Безумие войны

Еще год прошел и еще одна сцена из той же серии

Исключают из комсомола Агнессу Культ. За потерю бдительности в отношениях с отцом, матерью и мужем, поэтом Анатолием …. На бюро, которое предшествовало собранию, две ее подруги пытались ее защищать и заменить формулировку «потеря бдительности», которая означала исключение из комсомола, на более мягкую - «притупление бдительности».

Других вариантов не было. Вообще, что бы человек ни делал, если у него кого-то арестовали, то он или притупил бдительность или потерял её. Потерял в том случае, если его отец занимал какое -то место заметное, что он совершил сын или дочь даже не знали, но это неважно. Если он был заметная фигура, то в отношении с ним бдительность потеряна. Но если это какой-нибудь бухгалтер или счетовод - тогда в отношении с ним бдительность только притуплена. Такие тогда были выражения.

Я слушал, как Агнесса объясняла свои отношения с отцом и матерью – очень достойно, тактично, и я тприготовился поднять руку, чтобы поддержать ее подруг. Но за ночь подруги стали "сознательнее", или родители им что-то объяснили, и они уже успели отказаться от своей недостаточно продуманной позиции. Ну, я тогда тоже опустил приготовленную уже руку, потому что мы собственно не были знакомы с Агнессой.

Уходя, я вслух достаточно громко сказал, что я охотнее бы голосовал за ее избрание членом комитета ВЛКСМ. Сосед посмотрел на меня с ужасом. Такие мысли не полагалось иметь.

Через год – заседание кафедры русской литературы. Обсуждается моя курсовая работа «Величайший русский писатель». Слово берет аспирант Шамориков, которого впоследствии прозвали Кошмариков. И он произнес фразу, которая объясняет, почему его переименовали. «Если даже Горький ошибался, - сказал он, – мы не должны об этом говорить».

Я почувствовал, что задыхаюсь. Как это так – если человек ошибался, то мы не должны об этом говорить? Я просто задыхался и не смог ничего сказать, встал, вышел с кафедры и громко хлопнул дверью. Уже без меня решали мое дело и признали мою работу о Достоевском антимарксистской. Потом начальник спецчасти выяснял, что я за чудак. И за мной был установлен тайный надзор.

Как люди вдруг становились носорогами

-Я шел по степи, это был 44 год. И на юге Украины боев не было. Немцы уже сворачивали фронт. Южная группа уходила без боя, то есть через Румынию, уже шли разговоры о защите Германии. Но был гитлеровский приказ, что, отступая, надо поджигать деревни. На самом деле, деревни никто не поджигал.

Я слышал, что немецкие рядовые солдаты уходили очень довольные и веселые – им казалось, что вообще война кончается. И хозяйка запомнила песенку, которую они распевали. Я помню до сих пор: «Прощай курки, прощай яйца, до свидания хозяйки, прощай млеко, прощай вина, до свиданья, Украина» . В общем уходили добродушно.

Но по приказу Сталина, взятого в плен немецкого солдата, полагалось объявить поджигателем и повесить. И вот вижу в степи, на перекрестке дорог стоит табурет, на нем, стиснув зубы, стоит немец. А толпа вокруг гогочет и обсуждает, а на чем же его все-таки повесить. И лица у всех какие-то ужасно противные.

Я вспоминал лица этих людей после боя, когда удавалось освободить какую-нибудь деревню – они были совершенно другие. Такие лица мне нравились, они напоминали лица влюбленных. А тут из-под этой оболочки вылезло что-то противное, пресмыкающееся.

Впоследствии читал (я не видел на сцене пьесу Ионеско «Носороги»), как люди превращаются в носорогов. Ну, Ионеско испытал это на себе, он в свое время входил в железную гвардию в Румынии, потом сбежал во Францию и стал там антифашистом. Но у него это описывается в виде фантастики, как люди вдруг обрастают носорожьей шкурой и становятся носорогами. И вот в тех лицах я заметил, я тогда не мог это так выразить, что-то такое противное стало выступать. Я, конечно, помешать им не мог, но ушел как можно дальше, чтобы не смотреть на это.

Ту сцену в степи помню до сих пор

Лица на войне очень сильно меняются. В одних случаях они становились вдохновенными, когда удалось победить естественный страх, или идешь на кинжальный огонь пулеметов и автоматов и, в конце концов, доходишь до какой-то точки, к примеру, - 50 метров до немецких окопов. Немцы поднимают руки, значит, позиция взята.

Ну а вот в этой сцене в степи у них совершенно испортились лица.

Как я получал прививку человечности на войне

Я помню день, когда наши войска вошли в Германию. Мы были подготовлены пропагандой, что это логово зла, бесчеловечности и так далее. И возникало чувство, что вот мы войдем туда, и, что бы мы ни сделали - будет хорошо, потому, что они очень плохие. Но, буквально на следующий день, я увидел на задах какой-то восточно-прусской фермы обнаженный труп девушки лет 16-ти.

И мой разум, привыкший к мысли, что зверства совершают только фашисты, начал выстраивать картину: это их преступления. Но я не сумел достроить картину до конца, как сообразил, что это чушь. Не станут немцы своих…. Значит, это была какая-то немецкая медсестра, которая попалась в руки нашим, и именно наши ее раздели, изнасиловали, а потом убили.

И вот одно это событие сразу разрушило целые годы пропаганды, которая создавала образ немцев, как нечеловеческий. Я увидел, что люди есть люди. На, войне, конечно люди выходят из нормального состояния. Но под коркой возбужденного состояния они остаются людьми. Это и наши, когда они брали какую-нибудь позицию, то не дай бог попасться им в первую минуту. Они в первую минуту убивали. И даже если те поднимали руки, все равно убивали. А если какой-нибудь немец притворится мертвым, то через 15 минут его угощали папиросами и вели к штабу.

У нас народ дикий, но отходчивый. Вот меня это минутное впечатление вернуло назад к самому себе. Вернуло, потому что я уже дошел до того чтобы стать самим собой, мне все-таки было не 18 лет, мне в это время было примерно 26 лет. У меня за плечами был Институт истории философии и литературы, были размышления, что такое хорошо, что такое плохо. И дальше я получил прививку человечности и на войне всегда старался удержать людей от ненужной жестокости.

Оглядываясь назад, я вспоминал разные случаи разных эпох, что одичание в первую минуту после боя, к сожалению, не проходит из века в век. Несомненно, у А.В. Суворова была крепкая дисциплина. Но когда после рукопашного боя уже в стенах Измаила последние сопротивлявшиеся турки были убиты, начали выходить сдаваться паши, которые в драке не участвовали, и Суворов закричал: «Не убивать! Брать в плен!» и чудо-богатыри не послушались своего обожаемого генерала. И всех пашей перекололи до одного. И это повторяется сплошь и рядом.

И вот по мере движения к Берлину, по мере нарастания численности женщин попадавшихся на пути происходило (как правильнее сказать?!), психологическое движение, возврат назад примерно на 3 тыс. лет. Если вы помните «Торжество победителей», Шиллера, или, может быть, читали Гомера, то вы знаете, что в те времена, как только город взят, то все женщины немедленно становятся рабынями победителей. То же самое происходило при взятии Трои, происходило, когда мы вошли в Берлин.

Я очень много думал над этим, потому что это, в сущности, жуткий позор, если рассматривать солдат, как цивилизованных людей. Количество изнасилованных женщин было порядка 100-150 тысяч, не то чтобы один такой случай. При этом даже был некоторый ритуал, так как наши не понимали языка, то вытаскивали пистолет показывали его. Это был символ перехода к новому владыке.

Из Берлина нас вскоре вытурили, потому что мы туда попали незаконно, просто Конев, нарушив приказ, решил выхватить Рейхстаг из под носа у Жукова. Но не получилось. Из штаба Жукова у нас постоянно сидели представители, которые нас оттуда выгоняли. В конце концов, нас все-таки вытурили. Мы попали в Судеты. И вот я бродил по Судетским холмам и думал, как это все получается, как это люди меняются. Как в них обстановка смывает 3 тысячи лет цивилизации? И они ведут себя так, как вели герои Илиады. Но это, же ненормально и противоественно для современного человека.

Через пару недель хмель победы улегся, и тогда заработал юридический механизм. И тогда то, что в первые дни не было наказуемо, немедленно превратилось в преступление, причем за немку давали 5 лет, а за чешку – 10 лет. А в первые дни, когда закон еще не действовал, можно было делать все, что захочешь. Тут у меня надломилось что-то по отношении к армии. Я почти врос, так сказать, в армию. Я считал нормальным состоянием – преодоление страха, выполнение приказа, захватить, взять такую то высоту. Но тут я увидел, что это просто временное состояние, которое может меняться и стать совершенно отвратительным.

Воспоминание об этом сыграло некоторую роль в моей судьбе. Меня стало подташнивать от формы, которую я ношу, особенно когда закончилась война. Некоторый пафос преодоления риска, преодоления опасности закончился, а осталась понимание, что все это бодяга. И вот сейчас приходят всякие дурные воспоминания ,связанные с этим.

Я стал добиваться демобилизации. Это решилось у меня не прямо, но косвенно, и отразилось на моей жизни в последующие 10 лет. Между тем все шло своим путем, порядком, походным порядком. Мы шли домой, и оказались по соседству с Майданеком. Мы знали цифры геноцида, мы знали, что Майданек – одно из тех мест, где осуществлялся этот геноцид. Но мы так много теряли людей в бою, стояли так близко к смерти, что эти массовые убийства на нас не производили такого впечатления, как на гражданское население.

Мы не знали и до сих пор не знаем точно, сколько же человек полегло на войне. Сейчас называют разные цифры – 26 миллионов, 35 миллионов – это похоже на правду. Может быть и то, и другое, потому что никто толком и не считал.

Вдруг я остолбенел, оказавшись около барака, который до половины был завален детской обувью. Вот тут я почувствовал, что это совершенно разные вещи. Все-таки, мужчина веками участвует в войне, мужчина веками или бывает убитым, или сам убивает в войне, это, как бы, наше мужское дело. Я был начитанным мальчиком и мне было трудно перейти через ту черту, чтобы начать убивать, сделать этот переход было трудно.

Но я сделал это – я видел убитых и раненных, и это меня не ошеломляло. Но этот барак, наполненный слипшейся детской обувью – это было какая-то черная дыра в сознании. Это то, чуждое мне, которое было невозможно понять и воспринять. И то, что из 6 миллионов жертв геноцида – 1,5 миллиона - это дети с тех пор остается неизгладимой цифрой в моем сознании.

Как я понял, что глубина человеческой души глубже любой партии, любой нации

- Я задумываюсь, почему сочувствие сплошь и рядом связывает человека только со своим народом и настраивает его воинственно по отношению к любым другим? Почему сочувствие не открывается шире? У меня все эти сцены ломали перегородки вражды между нами и немцами, с которыми мы воевали, между красными и белыми. Я чувствовал по этим вот встречам с отдельными людьми, которые были симпатичными и добрыми, что люди – это, прежде всего, люди. А потом, те позиции, на которые ставит жизнь – это второстепенное, временное, и глубина человеческой души глубже любой партии, любой нации.

И вот я в последнее время заново обдумывал, вопрос как объяснить тот кошмар, что происходил в Берлине , когда мы его взяли. Дело в том, что война была огромным напряжением, огромным напряжением человеческой психики, которая находилась на грани жизни или на пороге смерти. И вот это напряжение или потенциал, что ли, когда вдруг все уже закончилось и война окончена, выражается в самых разных, иногда совершенно диких формах.

Я, например, знаю один случай рассказанный генералом Григоренко: едет он на машине по опушке леса и слышит там стрельба из пистолета, а война кончилась. Он выскакивает, смотрит два его офицера (а Григоренко командовал дивизией) стреляют друг в друга. Что такое? Оказывается им захотелось снова почувствовать, как бы это сказать? – поэзию риска. Но стреляли они аккуратно, так что отделались легкими ранениями. И Григоренко с этих пор начал свои части с утра до вечера гонять на учениях, чтобы они не совершили со своим потенциалом преступление…

…Одним из событий этой войны было то, что за какой-то год значительная часть нашей армии психологически оказалась отброшенной назад на 3 тысячи лет. Отброшена к временам греков, бравших Трою и превративших троянок в своих рабынь. Без понимания этой психологии просто невозможно это понять. А между тем, повторюсь, вот этот случай со старшим сержантом и некоторые другие показали мне, что это были нормальные люди, но пьяные победой. И только отрезвев, они начали понимать то, что они натворили.

В частности, писатель Злобин мне рассказывал, что он поехал в Германию в те места, где он был молодым лейтенантом и искал перед кем покаяться. Нашел, наконец, старика и рассказывал о своих подвигах и, так сказать, очистил свою душу. Это состояние, которое в значительной степени форсируется такими мощными средствами, как наша пропаганда.

И вот в результате немцы, которых мы разбили и сбили с них спесь, освободили их от хмеля самовозвеличения, но одновременно мы укрепили их разум и желание двигаться вперед, в результате они далеко нас, победителей, обогнали. А себя благодаря тому, что мы до сих пор хвалимся своей победой и не понимаем, что победа – вещь рискованная, во всякой победе скрывается опасность, в победе скрывается хмель, который отравляет организм, отбросили назад.

В результате для нас, победителей, такой военный хмель стал чем-то вроде национальной болезни. Если мы с этой болезнью не сумеем справиться, мы не сможем выйти из тупика, в который мы попали. Надо трезво и жестко взглянуть на то, что происходило и дать всему объективную оценку. Всякому безумию нужно противопоставить трезвый разум.