Отношение к женщине

Причина совершенно ясна. Причина такова: они боятся женщины.

И в этом психологическая истина: вы боитесь и одновре­менно очаровываетесь. Страх и очарование существуют вмес­те. На самом деле, страх — побочный продукт очарования.

Они очаровываются, что естественно. В этом нет ничего неправильного, это абсолютно по-человечески. Но они хотят быть мессией, или тиртханкарой, или паигамбарой, или аватарой, тогда они должны удовлетворять условиям, которые предписывает им традиция.

А все традиции созданы людьми. До сих пор мы живем в обществе, которое создано мужчинами и в котором женщина совершенно не принималась в расчет.

Конфуций — и весь Китай находится под влиянием Конфуция — полагает, что у женщины нет души, что она — только тело. Убить женщину — это не считается убийством. Поэтому в течение тысяч лет в Китае, если кто-то убивал свою собственную жену, это не было преступлением. Это все равно, как если бы вы захотели сломать свой стул, свою мебель или что-нибудь принадлежащее вам; вы владеете этим, это ваше - точно так же вашей является ваша женщина. Вы владелец; вы можете убить ее. В Китае нет закона, запрещающего мужу убивать свою жену. И никакого наказания также не было, поскольку женщина была вещью, а не живым существом.

И о Конфуции думают, что он один из мудрейших людей в мире. Что же это за мудрость? Он основатель конфуцианства, но все, что сделал Конфуций, лишь запутывает человеческий ум.

Каждая религия боится женщины, поскольку каждая религия боится секса.

Каждая религия подавляет секс, выступает против секса. Естественно, быть против женщины — побочный продукт каждой религии, женщина должна быть осуждена. Если вы осуждаете секс, вы обязаны осуждать и женщину.

Если вы уважаете женщину — это естественное следствие, — вы будете уважать и секс как естественную вещь.

И почему эти люди были против секса? Они различаются в своих позициях по всем вопросам, кроме секса.

По поводу секса все религии соглашаются друг с другом; это, кажется, единственное согласие между религиями. Поэто­му представляется чрезвычайно важным войти глубоко в это явление: почему они боятся секса.

Они боятся секса, потому что он — величайшая энергия в человеке, самая мощная сила природы и биологии. Нет способа разрушить ее.

Или вы осуждаете и подавляете ее, или вы понимаете и преобразуете ее. Но второе — это длительный и трудный путь, требующий огромной разумности и осознанности, ведь секс - это подсознательная сила в вас.

Каждая клетка вашего тела сделана из него, вибрирует с ним. Ваш сознательный ум невозможно сравнивать с вашей подсознательной сексуальной энергией.

Отсюда страх, что подсознательное может овладеть вами в любой момент.

Но подавить кажется проще. Для подавления, прежде всего, не нужна разумность; любой идиот может сделать это. На самом деле, только идиоты делают это. Я был удивлен, видя тысячи монахов в Индии, принадлежащих различным религи­ям, — все они подавляют свою сексуальность. Мое удивление было в том, что чем больше они подавляют свою сексуальность, тем более глупыми становятся, точно в тех же пропорциях. Подавление природы — такое идиотское занятие, что оно обязано разрушать вашу разумность.

Джайнский монах подавляет себя больше всех в целом мире. В Индии осталось только двадцать два джайнских монаха, живущих, как Махавира: обнаженные, в точности следующие древнему пути. Я встречал их всех, поскольку я странствовал по всей Индии и было не так трудно повстречать­ся с этими людьми или любыми другими, с которыми я захотел бы встретиться; рано или поздно, здесь или там это должно было случиться. Странно... Все двадцать два были одинаковы­ми, глупыми — ни признака разумности. Ни единого луча света нельзя увидеть в их глазах. Они тупы, мертвы. Так и должно быть, поскольку они подавили свою жизненную энергию, свою жизненную силу.

Когда вы подавляете жизненную энергию, вы становитесь тупыми. И методы, которые вы используете для подавления жизненной энергии, обязаны делать вас более и более глупы­ми. Например, они не могут есть дважды в день. У них тысячи правил — из-за этого они могут есть лишь немногое, что не дает им всех витаминов, протеинов, необходимых для функциони­рования разума. Они голодают.

А интеллект — это роскошь. Когда все потребности вашего тела исполнены, только тогда получает энергию интеллект, потому что он — наивысший уровень вашего бытия. Если на нижних уровнях энергии недостает, то она не может подняться до верхних уровней.

Пища джайнского монаха абсолютно лишена протеинов. Он не ест мяса, и я не предлагал ему есть мясо. Но я предложил им: «Вы можете использовать соевые бобы, которые так же хороши, как и мясо, или даже лучше».

Но эти дураки не используют соевых бобов, поскольку это не написано в их священных книгах — в то время соя еще не была открыта. Я спорил с ними, что это вегетарианская пища. Они говорят: «Это вегетарианская пища, но про нее не напи­сано в священных книгах. И Махавира, всезнающий, должно быть, знал лучше всех, что должно кушать».

Махавира не химик, не врач, не психолог. Он не знает ничего о внутренней работе тела. Он не знает ничего о витаминах и протеинах или о чем-нибудь еще, абсолютно необходимом для питания разума. Они не пьют молоко, поскольку это животная пища. Они не едят ничего, приготов­ленного из молока, — это животная пища. И их логика такова:

«Вы обездоливаете детенышей животных — это насилие». Естественно, в результате этого они становятся тупее, теряют удовольствие от жизни. На самом деле, они хотят потерять его; они боятся его. Если оно есть, то, кто знает, в момент слабости оно может возобладать над вами. Отсюда страх женщины.

Джайнскому монаху не разрешено касаться женщины. Что говорить о касании... джайнскому монаху не разрешено сидеть в том месте, где до этого сидела женщина, поскольку она оставляет там свои вибрации! Что говорить об этих дураках? Девять месяцев они были в утробе своих матерей, постоянно омываемые женской вибрацией. Затем годы они вскармливались и вспаивались материнским молоком. Все их тело создано женщиной.

Отец — почти недействующий партнер в этом деле; я говорю «почти», — любая инъекция может сделать ту же работу. Он может быть легко удален из процесса воспроизвод­ства, и он будет удален рано или поздно, потому что мы можем найти лучшие методы, лучшее семя. Прямо сейчас все это совершается случайно. Теперь наука достигает определенной зрелости. Теперь в том, что касается животных, мы не допус­каем случайности; породы животных разводятся. Но по отно­шению к человеку мы не проявляем научности; порода не разводится, поскольку всем и каждому позволено воспроизво­дить детей. Это не может долго продолжаться. Это не должно продолжаться долго.

Мужское дело кончается. Он только запускает процесс, затем вся ноша падает на женщину. И эти дураки говорят, что нельзя сидеть там, где сидела женщина. Джайнские монахи носят с собой свои маленькие коврики, поскольку, кто знает, по ошибке можно сесть на то место, где до этого сидела женщина. Поэтому они носят с собой две вещи: маленькую щетку, которой они очищают место, — как будто щеткой можно удалить вибрации, — затем они расстилают свой маленький коврик, который носят с собой, носят постоянно — его нельзя касаться вам, — и потом они садятся.

Я спросил этих монахов: «Если вы на самом деле хоть немного бдительны, то, пожалуйста, я покажу вам два места. На одном месте сидел мужчина, а на другом месте сидела женщина. Определите, ощущая вибрацию, где сидел мужчи­на, а где женщина?..» Даже наука не способна пока создать никакого такого детектора.

И, конечно, они отказались: «Мы не собираемся делать ничего такого».

Но я сказал: «Реальность такова, что вы не можете делать этого. Вы просто выучили какую-то тарабарщину. Вибрации — что вы знаете о вибрациях? И что вам могут сделать эти вибрации?»

Так вот, страх — это очарование. Женщина очаровывает, входит в их сны; они способны отгонять ее от себя в рабочие часы, но ночами...

Джайнские монахи произвели очень большое впечатле­ние на Махатму Ганди. Он был странным парнем — рожденный индусом, но не очень индус, на девяносто процентов христиа­нин, на девять процентов джайн, на один процент индус. Много раз в своей жизни он был близок к тому, чтобы обратиться в христианство; один раз он был готов обратиться в джайнизм. Трех человек он принимал как своих учителей: первый — джайн Шримад Раджчандра, второй — Лев Толстой, который был фанатичным христианином, и третий — Генри Торо, который также был фанатичным христианином.

Я разговаривал с этими джайнскими монахами и расска­зывал им историю Махатмы Ганди, рассказывал о том, что случилось с ним. В его ашраме не допускалось любовных дел; даже мужья и жены, если они хотели стать обитателями ашрама, должны были придерживаться брахмачарьи, давать обет безбрачия. Это было основное правило. Так что там были и мужья, и жены, но они были безбрачными. Они не всегда следовали этому правилу, их ловили на этом. А Ганди был мазохистом, так же как был мазохистом Махавира, — он наслаждался тем, что мучил себя.

Есть определенное умственное заболевание, при котором получаешь наслаждение от боли. Вот что делал Махатма Ганди всякий раз, когда обнаруживалась пара, нарушившая обет безбрачия... Не нужно было никакой действительной половой связи. Достаточно было просто держаться за руки — если кто-то видел их, этого было достаточно; или обнимать друг друга — свою собственную жену.

Что Махатма Ганди делал, так это то, что он постился, он мучил себя. Он не наказывал этих людей, но на самом деле это было более сильным наказанием, чем любое другое, которое можно было представить, поскольку весь ашрам обвинял в его голоде эту пару. Пара мучилась сознанием этого: «Это из-за нас он постится». Они кричали, и плакали, и убеждали его:

«Простите нас, мы никогда не будем больше так делать; но прекратите свой пост».

Он говорил: «Я не наказываю вас; я наказываю себя. Это знак для меня, что я недостаточно чист; вот почему вокруг меня происходят такие нечистые вещи. Я просто очищаю себя». Вот, это тоже очень тонкий путь эго: вы сделали что-то, а я решаю принять ответственность за это. На поверхности это выглядит так: «Какая святость!» — но глубоко внутри не может быть ничего более эгоистичного. Кто я? Какое отношение имеет моя чистота или нечистота к вашей жизни? Но он так думал в понятиях старинных священных писаний: если вы настоящий святой, то вокруг вас не может быть ничего нечистого. Но что есть нечистое? Мужчина любит женщину - что здесь нечистого? Это его собственная женщина, это не против ее воли — что здесь нечистого? И если это нечистое, тогда все родились из нечистого. Само ваше рождение является нечистым.

Я спрашивал этих джайнских монахов: «Что случилось с Махатмой Ганди в последние годы его жизни?» Вся его жизнь была подавлением, подавлением и подавлением, но пришел момент, когда этого стало уж слишком много, когда он уже не мог более контролировать подавление. В таком случае люди находят какие-то логические обоснования. Ганди начал спать с обнаженной женщиной, — но у него был хитрый, изворотли­вый ум, он нашел логическое обоснование своего поступка. Он сказал, что просто проверял, имеет ли женщина где-нибудь в его подсознании хоть какую-нибудь привлекательность. Чув­ствовал ли он еще очарование обнаженной молодой девушки? Ему было за семьдесят, а девушке, с которой он спал, было только двадцать.

Это не сообщалось широкой публике, поскольку его ученики боялись, что он потеряет свой образ Махатмы. Люди начнут думать: «Что это такое?» Это было удивительно, это не предавалось огласке; только несколько учеников, близких учеников, державших свои рты на замке, знали об этом. Но в глазах этих близких учеников Ганди уже пал, он уже не был тем Махатмой, которым был.

Я говорил этим джайнским монахам: «Постарайтесь понять Ганди, понять, что случилось с ним. Это случится и с вами. Вы можете так изголодаться, что в вас не останется энергии». Это была ошибка Махатмы Ганди, иначе так не случилось бы. Так было потому, что он хорошо ел, он ел питательную пищу, молоко, все, что нужно для тела. Он очень заботился о теле. В этом была причина случившегося. В нем была энергия, и он не был тупым человеком. Он был чрезвы­чайно разумным.

Но когда энергия поднимается к разуму, она также идет и глубже к самым основаниям вашей сексуальности. Она проходит к корням.

Если энергия идет к цветам, то она идет и к корням. Нет другого способа достичь цветов; она должна пройти через корни.

Но я нашел этих людей такими тупыми. Я много разго­варивал с ними и мог заметить, что они ничего не слышат, их глаза выглядят почти мертвыми, их тела сморщились. Они выглядят безобразно.

Они были против секса и поэтому против женщины. Джайны считают, что никто не может быть освобожден, если его существо пребывает в женском теле. Только мужчина может быть освобожден, может достичь предельного — у них это обозначается словом мокша... мокша может быть достигнута только от мужского тела, не от женского. Что неправильного в женском теле? Нет никакой разницы. Единственная разница в психологии, но и это не такая уж большая разница — не та разница, что создает разницу.

Мужской половой орган подвешен снаружи, а женский половой орган находится внутри — вот единственная разница. Просто выверните свой карман, и пусть он висит наружу; карман становится мужским. Верните его в исходное положение, он становится женским. Вы называете это разницей? Один и тот же карман? Из-за того, что нет большой разницы, наука открыла теперь, что мужчина может стать женщиной путем простой пластической операции. Женщина может стать мужчиной путем пластической операции. Если бы была фундаментальная разни­ца, это вряд ли было бы возможно. Путем пластической операции вы просто выворачиваете карман наружу или вовнутрь, и ничего такого здесь нет.

Джайны говорят, что женщина признается негодной из-за своего женского тела. Сначала она должна стать мужчиной. Так что есть джайнские монахини... Они не прилагают усилия к освобождению, они прилагают усилия к тому, чтобы в следую­щей жизни родиться мужчиной, тогда они будут работать ради освобождения. Для них путь на шаг длиннее, чем для мужчин. Девиз «дамы первыми» не применяется.

Одна женщина в истории джайнов была, должно быть, женщиной чрезвычайной смелости, разумности и бунтарства; она восстала против этой идеи. Ее имя было Маллибхаи. Она просто восстала против этой идеи, она сказала: «Это просто придумано мужчиной». И конечно, она была женщиной с искрой божьей, поскольку стала джайнским монахом. Она не собиралась становиться монахиней, поскольку монахиня име­ет целью стать монахом в следующей жизни. Она стала джайнским монахом. Джайнской монахине разрешается иметь одежду, она не обязана быть обнаженной; эта стадия наступит в следующей жизни, если она преуспеет в этой.

Но эта женщина, Маллибхаи, на редкость мятежна. Я видел весь мир — я не нахожу другой женщины такого мятежного духа. Она стала монахом. Она сбросила свои одежды и объявила джайнам: «Я монах, и я прилагаю усилия ради освобождения, я ничуть не беспокоюсь о том, что говорят ваши священные книги». В ней, определенно, была искра божья, и она выполняла все требования, предписанные для тиртханкары, и джайны вынуждены были принять ее как тиртханкару.

Но они устроили трюк. Когда она умерла, они изменили ее имя: Маллибхаи — бхаи обозначает женщину — они сменили на Маллинатх — натх обозначает мужчину. Так что, если вы почитаете историю, вы не найдете среди двадцати четырех тиртханкар женщины, поскольку ее имя они не называют Маллибхаи, они говорят Маллинатх. Они обманули весь мир и продолжают эту старую уловку. Одна женщина доказала, и доказательства одной женщины достаточно для всех женщин. Но хитрые священнослужители изменили ее имя после ее смерти. Они не только изменили ее имя, они изменили ее статую. В храме стоит мужская статуя; в джайнском храме есть двадцать четыре статуи тиртханкар — все мужчины.

Я приходил в джайнский храм и спрашивал: «Кто есть Маллибхаи?»

И священник начинал трястись и говорил: «Э-э... Мал­либхаи? А вы — джайн?»

Я говорил: «Нет, я не джайн. Но я не мужской шовинист. Которая из этих двадцати четырех Маллибхаи?» И он показывал.

Но я возражал: «Это мужская статуя. Половой орган висит наружу, а я абсолютно уверен, что в то время не было пластических операций».

Вскоре они опомнились, и поэтому, когда бы я ни приходил в джайнские храмы, они говорили: «Храм закрыт. Вам не дозволено входить в храм».

В Индоре, в Индии, есть один из красивейших джайнских храмов, возможно, самый красивый в Индии. Он весь сделан из стекла — весь храм. Когда вы входите в него, вы видите себя отраженным в тысячах зеркал, окружающих вас, поскольку весь храм состоит из маленьких кусочков зеркал. Я люблю это место за его красоту и покой. Но они не позволяют мне входить. Однажды я был там, затем двери для меня закрылись.

Я подошел к человеку, обслуживающему храм, и сказал:

«Это странно. Вы допускаете даже зевак, не являющихся джайнами, вы впускаете посетителей; могут приходить хрис­тиане, кто угодно может приходить в часы посещений», — ведь храм был таким уникальным произведением искусства, до двенадцати утра могли входить только джайны для поклоне­нии, а после двенадцати допускались посетители. «Меня не допускают даже среди посетителей. В тот момент, когда священник, — а он постоянно стоит в дверях, — в тот момент, когда он видит меня, он говорит: «Вам не разрешается»». Я спрашивал человека, который сделал это... и то был драгоцен­ный подарок, который он сделал для страны.

Он сказал мне: «Я знаю, и я сам хотел встретиться с вами. Священник проинформировал меня». И так случилось потому, что я вынужден был оставаться в Индоре в течение шести месяцев, поскольку мой отец был очень болен и не отпускал меня. Так что я вынужден был оставаться, а больница была в пяти минутах ходьчы от храма. Поэтому всякий раз, когда у меня было время, я стучался в дверь, и священник хлопал себя руками по голове и говорил: «Я ведь уже сказал вам, что этот храм закрыт для вас навсегда».

Человек, который сделал это, сказал: «Я хотел встретить­ся с вами. Я могу сказать.священнику, что вам разрешено входить, но, пожалуйста, не задавайте вопросов, на которые мы не можем ответить. Ваш вопрос справедлив; я знаю, что вы правы. Действительно, Маллинатх был женщиной. Но зачем вносить смуту? Двадцать пять веков мы поддерживали то, что она была мужчиной, и теперь никто не спрашивает нас об этом. Все исторические книги приняли это за факт. Вы странный парень. Откуда вы взяли эту идею? Мы абсолютно прояснили этот факт во всех исторических книгах, всеми возможными способами. Во всех храмах эта статуя изображает мужчину».

Я сказал: «Не беспокойтесь о том, откуда я взял эту идею. Вопрос в том... На дверях храма вы написали: «Истина — вот высшая религия». Внутри, где находится усыпальница двад­цати четырех тиртханкар, вы написали сатьямева джайате: «Истина всегда побеждает». Меня это не касается. Кого это касается? Какое мне дело до того, мужчина то был или женщина, и даже до того, существовал этот человек или нет? Я этим не интересуюсь. Но вам следует стереть эти слова - сатьямева джайате. Как раз под ними у вас статуя Маллибхаи в виде Маллинатха, — а ведь истина — вот наивысшая религия! Сотрите два этих утверждения, и я никогда не войду в храм; если вы не сотрете их, я буду ходить каждый день. Вы будете все время отказывать, я буду все время ходить».

И мало-помалу многие люди стали тоже осознавать это, поскольку в свободные часы я приходил туда — иногда по утрам, когда джайны поклонялись, — и служитель закрывал двери и говорил: «Вам нельзя входить», — и иногда он закрывал двери, когда входили зеваки. В течение шести месяцев у меня не было дел. Мой отец был болен, а храм был всего лишь в пяти минутах ходьбы. Я мог приходить два, три раза, четыре раза, много раз, сколько хотел. Даже по ночам иногда я стучался в двери, и священник просыпался и говорил:

«Что! Даже среди ночи?..»

Я говорил: «Если вы не сотрете эти два утверждения, я не оставлю вас в покое».

Наконец, они были вынуждены стереть эти два утвержде­ния. Я сказал: «Я покончил с этим храмом. Теперь вы можете делать, что хотите. Вы решили, что даже во имя истины возможна ложь. Даже в храме истины вы лгали в течение двадцати пяти веков. Одна мятежная женщина — и вы пол­ностью разрушили ее. И вы повторяли снова одно и то же, что женщина не может достичь спасения; а женщина доказала, что может быть тиртханкарой». Джайны должны были принять Маллибхаи. Она была, должно быть, чрезвычайно сильной женщиной, чтобы сказать, что собирается непосредственно достичь мокши, а не родиться сначала в мужском теле. Поскольку тела не имеют значения — мужские или женские, они сгорят в погребальном костре, душа — она не мужская и не женская. И эта душа, внутреннее сознание, — вот что преобразуется. «Женщина доказала это абсолютно, и вы приняли ее; а когда она умерла, вы, тем не менее, снова начали лгать».

Это мир мужских шовинистов. Все индусские аватары были мужчинами; не было ни одной женщины. Не то чтобы не было женщин такой силы, энергии, более мощной, чем так называемые аватары, но их не принимали просто потому, что они были женщинами, а это мужской мир.

Мусульманин может состоять в браке с четырьмя женщи­нами, это разрешает ему Коран. Женщине не разрешается состоять в браке с четырьмя мужчинами. Вот несправедли­вость. Женщина не может входить в мусульманскую мечеть, она должна молиться снаружи. Она грязная, просто потому что женщина; ей не разрешается молиться внутри мечети.

В синагоге есть отдельное место для женщины, отделен­ное; женщине не разрешается сидеть с мужчиной. Ее место, главным образом, позади, или ее место на балконе.

Мне вспомнилась одна история. Я не знаю, правда это или нет. Когда Голда Меир была премьер-министром Израиля, Индира Ганди, бывшая тогда премьер-министром Индии, поехала с визитом в Израиль. Она захотела увидеть синагогу и то, как евреи поклоняются Богу, и что они делают. Поэтому Голда Меир пригласила Индиру Ганди в синагогу. Они сели на балконе. Индира Ганди спросила Голду Меир: «В правилах ли это синагоги, что только премьер-министрам разрешено сидеть на балконе?» — поскольку и Голда Меир, и Индира Ганди — обе женщины. Голда Меир не хотела говорить, что в еврейской традиции женщине не разрешается находиться вместе с муж­чинами. Но Индира Ганди подумала: «Нам было предоставле­но особое место, потому что мы обе — премьер-министры». Да, это было особое место, но не для премьер-министров — для двух женщин. Даже если они премьер-министры — это не имеет значения; женщина есть женщина.

Люди, о которых я с большим уважением говорил в прошлом... Я должен сознаться вам, что вынужден был отбрасывать многие аспекты их жизни, иначе вы не смогли бы вовсе понять меня. Теперь я хочу прояснить все это. Я хочу, чтобы вы знали их во всей их обнаженности — в хорошем, плохом, правильном, неправильном. Многие мои утвержде­ния будут выглядеть противоречащими моим старым утвер­ждениям. Не беспокойтесь. То, что я говорю сейчас, — правиль­но, а то, что я буду говорить завтра, будет еще более правиль­ным. Последнее предложение, которое я произнесу на смерт­ном ложе, будет предельно правильным — вы не можете основываться на том, что было до этого. Я жив и не нахожусь ни в каком рабстве у прошлого.

Сколько я говорил о Будде! Но он был очень неуважитель­ным по отношению к женщинам. Он не разрешал женщинам становиться монахинями, он не посвящал их. Похоже, что глубоко внутри у него был какой-то страх перед женщинами. И это ясно из его позиции — почти пятнадцать лет он отвергал их: «Я не собираюсь посвящать женщин». Что это за страх? Почему не посвящать женщин, когда женщины просят, чтобы их посвятили? Зачем запрещать им искать истину? Разве это монополия мужчины? И истина, разве она товар и монополия мужчины?

Наконец, с очень большими колебаниями, он согласился, — но совсем без радости. Он вынужден был согласиться, поскольку женщина, пришедшая просить, была той самой женщиной, которая вскормила его. Его собственная мать умерла при рождений Гаутамы Будды. Сестра его матери не вышла замуж, пожертвовала всей своей жизнью, чтобы вырас­тить Гаутаму Будду. И она дала ему больше любви, чем могла дать любая мать, она пожертвовала, естественно, своей со­бственной жизнью; она дала ему все, что имела. Когда она пришла — ее имя Махамайя — старая, со слезами на глазах, она сказала: «Я знаю, что четырнадцать лет ты отвергал женщин, но я вскормила тебя. Только вспомни, я пожертвовала всей моей жизнью. Разве нельзя дать мне посвящение? Разве не можешь ты разделить со мной истину, которую нашел?»

Он был вынужден; он не мог отказать Махамайе, это было бы слишком жестоко. Но и то, что он сказал, было все же жестоко. Он принял ее, он дал ей посвящение, без радости, без всякой церемонии, и после посвящения сказал: «Моя религия должна была продолжаться пять тысяч лет, теперь она будет продолжаться пять сотен лет, поскольку я позволил войти в нее женщинам. Они разрушат ее». Как могут женщины разрушить ее? Я не вижу в этом никакого смысла.

В моей коммуне женщин больше, чем мужчин, они работают наравне с мужчинами, может быть, с большей любовью, чем они. В них больше способности к любви, чем в мужчинах. Они не разрушают, они создают коммуну.

Почему Будда так боится? Я знаю, почему он боится. Он боится... его собственный страх, глубоко внутри, заключается в том, что он все еще очарован женщиной. По крайней мере, своим монахам он не может доверять. Он знает, они будут очаровываться, пленяться и вскоре то, чему он учил, безбрачие, будет разрушено. Разрушится безбрачие, при чем же тут религия? Какое отношение религия имеет к безбрачию? На самом деле, когда мужчина и женщина вместе, религия растет. Будут дети, будет много детей, и получится обширное дерево.

Если бы я был на его месте, я сказал бы: «Моя религия должна была продолжаться пять тысяч лет, теперь она будет продолжаться всегда; она теперь полна, поскольку в нее вошла женщина. С одними только мужчинами она не полна. Теперь это настоящее сообщество, живое, поскольку может рождать живые существа».

Но страх... а страх возможен только в том случае, если он находится где-то глубоко в вашем собственном подсознании.

В том, что касается меня, я доверяю каждому, даже тем, кто предал меня. Я все еще доверяю им, поэтому что мое доверие безусловно. Оно не основывается на вас, оно основывается на мне. Если вы выбираете предательство, это ваше дело, но вы не можете разрушить мое доверие к вам.

Понимаете ли вы смысл этого? Поскольку я доверяю безусловно, вы не можете разрушить доверия; но если условия есть, вы его можете разрушить: вы не выполнили условий и разрушили доверие. Но доверие с условиями — это торговая сделка, это не доверие.

Доверие может быть только безусловным, и его источник во мне. Оно не зависит от вас или вашего поведения, не зависит от ваших действий.

Даже если вы убьете меня, мое доверие к вам останется прежним. Вы предали на самом деле себя; вы пали на самом деле в своих собственных глазах. Но для меня вы остались тем же человеком.

Моим телохранителем в течение многих лет был Шива. Затем он бросил санньясу. И он начал выступать против меня. Он писал статьи в немецких журналах — в «Штерне» и других — против меня. Но если он вернется и захочет быть моим телохранителем, он снова будет рядом со мной. Я знаю прекрасно, что он сделал. Это совершенно не имеет значения, это его дело; он сам должен беспокоиться об этом. В том, что касается меня, я остался в точности тем же самым. Он может снова прийти и быть моим телохранителем. Никто другой не примет его в телохранители, поскольку это самое удобное место, чтобы убить человека.

Вот сейчас Индиру Ганди убили ее собственные телохранители. Три телохранителя стреляли в нее — восемь пуль, шестнадцать ран, поскольку все пули прошли через ее грудь, живот, от спины к противоположной стороне. И если телохра­нители хотят убить, то у них самое удобное и безопасное место, чтобы это сделать.

Но если Шива вернется и захочет быть моим телохрани­телем, я буду чрезвычайно счастлив. Не имеет значения, что он сделал. Он сам должен нести ответственность за все, что делает, за все, что сделал; он должен нести всю ответственность за это. Но не мое дело вмешиваться в его дела. Если он чувствует, что правильно писать против меня, очень хорошо; если он чувствует себя счастливым, когда пишет против меня, очень хорошо. Но в течение десяти лет он сидел рядом со мной. У него, должно быть, совершенно идиотский ум — десять лет он не замечал ничего неправильного. Десять лет ему потребо­валось для того, чтобы теперь, отбросив санньясу, начать внезапно членораздельно выражаться. Что же он делал десять лет — спал?

Нет, не против меня он пишет эти статьи. Эти статьи нужны ему для того, чтобы утешить себя в том, что он был прав, отбросив санньясу. Он должен доказать себе: «Этот человек был неправильный, вот почему я отбросил санньясу». Иначе постоянной раной будет мысль: «Я любил его так сильно, так безусловно доверял ему, и вот что он сделал мне». Я понимаю его трудную ситуацию. Так что, выступая против меня, он просто пытается прикрыть рану, которую нанес сам себе.

Итак, запомните: если Будда боится женщины, то жен­щина все еще привлекательна для него. Вот почему он выдви­гает идею... это простая арифметика. Он знает: «Если даже для меня иногда женщина становится привлекательной, то что же говорить о моих монахах? Они испортятся». Но мысль о том, что они испортятся, возникает только при условии, что вы отвергаете секс, иначе испорченности нет; я не вижу никого испорченным.

Естественный инстинкт не портит вас. Но подавите его - и тогда он извратится, мало-помалу это извращение испортит вас.

Вы удивитесь: есть католические монастыри, куда жен­щина не входила тысячу лет. Что говорить о женщине — девочке шести месяцев не разрешается входить в монастырь с ее отцом или братом. Шестимесячный ребенок! Что вы дума­ете, кто живет в монастыре — монахи или монстры, кто боится шестимесячной девочки? Что за люди живут там? Настолько извращенные сексуально...

Все сексуальные извращения пришли через ваши рели­гии.

Девяносто процентов умственных расстройств пришло через ваши религии, из-за сексуального извращения.

Вы спрашиваете о моем отношении ко всем этим мессиям, апостолам, тиртханкарам, аватарам, паигамбарам. Что ска­зать вам? Я говорю: просто омерзительно, тошнотворно.

Они причинили человечеству так много вреда, что, когда человечество станет осознанным, оно разрушит все эти сина­гоги, храмы, мечети, гурудвары, церкви. Эти люди — ваши настоящие враги, только спрятанные за фасадом, за маской.

Христианская троица не допустила к себе женщину. Разве это было трудно. Они могли бы сделать вместо Святого Духа... какая нужда в этом Святом Духе? Я не могу предста­вить, какого рода это явление, этот Святой Дух, и в чем его назначение, в чем его необходимость. Женщина была бы намного лучше; отец, мать, сын — так выглядело бы более логично. Этот Святой Дух, кто он, мужчина или женщина? Но нет, хотя миллионы христиан поклоняются Марии, она не допущена в высшую иерархию. Женщина, в конце концов, есть женщина.

У Иисуса среди его двенадцати учеников не было ни одной женщины. И вы будете шокированы, узнав, что, когда его распинали, все эти ученики сбежали. Не сбежали только три женщины. Одна была его мать, Мария; другая была Мария Магдалина, проститутка, питавшая огромную любовь к этому человеку, Иисусу; и третья тоже имела имя Мария, сестра Марфы.

Эти три женщины проявили гораздо большую смелость, не испугались; тысячи врагов вокруг, все против Иисуса; они кричали, радовались его распятию... Все ученики сбежали, испугались, что их тоже могут схватить и распять. Возможно, они иногда говорили Учителю: «Мы будем жить с тобой и умрем с тобой», — говорить это одно, а делать — это совсем другое.

Только эти три женщины были готовы осмелиться, были готовы на распятие — если так случится, ну что же, пусть так будет. Лучше умереть с Учителем, чем жить без него. Но в мужчине очень редко найдешь такое любящее сердце. Когда это случается в мужчине, будет так же. Хотя эти женщины и не были учениками — на самом деле только они должны были быть единственными его учениками, единственными апосто­лами. Те сбежавшие трусы должны были быть отвергнуты.

Но как раз на днях председатель палаты лордов Великоб­ритании, который выгнал из лона церкви одного из епископов, сказал: «Я в большей степени верю Матфею, Луке, Марку — апостолам, чьи слова приводятся в Новом Завете, — поскольку они все видели своими собственными глазами». Он абсолютно не прав, они не были очевидцами; они бежали. Очевидцами были три женщины, но он не упоминает их. Эти три мужчины написали историю всего этого, но они небыли очевидцами. Эти три женщины ничего не написали; они, должно быть, думали: кого интересует то, что они напишут? Кто будет слушать их? Но лорд-канцлер совершенно не прав, делая этих трех мужчин очевидцами; они не были очевидцами. И то, что они написали, отличается одно от другого. Если бы они были свидетелями, они написали бы в точности одно и то же.

Что касается меня, то то, что написано Фомой... то, что не включено в Библию, потому что Фомы не было там; он отправился в Индию вместе с Иисусом; он написал свое евангелие в Индии; я говорил о нем — его слова кажутся мне истинными, более искренними, более близкими мне — по той простой причине, что он сам, по-видимому, достиг некоторого состояния света. Этот свет просачивается сквозь его слова. Не в Новом Завете нужно искать этот свет.