Безмолвие, как литургический опыт способствует единению общины, собирая ее внимание на Слове, которое может быть услышано в уме и сердце и разделено между всеми в таинстве.
Согласно древней католической мудрости, существует три литургии: небесная литургия, литургия алтаря и, как бы пребывающая между ними литургия сердца [1].
Согласно древней католической мудрости, существует три литургии: небесная литургия, литургия алтаря и, как бы пребывающая между ними литургия сердца [1].
Полнота литургии должна, следовательно, включать в себя все эти взаимопроникающие измерения: как область "долины смертной тени", так и тайны глубин нашего внутреннего мира.
В контексте нашего разговора о безмолвии в Евхаристии, поговорим о так называемом Законе Пробелов. Однажды группа раввинских студентов спорила о значении библейского текста. Они обратились к своему учителю, который попросил показать ему эту страницу. "Что вы здесь видите?" - спросил он. "Слова, которые мы обсуждаем",- ответили ученики. "Черные значки на странице", - сказал старый раввин, - содержат только половину смысла этого отрывка. Другая половина - это пробелы между словами". Вокруг каждой страницы существуют незаполненные текстом поля молчания. Это также необходимая пауза между вдохами, тишина между мыслями, отдых между фазами активности.
Современное папское учение [2], напоминающее о необходимости восстановления опыта безмолвия в литургии алтаря призывает нас уважать этот универсальный закон. Также оно помогает нам восстановить плерому (полноту) литургического поклонения в каждой из трех отдельных, но пересекающихся сферах земли, небес и сердца. Мы нуждаемся в этом, потому что сегодня для все большего количества людей Евхаристия становится ритуалом, значение которого убывало в течение долгого времени. Существуют и те, кто никогда не чувствовал вдохновения и утешения, исходящих от этого Таинства. Для них его уже ни в какой мере не назовешь "совместно переживаемым сакраментальным ритуалом, придающим смысл жизни". Присущее ему утверждение трансцендентного смысла человеческого существования даже в его наиболее мирском, обыденном понимании, полностью проходит мимо таких людей. Для них оно никак не связано со значением наших жизненных радостей, бед, надежд и разочарований. Многим Месса может казаться странной и недружелюбной. В наш век новой евангелизации мы должны помнить о способности литургии проповедовать Евангелие неверующим. Когда они приходят на похороны к своему деловому партнеру или на венчальную мессу друга, само совершение Евхаристии может сообщить им нечто совершенно неожиданное, но ценное для них. Таинство способно представить лицо христианства таким, каким они не видели его никогда прежде, и которое может привести их к узнаванию того, что они до сего времени игнорировали.
Затем, есть люди, когда-то давно почувствовавшие тайну и мистицизм Евхаристии, но со временем утратившие связь с ними. Возможно, когда их духовность станет более зрелой, они продолжат поиск того внутреннего, что способно выразить это забытое - душевной благодати, которая является внешним знаком тайны Евхаристии - и которую они не смогли найти в церкви. Для таких людей открытие созерцательного пути молитвы может стать возможностью воссоединения с их утраченной сакраментальной чувствительностью и привести их обратно в Церковь. Также, есть и те, кто упорствует в регулярном Евхаристическом богослужении, часто для блага своих детей, или для того, чтобы сохранить хоть какую-то привязку к духовному миру, но они чувствуют тоскливую неудовлетворительность своего участия в воскресном богослужении. И, наконец, есть те, кто, невзирая на все личностные или церковные несовершенства, обладают благодатью видения таинственного и мистического воздействия Евхаристии, где бы и как бы она ни совершалась.
Безмолвие как измерение Евхаристии ценно и необходимо каждому из этих личностных типов. Прежде чем я перейду к тому, что может показаться несущественной и слишком абстрактной сутью молчания, позвольте мне поделиться с вами тем, что я недавно услышал во время ретрита, который я проводил в Сиднее. Министрант из прихода в Новом Южном Уэльсе рассказал мне, что их приходской настоятель сделал то, к чему призывал священников Иоанн Павел II, и что подкреплялось руководством нового переиздания Генеральной Инструкции Римского Миссала. Он возобновил литургическое молчание на обычном приходском богослужении. Я был удивлен, даже не столько самим этим фактом, но скорее степенью, в которой это происходило. Они практиковали молчание после чтений, пять минут после проповеди, и пятнадцать минут после причастия. Я спросил, как реагировали люди, и он сообщил мне, что никто не ушел, и многие впоследствии даже выражали одобрение. Впрочем, я не хочу, чтобы предмет обсуждения был редуцирован до количества минут, проведенных в молчании - и ниже я расскажу, почему.
Обряд совершения Евхаристии может выглядеть по-разному, и взгляд священника имеет тут решающее значение. Период молчания, который мы здесь наблюдаем, нуждается в интерпретации. Но на мой взгляд это очень важно, что обычная воскресная приходская община может познакомиться с такой степенью безмолвия и получить от нее удовлетворение. Это может быть для некоторых такой же неожиданностью, как и тот факт, что дети хорошо реагируют на медитацию, - сесии безмолвной молитвы без слов или образов. Они делаю это, им это нравится, и они просят о большем. Говоря о Евхаристии и молчании, мы по сути принимаем во внимание созерцательное измерение веры, молитвенного чтения Священного Писания, поклонения и всей жизни в целом. Как писал папа Иоанн Павел II в "Mane Nobiscum Domine" [3] нам необходимо развитие, переводящее нас от опыта литургического молчания к духовности молчания - к созерцательному измерению жизни. Другими словами, как это хорошо понимала ранняя церковь, - как мы молимся, так мы и живем. Сегодя люди ищут это созерцательное измерение как никогда раньше, и когда они приходят в церковь, чтобы участвовать в таинстве Евхаристии, они ожидают, и имеют право, найти его.
Мастер Экхарт говорил, что "Нет ничего, более подобного Богу, нежели безмолвие". Мать Тереза, которая настаивала на центральности двух часов созерцательной молитвы в жизни ее апостольских сестер, имела схожий взгляд, говорив, что "молчание - это Бог, обращающийся к нам". Каждое из этих высказываний иллюстрирует способ понимания сути молчания. Почему Бог так подобен молчанию? Экхарт не сказал, что Богу нравится молчание, или что Он любит молчаливых верующих, но что Бог подобен молчанию. Св.Бенедикт использвует два слова, которые мы переводим, как "молчание": "quies" и "silentium". "Quies" - это тишина, физическое молчание, отсутствие шума, - не хлопают двери, не скрипят кресла, не слышно кашля и звука разворачивания конфетных оберток. Именно "quies" является тем, чему, как мы ождаем, хорошие родители должны научить своих детей: сдержанность и скромность, выражающая уважение в присутствии других людей.
"Quies" делает мир удобным и цивилизованным. Именно его нам так не хватает в современной урбанистической культуре, где фоновая музыка экспансирует даже лифты, и где крайне редко можно найти место или время, где не представлен ассортимент антропогенного шума. Сегодня существуют дорогостоящие наушники, которые люди надевают не для того, чтобы слушать музыку, но чтобы изолировать себя от шума. С другой стороны, "Silentium" - это уже не отсутствие шума, а особое состояние ума, отношение сознания, направленное на других или на Бога. Это внимание. Когда некто приходит увидеться со священником или с консультантом, чтобы поделиться своей проблемой или бедой, священник знает, что он должен, прежде всего, уделить ему свое внимание. Не исключено, что проблема не будет иметь решения, или что большинство сказанных священником полезных слов отразятся от изложенного горя как банальности. Но прислушаться, посвятить всего себя в акте внимания, - означает не судить, не "улаживать ситуацию", не порицать, - а любить. И в этом смысле действительно нет ничего так подобного Богу, как безмолвие, - ведь Бог есть любовь.
Позже мы рассмотрим жертвенное значение Евхаристии, и то, каким образом молчание раскрывает его. Здесь же я хочу провести параллель между актом внимания и самопожертвованием. Философы-деконструктивисты в своей мысли оставили не так много места для человеческих ценностей, но все же они заключили, что высший акт человечности, придающий ценность и смысл жизни, это принесение себя в дар. Как бы то ни было, они задавались вопросом, возможно ли это вообще. Обычно, когда мы отдаем себя, всегда существует некое условие или требование. Мы хотим признания, вознаграждения, благодарности или чего-то взамен. Это делает недействительной чистоту самопожертвования. Христиане должны рассматривать Воплощение как божественное самопожертвование, а жизнь, смерть и воскресение Иисуса как самопожертвование, манифестированное в Его человечности. Идеальный дар себя наделяет получателя не грузом долга, но способностью также принести себя в дар. Именно этому нас учит Евхаристия - и в этом заключается ее восстанавливающий и живительный смысл. Перед лицом каждого самопожертовования - даже если оно несовершенно - мы застываем в молчании с почтением и благоговением. Насколько же больше мы нуждаемся в подобном молчании в Евхаристии, дабы обрести способность оценить эту совершенную жертву любви?
Литургия - как и все способы молитвы - сущностно связана с вниманием. В Евхаристии мы развиваем наше внимание к Богу через самопожертвование, которое Иисус совершил в исторической перспективе, и продолжает совершать через Дух одновременно в наших сердцах и на алтаре. Хотя наше внимание может блуждать, присматриваясь к новым лицам среди собравшихся или просматривая информационные сообщения, внимание Иисуса, направленное на нас, никогда не блуждает, и никогда не осуждает и не порицает нас за нашу отвлеченность. Когда мы неверны, Он остается верным, потому что Он не может предать себя. Таковой, по крайней мере для верующего, является невыразимая тайна Евхаристии и влекущая, благодатная сила реального присутствия.
Молчание - это действие, это работа внимания, исполненного любви и плодом этого труда является сердце, преисполненное благодарения. Это объединяет идею молчания Мастера Экхарта с видением Матери Терезы. Молчание, подобное Богу как ничто другое, также является и Богом, говорящим с нами. Когда мы уделяем внимание Богу, мы очень скоро понимаем, что Бог уделяет внимание нам. Действительно, это именно внимание Бога к нам позволяет нам уделять внимание Ему. Это именно Бог зажигает первую искру доброй воли в нас, согласно Иоанну Кассиану, который дискутировал с Августином о свободной воле. Но затем мы должны сыграть нашу роль. Как сказал Св.Иоанн, - "В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас " (1Ин 4, 10) Мы любим потому, что Он возлюбил нас первым. Когда мы совершаем Евхаристию, мы проходим первую ступень на пути к божественной жизни. Как в ситуации с блудным сыном, где только Бог видит, что мы возвращаемся домой, задолго до того, как мы действительно доберемся до дома – и Бог выбегает нам навстречу, чтобы обнять нас. Эту безмерную, рискующую собой любовь, которая струится с небес, мы ощущаем в своем сердце. Это должно отражаться в церковном гостеприимстве алтаря. В молчании Евхаристии мы вкушаем молчание Отца, от которого вечно проистекает Слово. Именно это мы видим в Рублевской иконе Троицы, где трое собраны вокруг Евхаристии.
Таков Дух, совершающий неимоверную метаморфозу обыденности. Через священника, представляющего, но не замещающего Христа, община получает опыт слияния и следующего за ним восстановления личностей, совершающих Евхаристию как предвкушение небесной литургии. Священник становится подвижной фокусной точкой для потоков любви, которые высвобождает и животворит Таинство. Христос присутствует в священнике, представляющем людей, которые являются Его Телом, и через которых священник призван к служению. Это опыт утраты себя, дарующий нам способность делиться собою, переоткрывать себя в Евхаристии, освобождаясь от тюрьмы индивидуального эго. В этом состоит радость Евхаристии и ее могущественное воздействие на жизнь, проживаемую нами в окружении общества. "Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены воедино" (Ин. 17, 23). Или же, как гласит древняя проповедь на Великую cубботу - "Воскрес, пойдем отсюда, Ты во мне а я в Тебе, теперь мы вместе - одна единая личность".
Это мистическое измерение Евхаристии, которое для многих "воскресных верующих" является их главной духовной пищей на протяжении всей недели и ежедневной работы. Каждое усилие здесь должно быть предпринято, чтобы гарантировать, что эти редкие и драгоценные моменты используются в полной мере. Способ, которым совершается Евхаристия, важен в определении времени и создании места для того, чтобы проявилась ее внутренняя мистерия. Иван Иллич [4] в одной из своих работ сказал, что воплощение, которое сделало возможным неожиданный и абсолютно новый поток любви и знания, в некотором смысле отбрасывает тень. Это тень институционализированной благотворительности и регулирования духа. Мы обладаем большим историческим багажом, позволяющим отделить саму суть от этой тени, от усложнения евхаристического таинства холодным юридическим подходом, который в большей степени настаивает на обязанности посещения Мессы, чем на благодать и привилегию участия в ней. Когда мы слишком часто думаем о том, что Евхаристия является обязанностью, ее мистическая сущность ускользает от нас. И тогда, конечно же, вряд ли нам удастся воспринять моменты безмолвия на Мессе как что-то большее, нежели обычная пауза. В “Sacrossanctum Concilium” [5] говорится, что совершение литургии требует чего-то большего, чем простое соблюдение юридических предписаний. Однако, мы не можем пуститься в другую крайность и навязать обязательное соблюдение тишины и молчания. В любом случае, важно именно качество этого молчания, а не его продолжительность.
Предписанные периоды молчания не могут быть принудительными, - тогда мы не сможем ожидать от них духовной работы. Пока фундаментальный подход к Евхаристии обусловлен законничеством и чрезмерным контролем, будет казаться, что Евхаристия и тишина несовместимы. Молчаливые моменты или более обширные периоды тишины будут казаться чем-то непрактичным, претенциозным, искусственным; напоминающим наложение своеобразного "штрафа" на верных, которые не должны быть поставлены перед лицом чего-то незнакомого, что увеличивает длительность их пребывания в церкви. Молчание в Евхаристии должно проистекать скорее из опыта мистической глубины, переживаемого всей общиной. Но, также как и вся Евхаристия, эти периоды молчания нуждаются в руководстве священника, сотрудничающего с лидерами общины. И, конечно, созерцательное измерение молитвы нуждается в развитии уже в семинарии, если в будущем священнослужители должны обладать им для литургического молчания.
Священники часто относятся к молчанию у алтаря со страхом или с подозрением, каковым отношением напоминают радиоведущих. Недавно я слушал запись радио-интервью с Архиепископом Роуэном Вильямсом на Би-би-си, - это интервью касалось противоречивых моментов в современной Англиканской Церкви. В конце интервью ведущий задал неожиданный вопрос об Ираке: он спросил, можно ли считать военные действия там "морально оправданными". Архиепископ сделал паузу, длившуюся девятнадцать секунд - целая вечность для радиоэфира - и ведущий прервал молчание, сказав, что он вполне достаточно подумал для того, чтобы сформулировать ответ. Архиепископ ответил, что если уж ему задали вопрос такой важности, ему требуется время для размышления над ответом, и что вопрос, столь щепетильный, с моральной точки зрения требует чего-то большего, чем звукового сигнала. Интервьюер был удивлен и впоследствии хотел сохранить этот фрагмент молчания для эфира, но режиссер вырезал его. Страх молчания в Евхаристии зачастую беспокоит священника больше, чем прихожан. Быть может, это страх открыть глаза после длительного периода молчания и обнаружить, что церковь опустела? Или это страх утратить контроль? Страх молчания - это зачастую страх отсутствия, страх пустоты, нас пугающей, растущий ужас отсутствия мыслей. Или же, причиной может быть и то, что наше теологическое и литургическое обучение недостаточно подготовило нас к другой половине - мистической части Евхаристии, апофатическому измерению, присутствующему во всех аспектах духовной жизни?
Молчание актуализирует и раскрывает это апофатическое, созерцательное измерение. Евхаристия будет восприниматься как источник и вершина церковной жизни только если ее совершение продемонстрирует этот парадокс двоякой мистерии катафатического и апофатического - открытого и скрытого – проявляющийся во всей христианской жизни по причине дуальной природы единой личности Иисуса. Моисей вошел во тьму, где пребывает Бог. Но Бог также и свет, "и нет в Нем никакой тьмы" (1Ин 1, 5). Язык мистики выражает этот парадокс также, как и канон мессы: сияющая тьма божественной тайны, молчание, из которого произносится Слово, спускаясь во плоть и в воплощение, неподвижность, находящаяся в центре любого действия. Молчание может быть понято, как определение, чем "не является" Бог – это апофатический путь. Но оно также подтверждает то, что именно мы говорим о Боге, когда мы говорим. Молчание обновляет речь, восстанавливает точность и смысл - в особенности это касается часто цитируемых, знакомых текстов. Без молчания даже священные слова могут превратиться в шум, болтовню. Тишина в Евхаристии не угрожает пустотой и не обозначает отсутствие, но указывает на Присутствие и вызывает внутренний отклик.
Места в ходе совершения Евхаристии, где молчание полезно и благоприятно, уже определены. Многие священники начинают с нескольких минут молчания в ризнице с алтарниками и чтецами перед службой. Момент, когда священник призывает собравшихся к молитве, говоря "Помолимся", требует молчания, предшествующего словам Коллекты, призванным собрать непроизнесенные молитвы всех людей. Также и покаянный обряд приглашает людей к внутренней рефлексии, чтобы они могли подготовиться к опыту Евхаристии как исцеляющего и всепрощающего акта, входящего в их несовершенные жизни. Также и чтения особенно нуждаются в молчаливых паузах, прежде чем Ответный псалом или воззвания поторопят нас дальше. Часто тишина во время Литургии Слова также способствует кратким комментариям к сложным местам или скрытым смыслам, которые иначе могут ускользнуть от понимания присутствующих, а иногда и священника. Чтение должно быть объявлено с должной подготовкой и набожным вниманием, и медитативное молчание позволит Слову Божьему коснуться ума и сердца собравшихся (“Mane Nobiscum Domine”).
Католические проповедники, как правило, очень скромны в плане длины проповедей, в отличие от протестантских служителей, которые зачастую стараются длительностью и страстностью формы компенсировать прихожанам пожертвованные деньги. Более сдержанный стиль большинства католических проповедей делает последующий период тихого размышления даже более соответственным. Это выражает уважительное отношение к прихожанам, предполагая, что они слушали с достаточным вниманием, чтобы иметь возможность обдумать услышанное, даже если у них нет возможности ответить. Общие инструкции не советуют выделять время для молчания после общих молитв, но это, те не менее, довольно широко практикуется, формулируясь примерно так: "а теперь помолимся несколько минут в тишине нашего сердца". Это позволяет общине, от имени которой были произнесены прошения, добавлять свои собственные молитвы молча, и священник может завершить это следующими словами: "Господи, Ты знаешь наши нужды еще до того, как мы попросим, и вот мы представляем Тебе все наши молитвы, высказанные и невысказанные". Все формы молитвы, как писал Иоанн Павел II базируются на фундаменте безмолвия.
Преломление хлеба, разделение хостии, - это мистический момент великой жертвы, и молчание тут вполне естественно. Но наиболее значительное и необходимое время молчания в Евхаристии - это, конечно же, минуты после Причастия. Если вся Евхаристия является culmen et fons (завершение и исток) церкви, то этот момент, конечно же, ее, Евхаристии мистический эпицентр. Но и он, как правило, лишен момента молчания, исключая разве что паузу между песнопениями или очищение сосудов. Тут, возможно, священник нервничает, что задерживает людей слишком долго, дети становятся беспокойными, а прихожане начинают собираться снаружи. Но и тут следует вспомнить, что молчание - это не просто отсутствие шума, но дух любящего внимания.
Я практикую долгий период молчания после Причастия на воскресной мессе в нашем монастырском приходе на окраине Лондона в то время, как хор плачущих младенцев, беспокойных детей и невидимых рабочих производит шум. Но это не особо отражается на молчании. Родители оценили это, а большинство детей - если не все - стали вести себя тише. И когда мы завершаем молитву после Причастия, возникает чувство благодарности и обновления, а не облегчение, что все позади. Священник должен сохранять спокойствие,когда начинает вводить на практике такие периоды молчания, и, конечно, необходимо подготовить к ним прихожан. Это важный период тишины - а не краткая пауза по необходимости. Здесь хорошо бы определить время заранее и обозначить начало и завершение звоном колокольчика или ударом гонга.
Если опыт литургического молчания однажды укоренится в общине, он также повлияет и на пространство, в котором происходит поклонение. Ричард Джайлз (Richard Giles), Англиканский декан Филадельфии, был первопроходцем изменений традиционных приципов сакрального пространства. Его книга "Повторно разбивая шатер" (“Repitching the Tent”) представляет собой захватывающее видение физического пространства поклонения. Когда он писал это, он понял, что формы совершения Евхаристии подвергаются воздействию пространства, в котром они совершаются, и его последняя книга, "Необычное поклонение" (“Uncommon Worship”), является необходимым дополнением к первой.
Молчание в Евхаристии - как могут бояться некоторые - вовсе не "приватизирует" литургию. Это часто происходит в Тридентском обряде. Люди чувствуют, что происходит нечто очень мистическое и священное, но это не вовлекает в процесс их лично, и потому они произносят свои молитвы в то время, как священник отыгрывает свою роль. Молчание как литургический опыт, по контрасту, объединяет общину и ее внимание, и все вместе в уме и сердце слышат слово и могут разделить друг с другом это таинство. Св. Игнатий Антиохийский сказал, что если мы не сможем понять молчание Христа, мы не сможем понять и Его слов [6]. Мы сможем понять Его молчание только если сами будем хранить молчание. А если мы будем молчать вместе - мы получим опыт мистерии безмолвия, созидающего общину.
В заключение, я хотел бы напомнить ту знаменательную фразу Папы Иоанна Павла II, которую я уже цитировал ранее. Подчеркивая важность безмолвия в Евхаристии, он объясняет, что оно вовсе не связано с замкнутостью и искусственностью. Мы должны в своем духовном росте продвинуться от опыта литургического молчания к "духовности молчания" - к созерцательному измерению жизни. Св.Франциск побуждал своих последователей проповедовать Евангелие при любом возможном случае и каждому встречному. "Когда это абсолютно необходимо, - говорил он – тогда используйте слова". Как мне кажется, он имел в виду не просто молчание, но молчаливое или скрытое свидетельство всей жизни.
Связь между Евхаристией и образом жизни краеугольна для понимания или взращивания опыта, в котором мы могли бы осознать ее смысл и ценность. Если мы совершаем Евхаристию только как церковную обязанность или народный сбор, она будет иметь довольно мало влияния на приведение наших жизней в соответствие с Евангелием. До тех пор, пока мы не сможем совместно перейти на более глубокий уровень Совершения, завершительные слова "Идите с миром" будут значить для нас просто "идите", - то есть "расходитесь", также по отдельности, как мы и прибыли в храм. Безмолвие позволяет раскрыться в наших жизнях полноте значения Евхаристии на его глубочайшем, пост-вербальном уровне сакраментальной эффективности. Это значит, что мы будем знать, что символически делясь плодами земли друг с другом, мы сможем лучше служить Царствию справедливости в нашей жизни и работе. Мы осознаем, что получаем равную меру хлеба и вина.
Этой меры достаточно, чтобы охватить всех. Если наша жизнь станет так евхаристична, сможем ли мы устоять перед необходимостью труда ради справедливого распределение богатств в мире, освобождения угнетенных и заботы об отверженных обществом? Важно то, что мистические глубины Евхаристии имеют также и прямые политические последствия. Ведь Томас Бекет и Оскар Ромеро были убиты именно в безмолвии момента освящения Даров.
Евхаристическое молчание также возвращает нам истинное значение мира как плода отстуствия жестокости. Мир не значит просто уютное бегство с рыночной площади, точно также, как молчание не значит просто отсутствие шума. Жертва мессы напоминает нам обо всем, что нам помог увидеть Рене Жирар в отношении между насилием и сакральностью [7]. Вероятно, в ранней Римской церкви, до Константина, многие языческие священники обращалися за крещением. Язычники видели себя не столько в роли служителей культа, сколько как государственных служащих, выполняющих предписанные законом жертвы на римских алтарях в соответствии с утвержденным заранее ритуалом. Если они совершали ошибку в произносимых словах, они должны были возвратиться к началу ритуала и начать снова. Для них имела значение прежде всего жертвенная кровь, но также и скрупулезно правильные слова и жесты. Христиане же, по контрасту, понимали, что идеальная жертва Христа в Евхаристии координально отличается от языческих ритуалов. Евхаристия стала принесением в жертву самого себя в любви, что фактически положило конец жертве, как завоевыванию Божьей милости, - и это также уменьшило количество насилия в обществе, так как больше не требовались козлы отпущения. Крест вновь воздвигается на алтарях христианских общин, сигнализируя о конце цикла человеческого насилия. «Милости хочу, а не жертвы» (Ос. 6, 6; Мф. 9, 13), как говорил Осия, и как цитировал его Иисус. Если мы будем совершать Евхаристию без благоговейного молчания, необходимого для того, чтобы высказать почтение и приоткрыть ее мистическую глубину, будет очень легко впасть в неверную теологическую интерпретацию: увидеть ее всего лишь как жертвенный ритуал, необходимый для умилостивления сердитого Бога. Молчание в Евхаристии, понятое не юридически, а духовно, показывает силу таинства, как силу справедливости и мира. Мир никогда не может быть достигнут жестокостью. В Боге нет ни зла, ни жестокости.
Последнее публичное наставление и благословение Папы Иоанна Павла II из Ватиканского окна было молчаливым. Очень значительным является то, что в своем позднем учении он подчеркивал священность жизни, недопустимость смертной казни, безнравственность таких вещей, как война в Ираке, - но также он настаивал на мистическом смысле Евхаристии. Мост между созерцательностью и не-насилием очевиден в его поздних мыслях и высказываниях. И разве не это - два столпа учения Иисуса и вечного послания Его Евангелия?
Таким образом подтекст молчания в Евхаристии ведет нас в самое сердце нашей веры и ставит нас на пиковую точку современной евангелизации. Речь идет не только о том, что происходит во время мессы, но также и о выражении того истинного, что лежит в основании нашего существования и пронизывает собой ткань нашей повседневной жизни и работы. Именно поэтому, как мне кажется, Иоанн Павел II связывал опыт литургического молчания с созерцательным обновлением церкви. В мире, все более сломленном и измотанном шумом и стрессами, он признал необходимость для церкви опереться на свои глубочайшие созерцательные традиции и обучать этим способам созерцательной молитвы. Жизненно важно вновь открыть для себя ценность молчания. Джон Мейн, умерший в 1982 г., видел это таким же образом: величайшим вызовом для современного человека, говорил он, является необходимость переоткрыть для себя ценность и значение молчания. Также Джон Мейн в своих трудах о Евхаристии указывал, что для современных людей восстановление созерцательного измерения молитвы необходимо для переживания полного смысла таинств.
Взгляд Иоанна Павла II на литургическое безмолвие расширился на все его понимание современной духовности. И распространение медитативных практик, выходящее за пределы самого по себе христианского богослужения тут не случайно. Почему бы не начать с педагогическим рвением особую образовательную программу, обучающую молчанию, - начиная ее с внутренних координат личностного христианского опыта? («Spiritus et Sponsa» [8])
Здесь Иоанн Павел II отсылает к упражнению в искусстве молитвы, на чем он так часто настаивал. Обучение созерцательной молитве на приходском и диоцезиальном уровне является естественным и, возможно, неизбежным следствием литургического молчания. Мы должны с чего-то начать - с тишины после причастия или с образования медитативных групп в приходах. Церковь является живым Телом с духовной жизнью, и ее пастыри не должны быть слишком заняты системным анализом. Им необходимо прежде всего молиться и поощрять окружающих людей к все более глубокой молитве. В наше время также стоит проявить смелость, и применить этот подход к религиозному образованию и духовному обучению детей и молодежи. Это "педагогоическое начинание" уже стартовало, как, например, в Австралии, в Квинслендском диоцезе Таунсвилля и многих католических школах и семьях по всему миру, где детей знакомят с практикой христианской медитации.
Живое молчание, следующее за чтениями, проповедью и причастием вызовет, или, лучше сказать, выявит глубочайший голод, пребывающий в сердце нашей церкви и всего нашего мира. Обучение молитве на созерцательном уровне научит нас лучше жить в духе, ведь как мы молимся, так мы и живем, как мы молимся, так мы и совершаем Евхаристию. Эта жажда созерцания - наша величайшая надежда. Жизненно важно внось открыть для себя ценность безмолвия.
______________________________
[1] – «Господа Бога святите в сердцах ваших» (1Петр 3, 15)
[2] – Апостольское послание Папы Римского Бенедикта XVI “Verbum Domini” особо подчеркивает роль тишины во время богослужений.
[3] – Апостольское послание блаж. Иоанна Павла II «Mane Nobiscum Domine», посвященное Евхаристии.
[4] – Иван Иллич (Ivan Illich) - австрийский философ-соц. критик, римо-католический священник, в своих работах критиковавший различные проявления индустриального общества и культуры потребления.
[5] – Sacrosanctum Concilium (лат. Святейший Собор) — конституция Второго Ватиканского собора, посвященная литургическому богослужению Католической церкви и реформам в нём.
[6] – Игнатий Антиохийский "Послание к Ефесянам", глава XV
[7] – Рене Жирар - французский философ, культуролог, литературовед. Известный своей концепцией «фундаментальной антропологии», в которой рассматривается связь между сакральностью жертвоприношения и коллективной агрессией по отношению к индивиду. Автор статьи ссылается на известную работу Рене Жирара «Насилие и священное».
[8] – Апостольское Послание «Spiritus et Sponsa» блаж. Иоанна Павла II, в котором Папа призывает в числе прочего к тому, чтобы «внутри наших общин усердно взращивалась культура молчания».
В контексте нашего разговора о безмолвии в Евхаристии, поговорим о так называемом Законе Пробелов. Однажды группа раввинских студентов спорила о значении библейского текста. Они обратились к своему учителю, который попросил показать ему эту страницу. "Что вы здесь видите?" - спросил он. "Слова, которые мы обсуждаем",- ответили ученики. "Черные значки на странице", - сказал старый раввин, - содержат только половину смысла этого отрывка. Другая половина - это пробелы между словами". Вокруг каждой страницы существуют незаполненные текстом поля молчания. Это также необходимая пауза между вдохами, тишина между мыслями, отдых между фазами активности.
Современное папское учение [2], напоминающее о необходимости восстановления опыта безмолвия в литургии алтаря призывает нас уважать этот универсальный закон. Также оно помогает нам восстановить плерому (полноту) литургического поклонения в каждой из трех отдельных, но пересекающихся сферах земли, небес и сердца. Мы нуждаемся в этом, потому что сегодня для все большего количества людей Евхаристия становится ритуалом, значение которого убывало в течение долгого времени. Существуют и те, кто никогда не чувствовал вдохновения и утешения, исходящих от этого Таинства. Для них его уже ни в какой мере не назовешь "совместно переживаемым сакраментальным ритуалом, придающим смысл жизни". Присущее ему утверждение трансцендентного смысла человеческого существования даже в его наиболее мирском, обыденном понимании, полностью проходит мимо таких людей. Для них оно никак не связано со значением наших жизненных радостей, бед, надежд и разочарований. Многим Месса может казаться странной и недружелюбной. В наш век новой евангелизации мы должны помнить о способности литургии проповедовать Евангелие неверующим. Когда они приходят на похороны к своему деловому партнеру или на венчальную мессу друга, само совершение Евхаристии может сообщить им нечто совершенно неожиданное, но ценное для них. Таинство способно представить лицо христианства таким, каким они не видели его никогда прежде, и которое может привести их к узнаванию того, что они до сего времени игнорировали.
Затем, есть люди, когда-то давно почувствовавшие тайну и мистицизм Евхаристии, но со временем утратившие связь с ними. Возможно, когда их духовность станет более зрелой, они продолжат поиск того внутреннего, что способно выразить это забытое - душевной благодати, которая является внешним знаком тайны Евхаристии - и которую они не смогли найти в церкви. Для таких людей открытие созерцательного пути молитвы может стать возможностью воссоединения с их утраченной сакраментальной чувствительностью и привести их обратно в Церковь. Также, есть и те, кто упорствует в регулярном Евхаристическом богослужении, часто для блага своих детей, или для того, чтобы сохранить хоть какую-то привязку к духовному миру, но они чувствуют тоскливую неудовлетворительность своего участия в воскресном богослужении. И, наконец, есть те, кто, невзирая на все личностные или церковные несовершенства, обладают благодатью видения таинственного и мистического воздействия Евхаристии, где бы и как бы она ни совершалась.
Безмолвие как измерение Евхаристии ценно и необходимо каждому из этих личностных типов. Прежде чем я перейду к тому, что может показаться несущественной и слишком абстрактной сутью молчания, позвольте мне поделиться с вами тем, что я недавно услышал во время ретрита, который я проводил в Сиднее. Министрант из прихода в Новом Южном Уэльсе рассказал мне, что их приходской настоятель сделал то, к чему призывал священников Иоанн Павел II, и что подкреплялось руководством нового переиздания Генеральной Инструкции Римского Миссала. Он возобновил литургическое молчание на обычном приходском богослужении. Я был удивлен, даже не столько самим этим фактом, но скорее степенью, в которой это происходило. Они практиковали молчание после чтений, пять минут после проповеди, и пятнадцать минут после причастия. Я спросил, как реагировали люди, и он сообщил мне, что никто не ушел, и многие впоследствии даже выражали одобрение. Впрочем, я не хочу, чтобы предмет обсуждения был редуцирован до количества минут, проведенных в молчании - и ниже я расскажу, почему.
Обряд совершения Евхаристии может выглядеть по-разному, и взгляд священника имеет тут решающее значение. Период молчания, который мы здесь наблюдаем, нуждается в интерпретации. Но на мой взгляд это очень важно, что обычная воскресная приходская община может познакомиться с такой степенью безмолвия и получить от нее удовлетворение. Это может быть для некоторых такой же неожиданностью, как и тот факт, что дети хорошо реагируют на медитацию, - сесии безмолвной молитвы без слов или образов. Они делаю это, им это нравится, и они просят о большем. Говоря о Евхаристии и молчании, мы по сути принимаем во внимание созерцательное измерение веры, молитвенного чтения Священного Писания, поклонения и всей жизни в целом. Как писал папа Иоанн Павел II в "Mane Nobiscum Domine" [3] нам необходимо развитие, переводящее нас от опыта литургического молчания к духовности молчания - к созерцательному измерению жизни. Другими словами, как это хорошо понимала ранняя церковь, - как мы молимся, так мы и живем. Сегодя люди ищут это созерцательное измерение как никогда раньше, и когда они приходят в церковь, чтобы участвовать в таинстве Евхаристии, они ожидают, и имеют право, найти его.
Мастер Экхарт говорил, что "Нет ничего, более подобного Богу, нежели безмолвие". Мать Тереза, которая настаивала на центральности двух часов созерцательной молитвы в жизни ее апостольских сестер, имела схожий взгляд, говорив, что "молчание - это Бог, обращающийся к нам". Каждое из этих высказываний иллюстрирует способ понимания сути молчания. Почему Бог так подобен молчанию? Экхарт не сказал, что Богу нравится молчание, или что Он любит молчаливых верующих, но что Бог подобен молчанию. Св.Бенедикт использвует два слова, которые мы переводим, как "молчание": "quies" и "silentium". "Quies" - это тишина, физическое молчание, отсутствие шума, - не хлопают двери, не скрипят кресла, не слышно кашля и звука разворачивания конфетных оберток. Именно "quies" является тем, чему, как мы ождаем, хорошие родители должны научить своих детей: сдержанность и скромность, выражающая уважение в присутствии других людей.
"Quies" делает мир удобным и цивилизованным. Именно его нам так не хватает в современной урбанистической культуре, где фоновая музыка экспансирует даже лифты, и где крайне редко можно найти место или время, где не представлен ассортимент антропогенного шума. Сегодня существуют дорогостоящие наушники, которые люди надевают не для того, чтобы слушать музыку, но чтобы изолировать себя от шума. С другой стороны, "Silentium" - это уже не отсутствие шума, а особое состояние ума, отношение сознания, направленное на других или на Бога. Это внимание. Когда некто приходит увидеться со священником или с консультантом, чтобы поделиться своей проблемой или бедой, священник знает, что он должен, прежде всего, уделить ему свое внимание. Не исключено, что проблема не будет иметь решения, или что большинство сказанных священником полезных слов отразятся от изложенного горя как банальности. Но прислушаться, посвятить всего себя в акте внимания, - означает не судить, не "улаживать ситуацию", не порицать, - а любить. И в этом смысле действительно нет ничего так подобного Богу, как безмолвие, - ведь Бог есть любовь.
Позже мы рассмотрим жертвенное значение Евхаристии, и то, каким образом молчание раскрывает его. Здесь же я хочу провести параллель между актом внимания и самопожертвованием. Философы-деконструктивисты в своей мысли оставили не так много места для человеческих ценностей, но все же они заключили, что высший акт человечности, придающий ценность и смысл жизни, это принесение себя в дар. Как бы то ни было, они задавались вопросом, возможно ли это вообще. Обычно, когда мы отдаем себя, всегда существует некое условие или требование. Мы хотим признания, вознаграждения, благодарности или чего-то взамен. Это делает недействительной чистоту самопожертвования. Христиане должны рассматривать Воплощение как божественное самопожертвование, а жизнь, смерть и воскресение Иисуса как самопожертвование, манифестированное в Его человечности. Идеальный дар себя наделяет получателя не грузом долга, но способностью также принести себя в дар. Именно этому нас учит Евхаристия - и в этом заключается ее восстанавливающий и живительный смысл. Перед лицом каждого самопожертовования - даже если оно несовершенно - мы застываем в молчании с почтением и благоговением. Насколько же больше мы нуждаемся в подобном молчании в Евхаристии, дабы обрести способность оценить эту совершенную жертву любви?
Литургия - как и все способы молитвы - сущностно связана с вниманием. В Евхаристии мы развиваем наше внимание к Богу через самопожертвование, которое Иисус совершил в исторической перспективе, и продолжает совершать через Дух одновременно в наших сердцах и на алтаре. Хотя наше внимание может блуждать, присматриваясь к новым лицам среди собравшихся или просматривая информационные сообщения, внимание Иисуса, направленное на нас, никогда не блуждает, и никогда не осуждает и не порицает нас за нашу отвлеченность. Когда мы неверны, Он остается верным, потому что Он не может предать себя. Таковой, по крайней мере для верующего, является невыразимая тайна Евхаристии и влекущая, благодатная сила реального присутствия.
Молчание - это действие, это работа внимания, исполненного любви и плодом этого труда является сердце, преисполненное благодарения. Это объединяет идею молчания Мастера Экхарта с видением Матери Терезы. Молчание, подобное Богу как ничто другое, также является и Богом, говорящим с нами. Когда мы уделяем внимание Богу, мы очень скоро понимаем, что Бог уделяет внимание нам. Действительно, это именно внимание Бога к нам позволяет нам уделять внимание Ему. Это именно Бог зажигает первую искру доброй воли в нас, согласно Иоанну Кассиану, который дискутировал с Августином о свободной воле. Но затем мы должны сыграть нашу роль. Как сказал Св.Иоанн, - "В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас " (1Ин 4, 10) Мы любим потому, что Он возлюбил нас первым. Когда мы совершаем Евхаристию, мы проходим первую ступень на пути к божественной жизни. Как в ситуации с блудным сыном, где только Бог видит, что мы возвращаемся домой, задолго до того, как мы действительно доберемся до дома – и Бог выбегает нам навстречу, чтобы обнять нас. Эту безмерную, рискующую собой любовь, которая струится с небес, мы ощущаем в своем сердце. Это должно отражаться в церковном гостеприимстве алтаря. В молчании Евхаристии мы вкушаем молчание Отца, от которого вечно проистекает Слово. Именно это мы видим в Рублевской иконе Троицы, где трое собраны вокруг Евхаристии.
Таков Дух, совершающий неимоверную метаморфозу обыденности. Через священника, представляющего, но не замещающего Христа, община получает опыт слияния и следующего за ним восстановления личностей, совершающих Евхаристию как предвкушение небесной литургии. Священник становится подвижной фокусной точкой для потоков любви, которые высвобождает и животворит Таинство. Христос присутствует в священнике, представляющем людей, которые являются Его Телом, и через которых священник призван к служению. Это опыт утраты себя, дарующий нам способность делиться собою, переоткрывать себя в Евхаристии, освобождаясь от тюрьмы индивидуального эго. В этом состоит радость Евхаристии и ее могущественное воздействие на жизнь, проживаемую нами в окружении общества. "Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены воедино" (Ин. 17, 23). Или же, как гласит древняя проповедь на Великую cубботу - "Воскрес, пойдем отсюда, Ты во мне а я в Тебе, теперь мы вместе - одна единая личность".
Это мистическое измерение Евхаристии, которое для многих "воскресных верующих" является их главной духовной пищей на протяжении всей недели и ежедневной работы. Каждое усилие здесь должно быть предпринято, чтобы гарантировать, что эти редкие и драгоценные моменты используются в полной мере. Способ, которым совершается Евхаристия, важен в определении времени и создании места для того, чтобы проявилась ее внутренняя мистерия. Иван Иллич [4] в одной из своих работ сказал, что воплощение, которое сделало возможным неожиданный и абсолютно новый поток любви и знания, в некотором смысле отбрасывает тень. Это тень институционализированной благотворительности и регулирования духа. Мы обладаем большим историческим багажом, позволяющим отделить саму суть от этой тени, от усложнения евхаристического таинства холодным юридическим подходом, который в большей степени настаивает на обязанности посещения Мессы, чем на благодать и привилегию участия в ней. Когда мы слишком часто думаем о том, что Евхаристия является обязанностью, ее мистическая сущность ускользает от нас. И тогда, конечно же, вряд ли нам удастся воспринять моменты безмолвия на Мессе как что-то большее, нежели обычная пауза. В “Sacrossanctum Concilium” [5] говорится, что совершение литургии требует чего-то большего, чем простое соблюдение юридических предписаний. Однако, мы не можем пуститься в другую крайность и навязать обязательное соблюдение тишины и молчания. В любом случае, важно именно качество этого молчания, а не его продолжительность.
Предписанные периоды молчания не могут быть принудительными, - тогда мы не сможем ожидать от них духовной работы. Пока фундаментальный подход к Евхаристии обусловлен законничеством и чрезмерным контролем, будет казаться, что Евхаристия и тишина несовместимы. Молчаливые моменты или более обширные периоды тишины будут казаться чем-то непрактичным, претенциозным, искусственным; напоминающим наложение своеобразного "штрафа" на верных, которые не должны быть поставлены перед лицом чего-то незнакомого, что увеличивает длительность их пребывания в церкви. Молчание в Евхаристии должно проистекать скорее из опыта мистической глубины, переживаемого всей общиной. Но, также как и вся Евхаристия, эти периоды молчания нуждаются в руководстве священника, сотрудничающего с лидерами общины. И, конечно, созерцательное измерение молитвы нуждается в развитии уже в семинарии, если в будущем священнослужители должны обладать им для литургического молчания.
Священники часто относятся к молчанию у алтаря со страхом или с подозрением, каковым отношением напоминают радиоведущих. Недавно я слушал запись радио-интервью с Архиепископом Роуэном Вильямсом на Би-би-си, - это интервью касалось противоречивых моментов в современной Англиканской Церкви. В конце интервью ведущий задал неожиданный вопрос об Ираке: он спросил, можно ли считать военные действия там "морально оправданными". Архиепископ сделал паузу, длившуюся девятнадцать секунд - целая вечность для радиоэфира - и ведущий прервал молчание, сказав, что он вполне достаточно подумал для того, чтобы сформулировать ответ. Архиепископ ответил, что если уж ему задали вопрос такой важности, ему требуется время для размышления над ответом, и что вопрос, столь щепетильный, с моральной точки зрения требует чего-то большего, чем звукового сигнала. Интервьюер был удивлен и впоследствии хотел сохранить этот фрагмент молчания для эфира, но режиссер вырезал его. Страх молчания в Евхаристии зачастую беспокоит священника больше, чем прихожан. Быть может, это страх открыть глаза после длительного периода молчания и обнаружить, что церковь опустела? Или это страх утратить контроль? Страх молчания - это зачастую страх отсутствия, страх пустоты, нас пугающей, растущий ужас отсутствия мыслей. Или же, причиной может быть и то, что наше теологическое и литургическое обучение недостаточно подготовило нас к другой половине - мистической части Евхаристии, апофатическому измерению, присутствующему во всех аспектах духовной жизни?
Молчание актуализирует и раскрывает это апофатическое, созерцательное измерение. Евхаристия будет восприниматься как источник и вершина церковной жизни только если ее совершение продемонстрирует этот парадокс двоякой мистерии катафатического и апофатического - открытого и скрытого – проявляющийся во всей христианской жизни по причине дуальной природы единой личности Иисуса. Моисей вошел во тьму, где пребывает Бог. Но Бог также и свет, "и нет в Нем никакой тьмы" (1Ин 1, 5). Язык мистики выражает этот парадокс также, как и канон мессы: сияющая тьма божественной тайны, молчание, из которого произносится Слово, спускаясь во плоть и в воплощение, неподвижность, находящаяся в центре любого действия. Молчание может быть понято, как определение, чем "не является" Бог – это апофатический путь. Но оно также подтверждает то, что именно мы говорим о Боге, когда мы говорим. Молчание обновляет речь, восстанавливает точность и смысл - в особенности это касается часто цитируемых, знакомых текстов. Без молчания даже священные слова могут превратиться в шум, болтовню. Тишина в Евхаристии не угрожает пустотой и не обозначает отсутствие, но указывает на Присутствие и вызывает внутренний отклик.
Места в ходе совершения Евхаристии, где молчание полезно и благоприятно, уже определены. Многие священники начинают с нескольких минут молчания в ризнице с алтарниками и чтецами перед службой. Момент, когда священник призывает собравшихся к молитве, говоря "Помолимся", требует молчания, предшествующего словам Коллекты, призванным собрать непроизнесенные молитвы всех людей. Также и покаянный обряд приглашает людей к внутренней рефлексии, чтобы они могли подготовиться к опыту Евхаристии как исцеляющего и всепрощающего акта, входящего в их несовершенные жизни. Также и чтения особенно нуждаются в молчаливых паузах, прежде чем Ответный псалом или воззвания поторопят нас дальше. Часто тишина во время Литургии Слова также способствует кратким комментариям к сложным местам или скрытым смыслам, которые иначе могут ускользнуть от понимания присутствующих, а иногда и священника. Чтение должно быть объявлено с должной подготовкой и набожным вниманием, и медитативное молчание позволит Слову Божьему коснуться ума и сердца собравшихся (“Mane Nobiscum Domine”).
Католические проповедники, как правило, очень скромны в плане длины проповедей, в отличие от протестантских служителей, которые зачастую стараются длительностью и страстностью формы компенсировать прихожанам пожертвованные деньги. Более сдержанный стиль большинства католических проповедей делает последующий период тихого размышления даже более соответственным. Это выражает уважительное отношение к прихожанам, предполагая, что они слушали с достаточным вниманием, чтобы иметь возможность обдумать услышанное, даже если у них нет возможности ответить. Общие инструкции не советуют выделять время для молчания после общих молитв, но это, те не менее, довольно широко практикуется, формулируясь примерно так: "а теперь помолимся несколько минут в тишине нашего сердца". Это позволяет общине, от имени которой были произнесены прошения, добавлять свои собственные молитвы молча, и священник может завершить это следующими словами: "Господи, Ты знаешь наши нужды еще до того, как мы попросим, и вот мы представляем Тебе все наши молитвы, высказанные и невысказанные". Все формы молитвы, как писал Иоанн Павел II базируются на фундаменте безмолвия.
Преломление хлеба, разделение хостии, - это мистический момент великой жертвы, и молчание тут вполне естественно. Но наиболее значительное и необходимое время молчания в Евхаристии - это, конечно же, минуты после Причастия. Если вся Евхаристия является culmen et fons (завершение и исток) церкви, то этот момент, конечно же, ее, Евхаристии мистический эпицентр. Но и он, как правило, лишен момента молчания, исключая разве что паузу между песнопениями или очищение сосудов. Тут, возможно, священник нервничает, что задерживает людей слишком долго, дети становятся беспокойными, а прихожане начинают собираться снаружи. Но и тут следует вспомнить, что молчание - это не просто отсутствие шума, но дух любящего внимания.
Я практикую долгий период молчания после Причастия на воскресной мессе в нашем монастырском приходе на окраине Лондона в то время, как хор плачущих младенцев, беспокойных детей и невидимых рабочих производит шум. Но это не особо отражается на молчании. Родители оценили это, а большинство детей - если не все - стали вести себя тише. И когда мы завершаем молитву после Причастия, возникает чувство благодарности и обновления, а не облегчение, что все позади. Священник должен сохранять спокойствие,когда начинает вводить на практике такие периоды молчания, и, конечно, необходимо подготовить к ним прихожан. Это важный период тишины - а не краткая пауза по необходимости. Здесь хорошо бы определить время заранее и обозначить начало и завершение звоном колокольчика или ударом гонга.
Если опыт литургического молчания однажды укоренится в общине, он также повлияет и на пространство, в котором происходит поклонение. Ричард Джайлз (Richard Giles), Англиканский декан Филадельфии, был первопроходцем изменений традиционных приципов сакрального пространства. Его книга "Повторно разбивая шатер" (“Repitching the Tent”) представляет собой захватывающее видение физического пространства поклонения. Когда он писал это, он понял, что формы совершения Евхаристии подвергаются воздействию пространства, в котром они совершаются, и его последняя книга, "Необычное поклонение" (“Uncommon Worship”), является необходимым дополнением к первой.
Молчание в Евхаристии - как могут бояться некоторые - вовсе не "приватизирует" литургию. Это часто происходит в Тридентском обряде. Люди чувствуют, что происходит нечто очень мистическое и священное, но это не вовлекает в процесс их лично, и потому они произносят свои молитвы в то время, как священник отыгрывает свою роль. Молчание как литургический опыт, по контрасту, объединяет общину и ее внимание, и все вместе в уме и сердце слышат слово и могут разделить друг с другом это таинство. Св. Игнатий Антиохийский сказал, что если мы не сможем понять молчание Христа, мы не сможем понять и Его слов [6]. Мы сможем понять Его молчание только если сами будем хранить молчание. А если мы будем молчать вместе - мы получим опыт мистерии безмолвия, созидающего общину.
В заключение, я хотел бы напомнить ту знаменательную фразу Папы Иоанна Павла II, которую я уже цитировал ранее. Подчеркивая важность безмолвия в Евхаристии, он объясняет, что оно вовсе не связано с замкнутостью и искусственностью. Мы должны в своем духовном росте продвинуться от опыта литургического молчания к "духовности молчания" - к созерцательному измерению жизни. Св.Франциск побуждал своих последователей проповедовать Евангелие при любом возможном случае и каждому встречному. "Когда это абсолютно необходимо, - говорил он – тогда используйте слова". Как мне кажется, он имел в виду не просто молчание, но молчаливое или скрытое свидетельство всей жизни.
Связь между Евхаристией и образом жизни краеугольна для понимания или взращивания опыта, в котором мы могли бы осознать ее смысл и ценность. Если мы совершаем Евхаристию только как церковную обязанность или народный сбор, она будет иметь довольно мало влияния на приведение наших жизней в соответствие с Евангелием. До тех пор, пока мы не сможем совместно перейти на более глубокий уровень Совершения, завершительные слова "Идите с миром" будут значить для нас просто "идите", - то есть "расходитесь", также по отдельности, как мы и прибыли в храм. Безмолвие позволяет раскрыться в наших жизнях полноте значения Евхаристии на его глубочайшем, пост-вербальном уровне сакраментальной эффективности. Это значит, что мы будем знать, что символически делясь плодами земли друг с другом, мы сможем лучше служить Царствию справедливости в нашей жизни и работе. Мы осознаем, что получаем равную меру хлеба и вина.
Этой меры достаточно, чтобы охватить всех. Если наша жизнь станет так евхаристична, сможем ли мы устоять перед необходимостью труда ради справедливого распределение богатств в мире, освобождения угнетенных и заботы об отверженных обществом? Важно то, что мистические глубины Евхаристии имеют также и прямые политические последствия. Ведь Томас Бекет и Оскар Ромеро были убиты именно в безмолвии момента освящения Даров.
Евхаристическое молчание также возвращает нам истинное значение мира как плода отстуствия жестокости. Мир не значит просто уютное бегство с рыночной площади, точно также, как молчание не значит просто отсутствие шума. Жертва мессы напоминает нам обо всем, что нам помог увидеть Рене Жирар в отношении между насилием и сакральностью [7]. Вероятно, в ранней Римской церкви, до Константина, многие языческие священники обращалися за крещением. Язычники видели себя не столько в роли служителей культа, сколько как государственных служащих, выполняющих предписанные законом жертвы на римских алтарях в соответствии с утвержденным заранее ритуалом. Если они совершали ошибку в произносимых словах, они должны были возвратиться к началу ритуала и начать снова. Для них имела значение прежде всего жертвенная кровь, но также и скрупулезно правильные слова и жесты. Христиане же, по контрасту, понимали, что идеальная жертва Христа в Евхаристии координально отличается от языческих ритуалов. Евхаристия стала принесением в жертву самого себя в любви, что фактически положило конец жертве, как завоевыванию Божьей милости, - и это также уменьшило количество насилия в обществе, так как больше не требовались козлы отпущения. Крест вновь воздвигается на алтарях христианских общин, сигнализируя о конце цикла человеческого насилия. «Милости хочу, а не жертвы» (Ос. 6, 6; Мф. 9, 13), как говорил Осия, и как цитировал его Иисус. Если мы будем совершать Евхаристию без благоговейного молчания, необходимого для того, чтобы высказать почтение и приоткрыть ее мистическую глубину, будет очень легко впасть в неверную теологическую интерпретацию: увидеть ее всего лишь как жертвенный ритуал, необходимый для умилостивления сердитого Бога. Молчание в Евхаристии, понятое не юридически, а духовно, показывает силу таинства, как силу справедливости и мира. Мир никогда не может быть достигнут жестокостью. В Боге нет ни зла, ни жестокости.
Последнее публичное наставление и благословение Папы Иоанна Павла II из Ватиканского окна было молчаливым. Очень значительным является то, что в своем позднем учении он подчеркивал священность жизни, недопустимость смертной казни, безнравственность таких вещей, как война в Ираке, - но также он настаивал на мистическом смысле Евхаристии. Мост между созерцательностью и не-насилием очевиден в его поздних мыслях и высказываниях. И разве не это - два столпа учения Иисуса и вечного послания Его Евангелия?
Таким образом подтекст молчания в Евхаристии ведет нас в самое сердце нашей веры и ставит нас на пиковую точку современной евангелизации. Речь идет не только о том, что происходит во время мессы, но также и о выражении того истинного, что лежит в основании нашего существования и пронизывает собой ткань нашей повседневной жизни и работы. Именно поэтому, как мне кажется, Иоанн Павел II связывал опыт литургического молчания с созерцательным обновлением церкви. В мире, все более сломленном и измотанном шумом и стрессами, он признал необходимость для церкви опереться на свои глубочайшие созерцательные традиции и обучать этим способам созерцательной молитвы. Жизненно важно вновь открыть для себя ценность молчания. Джон Мейн, умерший в 1982 г., видел это таким же образом: величайшим вызовом для современного человека, говорил он, является необходимость переоткрыть для себя ценность и значение молчания. Также Джон Мейн в своих трудах о Евхаристии указывал, что для современных людей восстановление созерцательного измерения молитвы необходимо для переживания полного смысла таинств.
Взгляд Иоанна Павла II на литургическое безмолвие расширился на все его понимание современной духовности. И распространение медитативных практик, выходящее за пределы самого по себе христианского богослужения тут не случайно. Почему бы не начать с педагогическим рвением особую образовательную программу, обучающую молчанию, - начиная ее с внутренних координат личностного христианского опыта? («Spiritus et Sponsa» [8])
Здесь Иоанн Павел II отсылает к упражнению в искусстве молитвы, на чем он так часто настаивал. Обучение созерцательной молитве на приходском и диоцезиальном уровне является естественным и, возможно, неизбежным следствием литургического молчания. Мы должны с чего-то начать - с тишины после причастия или с образования медитативных групп в приходах. Церковь является живым Телом с духовной жизнью, и ее пастыри не должны быть слишком заняты системным анализом. Им необходимо прежде всего молиться и поощрять окружающих людей к все более глубокой молитве. В наше время также стоит проявить смелость, и применить этот подход к религиозному образованию и духовному обучению детей и молодежи. Это "педагогоическое начинание" уже стартовало, как, например, в Австралии, в Квинслендском диоцезе Таунсвилля и многих католических школах и семьях по всему миру, где детей знакомят с практикой христианской медитации.
Живое молчание, следующее за чтениями, проповедью и причастием вызовет, или, лучше сказать, выявит глубочайший голод, пребывающий в сердце нашей церкви и всего нашего мира. Обучение молитве на созерцательном уровне научит нас лучше жить в духе, ведь как мы молимся, так мы и живем, как мы молимся, так мы и совершаем Евхаристию. Эта жажда созерцания - наша величайшая надежда. Жизненно важно внось открыть для себя ценность безмолвия.
______________________________
[1] – «Господа Бога святите в сердцах ваших» (1Петр 3, 15)
[2] – Апостольское послание Папы Римского Бенедикта XVI “Verbum Domini” особо подчеркивает роль тишины во время богослужений.
[3] – Апостольское послание блаж. Иоанна Павла II «Mane Nobiscum Domine», посвященное Евхаристии.
[4] – Иван Иллич (Ivan Illich) - австрийский философ-соц. критик, римо-католический священник, в своих работах критиковавший различные проявления индустриального общества и культуры потребления.
[5] – Sacrosanctum Concilium (лат. Святейший Собор) — конституция Второго Ватиканского собора, посвященная литургическому богослужению Католической церкви и реформам в нём.
[6] – Игнатий Антиохийский "Послание к Ефесянам", глава XV
[7] – Рене Жирар - французский философ, культуролог, литературовед. Известный своей концепцией «фундаментальной антропологии», в которой рассматривается связь между сакральностью жертвоприношения и коллективной агрессией по отношению к индивиду. Автор статьи ссылается на известную работу Рене Жирара «Насилие и священное».
[8] – Апостольское Послание «Spiritus et Sponsa» блаж. Иоанна Павла II, в котором Папа призывает в числе прочего к тому, чтобы «внутри наших общин усердно взращивалась культура молчания».
Обсуждения Евхаристия и созерцание