Религиозные верования

Я с уважением отношусь к этой прекрасной химере, которой наряду с вами были подвластны Сократ, Фокион, Тит, Траян и Марк Аврелий23, Но все же я осмеливаюсь, несмотря на испытания, которым уже подверг вашу снисходительность, рассмотреть опасности религиозной морали.

Признавая существование бога, тем самым признают, что есть некто, способный гневаться и умиротворять. Такие идеи крепко засели в умах самых просвещенных деистов, не говоря уже о простом народе. Отослать богов, как это сделал Эпикур, в дальние миры и погрузить их там в состояние глубокого безразличия - вполне честный способ разделаться с ними.

Богу, который гневается, а затем успокаивается, нужен культ. Но культ требует жертвоприношений, а жертвоприношения невозможны без жрецов. А что такое культ? Совокупность обязанностей перед существом, никогда не показывающимся, но принимающим столько разнообразных форм, сколько имеется голов. Не бог создал людей по своему образу, а люди ежедневно создают его по своему. Бог магометанина не таков, как бог христианина. Бог протестанта не таков, как бог католика. Бог взрослого отличается от бога ребенка и от бога стариков. Есть столько же представлений о божестве, сколько различных темпераментов среди его почитателей в зависимости от их душевного состояния. Я лично не верю в бога; быть может, я уверую перед лицом смерти: предсмертная судорога сворачивает самые крепкие головы.

Но рассмотрим, к чему может привести система обязанностей, которые поставлены над природными и человеческими обязанностями, основанными на важнейших отношениях одинаково организованных существ. К чему сводятся естественные законы для человека, который просит прощения у бога за зло, содеянное ближнему; который считает первой своей обязанностью послушание высшему существу; который ставит правила веры выше указаний совести и велений закона; который воображает, что ожидание будущего счастья требует, чтобы он приносил в жертву реальные блага?

Что сталось с государственными законами или правилами? Повсюду я вижу ненависть: ненависть магометанина к христианину, ненависть католика к протестанту; я знаю, что нет такого уголка в мире, где различие в религиозных воззрениях не орошало бы землю кровью; люди не станут мудрее в этом отношении и не достигнут согласия, ибо дорожат этими заблуждениями больше, нежели своей жизнью. Что сталось с законами гражданскими? Они обратились в ничто. Укажите мне, в каком нерушимом гражданском законе признается существо более могущественное, чем государь. Где то право, тот принцип собственности, то понятие справедливости, та идея порока или добродетели, которые предусматривали бы существо, могущее повелевать всем, могущее даже повелеть отцу зарезать своего первенца и признающее всякое сопротивление себе преступным? Перелистайте историю всех народов земли: везде религия превращает невинность в преступление, а преступление объявляет невинным.

Что сталось с законами, правами и обязанностями семейными? Никто не знает этого лучше, чем Я. Различие во мнениях ослабляет самые священные узы. В семье водворяются равнодушие, взаимная ненависть. Нет больше ни отцов, ни матерей, ни братьев, ни сестер, ни друзей. Христос сказал: "Я пришел принести на землю меч; я пришел разлучить жену с мужем, отца с ребенком, брата с братом". Не говорил ли того же и Моисей? Но что породили эти слова в тех и других нациях? Вооружившись мечом Магомета, это мировоззрение опустошило Азию. Пусть только разрешат во Франции приходским священникам напасть на философов, и вы увидите, что останется от тех через какие-нибудь двадцать четыре часа.

Людовик Святой, добрый, справедливый, святой Людовик, говорил Жуанвилю: "Первому же, кто будет перед тобою дурно говорить о боге (то есть о боге святого Людовика и Жуанвиля), проткни брюхо шпагой". И если подумать, что святой Людовик основывал всю мораль, всю общественную частную безопасность, все узы между людьми, все добродетели на понятии божества,- его слова не покажутся жестокими. В его глазах неверующий был хуже и ненавистнее всякого злодея. Если назначается смертная казнь тому, кто нападает на частное лицо, то почему щадить жизнь посягающего на общество в самых его основаниях? Карают ведь смертной казнью того, кто отнимает у своего ближнего бренное существование; почему же щадить обрекающего его на вечное проклятие? Мы считаем трусом того, кто допустил, чтобы в его присутствии оскорбительно отзывались о его друге; почему же мы должны полагать, что верующий станет терпеливо слушать, как будут дурно отзываться или думать о том, кого он должен возлюбить превыше всех? Это нелепость. Людовик Святой был фанатиком, но фанатиком весьма последовательным. Из этого видно, что терпимость - скорее свойство характера, нежели дело разума. У нас священники не считают нужным скрывать это и заявляют почти открыто, что проповедь терпимости - это проповедь равнодушия в делах религии. Терпимость всегда есть система преследуемого: он тотчас же отказывается от этой системы, как только становится достаточно сильным, чтобы самому стать преследователем.

Христиане, когда были слабее язычников, требовали терпимости для себя; став сильнее язычников, они потребовали искоренения язычества.

Если идеальная терпимость есть, в чем я уверен, как бы голос разума - у государя, судьи и священника, у главы семьи, -- то судите, каким источником несправедливостей и раздоров служит нетерпимость.

Мне скажут, что источником всех зол служит суеверие, а не религия. Но ведь понятие божества неизбежно вырождается в суеверие. Деист отсек у гидры дюжину голов, но та голова, которую он пощадил, вновь породила все остальные.

Если бы бог спустился с небесных высей в атмосферу и обратил свои взоры к земле, он, совершая круговращение вместе с нашей планетой, увидел бы, как люди, истолковывая его волю, убивают друг друга.

Ничто не остается чистым в руках людей, и это - одно из неопровержимых возражений против всякого откровения.

Откровение лишь в момент своего возникновения остается таким, как оно есть. Уже отец передает его сыну в измененном виде. История, недостоверная с самого начала, неизбежно превращается в волшебную сказку. Чем больше свидетелей, тем больше версий, а священные рассказы не допускают никаких вариантов.

Всякое понятие, в особенности же понятие сложное - о явлении, не имеющем себе подобных, не может быть единообразным. Об этом свидетельствуют различные системы деистов. Одни из них признают, другие же отрицают божественный промысл. Эти верят в свободу, а те не верят. Бессмертие души и будущие кары и награды служат предметом спора между ними, и они разделяются на мелкие секты, которые только потому терпимы друг к другу, что их общий враг - суеверие - заставляет их объединяться. Фанатизм и нетерпимость не являются несовместимыми даже с атеизмом. Люди склонны презирать того, кто думает иначе, чем они, о столь важном вопросе; от этого недостатка нас могут спасти лишь известная душевная мягкость и величайшая снисходительность; еще лучше - не придавать большого значения всей этой туманной метафизике; с несчастью, сильные души встречаются редко.

Итак, понятие о боге - верю я в него или нет - должно быть изгнано из кодекса. Я свел бы все к мотивам простым и естественным, столь же неизменным, как и род человеческий.

Вообще я ограничился бы изданием постановлений лишь о таких предметах, идея которых ясна и общедоступна. Все то, что может породить различные истолкования при всем желании быть точным (понятия вольнодумства, злословия, клеветы и прочее), вообще не должно входить в состав моего законодательства.

Я никогда не намеревался говорить вашему величеству ничего, кроме истины, и вы это знаете гораздо лучше, нежели я сам. Но вы, вероятно, улыбаетесь, думая о том, какая пропасть отделяет умозрение философа, который устраивает счастье общества, лежа на боку, от мыслей великой государыни, которая с утра до ночи встречает бесчисленные препятствия любому задуманному его улучшению. Только опыт и знание позволяют видеть разные трудности, а бедняга-философ зачастую сбрасывает их со счетов.

Согласитесь, ваше величество, что в моем кратком рассуждении о роскоши, где я приравниваю себя к королю, из меня получился довольно забавный король. Я сам смеялся над этими страницами. Но для моего утешения, прошу вас, посмейтесь немного и над другими философами, ибо без всякого тщеславия я заявляю вашему величеству, что все они не более глубокомысленны и не менее забавны. Писательство - вещь хорошая. Знание того, какими вещи должны быть, характеризует человека умного, знание того, каковы вещи на самом деле, характеризует человека опытного; знание же того, как их изменить к лучшему, характеризует человека гениального.

Я закончу тремя словами Гоббса - философа, конечно, известного вашему величеству.

Декарт говорил: "Я мыслю, следовательно, я существую". Гоббс сказал Декарту: "Когда рассуждают философски, следует ступать более твердо,- и заявил: - Я мыслю, следовательно, частица организованной материи, подобная мне, может мыслить".

Он определяет затем религию, как суеверие, предписываемое законом, а суеверие - как религию, воспрещаемую законом.

Этот философ написал небольшой трактат о человеческой природе, из которого я сделал бы катехизис для своего ребенка, если бы имел возможность воспитывать его по своей воле; но, к несчастью, детей надо воспитывать для общества, в котором им предстоит жить, а потому будем надеяться на их рассудительность - ока поможет им исправить многие положения, противные истине и счастью, и послужит как бы некоей тайной философией, на которую можно положиться.

Паскаль, отравленный религиозными убеждениями, измучил свое сердце и ожесточился. Он довел до отчаяния сестру, которую любил и которая нежно любила его, и все из опасения, что чувство, столь естественное и столь сладостное, отнимет у них обоих частицу той любви, которую они обязаны были отдавать богу. Ах, Паскаль, Паскаль!