых длинных диалогов под названием «Фаэдрус» Сократ утверждает, что устная речь лучше всего подходит для выражения серьёзных идей, красивой поэзии и настоящей добродетели. И он доказывает, что письменность подорвёт способность запоминания, диалектический процесс и концепцию приватности. Во всех этих пророчествах он оказался прав. Но он не увидел того, что увидел его ученик Платон – а именно, что письменность породит новые потрясающие способы использования интеллекта. Итак, Сократ был прав, но его видение было ограничено. Без малейшего намерения сделать необоснованное сравнение, позвольте мне закончить следующим: несмотря на то, что я считаю описанную картину достоверной, я искренне надеюсь, что моё видение ограничено, как и видение Сократа, и что телевизионный век может обернуться благословением.
Но я сомневаюсь в этом.
Почему книги такие длинные? Требуют ли этого объёмные мысли авторов или это всё экономика печатной индустрии? Предположим, что существует жёсткая нехватка бумаги, такая, что все книги могут быть максимум в пятьдесят страниц; разве не смогут авторы (по крайней мере, не фантасты) в таком объёме высказать то, что хотят? Возможно, не все. Но большинство смогло бы, по крайней мере, после небольшой практики. Приятно рассмотреть возможности такой ситуации - цена книг упала бы, число книг, которые мы смогли бы прочитать, выросло. Значительно выросло бы общее качество написания.
Следующие два эссе представляют мою попытку высказать самым экономным образом то, что я высказал в двух книгах, написанных до этой. Если вы прочитали эти книги, то можете проигнорировать эти короткие эссе. Если нет, то вы сможете понять мои основные мысли в течение двадцати минут или около того, т.е. того времени, что займет прочтение этих эссе.
Первое эссе называется так же, как и книга, идеи которой оно суммирует – «Исчезновение детства». Второе эссе, хотя и называется иначе, суммирует мою книгу «Веселимся насмерть».
На нескольких следующих страницах я выскажу пугающее предположение. Я обосную, что наша новая медиа-среда – с телевидением в центре – ведёт к быстрому исчезновению детства в Северной Америке, что детство, возможно, не доживёт до конца нынешнего века, и что такое положение дел представляет собой социальную катастрофу высшего порядка. Я остановлюсь, когда изложу свои аргументы, поскольку я не знаю решения проблемы. Это не значит, что решения нет; значит только, что предел моего воображения не простирается дальше ухватывания сути проблемы.
Детство это социальный артефакт, не биологическая категория. Наши гены не содержат ясных инструкций о том, кто есть ребёнок, а кто нет, и законы выживания не требуют различия между миром взрослого и миром ребёнка. На самом деле, если мы считаем, что слово «ребёнок» означает особый класс людей возрастом где-то между 7 и, скажем, 17 годами, требующих особых форм обращения и защиты, и которые считаются качественно отличными от взрослых – в таком случае есть масса свидетельств в пользу того, что дети существуют менее 400 лет. Более того, если мы используем слово «ребёнок» в том смысле, как его понимает средний североамериканец, то детству немногим более 150 лет. Можно взять такой маленький пример: обычай празднования дня рождения ребёнка не существовал в Америке большую часть XVIII века, и точный отсчёт возраста ребёнка есть сравнительно недавняя культурная традиция, возрастом не более двухсот лет.
Более важный пример: ещё в 1890 году школы Соединённых Штатов посещали только 7% населения возрастом от 14 до 17 лет. Вместе со многими более юными, остальные 93% работали на взрослых работах – некоторые с восхода до заката – во всех наших больших городах.
Но было бы ошибкой принимать социальные факты за социальные идеи. Идея детства – одно из великих изобретений Возрождения, возможно, самое гуманное. Вместе с наукой, национальным государством, религиозной свободой, детство и как социальный принцип, и как психологическое состояние появилось в XVI веке. До этого времени к детям возрастом 6 или 7 лет просто не относились как к фундаментально отличным от взрослых. Язык детей, манера одеваться, игры, труд и законные права были такими же, как и у взрослых.
Признавалось, конечно, что дети меньше взрослых, но этот факт не возводил их в какой-то особый статус; точно, что не существовало никаких особых институций для ухаживания за детьми. До XVI века, например, не существовало книг по уходу за детьми и даже вообще книг о материнской роли женщины. Дети всегда присутствовали на погребальных процессиях, поскольку ни у кого не было причины думать, как их изолировать от смерти. Также никто не хранил изображений ребёнка, вне зависимости от того, дожил ли он до взрослого возраста или умер во младенчестве. Также до XVII века нет никаких ссылок на существование детской речи или жаргона, после – их предостаточно. Ели вы когда-либо видели изображение ребёнка XIII или XIV вв., то должны были заметить, что они изображены как маленькие взрослые. Кроме роста, они лишены всех деталей, которые мы ассоциируем с детством, и они никогда не изображены отдельно от взрослых. Такие картины являются совершенно точным представлением психологического и социального восприятия детей до XVI в. Вот как историк Дж. Х. Плум выражает это: «Не существовало отдельного мира детства. У детей и взрослых были одни и те же игры, игрушки, сказки. Они жили вместе, и никогда раздельно. Разнузданные деревенские фестивали, показанные Брейгелем, с изображенными мужчинами и женщинами, обезумевшими от алкоголя, льнущими друг к другу с нескрываемой похотью, изображают детей, едящих и пьющих вместе со взрослыми. Даже на более сдержанных картинах свадебных пиров и танцев, дети развлекаются вместе со старшими, занимаясь тем же.»
В своей замечательной книге о XIV веке «Далёкое зеркало» Барбара Тачман обобщила это так: «Если дети доживали до 7 лет, начиналась их осознанная жизнь более или менее как маленьких взрослых. Детство на этом уже кончалось.» Довольно сложно сказать почему дела обстояли так. Во-первых, показывает мисс Тачман, большинство детей не выживало; их смертность была чрезвычайно высока, и вплоть до конца XIVв. Дети даже не упоминались в завещаниях – показатель того, что взрослые не предполагали, что дети проживут достаточно долго. Конечно, у взрослых не было такой эмоциональной привязанности к детям, какую мы сегодня считаем нормальной. К тому же к детям относились в основном как к средствам производства. Взрослых больше интересовала их работоспособность, чем характер или интеллект. Но я считаю, что основная причина отсутствия идеи детства находится в коммуникационной среде средневекового мира. Т.е. поскольку большинство людей не умело читать, и им не нужно было уметь читать, ребёнок становился взрослым – абсолютно полноценным взрослым – сразу, как только научился говорить. Поскольку все важные социальные транзакции включают устное общение лицом к лицу, умение нормально говорить и слушать – достигаемое обычно к 7 годам – было границей между младенчеством и взрослой жизнью. Поэтому Католическая церковь указала 7 лет как возраст, в котором личность может определять разницу между правильным и неправильным, возраст разумности. Поэтому детей вешали вместе со взрослыми за воровство и убийство. И поэтому в Средние века не существовало такой вещи как начальное образование, поскольку там, где биология определяет компетенцию общения, нет нужды в таком образовании. Промежуточной стадии между младенцем и взрослым не было, поскольку не было нужды в такой стадии. До середины XV в.
В этот момент произошло экстраординарное событие, которое не только изменило религиозную, экономическую и политическую картины Европы, но и создало нашу современную идею детства. Я, конечно, имею ввиду изобретение печатного пресса. И поскольку через несколько минут некоторые из вас подумают, что я придаю слишком большое значение телевидению, стоит упомянуть, что в 1450 г. ни у кого не было ни малейшего представления о том, насколько мощное влияние печатный пресс окажет на наше общество. Когда Гутенберг объявил, что он может производить книги, как он выразился, «без помощи стило или пера, но посредством удивительного соответствия, пропорции и гармонии пуансонов и матриц», он не понимал, что его изобретение подорвёт авторитет Католической церкви. Однако в результате менее чем через 80 лет Мартин Лютер утверждал, что если Слово Божие есть в каждом доме, то христиане не нуждаются в том, чтобы папство интерпретировало его для них. Так же Гутенберг не подозревал, что его изобретение создаст новый класс людей – а именно детей.
Чтобы осознать, что означало чтение спустя два века после изобретения Гутенберга, рассмотрим случай с двумя людьми – одного звали Уильям, другого – Пол. В 1605 г. они попытались вломиться и ограбить дом в графстве Суссекс. Они были пойманы и осуждены. Вот что дословно сказано в приговоре, назначенном заседающим магистратом: «Приговорённый Уильям не читает, да будет повешен. Приговорённый Пол читает, да будет обрублен.» Наказание Пола не было милосердным, оно означало, что ему отрубят большие пальцы на руках. Но, в отличие от Уильяма, он выжил, поскольку подпадал под т.н. «духовное преимущество», что означало, что он может справиться с заданием прочитать одно предложение из английской версии Библии. И одна эта способность, согласно английским законам в XVII в., была достаточным основанием для спасения его от виселицы. Думаю, читатель согласится со мной, если я скажу, что из всех предложений как мотивировать людей обучаться чтению, ничто не сравнится с методом Англии XVII в. Между прочим, из 203 человек, совершивших преступления, наказуемые повешением, в Норвиче в 1644 г., около половины подпало под «духовное преимущество», что предполагает, что Англия, как минимум, произвела самых грамотных уголовников в мире.
Но конечно, это было не единственное. Как я предположил, детство было отростком грамотности. И это произошло поскольку менее чем через 100 лет после изобретения печатного пресса европейская культура стала читающей культурой, т.е. понятие взрослости было переопределено. Человек не мог стать взрослым, если не умел читать. Чтобы жить с Богом, человеку, очевидно требовалось читать Библию. Чтобы знать литературу, требовалось читать повести и личные эссе – формы литературы, полностью созданные печатным прессом. Наши самые ранние писатели – например, Ричардсон и Дефо – сами были издателями, сэр Томас Мор очень близко работал с издателем, чтобы создать то, что можно назвать нашей первой научно-фантастической повестью – его «Утопию». Конечно, чтобы изучать науки, нужно было уметь читать, но к началу XVII в. можно было читать научные тексты на родном языке. «Продвижение знания» сэра Френсиса Бэкона, изданное в 1605 г., было первым научным трактатом, который англичанин мог прочитать на английском. Одновременно европейцы снова открыли то, что Платон знал об обучении чтению – что его лучше проводить в раннем возрасте. Поскольку чтение это кроме прочего бессознательный рефлекс, а также акт распознавания, привычка чтения должна формироваться в такой период, когда мозг всё ещё участвует в освоении устной речи. Взрослый, который учится читать после того, как его устный словарный запас сформирован, редко (если вообще когда-либо) может читать бегло.
В XVI в. это стало означать, что молодых нужно отделять от прочих для обучения чтению, т.е. для обучения тому, как быть взрослыми. До печатного пресса дети становились взрослыми, учась говорить, на что все люди запрограммированы биологически. После печатного пресса, детям пришлось зарабатывать взрослость, изучая грамоту, на что люди не запрограммированы биологически. Это означало необходимость создания школ. В средние века не существовало такой вещи, как начальное образование. Например во всей Англии в 1480 г. было 34 школы. К 1660 г. их было более 450 – по одной на каждые 12 кв. миль. С основанием школ, молодые неизбежно стали восприниматься как особый класс людей, чьи разум и характер качественно отличаются от взрослых. Поскольку школа разрабатывалась как подготовка грамотных взрослых, молодых стали воспринимать не как маленьких взрослых, а как нечто совершенно отличное – как несформировавшихся взрослых. Школьное обучение стало идентифицироваться с особой природой детства. Детство, в свою очередь, стало определяться посещением школы, и слово «ученик» стало синонимом слова «ребёнок».
Короче говоря, мы начали рассматривать развитие человека как последовательность стадий, где детство есть мост между младенцем и взрослым. За последние 350 лет мы разрабатывали и улучшали нашу концепцию детства, разрабатывали и улучшали наши институты по уходу за детьми, и мы возвели детей в преимущественный статус, отражённый в особых представлениях о том, как они должны думать, говорить, одеваться, играть и учиться.
Я считаю, что всё это теперь подходит к концу, по крайней мере, в Соединённых Штатах. И это происходит, поскольку наша коммуникационная среда снова подвергается радикальному изменению, на этот раз – электронными медиа, особенно телевидением. Телевидение обладает трансформирующей силой, по крайней мере, не меньшей, чем у печатного пресса, а возможно, подобной силе самого алфавита. И я убеждён, что с помощью других медиа, таких как радио, кино и звукозапись, телевидение имеет власть привести нас к концу детства.
Вот как происходит трансформация. Для начала – телевидение изначально нелингвистично, оно представляет информацию в основном в виде визуальных образов. Хотя человеческая речь слышна на телевидении, и иногда подразумевает важность, люди большей частью смотрят телевизор. А смотрят они быстро сменяющиеся визуальные образы – до 1200 сцен в час. Средняя длина сцены – 3,5 секунды, в рекламе – 2,5 секунды. Это требует очень небольшого аналитического декодирования. В Америке просмотр телевидения – это почти чистое распознавание паттернов. Я говорю, что символическая форма телевидения не требует никакого специального инструктирования или обучения. В Америке просмотр телевидения начинается примерно в 1,5 года, и к 3 годам дети начинают понимать и реагировать на телеобразы. У них есть любимые герои, они напевают мелодии и они просят продукты, которые видят в рекламе. Для просмотра телевидения не требуется никакой подготовки, не требуется аналога букваря. Просмотр телевидения не требует никаких навыков и не вырабатывает никаких навыков. Именно поэтому нет такой вещи, как дополнительные занятия телевидением. И поэтому вы не смотрите телевидение сегодня лучше, чем 5 или 10 лет назад. И поэтому в реальности нет такой вещи как детские телепрограммы.
Всё для всех. Что касается символической формы, «Династия» также сложна или проста как «Улица Сезам». В отличие от книг, которые сильно различаются по синтаксической и лексической сложности, и которые можно выстроить относительно способностей читателя, телевидение представляет информацию в индифферентной к доступности форме. И поэтому взрослые и дети стремятся смотреть одни и те же программы. На тот случай если кто-то думает, что взрослые и дети смотрят телевидение по крайней мере в разное время, я могу добавить, что согласно книге Фрэнка Манкиевинца о телевидении «Пульт дистанционного управления», примерно 2 миллиона американских детей смотрят ТВ каждый день круглый год между 23:30 и 02:00.
Я говорю, что телевидение стирает границу между детством и взрослой жизнью двумя способами: оно не требует обучения для понимания его формы, и оно не разделяет аудиторию. Поэтому оно передаёт одну и ту же информацию всем, одновременно, независимо от возраста, пола, уровня образования или условий труда.
Можно сказать, что главное отличие между взрослым и ребёнком в том, что взрослый знает о некоторых аспектах жизни – её тайнах, противоречиях, жестокости, трагедиях – про которые считается, что детям их лучше не знать. Пока дети продвигаются в направлении взрослого мира, мы постепенно открываем им эти тайны такими способами, к которым они по нашему мнению готовы. Поэтому существует такая вещь как детская литература. Но телевидение делает такое положение дел совершенно невозможным. Поскольку телевидение работает практически круглые сутки, оно требует постоянной новизны и интересной информации для удержания аудитории. Это означает, что все взрослые секреты – социальные, сексуальные, физические и прочие – открываются. Телевидение заставляет всю культуру выйти из чулана, отменяет все табу. Инцест, развод, промискуитет, коррупция, прелюбодеяние, садизм – всё это теперь просто темы для того или иного телешоу. И конечно, попутно все они теряют свои роли исключительно взрослых секретов.
Несколько лет назад, смотря программу «Шоу Видала Сассуна» (сейчас милосердно убранную), я наткнулся на квинтессенциальный пример того, о чём говорю. Видал Сассун – известный парикмахер; его шоу это смесь советов по наведению красоты, диетам, слежению за здоровьем и популярной психологии. В конце одного сегмента шоу заиграла музыка, и Сассун успел сказать следующее: «Оставайтесь с нами. Мы вернёмся с новой потрясающей диетой, а затем – коротко остановимся на инцесте.»
Телевидение безжалостно в выставлении напоказ и упрощении всего личного и постыдного. Предметы обсуждения для исповедальной кабинки и приёмной психиатра теперь доступны публике. На самом деле достаточно скоро мы и наши дети получим возможность увидеть первые эксперименты коммерческого телевидения с обнаженной натурой, которая возможно никого не шокирует, поскольку рекламные ролики уже много лет представляют нам форму лёгкой порнографии, как например в рекламе дизайнерских джинсов. А что касается рекламных роликов – за первые 20 лет жизни молодой американец видит их 1 миллион раз – они тоже делают свой вклад в открывание секретов, которые когда-то были территорией взрослых, всё от вагинальных спреев до страхования жизни и причин супружеских конфликтов. И не следует опускать теленовости, эти странные развлечения, которые каждый день снабжают молодёжь яркими образами ошибок и даже сумасшествия взрослых.
Как следствие, невинность детства удержать невозможно, поэтому дети пропали с телевидения. Вы обратили внимание, что все дети в телешоу показаны как маленькие взрослые, в стиле картин XIII-XIV вв.? Посмотрите любую мыльную оперу, семейное шоу или ситуативную комедию, и, я думаю, вы увидите детей, чьи язык, одежда, сексуальность и интересы не отличаются от взрослых в тех же телешоу.
И в то же время, хотя телевидение начинает стирать традиционную концепцию детства, будет ошибкой считать, что оно ввергает нас во взрослый мир. Скорее оно использует материал взрослого мира как основу для проектирования совершенно нового типа личности. Мы можем назвать эту личность взрослым ребёнком. По причинам, которые частично относятся к способности телевидения достигать всех, частично к доступности его символической формы и частично из-за его коммерческой основы, телевидение поощряет многие привычки, которые мы ассоциируем с детством – например, одержимое желание немедленного удовлетворения, недостаточный учёт последствий, почти безразборная одержимость потреблением. Телевидение, кажется, предпочитает население, состоящее из 3 возрастных групп: с одной стороны младенчество, с другой – старость, а между ними – группа неопределённого возраста, где всем между 20 и 30 годами, и они остаются в таком состоянии пока не наступает пенсия.
В этой связи я вспоминаю телерекламу лосьона для рук. Или возможно это было косметическое мыло. Там нам показывают мать и дочь, и затем просят угадать кто из них кто. Я нахожу это приоткрывающим социологическим свидетельством, поскольку оно говорит нам, что в нашей культуре считается желанным, чтобы мать не выглядела старше дочери, или чтобы дочь не выглядела младше матери. Говорит ли это о том, что детство ушло, или что взрослый мир ушёл – речь идёт об одном и том же явлении, поскольку если нет чёткой концепции, что означает быть взрослым, не может быть чёткой концепции, что означает быть ребёнком.
Как бы вы ни хотели описать происходящую трансформацию, ясно что поведение, привычки, желания и даже внешний вид взрослых и детей становятся неотличимыми. Сейчас почти нет разницы между преступлениями взрослых и детей, и во многих штатах наказания становятся одинаковыми. На заметку: между 1950 и 1985 гг. рост того, что ФБР называет «серьёзными преступлениями» в возрастной группе до 15 лет превысил 11000%! Также очень мало отличается одежда. Индустрия детской одежды практически пережила революцию за последние 15 лет, так что теперь больше не существует того, что мы когда-то однозначно воспринимали как детскую одежду. 11-летние носят тройки на вечеринки в честь дня рождения, 61-летние носят джинсы на вечеринки в честь дня рождения. 12-летние девочки ходят на шпильках, 52-летние мужчины носят кроссовки. На улицах Нью-Йорка и Чикаго можно увидеть взрослых женщин в маленьких белых носках и имитациях Мэри Джейнс и, опять же, мини-юбках, этих самых очевидных и смущающих примерах взрослых, имитирующих детскую одежду. Другой случай: детские игры, когда-то столь впечатляющие и разнообразные и столь категорически неподходящие для взрослых, быстро исчезают. Малая бейсбольная лига и футбольная Пиви, например, не только под надзором взрослых, но и повторяют организацию и эмоциональный стиль больших спортивных лиг. Фаст-фуд, когда-то подходивший только для безупречных дёсен и железных желудков молодёжи, сейчас обычное дело для взрослых. Уже забыто, что взрослые, предполагается, должны иметь более тонкий вкус к еде, чем дети; реклама Макдоналдс и Бюргер Кинг показывает, что это различие более неважно. Язык детей и взрослых также трансформировался, так что, например, идея, что существуют слова, которые взрослые не должны произносить в присутствии детей, сейчас кажется просто нелепой. С таким беспощадным раскрывателем секретов как телевидение, секреты языка трудно хранить, и для меня вполне вообразимо, что в ближайшем будущем мы вернёмся к ситуации XIII-XIV вв., когда никакие слова не считались неподходящими для детских ушей.
Конечно, с помощью современных контрацептивов, сексуальные аппетиты и взрослых и детей можно удовлетворить без серьёзного ограничения и глубокого понимания их значения. Здесь телевидение сыграло огромную роль, поскольку оно не только держит всё население в состоянии высокого сексуального возбуждения, но заостряет внимание на эгалитаризме сексуального удовлетворения: секс трансформирован в продукт, доступный всем – скажем, как ополаскиватель рта или дезодорант для подмышек. Мне осталось упомянуть растущее движение за то, чтобы дать полные законные права детям, более или менее как у взрослых. Упор этого движения – которое, например, противопоставляется насильному обучению – во мнении, что то, что считалось привилегированным статусом детей, на самом деле притеснение, которое только удерживает их от полноправного участия в обществе.
Короче говоря, наша культура предлагает меньше причин и возможностей для детства. Я не настолько узко мыслю, чтобы думать, что одно только телевидение ответственно за эту трансформацию. Другие факторы – упадок семьи, утрата чувства корней – 40 миллионов американцев меняют место жительства каждый год – и умаление (посредством технологии) значимости работы взрослых. Но я считаю, что телевидение создаёт коммуникационный контекст, который продвигает идею, что детство не является ни желанным, ни необходимым; на самом деле, что нам не нужны дети.
Говоря о конце детства, я, конечно, не говорил о физическом исчезновении детей. Но на самом деле, это тоже происходит. Рождаемость в Северной Америке падает – уже целое десятилетие – поэтому по всей стране закрываются школы. Это подводит меня к последней характеристике телевидения, которую нужно упомянуть. Идея детей подразумевает видение будущего. Они живые послания, которые мы отправляем во время, которого не увидим. Но телевидение не может передать чувство будущего или, если это имеет значение, прошлого. Это носитель, сконцентрированный на настоящем, носитель со скоростью света. Всё, что мы видим на телевидении, ощущается как происходящее сейчас. Грамматика телевидения не имеет аналогов прошлого и будущего времени в языке. Она непропорционально усиливает настоящее и трансформирует детское желание немедленного удовлетворения в стиль жизни. Мы приходим к тому, что Кристофер Лаш называет «культурой нарциссизма» - без будущего, без детей, все зависли где-то между 20 и 30 годами.
Как я сказал в начале, я считаю то, что описал, катастрофой – частично потому, что я ценю шарм, необычность, податливость и невинность детства, частично потому, что считаю, что людям нужно побыть детьми, прежде чем они станут взрослыми. Иначе они остаются телевизионными взрослыми детьми на всю жизнь, без чувства принадлежности, неспособными к длительным отношениям, без уважения к пределам и без чувства будущего. Но главное, я считаю, это катастрофа, поскольку по мере того как телевизионная культура стирает грань между ребёнком и взрослым, стирает социальные секреты, подрывает концепции будущего и ценности ограничений и дисциплины, мы, кажется, собираемся двигаться назад к средневековому восприятию, от которого нас освободила грамотность.
Но я не хочу заканчивать на такой отчаянной ноте. Вместо этого позвольте мне предложить перспективу, которая может слегка успокоить. В V в. до н.э. Афины были на грани трансформации из устной культуры в письменную. Но великий афинский учитель Сократ боялся письменности и высмеивал её. Как мы знаем, Сократ не писал книг, и если бы не Платон и Ксенофон (которые писали), мы бы практически ничего не знали о нём. В одном из своих самых длинных диалогов под названием «Фаэдрус» Сократ утверждает, что устная речь лучше всего подходит для выражения серьёзных идей, красивой поэзии и настоящей добродетели. И он доказывает, что письменность подорвёт способность запоминания, диалектический процесс и концепцию приватности. Во всех этих пророчествах он оказался прав. Но он не увидел того, что увидел его ученик Платон – а именно, что письменность породит новые потрясающие способы использования интеллекта. Итак, Сократ был прав, но его видение было ограничено. Без малейшего намерения сделать необоснованное сравнение, позвольте мне закончить следующим: несмотря на то, что я считаю описанную картину достоверной, я искренне надеюсь, что моё видение ограничено, как и видение Сократа, и что телевизионный век может обернуться благословением.
Но я сомневаюсь в этом.
Обсуждения Исчезновение детства