Зачем написана эта книга?
Наивные люди полагают, что атеистическое прошлое кануло в Лету и что ныне наступило время Веры. И в самом деле: кругом купола, звон колоколов, освящение оптом целых воинских подразделений; первый Президент России передает власть второму в присутствии патриарха — это говорит о многом красноречивее всяких слов. Уже крестились почти все россияне, полагая, что тем самым подстраховались от чего–то там.., ну мало ли чего.
У ракетных войск теперь есть небесная покровительница — если не изменяет память — Варвара Великомученица. Уж она–то не даст опозориться нашим ракетам.
Вот уже все более–менее уважающие себя чиновники побывали на Земле Обетованной (за счет налогоплательщиков), и даже кое–кто крестился в самих иорданских водах. Видно, считают это пропуском в Царство Небесное — вроде как мусульманину побывать в Мекке.
Вспоминается, как патриарх обращался к Ельцину сразу после августовского путча в 1991 г. с призывом отнестись милосердно к коммунистической партии, извратившей русскую душу, и если бы патриарх хотя бы в нескольких словах осудил антихристианский режим, погубивший столько (кто знает, сколько?) жизней и растливший безбожием столько (кто знает, сколько?) душ… Но этого не произошло, а россияне не распознали явно очерченный вектор формирующейся идеологии, смены формы властвования над умами: если раньше на это претендовали одни лишь коммунисты, то теперь вместе с ними, переряженными, крестившимися, в паре идет Русская Православная Церковь.
Люди с совестью вроде Зои Крахмальниковой или Александра Нежного об этом скажут лучше, ибо они более информированны. Скажем только — за утверждением православия стоит желание князя мира сего сохранить свою власть над душами. Только он поменял тактику: если раньше свое дело он делал через открытое безбожие, то теперь через скрытое.
В самом начале отметим: есть существенная разница между верой православной и православной идеологией. Если Вера вообще, православная или неправославная, есть понятие сокровенное (сакральное), глубоко внутреннее, личностное, устремляющееся по вертикали от души к Господу, то идеология, опять же православная или нет, есть претензия на господство по горизонтали. И в полном сознании существующей разницы между Христовой Верой и конфессиональной претензией на идеологическое господство, подчеркиваем: Вера как личностное убеждение достойна уважения, идеология как форма господства исходит не от Христа, и мы имеем право бить тревогу. Но напомним апостольское завещание: наша брань не против крови или плоти, а против поднебесных духов злобы. Так что духовная брань продолжается, и мы, христиане из хрущевско–брежневского времени, не для того учились распознавать духов, чтобы сейчас не увидеть, как вновь является тень Великого инквизитора.
В годы перестройки религиозная жизнь у нас стала проявлять себя более открыто и активно, а ко времени всенародно отмеченного тысячелетия крещения Руси уже утверждались некоторые многозначительные тенденции. Они нарастали, и уже в 90–м году автору, живущему в Воронеже, заместитель начальника областного Управления Комитета государственной безопасности А. К. Никифоров говорил совершенно безапелляционно: «Россия должна идти по православному пути». Сама по себе эта фраза достойна анализа и осмысления. Следует обратить внимание, кто говорил это. Не бабушка богомольная и даже не какой–нибудь приходской батюшка, а человек, всю свою жизнь посвятивший неустанной работе по уничтожению «опиума народа», т.е. религии как таковой вообще — будь то православие или неправославие. Еще не было 19 августа 1991 г., но в аналитических отделах КГБ уже хорошо знали, что на смену СССР придет Россия и что для сохранения власти коммунистическую идеологию нужно поменять на православную, благо, что не нужно было придумывать что–то особенное, апробированный исторический опыт имелся.
Принятие в 1990 г. закона «О свободе совести» дало толчок возрождению религиозной жизни в России. После многолетнего информационного вакуума люди шли в церкви самых различных конфессий, чтобы узнать, в чем же заключается та самая христианская Вера, которую юридически вроде бы и не запрещали, но исповедание ее было чревато многими нежелательными последствиями: насмешки, глумления, лишение права на учебу, увольнение с работы, вынесение выговора.
Но, увы, слишком скоро обнаружилось, что слова кадрового офицера КГБ о «православном пути», по которому должна идти Россия, не были случайными, — уж очень явно обозначались контуры новой политики.
В 1997 г. был принят закон «О свободе совести и о религиозных объединениях», который сразу же назвали законом о несвободе совести.
Волна демократических настроений схлынула. Мы надеялись, что гигантский колосс, олицетворявший собой богоборческий режим, рухнув, своими обломками не заденет никого. Поранил и искалечил многих, очень многих, и только провидение Божие спасло наш народ от кровавой гражданской бойни в 1991 г. во время путча гэкачепистов.
Но ключевые посты в политике, промышленности, управлении продолжали оставаться за партийными номенклатурщиками, и было бы несерьезно полагать, что они изменят свою натуру. Во всех сферах теперь уже не советской, а российской жизни шел планомерный саботаж. А демократы, в мизерном процентном соотношении прошедшие к власти на различных уровнях, из честолюбия ли или из наивной веры переделать все к лучшему единичными мандатными голосами, не захотели демонстративно уйти в сторону, чтобы не быть участниками в чужих грехах (по апостолу Павлу). В результате повсеместно демократические идеалы были оболганы, очернены, дискредитированы. На это много времени не понадобилось, как и на принятие Закона о «свободе» совести, активно поддержанного РПЦ. До его принятия шла информационная обработка населения в казалось бы невинных формах. Вот телевизионные ведущие нас уведомляют, что, к примеру, завтра православный праздник Пасха. Любой уважающий себя диктор обязан знать, что Пасха — это праздник всех христиан, а не только православных, и что неправославных в нашей стране предостаточно. И если бы это было недоразумение, допущенное в разовом порядке, — но нет, слишком очевидна тенденция. Так воспитывается в народе психологическое противопоставление: православные — они есть, и о них упоминают, а других как бы и нет; а если и есть, то кто их знает, в какого они Бога веруют.
Кто не видел пышные церемонии «освящения» различных офисов, магазинов, банков, детских садов, школ? Конечно, никто никого насильно водой не окроплял, но ведь эти учреждения находятся в структуре государства, в соответствии с Конституцией декларирующего свою светскость, и подобные обряды посягают на свободу совести тех сотрудников, которые имеют иные религиозные убеждения или не имеют таковых. А про солдат неправославных и говорить нечего — казарм право как юридическая категория еще не посещало.
Многим кажется, что у нас есть проблемы посерьезнее: Чечня, например. Сетуют, что в России нет концепции национальной политики, и прежде всего в области идеологии, — время ли говорить о каком–то праве?
Разве не ясно, что нас готовят к тому, чтобы мы сами — для стабильности и укрепления порядка — признали православие государственной религией. Желание выявить реальную картину происходящего в сфере религиозной жизни России подвигло автора на нелегкий труд исследования исторического материала по проблемам государственной религии. Потребовалось изучение законодательных актов, архивных данных Святейшего Синода, Отчетов иерархов православной Церкви, исследований современников, живших на рубеже XIX–XX веков, статей и писем авторитетных общественных деятелей, свидетельства простых верующих.
Мы не будем касаться религиозно–мистических проявлений религиозного фанатизма (хлысты, бегуны, скопцы). Предметом нашего исследования будут те религиозные движения, которые Синод называл сектантскими, но которые, оставаясь в «христианском поле», признавали единственным своим авторитетом Библию и следовали ей в своем вероучении. Мы назвали бы их «рационалистическими», поскольку они не уходили от реальной жизни и принимали в ней посильное участие. К ним применяли и определение «демократические», как увидим позднее, не без основания. «Демократические течения в сектантстве, сторонники которых составляли мелкобуржуазные элементы и многочисленные представители бедняцкого и пролетаризирующегося крестьянства, а в городе полупролетарские элементы и даже (незначительно) рабочие, не останавливались на оппозиции к самодержавию, а разделяли и поддерживали основные демократические требования крестьян» [1]. Эти слова принадлежит известному и авторитетному исследователю религиозной жизни России Владимиру Дмитриевичу Бонч–Бруевичу, и они свидетельствуют, что тогдашние социалисты усмотрели в движении многоликого сектантства особое течение, по стремлениям близкое программе РСДРП. Подчеркнем: близкое только лишь по стремлениям к справедливости, но не по философии. И на II съезде этой партии была принята специальная Резолюция об издании печатного органа для сектантов. «Считаем необходимым со своей стороны обратить особое внимание русских революционеров на то, что учения, распространенные в настоящее время в особенности среди «левого» крыла русских сектантов, имеют в себе много такого, что может крепко объединить пролетариат деревень с пролетариатом городов, и что эти учения настолько подготовили почву, что достаточно было бы социал–демократам сделать ряд правильных, систематических усилий, чтобы весьма значительно обосноваться в деревнях» [2]. Отметим, что почва была подготовлена еще до возможных контактов с социалистами (например, возмущение против законодательной несправедливости по вопросам вероисповедным).
Данное исследование обращено в прошлое, но порождено нынешними тенденциями, и именно в этом автор видит актуальность своей работы. Фактический материал по правовой практике многочисленных религиозных организаций в России конца XX столетия мы предполагаем представить в следующей книге.
Хочется выразить благодарность за научное руководство доктору исторических наук, профессору Евгению Васильевичу Кузнецову (г. Нижний Новгород). Автор жил много лет в этом городе и получил там диплом историка–обществоведа в Университете им. Н. И. Лобачевского. Доброжелательное личное отношение Е. В. Кузнецова (тогда декана историко–филологического факультета) к своему студенту–христианину в 70–е годы для автора этой книги значило много, если вспомнить, какое это было время. Профессор оставался нашим научным руководителем в процессе учебы, помогал своими советами и в дальнейшем — при написании данной работы.
Автор благодарен за квалифицированные консультации сотрудникам Российского государственного исторического архива (г. Санкт–Петербург) — заведующей читательским залом Серафиме Игоревне Вареховой и ведущему специалисту Владимиру Вячеславовичу Берсеньеву.
Сердечное спасибо Ирине Викторовне Тарасовой, кандидату исторических наук, ведущему научному сотруднику, хранителю Архива Государственного музея истории религии. Не имея технических возможностей по причине переезда в другое помещение предоставлять архивные материалы, Ирина Викторовна тем не менее очень помогла автору: материалы, ею предоставленные, составляют большую часть данной книги. Большое спасибо за помощь и участие Галине Дмитриевне Калиничевой, заведующей научной библиотекой ГМИР.
Автором использованы материалы, хранящиеся: — в Российском государственном историческом архиве (г. Санкт–Петербург); далее — РГИА,
— в Государственном музее истории религии (г. Санкт–Петербург); далее — ГМИР,
— в Российской национальной библиотеке (г. Санкт–Петербург); далее — РНБ,
— в Православной духовной академии (г. Санкт–Петербург); далее — СПбДА РПЦ,
— в Государственном архиве Нижегородской области,
— в Зональной научной библиотеке Воронежского государственного университета,
— в Воронежской государственной областной универсальной научной библиотеке им. И.С. Никитина;
— в Государственном архиве Воронежской области.
Без гнева и пристрастия
Прежде всего следует определить содержание понятий «секта» и «сектантство». Термин «секта» исходит от католической Церкви; ныне же он широко употребляется в самом неопределенном значении и в православной литературе, и в светской.
По сути своей термин этот не юридический и не научный. Тот смысл, который вкладывается в нашем обществе в слово «сектант», отражает низкий уровень нашего правового сознания (единственным объяснением, но не извинением, служит лишь то, что оно прижилось еще со времен государственной религии досоветского периода). Причем им, этим словом, пользуются даже вполне интеллигентные люди, не страдающие ксенофобией, хотя породила его ортодоксальная православная нетерпимость.
В этом контексте весьма отрадно встретить здравое мнение, и воистину по–христиански звучат слова архиепископа Иоанна Сан–Францисского, несколько цитат из сочинения которого о сектантстве мы приведем ниже:
«Ошибочно думать, что все православные суть действительно не сектанты и что все сектанты суть действительно не православные. Не всякий православный по имени таков по духу, и не всякий сектант по имени таков по духу, и в настоящее время можно встретить «православного» настоящего сектанта по духу своему: фанатичного, нелюбовного, рационально узкого, упирающегося в человеческую точку, не алчущего, не жаждущего правды Божией, но пресыщенного горделивой своей правдой, строго судящего человека с вершины этой мнимой своей правды — внешне догматически правой, но лишенной рождения в Духе. И наоборот, можно встретить сектанта, явно не понимающего смысл православного служения Богу в Духе и Истине, «не признающего» то или иное выражение церковной истины, но на самом деле таящего в себе много истинно Божьего, истинно любвеобильного во Христе, истинно братского к людям» [3].
«Тогда как среди иновероисповедных христиан есть множество живущих в истине Православия — духом своим. Есть сектанты, которые горят духом и любовью к Богу и к ближним гораздо более, чем иные православные, и вот этот дух горения любви к Богу и к человеку есть признак истинно жизненного Православия» [4].
«Сектант, который верует в Пресвятую Троицу, в необходимость духовного рождения, в необходимость сознательного отношения к крещению, в необходимость верующим не стыдиться веры своей среди равнодушных, но исповедовать ее перед всеми, верует каждому слову Священного Писания.., — этот сектант неужели должен быть злобно гоним нами, православными? В чем же тогда будет наше Православие?» [5].
«Можно сказать, что нет на земле совершенно православных людей, но что частично православны и сами так называемые православные и те, кто не считает себя в православии, но считает во Христовой Церкви и жизнью живет во Христе» [6].
«Наличие таких подлинно православных христиан замечается как среди православных по умовероисповеданию, так и среди римо–католиков, также среди протестантов всех оттенков, к каковым оттенкам принадлежат и русские сектанты» [7].
На наш взгляд, ничего человечнее и в то же время объективнее нам не встретилось в той обширной литературе, которую пришлось обработать.
Строго говоря, православие — тоже секта, но только с большим радиусом влияния, хотя от этого суть не меняется. Секта по природе своей — это строго обозначенный образ мышления большого или малого количества людей. Иное мнение воспринимается ими как заведомо чуждое, ложное и достойное отвержения. Почему, к примеру, православие и католицизм представляют собой два разных мира? Да все в силу сектантского духа, отмежевывающегося и отчуждающего. Ведь с точки зрения апостолов есть только одна Церковь. Православный по вероисповеданию философ Николай Бердяев справедливо говорил, что Церковь для нас не есть церковь поместная, национальная, не есть даже церковь православная в историческом смысле этого слова, но Церковь Вселенская. Бердяев не был наивным утопистом и не имел в виду некую организационную структуру во всемирном масштабе, как ныне религиозные фанатики пугают словом «экуменизм», не понимая сути этого понятия; философ мыслил по–евангельски и имел в виду конституциированный Христом духовный организм, универсальная жизнь которого проявляется во всех христианских конфессиях. В этом многообразии Богом заложен принцип свободы, в силу которого ни у кого нет права осуждать и навешивать ярлык — «сектант».
Никто и никогда ни на Востоке, ни на Западе не дал правового обоснования понятия секты. Можно говорить о ересях, но это дело внутрицерковное. Если же разномыслие происходит не по причине извращения фундаментальных доктрин христианства, то слово «секта» (соответственно и «сектант») во всех случаях просто неэтично.
Если быть справедливым и не применять двойных стандартов, то в 1054 г., когда произошла великая схизма, Церковь, единая до того по крайней мере формально, разделилась на две крупные секты — православную и католическую.
Если же анализировать историю русского православия, то оно тоже дробилось. Не говоря о никоновском расколе (старообрядчестве), мы можем насчитать на сегодняшний день в Русской Православной Церкви несколько разных толков, не подчиненных Московской Патриархии.
Всё, дробящее Церковь, уже является сектантством. В таком случае слово «секта» становится уже бессмысленным. Тем не менее и в научной терминологии это слово довольно прочно укоренилось. Можно было бы предложить цивилизованный вариант: применительно к российской среде всех не православных христиан следовало бы называть просто неправославными, когда речь идет об общем понятии; если же нужно конкретизировать, то — евангелисты, баптисты и т.д., — как они сами себя юридически обозначают.
Впрочем, здесь не удастся что–то поменять сразу; не удастся это и в обозримом будущем, потому что мы любим клички, что, конечно, показатель низкой культуры. Как мы увидим, слово «сектанты» являлось единственным обозначением всего неправославного, выходящего за пределы господствовавшей тогда религии, — так что придется по необходимости пользоваться укоренившимся словом при использовании цитат. Хотя, подчеркнем еще раз, термин этот ненаучный и уничижительный.
Рациональные христиане — выходцы из православия, исторгнутые самим православием из своей среды недальновидными и неразумными действиями. Сами так называемые сектанты вовсе не помышляли делать русскую Реформацию, на манер западной. Как ни парадоксально, они появились просто от чтения Библии, которая лишь во второй половине XIX века стала им более–менее доступна. Термин «секта» восходит к латинскому слову «секаре» — «отделять». Но автор склонен употреблять слово «секта» для обозначения образа мыслей, учения, очистив его от укоренившегося негативного смысла. «Отделенные» или «отделившиеся» — это ушедшие из мира или общества люди. Религиозное же движение, о котором написана эта книга, имело своих представителей не только среди крестьян, но и среди российской интеллигенции, в великосветских салонах Санкт–Петербурга, в дворянских домах Москвы и губернских городов; так что о замкнутости и отрешенности их от земного мира говорить не приходится.
О рационалистических сектах было много толков и домыслов. Можно сказать, что только теперь сформировалась догматика и сложилась структура той или иной неправославной христианской организации, испытавшей гонения уже при своем зарождении. Да и какие они секты, если на равных правах входят в многочисленные международные христианские объединения? Тогда их называли «штундистами» (с разграничением впоследствии на староштундистов и младоштундистов), «евангелистами» (кто–то евангеликами), «необаптистами» (потом просто баптистами), «евангельскими христианами», «редстокистами», «пашковцами».
Справедливо сказано, что «всякая систематизация в данной области неизбежно страдает чрезвычайной искусственностью. То, что создалось самой жизнью, что явилось плодом самобытного творчества, трудно ввести в рамки определенного учения, — сектантская идеология находилась как бы в безостановочном движении и переживает периоды постоянной эволюции» [8].
В самом деле, возьмем термин «штунда». Сначала безобидное слово, от немецкого Stunde — «час». Обозначало оно собрание людей, «любящих религиозное настроение в обыденной жизни» [9], потом — кличка; затем — клеймо, когда слово «штунда» проникло в официальные документы. После этого оно уже являлось «в виде универсального острого орудия борьбы с религиозным разномыслием всех оттенков (курсив мой. — А.Б.)» [10].
Слово «штунда» стало именем нарицательным, хотя секты как таковой не было. А было массовое религиозное движение, возникшее в православной среде на почве духовной неудовлетворенности. Даже в конце прошлого века профессор Бороздин писал:
«Наконец, что касается основного термина штундизма, то и он признается самими духовными писателями только в известном условном (курсив мой. — А.Б.) смысле, т.к. самостоятельной секты, которою можно было бы в отличие от других назвать штундистскою, не существует» [11].
К самобытному русскому ревивализму (духовному пробуждению) отчасти имели отношение немцы, живущие в России, «во внутренней жизни которых в период 60–х годов, как известно, происходил очень бурный процесс разложения (в смысле преобразования. — А.Б.)» [12]. Имелся в виду переход российских немцев из лютеранства и меннонитства в баптизм. Но это мало что объясняет в нашей проблеме. Немцев, во–первых, было не так уж много в России, да и далеко не все из них были вовлечены в обновленческий процесс внутри своих колоний; во–вторых, им, по российскому законодательству, было запрещено заниматься прозелитизмом, т.е. обращением в свою веру. Все они проходили по Департаменту духовных дел иностранного исповедания, и статья 4 «Устава духовных дел иностранного исповедания» устанавливала: ввиду того, что русский монарх «яко христианский Государь есть хранитель догматов и благочиния господствующей православной церкви, то право пропаганды своей религии принадлежит только православию» [13]. Была прописана и жесткая мера наказания за совращение в свою веру, а немцы были законопослушны.
Штундистское движение «возникло в первые пореформенные годы и не сводится к какому–нибудь одному виду сектантства» [14]. Нередкой была следующая картина: «отпавший от православия простолюдин может одно лишь констатировать: что он отпал от православия и не ходит в церковь и что, читая Евангелие, ищет новых путей. Зная же, что всякого отпавшего и народ, и батюшка, проклиная во время проповеди в церкви, называют «штундистом», он на вопрос, к какой же он вере теперь принадлежит, наивно отвечает: «штундист», не подозревая даже, что кроется под этим наименованием, и лишь в редком случае он назовет себя евангелистом» [15]. Поэтому «очень часто бывает то, что обыкновенно называют баптистами, есть пашковство или даже молоканство; что называют штундизмом (термин крайне неопределенный и собственно ничего не говорящий), есть новоштундизм, т.е. противовес баптизму, а иногда толстовство в народе, иногда штундохлыстовщина, иногда просто «свободный рационализм» [16].
Термин «свободный рационализм», на котором настаивал весьма компетентный специалист по сектантскому движению в России В. Д. Бонч–Бруевич, автору кажется наиболее приемлемым, хотя он будет мало употребляться в данной работе. Конечно, тот или иной отпавший от православия неизбежно примыкал к какой–нибудь религиозной фракции, потом мог переходить в другую, да и сами эти фракции были в стадии самоопределения, но поиск продолжался — кто может навести порядок в прорвавшемся потоке, увлекающем за собою всё? Автор снова подчеркивает, что объект его внимания — рационалистическое направление в новом религиозном проявлении, т. е. те ставшие неправославными христиане, которые без фанатизма, без крайнего мистицизма разумно определяли свою жизнь относительно своих семейных обязанностей, гражданского самосознания, поведения в обществе, где им приходилось жить.
Необходимо уточнить, что в книге речь пойдет не о конфессиях, а о праве как о совокупности устанавливаемых государством норм взаимоотношений. «…Когда в русской жизни окончательно будет изгнан произвол, и его заменит строгая законность, — тогда и в делах веры не будет применяться насилия; государство будет следить лишь за тем, чтобы никто не нарушал религиозной свободы, т.е. будет охранять все веры равно от чьих–либо насилий» [17], — об этом говорили еще в начале нашего столетия.
Ни один пишущий не может не быть субъективным, если он не равнодушен к проблемам своего общества. Но субъективность и тенденциозность — разные понятия, и последнего автор хочет избежать. Пусть говорят исторические документы и факты.
Хорошо забытое старое
Автор имел возможность работать с фондами Архива бывшего Святейшего Синода и Правительствующего Сената. Рапорты, донесения, сообщения о положении на местах превратностями судьбы попадали в самые различные инстанции. Вернее всего их следовало бы искать в фонде 797 — Канцелярии обер–прокурора Св.Синода, — и мы их там находим. Но сведения о так называемых сектантах обнаруживаются и по другим ведомствам, например: в фонде 1284 — в Сенате, в Департаменте общих дел Министерства внутренних дел; в фонде 1276 — в Департаменте духовных дел МВД; в фонде 1286 — в Департаменте полиции исполнительной; в фонде 821 — в Департаменте духовных дел иностранных исповеданий.
Как видим, сектантами интересовались многие властные структуры. Добавим сюда фонд 796 — Канцелярии Св. Синода, фонд 472 — Канцелярии Министерства Императорского Двора, фонд 1363 — Уголовного Кассационного Департамента, фонд 1261 — Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, фонд 733 — Департамента народного просвещения, фонд 802 — Учебного Комитета при Св. Синоде.
В период распространения нового христианского неправославного движения в России церковные и светские чиновники порой не знали даже, куда подавать сведения, в чьем ведении должны быть новые «дела». И, независимо от разрешения вопросов о сектантах, подача материалов шла по разным каналам: урядники, приставы направляли по полицейской линии, епархиальные благочинные — по своей, церковной. Кто–то рассуждал иначе — и подача шла как сугубо гражданское дело в Департамент общих дел. И уж совсем абсурдно то, что дела о русских гражданах шли в Департамент духовных дел иностранного исповедания. Но тут причина была в том, что русскому человеку разрешалось, по законодательству, быть только православным, а если он становился неправославным, то как бы и переставал быть русским — и «дело» о нем шло в указанный департамент.
То, что документы проходили через Департамент Министерства юстиции — фонд 1405 — не может вызывать удивления. Но зачем было рассылать различные предписания совещаний первоиерархов по вопросам о сектантах в Департамент общих дел Министерства государственного имущества — фонд 381 — это до сих пор непонятно. Сохранилось даже замечание, сделанное карандашом на очередном директивном письме, поступившем в это ведомство, — «это наверное не нам», хотя чиновники его зарегистрировали, пустили по дальнейшим инстанциям, о чем свидетельствуют поэтапные резолюции, сделанные разными почерками по всему листу.
Помимо архивных источников автор нашел обширный материал в Своде Законов Российской Империи, в императорских Манифестах и Указах, циркулярах и разъяснениях различных Ведомств, отпечатанных специально для служебного пользования; последние, несмотря на кажущуюся детальную регламентацию, весьма часто представляли собой явные противоречия основному Своду Законов. Да и в нем можно было видеть, при внимательном исследовании, очевидные несоответствия, которые мы покажем в дальнейшем.
Весьма ценным источником для данной книги являлся Фонд В. Д. Бонч–Бруевича, известного деятеля советского государства. Он собрал обширный материал по многочисленным сектам. Занимался он этим еще в конце прошлого столетия, и для него это не было какой–то служебной обязанностью. Бонч–Бруевич серьезно относился к данной проблематике, лично вел переписку со многими адресатами, кропотливо выбирал из каждодневной прессы информацию и вклеивал вырезанные статьи в тетради, которые с аккуратностью датировал по годам. Автор обнаружил их в фондах Государственного музея истории религии (ГМИР), в Санкт–Петербурге.
Можно читать российские законы и всевозможные циркуляры самых разных ведомств — гражданских и духовных — и полагать, что религиозные законы и вся политика дооктябрьского периода не была в прямом смысле репрессивна по отношению к неправославным христианам. После цитирования некоторых бывших законов автору задавали недоверчивый вопрос: так, может, это были законы, всего лишь написанные на бумаге, а в повседневной практике о них просто забывали? Ответ на этот вопрос можно получить, если ознакомиться с материалами, попадавшими в местную прессу. Их так много, что можно составить целый сборник неопровержимых свидетельств того, как циркуляры воплощались в жизнь, а репрессивная машина работала без сбоев вплоть до Февральской революции. Отчасти они вошли в раздел «Приложение» данной книги.
И еще — письма. Это тяжелое дыхание загнанного, ошельмованного, осужденного, истязуемого неправославного христианина. Всю боль невозможно было передать в нескольких словах, нужно было выговориться, и письма писались пространные. Иногда описывались со всеми подробностями судебные мытарства и передвижение по ссыльным этапам, иногда что–то проговаривалось наспех — не мог же муж, которого истязали его односельчане и родственники по причине его неправославия, подробно описывать, как православные насиловали на его глазах беременную жену. И можно ли даже по письмам измерить ужас малолетних детей, когда их вырывали из рук родителей, уклонявшихся от православного причастия или крещения, и увозили неизвестно куда, в какой–нибудь монастырь? Но это — письма, живая плоть истерзанных людей. Это тоже из фондов ГМИРа.
Чиновники из полиции или из духовенства могли подавать — и подавали — факты в искаженном виде. Привлекаемого к суду простолюдина провоцировали признать себя штундистом, чтобы подвести его под карательное действие закона о штундистах.
«Нередко случается, что даже сектанты именуют себя «штундистами», но это вовсе еще не значит, что они на самом деле штундисты. Дело в том, что крестьянину, человеку темному в вопросах веры, который и о православии–то имеет слабые и весьма смутные представления, трудно определить, не имея уже ровно никакого представления о разноверии и делении на секты, к которой фракции он может себя причислить: к баптистам ли, молоканам, духоборам или иным каким, ибо о существовании этих сект он и не слыхал никогда, не выходя далеко за пределы своего села» [18].
Оставлявший свою епархию благочинный мог значительно приуменьшать в своих рапортах силу влияния и количество новоявленных сектантов, чтобы начальство увидело многотрудное, но и нетщетное его радение. Принимающий же эту епархию предпочитал сгустить краски, чтобы то же начальство заранее видело его грядущие тяготы и, быть может, выделило бы дополнительные финансы для борьбы со «штундою».
Так что, извлекая эту архивную «руду» из пластов истории, не стоит считать ее безусловной ценностью, требуется тщательная ее обработка.
Перейдем к анализу литературы, которая была посвящена обозначенной нами проблеме. Историография по вопросу так называемого сектантства еще до 1917 года представлена множеством книг и брошюр, тема была весьма актуальной и больной, новое христианское движение не было каким–то внутрицерковным только вопросом — волны репрессий прокатывались по всем сословиям на всей территории Российской Империи.
Надо сказать, что большинство авторов, работы которых пришлось изучать, это представители духовенства; лишь некоторые имена принадлежат людям светским. Можно было бы посетовать на такую диспропорцию, но это оказалось даже и хорошо: можно сказать, что сведения мы получали как бы из первых рук — от православных церковнослужителей.
Неправославные христиане каких–либо серьезных книг не написали; не было, разумеется, и специальных исследований по дооктябрьскому периоду. Причина такого молчания проста: если уместна здесь поговорка, то им было «не до жиру, быть бы живу». Известный в так называемых сектантских кругах едва ли не единственный их адвокат И. П. Кушнеров, который по данным архивов «начал свое служение со времен яростных гонений (1894 г.), направленных против так называемых штундистов, когда всякое вступление в дело их защиты было преследуемо наравне со штундою и каралось если не ссылкою, то многими лишениями со стороны правительства и духовенства» [19], — так вот, Кушнеров мог бы написать пусть не научное исследование, но хотя бы хронику грамотного юриста. Но и он пострадал из–за своих христианских убеждений, вплоть до полученных увечий от собственного сына, считавшего, видимо, что таким образом он борется за чистоту православия.
Наиболее объективными, по мнению автора, были работы светских авторов, хотя их было немного. Все они православные, но не считали себя обязанными идти в фарватере официальной политики. Они не были сектантами и во многом могли быть с ними не согласны, но они отстаивали гражданскую справедливость и совесть свою не разменивали на конфессиональную принадлежность, хотя такая позиция им самим давалась нелегко из–за психологического давления «агрессивного большинства». Они одни, к сожалению, поднимали вопрос о праве каждого человека на свободу совести.
Иеромонах Алексий (Дородницын), написавший книгу «Южнорусский необаптизм, известный под именем штунды», — истый православный ортодокс. Но в своем правоверии он не впал в заблуждение, что новое религиозное движение на русской земле — это явление чуждое, обязательно привозное, искусственно насажденное извне. Однако быть до конца объективным Алексию мешало его нежелание, так сказать, потесниться, чтобы дать место этим инославным христианам. Пристрастность для научности губительна, и иеромонах высказывается весьма жестко:
«Штундисты — говорим без преувеличения — своими отношениями к святыне православной церкви скорее напоминают банды тех изуверов–крестьян из эпохи религиозных войн на западе…» [20].
Не пристало епископу заниматься клеветой: нет никаких сведений — ни в архивах, ни в специальных работах, ни в журналистике — об изуверстве штундистов. Не пришлось встретить в своих долговременных исследованиях хотя бы какую–нибудь жалобу благочинного, что бывшие его прихожане, уклонившись от православия, били стекла в церкви, рвали священнические книги, насильно кого–нибудь крестили по своим обрядам, устраивали погромы во время похорон, не давая хоронить на общем кладбище, публично пороли на сходе несогласных с собой, грудных детей отнимали от матерей, не давая им их кормить, — но вот подобных действий православных столько, что впору писать отдельную книгу той трагической хроники.
Изуверские религиозные проявления были — у скопцов, например, но, во–первых, оскопление они совершали над самими собой, а во–вторых, они не рассматриваются в нашем исследовании, потому что не являются представителями христианского рационализма, так что иеромонах Алексий их не имел в виду, говоря о штундистах.
Тон священника А. Ушинского, написавшего работу «О причинах появления рационалистического учения штунды», более спокойный. Предпочитая доверять своим глазам, он много ездит по украинским селам, по немецким колониям, беседует с людьми простыми и немецкими пасторами. Он корректен в своих обобщениях; не навязывая своего мнения, он все же показывает, что русская штунда обязана немцам только своим названием да в некоторой степени, если не впадать в преувеличение, евангельскому наставлению пасторов.
Вот актовая академическая речь священника Ф. Титова «О современном состоянии русского сектантства». Судя по названию его доклада, его не упрекнуть в снисходительности к сектантам. Дело доходит даже до казуса: будучи хорошо осведомленным о решениях и предписаниях предшествующих трех миссионерских съездов, рекомендовавших усилить репрессивные меры против уклонившихся от православия, Ф. Титов уверяет, что эти «ограничительные меры не насильственные, ибо вызваны необходимостью, вызваны самими теми, по отношению к кому они изданы» [21]. Если бы Гоголь в свое время не написал про унтер–офицерскую вдову, которая сама себя высекла, то приведенная выше фраза была бы оригинальна и воспринималась бы как черный юмор. Впрочем, священник Титов не собирался смеяться; его речь была соискательской, и он надеялся получить ученую степень.
Как бы там ни было, нельзя не воздать должное его смелости, когда он позволил себе так высказаться о причинах сектантства:
«Итак, вот, по нашему мнению, первая и славнейшая причина происхождения русского сектантства: отсутствие точных, правильных, ясных понятий и познаний о своей вере у русских людей (у православных. — А.Б.), у которых пробуждалось и пробуждается желание отдать себе отчет в том, во что он верует, истинна ли вера его, и каким путем можно достичь спасения? Незнание основных истин христианско–православной веры, неподготовленность русского человека к суждению о предметах веры, вместе с отсутствием надежных руководителей в этом отношении, лежит в основании большинства сектантских движений русского народа в качестве главной положительной причины» [22].
Не желая того, священник Титов дает повод для крамольных размышлений, что же у нас на Руси было к концу XIX века: все еще продолжающееся язычество или претензии на христианство? — «Потребовалось бы много времени для того, чтобы выяснить исторические обстоятельства и условия, благодаря которым русский народ в простой своей массе долго после принятия христианства оставался, а в некоторых местах даже и теперь еще остается без точного, правильного и ясного знания своей веры. Но это — несомненная, хотя и прискорбная истина» [23]. Речь священника была издана отдельной книжкой.
Священник А. Введенский приводит в своей небольшой книжке «Виновато ли духовенство в происхождении и развитии русского сектантства?» донесение прокурора Одесской судебной Палаты вице–директору Департамента Министерства юстиции:
«Можно смело сказать, что ответственность за существование у нас столь многочисленных ересей и расколов должна быть всецело отнесена к равнодушию представителей православного духовенства в исполнении самой существенной их обязанности — быть проповедниками основ христианской веры, а не простым совершителем богослужения по обрядам Православной Церкви» [24].
Еще донесение: исправник Александрийского уезда — Херсонскому губернатору:
«Даже поверхностный взгляд достаточно убеждает, что неудовлетворительное нравственное состояние сельского духовенства, своей жизнью подающего народу пример разлагаемости, толкает население в штундизм… Безобразная жизнь, оргии, вымогательства за требы, неумение вести себя в крестьянской среде согласно своему сану.., — вот причины, по которым народ льнет к учению штундизма» [25].
Правда, отвлекаясь и забывая то, что сам же цитировал, А. Введенский считает, что во всех пороках виновата интеллигенция:
«И в самом деле, кто заменит собою духовенство в деле духовного руководительства народом? — Просвещенные классы общества, т.е. помещики, чиновники и вообще так называемый интеллигентный класс. Теперь спросим, что внесла интеллигенция в жизнь православного русского народа? Ответ ясен: индифферентизм в области веры» [26].
Преосвященный Амвросий, архиепископ Харьковский, выступая на собрании Санкт–Петербургского братства Пресвятой Богородицы, умилялся религиозному народному невежеству:
«Его (народа. — А.Б.) образование имело характер церковности, заимствованной от греческой церкви. Он учился по книгам Св. Писания, по тяжелым славянским переводам греческих отеческих творений и не менее тяжелым произведениям отечественной письменности. За немногим исключением, он не усвоил, как должно, высокого учения своей церкви, но крепко устоялся в церковной практике» [27].
Архипастырю отрадно сознавать, что невежественный в вере народ знает обряды. Но преосвященный признает, что так называемое сектантство — удел не только темных, необразованных народных масс. Для докладчика сектантское зло — оно и в образованном обществе зло. Разумеется, архиепископ знает, как его искоренить:
«Для прекращения этого зла нужно нашему просвещенному обществу прежде всего отрешиться от двух ложных понятий — о свободе совести и всепрощающей любви» [28].
Среди писавших в то время о сектантстве были и миссионеры (разумеется, православные). Здесь инакомыслие в вопросах христианской веры не допускалось. Собственно, в ряды миссионеров и шли наиболее рьяные ортодоксы вроде известных В. Скворцова, И. Айвазова, Л. Кунцевича. Последний, пожалуй, выразил общую точку зрения своих соратников, призывая на миссионерском съезде в г. Воронеже в 1913 г., чтобы «секты не были терпимы государством (курсив мой. — А.Б.), что «долг правительства — бороться с сектантством» [29]. Обратим внимание на дату. Как увидим позднее, даже после всех манифестов и деклараций о даровании свобод и о веротерпимости нетерпимость была не только в призывах.
Совершенно неожиданно встретилось лишь однажды благосклонное отношение к так называемым сектантам. Священник–миссионер М. Чельцов слушал какой–то доклад, где коренной причиной русского сектантства считались темнота и невежество народа. Этот миссионер возразил:
«Не темнота влечет христиан в секты, а склонность к религиозному критицизму и, следовательно, относительная просвещенность. С другой стороны, не порочность, не нравственная дряблость, а искание людьми Христовой правды и жизни…» [30].
Как мы сказали ранее, православных авторов, писавших на тему о сектантстве, было много. Общий их лейтмотив — это заведомое отвержение сектантов, причем всех без исключения: крайне мистических, изуверских или рационально–демократических. Всё, что не есть православие по своей форме, должно быть искоренено. Хотя в рассуждениях о причинах возникновения нового религиозного явления некоторые авторы позволяли себе критические интонации по отношению к Церкви, служителями которой они были сами.
Теперь обратимся к авторам светским. В. И. Ясевич–Бородаевская, юрист по образованию, написала весьма серьезную книгу «Борьба за веру». Она прослеживает историю сектантства в свете законодательства, отмечая, что это законодательство фактически не давало сектантам права на существование. Она не бесстрастный исследователь: подробные извлечения из соответствующего закона или указа она сопровождает сообщениями и личными свидетельствами, показывая, к какому дикому произволу приводит религиозная нетерпимость, осененная санкциями законов. Вдаваясь иногда в богословские рассуждения, она не всегда права, но зато четко видна ее благородная гражданская позиция: она понимает, где должно говорить языком права. В разделах, касающихся религиозного законодательства, мы не раз будем обращаться к ее компетентному мнению.
Публицист А. С. Пругавин, написавший ряд работ, в частности «Монастырские тюрьмы в борьбе с сектантством», «Религиозные отщепенцы», «Значение сектантства в русской народной жизни», «О необходимости и способах всестороннего изучения русского сектантства», «Вне закона», подходит к изучаемой проблеме с разных сторон. Его интересуют правовые, экономические, бытовые аспекты бурного развития нового христианского движения. Он показывает, как русский простолюдин, экономически закрепощенный, искал выхода из своей вечной нужды и порою находил его весьма своеобразно. Если крестьянин видел, что все культовые потребности (крестины, бракосочетания, погребения) можно у штундистов совершать без денег, то он, естественно, мог перейти к ним — и как осудить такого человека?
Как публицист, он уделял много внимания правовому аспекту религиозного диалога в России, говоря об этом не без горечи:
«Известно, что архивы святейшего Синода, духовных консисторий и многих наших монастырей содержат в себе огромное количество материалов, как по истории раскола и сектантства, так и об его современном состоянии, но, к сожалению, все эти в высшей степени драгоценные материалы совершенно недоступны для ученого исследователя. Проникнуть светскому человеку, да отчасти и духовному ученому в архив святейшего Синода или духовной консистории столь же трудно, как верблюду пройти сквозь игольное ухо… Тайна, глубокая тайна ревниво скрывает от общества, от народа, от науки все эти богатейшие сокровища, которые могли бы пролить яркий свет на многие стороны религиозной и духовной жизни русского народа, до сих пор очень мало выясненные. Самые отчаянные конспираторы и заговорщики могут позавидовать той таинственности, которой удалось нашим духовным властям окружить свои архивы» [31].
Статьи, посвященные вопросу о русском сектантстве, вырезаются из журналов. Книги, трактующие этот вопрос, задерживаются цензурой и сжигаются или уничтожаются иным способом. Так, в 80–х годах были задержаны и сожжены следующие книги: «Раскол внизу и раскол вверху. Очерки современного сектантства», «Отщепенцы: старо–веры и ново–веры. Очерки религиозно–бытовых движений русского народа», «В поисках за правдой» и т.д.
Конечно, при некотором желании и в этих фактах можно усмотреть известный прогресс. В самом деле: прежде жгли самих раскольников и сектантов, теперь же жгут только книги о сектантах [32].
Профессор П. Милюков предпочитает давать оценку новому явлению с этическо–философских позиций, утверждая, что это явление есть часть, продолжение общерусской культуры: «…процесс религиозного развития состоял в постоянной спиритуализации религии, в постепенном превращении религии обряда в религию души» [33]. И здесь не откажешь профессору в проницательности: он верно увидел тенденцию ухода от «выстаивания» служб к личной сакрализации христианства.
Журналисту С. Мельгунову принадлежит небольшая основанная на фактах работа «Свобода веры в России». Его перо остро, и возражать ему трудно, когда он пишет о том, что православие освящало всякое насилие:
«Евангелие, порицавшее несправедливость и насилие в жизни, угнетение обездоленных и оскорбление слабых, учило о равенстве богатых и бедных, оно проповедовало свободу, а, между тем, церковь, вопреки христианскому учению, стала горячей и неуклонной защитницей существующего порядка — она оправдывала все происходившие насилия, к ним нередко она сама побуждала» [34].
И далее:
«А между тем, эту свободу проповедует то самое Евангелие, которое должны духовные пастыря разъяснять непонимающему народу. Народ скорее понял сам. Народ не хотел терпеть крепостного права, а русское духовенство никогда не восставало против него, считая, очевидно, что рабское подчинение одних людей другим соответствует евангельскому учению» [35].
И еще:
«Святейший Правительствующий Синод пятьдесят лет назад (в 1857 г. —А.Б.), накануне освобождения крестьян от крепостной зависимости в своих указах запрещал духовным пастырям говорить с амвона и даже частным путем «крестьянину, что он такой же человек, как и помещик, его брат во Христе, созданный по тому же образу Божию», запрещал пастырям заступничество за «мужика» в случае даже крайней бесчеловечности помещиков» [36].
Последняя цитата напомнила работу некоего А. А. Соколова под названием «Отношение церковной власти к свободе совести и слова в XX веке», где автор вспоминает, как «один священник Владимирской епархии (Лавровский) был сослан в Соловецкую тюрьму просто «по подозрению» в подбрасывании листков–прокламаций, где порицалось крепостное право» [37]. Про монастыри–тюрьмы еще придется говорить, хотя кто–то возразит, что это — крайности, не всех же туда сажали. Пусть так, но вот этот же автор, рассуждая о свободе совести, имеет в виду прежде всего религиозную совесть:
«Свобода слова и совести рисовалась воображению разных клерикалов, не в меру ретивых в своей религии, чем–то весьма опасным и для них самих, и для церкви, и для общества. Постоянное ожидание от такой свободы ужасной пагубы для всей церковно–общественной жизни заставляло ригористов–церковников повсюду ставить ей преграды, тормозить ее поступательное движение вперед, глушить и давить ее везде, где это было возможно, и всеми средствами, какими можно было располагать той или другой группе их. Забыв, что живая вера и по самой природе своей свободное слово не могут быть уничтожены никаким насилием и гнетом, они прибегали ко всякому насилию и гнету… И суд, и насилие над совестью людей представителями Церкви освящались религиозной идеей — служение Господу: убиением человеческой личности «мнили службу приносити Богу», как будто бы Ему могут быть угодны «над вольной мыслью человека насилие и гнет». Санкционировав же принцип стеснения и нетерпимости к иноверию и иномыслию, в выборе средств для достижения своей инквизиторской цели духовные власти уже нисколько не стеснялись. И вот — запрещения, проклятия, послания, письма, тюрьмы — все это служило орудием борцам за веру и нравственность против нынешней крамолы — свободы совести и слова» [38].
Как представляется, наиболее всестороннее и объективное изучение многоликого так называемого сектантства провел В. Д. Бонч–Бруевич. Обширный материал, куда входят его собственные исследования, архивные данные и современная ему информация, лег в основу фондов созданного им же в г. Ленинграде Музея истории религии и атеизма (сейчас в названии последнее слово отсутствует). Памятуя, что впоследствии истории как науке навязывалась казенная философия и методология, нельзя не признать вклад Бонч–Бруевича особенно ценным.
В довольно неблагоприятной обстановке Бонч–Бруевичу все же удалось собрать обширный материал по сектантству (и по старообрядчеству). Чего стоят только его «Звенья» по малеванцам, молоканам, ильинцам, бегунам, пашковцам, штундистам (при всей условности этого названия), прыгунам, шалапутам, баптистам, евангелистам, иоаннитам, «новому Израилю», духоборам, толстовцам — одно перечисление заняло бы страницу. И этот девятитомник автор по скромности назвал лишь сборником.
В своем научном исследовании Владимир Дмитриевич занимает нейтральную позицию. Разумеется, он прежде всего изучает историю возникновения того или другого рассматриваемого явления. Ценно и его понимание причин их возникновения; для него они кроются в желании народа удовлетворить свои духовные потребности где–то на иных пажитях, если традиционно–исторические не отвечали таковым ни по сути, ни по содержанию. Конечно, автор видит причины и в экономических условиях жизни, в социальной незащищенности, в неразумной государственной религиозной политике. Бонч–Бруевич, зная многих так называемых сектантов лично, вел с ними переписку и выступал иногда как публицист. Допуская вполне возможную религиозную опалу, Бонч–Бруевич все же писал:
«Кто же является главным инициатором, главным возбудителем всех этих противозаконных действий и несправедливостей? Мы решительно утверждаем, что все это дело — дело рук духовенства православной церкви, особенно гг. миссионеров. Мы утверждаем, что светская власть, как в лице представителей министерства внутренних дел — местных и центральных, так и в лице представителей министерства юстиции находятся в этом вопросе совершенно в руках духовных властей» [39].
Находясь на позициях своей партии, он полагал, что «сектантский «закон Бога», его предписания и реализация есть ничто иное как социально–политические требования сектантов, еще не осознанные ими как таковые и облеченные народной мыслью в религиозные формы» [40]. Пусть так; мы понимаем такой подход: по марксизму бытие всегда определяло сознание, но никогда наоборот. Сейчас речь идет не об идеологической интерпретации данного явления; нам важно свидетельство ученого и его квалифицированная оценка.
Чтобы закончить анализ исследований по вопросу сектантского движения в России конца XIX — начала XX века, скажем еще о двух авторах советской школы. А. И. Клибанов, написавший «Историю религиозного сектантства в России» и «Религиозное сектантство в прошлом и настоящем», продолжает традицию марксистско–ленинской методологии. Он настойчиво внушает, что сектантские общины с начала своего возникновения имели основу вовсе не 6огоискательскую, не религиозную. На примере некоторых общин, вроде тифлисской, он, неправомерно обобщая, утверждает, что все это затевалось лишь купцами и ростовщиками в их интересах. Мы не собираемся идеализировать имевшуюся ситуацию: имущественное расслоение было явным, и даже были конфликты на этой почве. Клибанов выдает мнение овцеводов–миллионеров братьев Мазаевых за мнение всей общины только на том основании, что оба они — члены этой общины. У Клибанова и И. С. Проханов, лидер евангельских христиан, подписавший телеграмму, полную благожелательных заверений в адрес царя, оказывается выразителем мнения, обязательного для всех своих единоверцев.
Л. И. Емелях в своей работе «Антиклерикальное движение крестьян в период первой русской революции», в отличие от предыдущего автора, приводит цифры дореволюционных статистических данных, а цифрам, как известно, возражать трудно.
«В 1905 году духовным лицам принадлежало 300 тысяч десятин, тогда как в 1877 году в их руках находилось 200 тысяч десятин; следовательно, земельные владения духовенства увеличились в 1905 году на 100 тысяч десятин, т.е. в 1,74 раза» [41].
«По сравнению с 1890 годом монастырские владения в одной только Европейской России увеличились на 28897 десятин… Даже после отмены крепостного права хозяйства монастырских имений сохранили сильные традиции крепостничества. Обещая «вечное спасение души» за работу на обитель, монахи набирали женщин бесплатно обрабатывать землю. Летние работы на монастырской земле, в садах, на огородах, на сенокосе исполнялись часто даром, ради «святых чудотворцев» или «святителей» [42].
Если даже вынести «за скобки» трудовую эксплуатацию, — в конце концов, люди и поныне в религиозном послушании готовы жертвовать многим, не только личным трудом, — то все равно остается вечно больной для России вопрос о земле. Недаром же в архивных описях мы и сейчас читаем о многочисленных самовольных запашках церковных и монастырских земельных угодий. Можно было бы много внимания уделить подобным цифрам, но наш разговор о другом. Во всяком случае, помня о тенденциозности работ Емелях, нельзя не согласиться, что эпизоды, которые она приводит, — это непридуманные бытовые картинки той жизни: «…Барское поле. До сотни работающих крестьян. В ближайшем селе ударили к вечерне. «Слышь, слышь, ребята! Отец Иван деньгу–то кует! Ишь, выковывает, ишь выковывает» (из свидетельства свящ. М. Левикова) [43]. Или — свящ. В. Рюминский: «Ты дай мне двугривенный — тогда я похороню твоего ребенка, а не хочешь — он будет гнить в жаркое лето…». «Бывают случаи, когда из–за невозможности заплатить за право освящения любви христианским обрядом люди живут в браке невенчанными, и родящиеся дети записываются незаконнорожденными» [44].
О так называемом сектантстве есть еще одна книжка — «Политическая роль сектантства» Ф. Путинцева, но ее нельзя даже с натяжкой назвать исследованием. Здесь все заведомо спекулятивно, отдает идеологическим отрицанием в духе «союза воинствующих безбожников». Это и понятно: издано в 1929 г.; большевики, еще вчера искавшие себе союзников среди сектантов, теперь готовы были их всячески шельмовать за то, что последние ни идеологически, ни тактически не пошли с ними. Да, протест был, да, лозунги в чем–то были схожими, да и всевозможные тяготы тоже. Но не более того.
Итак, мы сделали обзор и анализ работ, написанных по поводу так называемого сектантства. У них есть свои достоинства и недостатки. До октября 1917 г. исследования на эту тему выходили по преимуществу из–под пера священства Русской Православной Церкви — и конечно, превалировал тон осуждения и запретительства. После, точнее, со второй половины 20–х годов, шла откровенная борьбе против всех форм религии и веры.
Есть и еще один вопрос: что думали о религиозной ситуации в России наши писатели, столь почитаемые еще и за то, что в своих произведениях они очень много внимания уделили духовным поискам? Специалистами по христианскому инаковерию они себя не считали, потому об этом ни повестей, ни романов не написали. Тем не менее свои суждения они имели. Вот что писал редактор журнала «Русский Вестник» М. Н. Катков:
«Нельзя без грусти видеть, как в русской мысли постепенно усиливается равнодушие к интересам религии. Это — следствие тех преград, которыми хотят настоятельно отделять высшие интересы от живой мысли и живого слова образованного русского общества. Вот почему в литературе нашей замечается совершенно отсутствие религиозного направления. Где возможно повторять только казенные и стереотипные фразы, там теряется доверие к религиозному чувству, там всякий поневоле совестится выражать его, и русский писатель никогда не посмеет говорить публике тоном такого религиозного убеждения, каким могут говорить писатели других стран, где нет специальной духовной цензуры. Эта насильственная недоступность, в которую поставлены у нас все интересы религии и Церкви, есть главная причина того бесплодия, которым поражена русская мысль и все наше образование; она же, с другой стороны, есть корень многих печальных явлений в нашей внешней церковной организации и жалкого положения большей части нашего духовенства. Неужели нам суждено всегда обманывать себя и хитросплетенной ложью пышных официальных фраз убаюкивать нашу совесть и заглушать голос вопиющий потребностей? В таком великом деле мы не должны ограничивать горизонт наш настоящим поколением и с грустью должны сознаться, что будущность нашего отечества не обещает добра, если продлится эта система отчуждения мысли, этот ревнивый и недоброжелательный контроль над нею…» [45].
Мы, конечно, несогласны с тем, что в конце XIX столетия (цитата датирована 1901 годом) усилилось равнодушие к религиозным вопросам. Катков, разумеется, знал больше о своем времени, чем мы, потому так и сказал. Когда требовалось писать только «казенные и стереотипные» произведения, то подлинная гражданская совесть предпочитала лучше молчать, чем осквернять себя ложью. К тому же зачем писать, если нельзя издать?
И. С. Тургенева справедливо считают светским писателем. Тем не менее мы обнаруживаем у него пристальный интерес и симпатию к своеобразной религиозности русского народа. Чего стоит его «Касьян из Красивой Мечи»! Касьян — типичный бегун. Существовала такая секта бегунов, по философии и психологии она напоминала русское странничество. Вот и крестьяне Некрасова из «Кому на Руси жить хорошо?» ходят от селения к селению в поисках своеобразно понимаемой ими правды. Вообще на Руси «правда» всегда понималась как прежде всего «справедливость». Простые люди хотели некоей правды и ради нее они жертвовали многим. Уходили в бегуны, в странничество, как Касьян, и в этом была религиозная жажда. «И не я один, грешный.., много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут… да» [46].
Литературовед Н. Л. Бродский в работе «И. С. Тургенев и русские сектанты» сделал оригинальное наблюдение: писатель своей нескрываемой симпатией к подобным «странным» людям обнаружил свое сходство с ними. Ведь он тоже видел «неправду», окружавшую его в России, и тоже бежал от этой «неправды». Он тоже был своего рода странник, но барин–западник, искал «правду» все равно в России.
Его Софья из «Странной истории» хочет найти путь к Богу через «послушание» своему наставнику Василию, хлыстовцу. В этом же ряду и Евлампия Харлова из «Степного короля Лира» — хлыстовка, «богородица».
Н. С. Лесков, уж точно христианский писатель, обер–прокурора Победоносцева называл устно и в письмах не иначе как Лампадоносцевым. В этом сарказме немало личной горечи Лескова — «Лампадоносцев» доходил до абсурда, вымарывая совершенно безобидные части того или иного произведения. Почитаем его письма:
«Родину–то ведь любил, желал ее видеть ближе к добру, к свету познания и к правде, — а вместо того — либо поганое нигилистничание, либо пошлое пячение назад, «домой», т.е. в допетровскую дурость и кривду» [47].
Ценная, надо сказать, оценка периода «древлего благочестия», порушенного Петром I.
О Льве Толстом:
«…точку он видит верную: христианство есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью… У нас византизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством… На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Ее время прошло и никогда более не возвратится, между тем как цели христианства вечны» [48].
По повода молебна по Пушкину (пятьдесят лет после смерти):
«…я могу не идти не только на обеденное бахвальство по Пушкине, но и на молитвенную комедию о нем со стороны людей, допускающих религию только «как стимул политического объединения» [49].
Поясним: принадлежность православию была признаком политической благонадежности.
О Вере:
«Вы даже не вникаете в сущность веры, а защищаете православие, которого не содержите и которого умный и искренний человек содержать не может. Я не хитрю: я почитаю христианство как учение и знаю, что в нем спасение жизни, — а все остальное мне не нужно» [50].
Об искусственном возбуждении религиозности:
«И ныне царь закупает иконы у Постникова и их развешивает в церкви Аничкова дворца и дивуется: что это такое и откуда сочинено! Веры же во всей ее церковной пошлости я не хочу ни утверждать, ни разрушать. О разрушении ее хорошо заботятся архиереи и попы с дьяками. Они ее и ухлопают» [51].
«…Без Веры жить нельзя, и верить в пошлости тоже нельзя. Очеловечить евангельское учение — эта задача самая благородная и вполне своевременная. «Не по душе» она только «торгующим благодатью» [52].
«Приходил благоприятель, нюхающийся с монахами, и сообщил, что старший из духовных цензоров был на днях у Лампадоносцева, и тот не утерпел и спросил его в разговоре: «Не является ли к Вам Лесков?» Монах испугался и стал уверять, что он со мною «не знаком». — «Я спрашиваю, не приходил ли он просить о… своих сочинениях?» — «Нет, — отвечал монах, — да мы ничего и не можем сделать, потому что все запретили по определению» (циркулярно. — А.Б.). — «Ну, конечно», — отвечал Пбц (Победоносцев. — А.Б.)» [53].
«Повесть свою буду держать в столе. Ее, по нынешним временам, верно никто печатать не станет. Там везде сквозит кронштадтский «Иван Ильич» (Иоанн Кронштадтский, причисленный к лику святых. — А.Б.). Он один и творит чудеса. На сих днях он исцелил мою знакомую, молодую даму Жукову, и живущего надо мною попа: оба умерли, и он их не хоронил» [54].
Убийственно о состоянии исторической русской Церкви сказал Ф.М. Достоевский. Мы даже не имеем в виду его замечательные слова о том, что православная Церковь находится в духовном параличе. Мы обращаем внимание на «Легенду о Великом инквизиторе». Приходится недоумевать, почему Достоевского не отлучили от Церкви, как это сделали с Л.Толстым. Видимо, причина здесь в том, что Толстой критиковал православие напрямую, а Достоевский мысль свою завуалировал; но зато сказал то, что не посмел сказать и Толстой. Писатель переносит нас в XVI век, в католическую Севилью, но разговор Ивана и Алеши Карамазовых происходит в русском трактире, и спор ведут русские мальчики. Ведь то, что Великий инквизитор считал столпами Церкви — «чудо, тайна и авторитет», — в точности сходится с принципами православия. «Чудеса» (имеются в виду не евангельские), таинства и непререкаемость авторитета Соборов в их Определениях или авторитета здравствующего иерарха, так же не подлежащего никакому сомнению, — вот за счет чего «исправлен» подвиг Христа. И инквизитор не может сдержаться в своем признании перед Христом:
Наивные люди полагают, что атеистическое прошлое кануло в Лету и что ныне наступило время Веры. И в самом деле: кругом купола, звон колоколов, освящение оптом целых воинских подразделений; первый Президент России передает власть второму в присутствии патриарха — это говорит о многом красноречивее всяких слов. Уже крестились почти все россияне, полагая, что тем самым подстраховались от чего–то там.., ну мало ли чего.
У ракетных войск теперь есть небесная покровительница — если не изменяет память — Варвара Великомученица. Уж она–то не даст опозориться нашим ракетам.
Вот уже все более–менее уважающие себя чиновники побывали на Земле Обетованной (за счет налогоплательщиков), и даже кое–кто крестился в самих иорданских водах. Видно, считают это пропуском в Царство Небесное — вроде как мусульманину побывать в Мекке.
Вспоминается, как патриарх обращался к Ельцину сразу после августовского путча в 1991 г. с призывом отнестись милосердно к коммунистической партии, извратившей русскую душу, и если бы патриарх хотя бы в нескольких словах осудил антихристианский режим, погубивший столько (кто знает, сколько?) жизней и растливший безбожием столько (кто знает, сколько?) душ… Но этого не произошло, а россияне не распознали явно очерченный вектор формирующейся идеологии, смены формы властвования над умами: если раньше на это претендовали одни лишь коммунисты, то теперь вместе с ними, переряженными, крестившимися, в паре идет Русская Православная Церковь.
Люди с совестью вроде Зои Крахмальниковой или Александра Нежного об этом скажут лучше, ибо они более информированны. Скажем только — за утверждением православия стоит желание князя мира сего сохранить свою власть над душами. Только он поменял тактику: если раньше свое дело он делал через открытое безбожие, то теперь через скрытое.
В самом начале отметим: есть существенная разница между верой православной и православной идеологией. Если Вера вообще, православная или неправославная, есть понятие сокровенное (сакральное), глубоко внутреннее, личностное, устремляющееся по вертикали от души к Господу, то идеология, опять же православная или нет, есть претензия на господство по горизонтали. И в полном сознании существующей разницы между Христовой Верой и конфессиональной претензией на идеологическое господство, подчеркиваем: Вера как личностное убеждение достойна уважения, идеология как форма господства исходит не от Христа, и мы имеем право бить тревогу. Но напомним апостольское завещание: наша брань не против крови или плоти, а против поднебесных духов злобы. Так что духовная брань продолжается, и мы, христиане из хрущевско–брежневского времени, не для того учились распознавать духов, чтобы сейчас не увидеть, как вновь является тень Великого инквизитора.
В годы перестройки религиозная жизнь у нас стала проявлять себя более открыто и активно, а ко времени всенародно отмеченного тысячелетия крещения Руси уже утверждались некоторые многозначительные тенденции. Они нарастали, и уже в 90–м году автору, живущему в Воронеже, заместитель начальника областного Управления Комитета государственной безопасности А. К. Никифоров говорил совершенно безапелляционно: «Россия должна идти по православному пути». Сама по себе эта фраза достойна анализа и осмысления. Следует обратить внимание, кто говорил это. Не бабушка богомольная и даже не какой–нибудь приходской батюшка, а человек, всю свою жизнь посвятивший неустанной работе по уничтожению «опиума народа», т.е. религии как таковой вообще — будь то православие или неправославие. Еще не было 19 августа 1991 г., но в аналитических отделах КГБ уже хорошо знали, что на смену СССР придет Россия и что для сохранения власти коммунистическую идеологию нужно поменять на православную, благо, что не нужно было придумывать что–то особенное, апробированный исторический опыт имелся.
Принятие в 1990 г. закона «О свободе совести» дало толчок возрождению религиозной жизни в России. После многолетнего информационного вакуума люди шли в церкви самых различных конфессий, чтобы узнать, в чем же заключается та самая христианская Вера, которую юридически вроде бы и не запрещали, но исповедание ее было чревато многими нежелательными последствиями: насмешки, глумления, лишение права на учебу, увольнение с работы, вынесение выговора.
Но, увы, слишком скоро обнаружилось, что слова кадрового офицера КГБ о «православном пути», по которому должна идти Россия, не были случайными, — уж очень явно обозначались контуры новой политики.
В 1997 г. был принят закон «О свободе совести и о религиозных объединениях», который сразу же назвали законом о несвободе совести.
Волна демократических настроений схлынула. Мы надеялись, что гигантский колосс, олицетворявший собой богоборческий режим, рухнув, своими обломками не заденет никого. Поранил и искалечил многих, очень многих, и только провидение Божие спасло наш народ от кровавой гражданской бойни в 1991 г. во время путча гэкачепистов.
Но ключевые посты в политике, промышленности, управлении продолжали оставаться за партийными номенклатурщиками, и было бы несерьезно полагать, что они изменят свою натуру. Во всех сферах теперь уже не советской, а российской жизни шел планомерный саботаж. А демократы, в мизерном процентном соотношении прошедшие к власти на различных уровнях, из честолюбия ли или из наивной веры переделать все к лучшему единичными мандатными голосами, не захотели демонстративно уйти в сторону, чтобы не быть участниками в чужих грехах (по апостолу Павлу). В результате повсеместно демократические идеалы были оболганы, очернены, дискредитированы. На это много времени не понадобилось, как и на принятие Закона о «свободе» совести, активно поддержанного РПЦ. До его принятия шла информационная обработка населения в казалось бы невинных формах. Вот телевизионные ведущие нас уведомляют, что, к примеру, завтра православный праздник Пасха. Любой уважающий себя диктор обязан знать, что Пасха — это праздник всех христиан, а не только православных, и что неправославных в нашей стране предостаточно. И если бы это было недоразумение, допущенное в разовом порядке, — но нет, слишком очевидна тенденция. Так воспитывается в народе психологическое противопоставление: православные — они есть, и о них упоминают, а других как бы и нет; а если и есть, то кто их знает, в какого они Бога веруют.
Кто не видел пышные церемонии «освящения» различных офисов, магазинов, банков, детских садов, школ? Конечно, никто никого насильно водой не окроплял, но ведь эти учреждения находятся в структуре государства, в соответствии с Конституцией декларирующего свою светскость, и подобные обряды посягают на свободу совести тех сотрудников, которые имеют иные религиозные убеждения или не имеют таковых. А про солдат неправославных и говорить нечего — казарм право как юридическая категория еще не посещало.
Многим кажется, что у нас есть проблемы посерьезнее: Чечня, например. Сетуют, что в России нет концепции национальной политики, и прежде всего в области идеологии, — время ли говорить о каком–то праве?
Разве не ясно, что нас готовят к тому, чтобы мы сами — для стабильности и укрепления порядка — признали православие государственной религией. Желание выявить реальную картину происходящего в сфере религиозной жизни России подвигло автора на нелегкий труд исследования исторического материала по проблемам государственной религии. Потребовалось изучение законодательных актов, архивных данных Святейшего Синода, Отчетов иерархов православной Церкви, исследований современников, живших на рубеже XIX–XX веков, статей и писем авторитетных общественных деятелей, свидетельства простых верующих.
Мы не будем касаться религиозно–мистических проявлений религиозного фанатизма (хлысты, бегуны, скопцы). Предметом нашего исследования будут те религиозные движения, которые Синод называл сектантскими, но которые, оставаясь в «христианском поле», признавали единственным своим авторитетом Библию и следовали ей в своем вероучении. Мы назвали бы их «рационалистическими», поскольку они не уходили от реальной жизни и принимали в ней посильное участие. К ним применяли и определение «демократические», как увидим позднее, не без основания. «Демократические течения в сектантстве, сторонники которых составляли мелкобуржуазные элементы и многочисленные представители бедняцкого и пролетаризирующегося крестьянства, а в городе полупролетарские элементы и даже (незначительно) рабочие, не останавливались на оппозиции к самодержавию, а разделяли и поддерживали основные демократические требования крестьян» [1]. Эти слова принадлежит известному и авторитетному исследователю религиозной жизни России Владимиру Дмитриевичу Бонч–Бруевичу, и они свидетельствуют, что тогдашние социалисты усмотрели в движении многоликого сектантства особое течение, по стремлениям близкое программе РСДРП. Подчеркнем: близкое только лишь по стремлениям к справедливости, но не по философии. И на II съезде этой партии была принята специальная Резолюция об издании печатного органа для сектантов. «Считаем необходимым со своей стороны обратить особое внимание русских революционеров на то, что учения, распространенные в настоящее время в особенности среди «левого» крыла русских сектантов, имеют в себе много такого, что может крепко объединить пролетариат деревень с пролетариатом городов, и что эти учения настолько подготовили почву, что достаточно было бы социал–демократам сделать ряд правильных, систематических усилий, чтобы весьма значительно обосноваться в деревнях» [2]. Отметим, что почва была подготовлена еще до возможных контактов с социалистами (например, возмущение против законодательной несправедливости по вопросам вероисповедным).
Данное исследование обращено в прошлое, но порождено нынешними тенденциями, и именно в этом автор видит актуальность своей работы. Фактический материал по правовой практике многочисленных религиозных организаций в России конца XX столетия мы предполагаем представить в следующей книге.
Хочется выразить благодарность за научное руководство доктору исторических наук, профессору Евгению Васильевичу Кузнецову (г. Нижний Новгород). Автор жил много лет в этом городе и получил там диплом историка–обществоведа в Университете им. Н. И. Лобачевского. Доброжелательное личное отношение Е. В. Кузнецова (тогда декана историко–филологического факультета) к своему студенту–христианину в 70–е годы для автора этой книги значило много, если вспомнить, какое это было время. Профессор оставался нашим научным руководителем в процессе учебы, помогал своими советами и в дальнейшем — при написании данной работы.
Автор благодарен за квалифицированные консультации сотрудникам Российского государственного исторического архива (г. Санкт–Петербург) — заведующей читательским залом Серафиме Игоревне Вареховой и ведущему специалисту Владимиру Вячеславовичу Берсеньеву.
Сердечное спасибо Ирине Викторовне Тарасовой, кандидату исторических наук, ведущему научному сотруднику, хранителю Архива Государственного музея истории религии. Не имея технических возможностей по причине переезда в другое помещение предоставлять архивные материалы, Ирина Викторовна тем не менее очень помогла автору: материалы, ею предоставленные, составляют большую часть данной книги. Большое спасибо за помощь и участие Галине Дмитриевне Калиничевой, заведующей научной библиотекой ГМИР.
Автором использованы материалы, хранящиеся: — в Российском государственном историческом архиве (г. Санкт–Петербург); далее — РГИА,
— в Государственном музее истории религии (г. Санкт–Петербург); далее — ГМИР,
— в Российской национальной библиотеке (г. Санкт–Петербург); далее — РНБ,
— в Православной духовной академии (г. Санкт–Петербург); далее — СПбДА РПЦ,
— в Государственном архиве Нижегородской области,
— в Зональной научной библиотеке Воронежского государственного университета,
— в Воронежской государственной областной универсальной научной библиотеке им. И.С. Никитина;
— в Государственном архиве Воронежской области.
Без гнева и пристрастия
Прежде всего следует определить содержание понятий «секта» и «сектантство». Термин «секта» исходит от католической Церкви; ныне же он широко употребляется в самом неопределенном значении и в православной литературе, и в светской.
По сути своей термин этот не юридический и не научный. Тот смысл, который вкладывается в нашем обществе в слово «сектант», отражает низкий уровень нашего правового сознания (единственным объяснением, но не извинением, служит лишь то, что оно прижилось еще со времен государственной религии досоветского периода). Причем им, этим словом, пользуются даже вполне интеллигентные люди, не страдающие ксенофобией, хотя породила его ортодоксальная православная нетерпимость.
В этом контексте весьма отрадно встретить здравое мнение, и воистину по–христиански звучат слова архиепископа Иоанна Сан–Францисского, несколько цитат из сочинения которого о сектантстве мы приведем ниже:
«Ошибочно думать, что все православные суть действительно не сектанты и что все сектанты суть действительно не православные. Не всякий православный по имени таков по духу, и не всякий сектант по имени таков по духу, и в настоящее время можно встретить «православного» настоящего сектанта по духу своему: фанатичного, нелюбовного, рационально узкого, упирающегося в человеческую точку, не алчущего, не жаждущего правды Божией, но пресыщенного горделивой своей правдой, строго судящего человека с вершины этой мнимой своей правды — внешне догматически правой, но лишенной рождения в Духе. И наоборот, можно встретить сектанта, явно не понимающего смысл православного служения Богу в Духе и Истине, «не признающего» то или иное выражение церковной истины, но на самом деле таящего в себе много истинно Божьего, истинно любвеобильного во Христе, истинно братского к людям» [3].
«Тогда как среди иновероисповедных христиан есть множество живущих в истине Православия — духом своим. Есть сектанты, которые горят духом и любовью к Богу и к ближним гораздо более, чем иные православные, и вот этот дух горения любви к Богу и к человеку есть признак истинно жизненного Православия» [4].
«Сектант, который верует в Пресвятую Троицу, в необходимость духовного рождения, в необходимость сознательного отношения к крещению, в необходимость верующим не стыдиться веры своей среди равнодушных, но исповедовать ее перед всеми, верует каждому слову Священного Писания.., — этот сектант неужели должен быть злобно гоним нами, православными? В чем же тогда будет наше Православие?» [5].
«Можно сказать, что нет на земле совершенно православных людей, но что частично православны и сами так называемые православные и те, кто не считает себя в православии, но считает во Христовой Церкви и жизнью живет во Христе» [6].
«Наличие таких подлинно православных христиан замечается как среди православных по умовероисповеданию, так и среди римо–католиков, также среди протестантов всех оттенков, к каковым оттенкам принадлежат и русские сектанты» [7].
На наш взгляд, ничего человечнее и в то же время объективнее нам не встретилось в той обширной литературе, которую пришлось обработать.
Строго говоря, православие — тоже секта, но только с большим радиусом влияния, хотя от этого суть не меняется. Секта по природе своей — это строго обозначенный образ мышления большого или малого количества людей. Иное мнение воспринимается ими как заведомо чуждое, ложное и достойное отвержения. Почему, к примеру, православие и католицизм представляют собой два разных мира? Да все в силу сектантского духа, отмежевывающегося и отчуждающего. Ведь с точки зрения апостолов есть только одна Церковь. Православный по вероисповеданию философ Николай Бердяев справедливо говорил, что Церковь для нас не есть церковь поместная, национальная, не есть даже церковь православная в историческом смысле этого слова, но Церковь Вселенская. Бердяев не был наивным утопистом и не имел в виду некую организационную структуру во всемирном масштабе, как ныне религиозные фанатики пугают словом «экуменизм», не понимая сути этого понятия; философ мыслил по–евангельски и имел в виду конституциированный Христом духовный организм, универсальная жизнь которого проявляется во всех христианских конфессиях. В этом многообразии Богом заложен принцип свободы, в силу которого ни у кого нет права осуждать и навешивать ярлык — «сектант».
Никто и никогда ни на Востоке, ни на Западе не дал правового обоснования понятия секты. Можно говорить о ересях, но это дело внутрицерковное. Если же разномыслие происходит не по причине извращения фундаментальных доктрин христианства, то слово «секта» (соответственно и «сектант») во всех случаях просто неэтично.
Если быть справедливым и не применять двойных стандартов, то в 1054 г., когда произошла великая схизма, Церковь, единая до того по крайней мере формально, разделилась на две крупные секты — православную и католическую.
Если же анализировать историю русского православия, то оно тоже дробилось. Не говоря о никоновском расколе (старообрядчестве), мы можем насчитать на сегодняшний день в Русской Православной Церкви несколько разных толков, не подчиненных Московской Патриархии.
Всё, дробящее Церковь, уже является сектантством. В таком случае слово «секта» становится уже бессмысленным. Тем не менее и в научной терминологии это слово довольно прочно укоренилось. Можно было бы предложить цивилизованный вариант: применительно к российской среде всех не православных христиан следовало бы называть просто неправославными, когда речь идет об общем понятии; если же нужно конкретизировать, то — евангелисты, баптисты и т.д., — как они сами себя юридически обозначают.
Впрочем, здесь не удастся что–то поменять сразу; не удастся это и в обозримом будущем, потому что мы любим клички, что, конечно, показатель низкой культуры. Как мы увидим, слово «сектанты» являлось единственным обозначением всего неправославного, выходящего за пределы господствовавшей тогда религии, — так что придется по необходимости пользоваться укоренившимся словом при использовании цитат. Хотя, подчеркнем еще раз, термин этот ненаучный и уничижительный.
Рациональные христиане — выходцы из православия, исторгнутые самим православием из своей среды недальновидными и неразумными действиями. Сами так называемые сектанты вовсе не помышляли делать русскую Реформацию, на манер западной. Как ни парадоксально, они появились просто от чтения Библии, которая лишь во второй половине XIX века стала им более–менее доступна. Термин «секта» восходит к латинскому слову «секаре» — «отделять». Но автор склонен употреблять слово «секта» для обозначения образа мыслей, учения, очистив его от укоренившегося негативного смысла. «Отделенные» или «отделившиеся» — это ушедшие из мира или общества люди. Религиозное же движение, о котором написана эта книга, имело своих представителей не только среди крестьян, но и среди российской интеллигенции, в великосветских салонах Санкт–Петербурга, в дворянских домах Москвы и губернских городов; так что о замкнутости и отрешенности их от земного мира говорить не приходится.
О рационалистических сектах было много толков и домыслов. Можно сказать, что только теперь сформировалась догматика и сложилась структура той или иной неправославной христианской организации, испытавшей гонения уже при своем зарождении. Да и какие они секты, если на равных правах входят в многочисленные международные христианские объединения? Тогда их называли «штундистами» (с разграничением впоследствии на староштундистов и младоштундистов), «евангелистами» (кто–то евангеликами), «необаптистами» (потом просто баптистами), «евангельскими христианами», «редстокистами», «пашковцами».
Справедливо сказано, что «всякая систематизация в данной области неизбежно страдает чрезвычайной искусственностью. То, что создалось самой жизнью, что явилось плодом самобытного творчества, трудно ввести в рамки определенного учения, — сектантская идеология находилась как бы в безостановочном движении и переживает периоды постоянной эволюции» [8].
В самом деле, возьмем термин «штунда». Сначала безобидное слово, от немецкого Stunde — «час». Обозначало оно собрание людей, «любящих религиозное настроение в обыденной жизни» [9], потом — кличка; затем — клеймо, когда слово «штунда» проникло в официальные документы. После этого оно уже являлось «в виде универсального острого орудия борьбы с религиозным разномыслием всех оттенков (курсив мой. — А.Б.)» [10].
Слово «штунда» стало именем нарицательным, хотя секты как таковой не было. А было массовое религиозное движение, возникшее в православной среде на почве духовной неудовлетворенности. Даже в конце прошлого века профессор Бороздин писал:
«Наконец, что касается основного термина штундизма, то и он признается самими духовными писателями только в известном условном (курсив мой. — А.Б.) смысле, т.к. самостоятельной секты, которою можно было бы в отличие от других назвать штундистскою, не существует» [11].
К самобытному русскому ревивализму (духовному пробуждению) отчасти имели отношение немцы, живущие в России, «во внутренней жизни которых в период 60–х годов, как известно, происходил очень бурный процесс разложения (в смысле преобразования. — А.Б.)» [12]. Имелся в виду переход российских немцев из лютеранства и меннонитства в баптизм. Но это мало что объясняет в нашей проблеме. Немцев, во–первых, было не так уж много в России, да и далеко не все из них были вовлечены в обновленческий процесс внутри своих колоний; во–вторых, им, по российскому законодательству, было запрещено заниматься прозелитизмом, т.е. обращением в свою веру. Все они проходили по Департаменту духовных дел иностранного исповедания, и статья 4 «Устава духовных дел иностранного исповедания» устанавливала: ввиду того, что русский монарх «яко христианский Государь есть хранитель догматов и благочиния господствующей православной церкви, то право пропаганды своей религии принадлежит только православию» [13]. Была прописана и жесткая мера наказания за совращение в свою веру, а немцы были законопослушны.
Штундистское движение «возникло в первые пореформенные годы и не сводится к какому–нибудь одному виду сектантства» [14]. Нередкой была следующая картина: «отпавший от православия простолюдин может одно лишь констатировать: что он отпал от православия и не ходит в церковь и что, читая Евангелие, ищет новых путей. Зная же, что всякого отпавшего и народ, и батюшка, проклиная во время проповеди в церкви, называют «штундистом», он на вопрос, к какой же он вере теперь принадлежит, наивно отвечает: «штундист», не подозревая даже, что кроется под этим наименованием, и лишь в редком случае он назовет себя евангелистом» [15]. Поэтому «очень часто бывает то, что обыкновенно называют баптистами, есть пашковство или даже молоканство; что называют штундизмом (термин крайне неопределенный и собственно ничего не говорящий), есть новоштундизм, т.е. противовес баптизму, а иногда толстовство в народе, иногда штундохлыстовщина, иногда просто «свободный рационализм» [16].
Термин «свободный рационализм», на котором настаивал весьма компетентный специалист по сектантскому движению в России В. Д. Бонч–Бруевич, автору кажется наиболее приемлемым, хотя он будет мало употребляться в данной работе. Конечно, тот или иной отпавший от православия неизбежно примыкал к какой–нибудь религиозной фракции, потом мог переходить в другую, да и сами эти фракции были в стадии самоопределения, но поиск продолжался — кто может навести порядок в прорвавшемся потоке, увлекающем за собою всё? Автор снова подчеркивает, что объект его внимания — рационалистическое направление в новом религиозном проявлении, т. е. те ставшие неправославными христиане, которые без фанатизма, без крайнего мистицизма разумно определяли свою жизнь относительно своих семейных обязанностей, гражданского самосознания, поведения в обществе, где им приходилось жить.
Необходимо уточнить, что в книге речь пойдет не о конфессиях, а о праве как о совокупности устанавливаемых государством норм взаимоотношений. «…Когда в русской жизни окончательно будет изгнан произвол, и его заменит строгая законность, — тогда и в делах веры не будет применяться насилия; государство будет следить лишь за тем, чтобы никто не нарушал религиозной свободы, т.е. будет охранять все веры равно от чьих–либо насилий» [17], — об этом говорили еще в начале нашего столетия.
Ни один пишущий не может не быть субъективным, если он не равнодушен к проблемам своего общества. Но субъективность и тенденциозность — разные понятия, и последнего автор хочет избежать. Пусть говорят исторические документы и факты.
Хорошо забытое старое
Автор имел возможность работать с фондами Архива бывшего Святейшего Синода и Правительствующего Сената. Рапорты, донесения, сообщения о положении на местах превратностями судьбы попадали в самые различные инстанции. Вернее всего их следовало бы искать в фонде 797 — Канцелярии обер–прокурора Св.Синода, — и мы их там находим. Но сведения о так называемых сектантах обнаруживаются и по другим ведомствам, например: в фонде 1284 — в Сенате, в Департаменте общих дел Министерства внутренних дел; в фонде 1276 — в Департаменте духовных дел МВД; в фонде 1286 — в Департаменте полиции исполнительной; в фонде 821 — в Департаменте духовных дел иностранных исповеданий.
Как видим, сектантами интересовались многие властные структуры. Добавим сюда фонд 796 — Канцелярии Св. Синода, фонд 472 — Канцелярии Министерства Императорского Двора, фонд 1363 — Уголовного Кассационного Департамента, фонд 1261 — Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, фонд 733 — Департамента народного просвещения, фонд 802 — Учебного Комитета при Св. Синоде.
В период распространения нового христианского неправославного движения в России церковные и светские чиновники порой не знали даже, куда подавать сведения, в чьем ведении должны быть новые «дела». И, независимо от разрешения вопросов о сектантах, подача материалов шла по разным каналам: урядники, приставы направляли по полицейской линии, епархиальные благочинные — по своей, церковной. Кто–то рассуждал иначе — и подача шла как сугубо гражданское дело в Департамент общих дел. И уж совсем абсурдно то, что дела о русских гражданах шли в Департамент духовных дел иностранного исповедания. Но тут причина была в том, что русскому человеку разрешалось, по законодательству, быть только православным, а если он становился неправославным, то как бы и переставал быть русским — и «дело» о нем шло в указанный департамент.
То, что документы проходили через Департамент Министерства юстиции — фонд 1405 — не может вызывать удивления. Но зачем было рассылать различные предписания совещаний первоиерархов по вопросам о сектантах в Департамент общих дел Министерства государственного имущества — фонд 381 — это до сих пор непонятно. Сохранилось даже замечание, сделанное карандашом на очередном директивном письме, поступившем в это ведомство, — «это наверное не нам», хотя чиновники его зарегистрировали, пустили по дальнейшим инстанциям, о чем свидетельствуют поэтапные резолюции, сделанные разными почерками по всему листу.
Помимо архивных источников автор нашел обширный материал в Своде Законов Российской Империи, в императорских Манифестах и Указах, циркулярах и разъяснениях различных Ведомств, отпечатанных специально для служебного пользования; последние, несмотря на кажущуюся детальную регламентацию, весьма часто представляли собой явные противоречия основному Своду Законов. Да и в нем можно было видеть, при внимательном исследовании, очевидные несоответствия, которые мы покажем в дальнейшем.
Весьма ценным источником для данной книги являлся Фонд В. Д. Бонч–Бруевича, известного деятеля советского государства. Он собрал обширный материал по многочисленным сектам. Занимался он этим еще в конце прошлого столетия, и для него это не было какой–то служебной обязанностью. Бонч–Бруевич серьезно относился к данной проблематике, лично вел переписку со многими адресатами, кропотливо выбирал из каждодневной прессы информацию и вклеивал вырезанные статьи в тетради, которые с аккуратностью датировал по годам. Автор обнаружил их в фондах Государственного музея истории религии (ГМИР), в Санкт–Петербурге.
Можно читать российские законы и всевозможные циркуляры самых разных ведомств — гражданских и духовных — и полагать, что религиозные законы и вся политика дооктябрьского периода не была в прямом смысле репрессивна по отношению к неправославным христианам. После цитирования некоторых бывших законов автору задавали недоверчивый вопрос: так, может, это были законы, всего лишь написанные на бумаге, а в повседневной практике о них просто забывали? Ответ на этот вопрос можно получить, если ознакомиться с материалами, попадавшими в местную прессу. Их так много, что можно составить целый сборник неопровержимых свидетельств того, как циркуляры воплощались в жизнь, а репрессивная машина работала без сбоев вплоть до Февральской революции. Отчасти они вошли в раздел «Приложение» данной книги.
И еще — письма. Это тяжелое дыхание загнанного, ошельмованного, осужденного, истязуемого неправославного христианина. Всю боль невозможно было передать в нескольких словах, нужно было выговориться, и письма писались пространные. Иногда описывались со всеми подробностями судебные мытарства и передвижение по ссыльным этапам, иногда что–то проговаривалось наспех — не мог же муж, которого истязали его односельчане и родственники по причине его неправославия, подробно описывать, как православные насиловали на его глазах беременную жену. И можно ли даже по письмам измерить ужас малолетних детей, когда их вырывали из рук родителей, уклонявшихся от православного причастия или крещения, и увозили неизвестно куда, в какой–нибудь монастырь? Но это — письма, живая плоть истерзанных людей. Это тоже из фондов ГМИРа.
Чиновники из полиции или из духовенства могли подавать — и подавали — факты в искаженном виде. Привлекаемого к суду простолюдина провоцировали признать себя штундистом, чтобы подвести его под карательное действие закона о штундистах.
«Нередко случается, что даже сектанты именуют себя «штундистами», но это вовсе еще не значит, что они на самом деле штундисты. Дело в том, что крестьянину, человеку темному в вопросах веры, который и о православии–то имеет слабые и весьма смутные представления, трудно определить, не имея уже ровно никакого представления о разноверии и делении на секты, к которой фракции он может себя причислить: к баптистам ли, молоканам, духоборам или иным каким, ибо о существовании этих сект он и не слыхал никогда, не выходя далеко за пределы своего села» [18].
Оставлявший свою епархию благочинный мог значительно приуменьшать в своих рапортах силу влияния и количество новоявленных сектантов, чтобы начальство увидело многотрудное, но и нетщетное его радение. Принимающий же эту епархию предпочитал сгустить краски, чтобы то же начальство заранее видело его грядущие тяготы и, быть может, выделило бы дополнительные финансы для борьбы со «штундою».
Так что, извлекая эту архивную «руду» из пластов истории, не стоит считать ее безусловной ценностью, требуется тщательная ее обработка.
Перейдем к анализу литературы, которая была посвящена обозначенной нами проблеме. Историография по вопросу так называемого сектантства еще до 1917 года представлена множеством книг и брошюр, тема была весьма актуальной и больной, новое христианское движение не было каким–то внутрицерковным только вопросом — волны репрессий прокатывались по всем сословиям на всей территории Российской Империи.
Надо сказать, что большинство авторов, работы которых пришлось изучать, это представители духовенства; лишь некоторые имена принадлежат людям светским. Можно было бы посетовать на такую диспропорцию, но это оказалось даже и хорошо: можно сказать, что сведения мы получали как бы из первых рук — от православных церковнослужителей.
Неправославные христиане каких–либо серьезных книг не написали; не было, разумеется, и специальных исследований по дооктябрьскому периоду. Причина такого молчания проста: если уместна здесь поговорка, то им было «не до жиру, быть бы живу». Известный в так называемых сектантских кругах едва ли не единственный их адвокат И. П. Кушнеров, который по данным архивов «начал свое служение со времен яростных гонений (1894 г.), направленных против так называемых штундистов, когда всякое вступление в дело их защиты было преследуемо наравне со штундою и каралось если не ссылкою, то многими лишениями со стороны правительства и духовенства» [19], — так вот, Кушнеров мог бы написать пусть не научное исследование, но хотя бы хронику грамотного юриста. Но и он пострадал из–за своих христианских убеждений, вплоть до полученных увечий от собственного сына, считавшего, видимо, что таким образом он борется за чистоту православия.
Наиболее объективными, по мнению автора, были работы светских авторов, хотя их было немного. Все они православные, но не считали себя обязанными идти в фарватере официальной политики. Они не были сектантами и во многом могли быть с ними не согласны, но они отстаивали гражданскую справедливость и совесть свою не разменивали на конфессиональную принадлежность, хотя такая позиция им самим давалась нелегко из–за психологического давления «агрессивного большинства». Они одни, к сожалению, поднимали вопрос о праве каждого человека на свободу совести.
Иеромонах Алексий (Дородницын), написавший книгу «Южнорусский необаптизм, известный под именем штунды», — истый православный ортодокс. Но в своем правоверии он не впал в заблуждение, что новое религиозное движение на русской земле — это явление чуждое, обязательно привозное, искусственно насажденное извне. Однако быть до конца объективным Алексию мешало его нежелание, так сказать, потесниться, чтобы дать место этим инославным христианам. Пристрастность для научности губительна, и иеромонах высказывается весьма жестко:
«Штундисты — говорим без преувеличения — своими отношениями к святыне православной церкви скорее напоминают банды тех изуверов–крестьян из эпохи религиозных войн на западе…» [20].
Не пристало епископу заниматься клеветой: нет никаких сведений — ни в архивах, ни в специальных работах, ни в журналистике — об изуверстве штундистов. Не пришлось встретить в своих долговременных исследованиях хотя бы какую–нибудь жалобу благочинного, что бывшие его прихожане, уклонившись от православия, били стекла в церкви, рвали священнические книги, насильно кого–нибудь крестили по своим обрядам, устраивали погромы во время похорон, не давая хоронить на общем кладбище, публично пороли на сходе несогласных с собой, грудных детей отнимали от матерей, не давая им их кормить, — но вот подобных действий православных столько, что впору писать отдельную книгу той трагической хроники.
Изуверские религиозные проявления были — у скопцов, например, но, во–первых, оскопление они совершали над самими собой, а во–вторых, они не рассматриваются в нашем исследовании, потому что не являются представителями христианского рационализма, так что иеромонах Алексий их не имел в виду, говоря о штундистах.
Тон священника А. Ушинского, написавшего работу «О причинах появления рационалистического учения штунды», более спокойный. Предпочитая доверять своим глазам, он много ездит по украинским селам, по немецким колониям, беседует с людьми простыми и немецкими пасторами. Он корректен в своих обобщениях; не навязывая своего мнения, он все же показывает, что русская штунда обязана немцам только своим названием да в некоторой степени, если не впадать в преувеличение, евангельскому наставлению пасторов.
Вот актовая академическая речь священника Ф. Титова «О современном состоянии русского сектантства». Судя по названию его доклада, его не упрекнуть в снисходительности к сектантам. Дело доходит даже до казуса: будучи хорошо осведомленным о решениях и предписаниях предшествующих трех миссионерских съездов, рекомендовавших усилить репрессивные меры против уклонившихся от православия, Ф. Титов уверяет, что эти «ограничительные меры не насильственные, ибо вызваны необходимостью, вызваны самими теми, по отношению к кому они изданы» [21]. Если бы Гоголь в свое время не написал про унтер–офицерскую вдову, которая сама себя высекла, то приведенная выше фраза была бы оригинальна и воспринималась бы как черный юмор. Впрочем, священник Титов не собирался смеяться; его речь была соискательской, и он надеялся получить ученую степень.
Как бы там ни было, нельзя не воздать должное его смелости, когда он позволил себе так высказаться о причинах сектантства:
«Итак, вот, по нашему мнению, первая и славнейшая причина происхождения русского сектантства: отсутствие точных, правильных, ясных понятий и познаний о своей вере у русских людей (у православных. — А.Б.), у которых пробуждалось и пробуждается желание отдать себе отчет в том, во что он верует, истинна ли вера его, и каким путем можно достичь спасения? Незнание основных истин христианско–православной веры, неподготовленность русского человека к суждению о предметах веры, вместе с отсутствием надежных руководителей в этом отношении, лежит в основании большинства сектантских движений русского народа в качестве главной положительной причины» [22].
Не желая того, священник Титов дает повод для крамольных размышлений, что же у нас на Руси было к концу XIX века: все еще продолжающееся язычество или претензии на христианство? — «Потребовалось бы много времени для того, чтобы выяснить исторические обстоятельства и условия, благодаря которым русский народ в простой своей массе долго после принятия христианства оставался, а в некоторых местах даже и теперь еще остается без точного, правильного и ясного знания своей веры. Но это — несомненная, хотя и прискорбная истина» [23]. Речь священника была издана отдельной книжкой.
Священник А. Введенский приводит в своей небольшой книжке «Виновато ли духовенство в происхождении и развитии русского сектантства?» донесение прокурора Одесской судебной Палаты вице–директору Департамента Министерства юстиции:
«Можно смело сказать, что ответственность за существование у нас столь многочисленных ересей и расколов должна быть всецело отнесена к равнодушию представителей православного духовенства в исполнении самой существенной их обязанности — быть проповедниками основ христианской веры, а не простым совершителем богослужения по обрядам Православной Церкви» [24].
Еще донесение: исправник Александрийского уезда — Херсонскому губернатору:
«Даже поверхностный взгляд достаточно убеждает, что неудовлетворительное нравственное состояние сельского духовенства, своей жизнью подающего народу пример разлагаемости, толкает население в штундизм… Безобразная жизнь, оргии, вымогательства за требы, неумение вести себя в крестьянской среде согласно своему сану.., — вот причины, по которым народ льнет к учению штундизма» [25].
Правда, отвлекаясь и забывая то, что сам же цитировал, А. Введенский считает, что во всех пороках виновата интеллигенция:
«И в самом деле, кто заменит собою духовенство в деле духовного руководительства народом? — Просвещенные классы общества, т.е. помещики, чиновники и вообще так называемый интеллигентный класс. Теперь спросим, что внесла интеллигенция в жизнь православного русского народа? Ответ ясен: индифферентизм в области веры» [26].
Преосвященный Амвросий, архиепископ Харьковский, выступая на собрании Санкт–Петербургского братства Пресвятой Богородицы, умилялся религиозному народному невежеству:
«Его (народа. — А.Б.) образование имело характер церковности, заимствованной от греческой церкви. Он учился по книгам Св. Писания, по тяжелым славянским переводам греческих отеческих творений и не менее тяжелым произведениям отечественной письменности. За немногим исключением, он не усвоил, как должно, высокого учения своей церкви, но крепко устоялся в церковной практике» [27].
Архипастырю отрадно сознавать, что невежественный в вере народ знает обряды. Но преосвященный признает, что так называемое сектантство — удел не только темных, необразованных народных масс. Для докладчика сектантское зло — оно и в образованном обществе зло. Разумеется, архиепископ знает, как его искоренить:
«Для прекращения этого зла нужно нашему просвещенному обществу прежде всего отрешиться от двух ложных понятий — о свободе совести и всепрощающей любви» [28].
Среди писавших в то время о сектантстве были и миссионеры (разумеется, православные). Здесь инакомыслие в вопросах христианской веры не допускалось. Собственно, в ряды миссионеров и шли наиболее рьяные ортодоксы вроде известных В. Скворцова, И. Айвазова, Л. Кунцевича. Последний, пожалуй, выразил общую точку зрения своих соратников, призывая на миссионерском съезде в г. Воронеже в 1913 г., чтобы «секты не были терпимы государством (курсив мой. — А.Б.), что «долг правительства — бороться с сектантством» [29]. Обратим внимание на дату. Как увидим позднее, даже после всех манифестов и деклараций о даровании свобод и о веротерпимости нетерпимость была не только в призывах.
Совершенно неожиданно встретилось лишь однажды благосклонное отношение к так называемым сектантам. Священник–миссионер М. Чельцов слушал какой–то доклад, где коренной причиной русского сектантства считались темнота и невежество народа. Этот миссионер возразил:
«Не темнота влечет христиан в секты, а склонность к религиозному критицизму и, следовательно, относительная просвещенность. С другой стороны, не порочность, не нравственная дряблость, а искание людьми Христовой правды и жизни…» [30].
Как мы сказали ранее, православных авторов, писавших на тему о сектантстве, было много. Общий их лейтмотив — это заведомое отвержение сектантов, причем всех без исключения: крайне мистических, изуверских или рационально–демократических. Всё, что не есть православие по своей форме, должно быть искоренено. Хотя в рассуждениях о причинах возникновения нового религиозного явления некоторые авторы позволяли себе критические интонации по отношению к Церкви, служителями которой они были сами.
Теперь обратимся к авторам светским. В. И. Ясевич–Бородаевская, юрист по образованию, написала весьма серьезную книгу «Борьба за веру». Она прослеживает историю сектантства в свете законодательства, отмечая, что это законодательство фактически не давало сектантам права на существование. Она не бесстрастный исследователь: подробные извлечения из соответствующего закона или указа она сопровождает сообщениями и личными свидетельствами, показывая, к какому дикому произволу приводит религиозная нетерпимость, осененная санкциями законов. Вдаваясь иногда в богословские рассуждения, она не всегда права, но зато четко видна ее благородная гражданская позиция: она понимает, где должно говорить языком права. В разделах, касающихся религиозного законодательства, мы не раз будем обращаться к ее компетентному мнению.
Публицист А. С. Пругавин, написавший ряд работ, в частности «Монастырские тюрьмы в борьбе с сектантством», «Религиозные отщепенцы», «Значение сектантства в русской народной жизни», «О необходимости и способах всестороннего изучения русского сектантства», «Вне закона», подходит к изучаемой проблеме с разных сторон. Его интересуют правовые, экономические, бытовые аспекты бурного развития нового христианского движения. Он показывает, как русский простолюдин, экономически закрепощенный, искал выхода из своей вечной нужды и порою находил его весьма своеобразно. Если крестьянин видел, что все культовые потребности (крестины, бракосочетания, погребения) можно у штундистов совершать без денег, то он, естественно, мог перейти к ним — и как осудить такого человека?
Как публицист, он уделял много внимания правовому аспекту религиозного диалога в России, говоря об этом не без горечи:
«Известно, что архивы святейшего Синода, духовных консисторий и многих наших монастырей содержат в себе огромное количество материалов, как по истории раскола и сектантства, так и об его современном состоянии, но, к сожалению, все эти в высшей степени драгоценные материалы совершенно недоступны для ученого исследователя. Проникнуть светскому человеку, да отчасти и духовному ученому в архив святейшего Синода или духовной консистории столь же трудно, как верблюду пройти сквозь игольное ухо… Тайна, глубокая тайна ревниво скрывает от общества, от народа, от науки все эти богатейшие сокровища, которые могли бы пролить яркий свет на многие стороны религиозной и духовной жизни русского народа, до сих пор очень мало выясненные. Самые отчаянные конспираторы и заговорщики могут позавидовать той таинственности, которой удалось нашим духовным властям окружить свои архивы» [31].
Статьи, посвященные вопросу о русском сектантстве, вырезаются из журналов. Книги, трактующие этот вопрос, задерживаются цензурой и сжигаются или уничтожаются иным способом. Так, в 80–х годах были задержаны и сожжены следующие книги: «Раскол внизу и раскол вверху. Очерки современного сектантства», «Отщепенцы: старо–веры и ново–веры. Очерки религиозно–бытовых движений русского народа», «В поисках за правдой» и т.д.
Конечно, при некотором желании и в этих фактах можно усмотреть известный прогресс. В самом деле: прежде жгли самих раскольников и сектантов, теперь же жгут только книги о сектантах [32].
Профессор П. Милюков предпочитает давать оценку новому явлению с этическо–философских позиций, утверждая, что это явление есть часть, продолжение общерусской культуры: «…процесс религиозного развития состоял в постоянной спиритуализации религии, в постепенном превращении религии обряда в религию души» [33]. И здесь не откажешь профессору в проницательности: он верно увидел тенденцию ухода от «выстаивания» служб к личной сакрализации христианства.
Журналисту С. Мельгунову принадлежит небольшая основанная на фактах работа «Свобода веры в России». Его перо остро, и возражать ему трудно, когда он пишет о том, что православие освящало всякое насилие:
«Евангелие, порицавшее несправедливость и насилие в жизни, угнетение обездоленных и оскорбление слабых, учило о равенстве богатых и бедных, оно проповедовало свободу, а, между тем, церковь, вопреки христианскому учению, стала горячей и неуклонной защитницей существующего порядка — она оправдывала все происходившие насилия, к ним нередко она сама побуждала» [34].
И далее:
«А между тем, эту свободу проповедует то самое Евангелие, которое должны духовные пастыря разъяснять непонимающему народу. Народ скорее понял сам. Народ не хотел терпеть крепостного права, а русское духовенство никогда не восставало против него, считая, очевидно, что рабское подчинение одних людей другим соответствует евангельскому учению» [35].
И еще:
«Святейший Правительствующий Синод пятьдесят лет назад (в 1857 г. —А.Б.), накануне освобождения крестьян от крепостной зависимости в своих указах запрещал духовным пастырям говорить с амвона и даже частным путем «крестьянину, что он такой же человек, как и помещик, его брат во Христе, созданный по тому же образу Божию», запрещал пастырям заступничество за «мужика» в случае даже крайней бесчеловечности помещиков» [36].
Последняя цитата напомнила работу некоего А. А. Соколова под названием «Отношение церковной власти к свободе совести и слова в XX веке», где автор вспоминает, как «один священник Владимирской епархии (Лавровский) был сослан в Соловецкую тюрьму просто «по подозрению» в подбрасывании листков–прокламаций, где порицалось крепостное право» [37]. Про монастыри–тюрьмы еще придется говорить, хотя кто–то возразит, что это — крайности, не всех же туда сажали. Пусть так, но вот этот же автор, рассуждая о свободе совести, имеет в виду прежде всего религиозную совесть:
«Свобода слова и совести рисовалась воображению разных клерикалов, не в меру ретивых в своей религии, чем–то весьма опасным и для них самих, и для церкви, и для общества. Постоянное ожидание от такой свободы ужасной пагубы для всей церковно–общественной жизни заставляло ригористов–церковников повсюду ставить ей преграды, тормозить ее поступательное движение вперед, глушить и давить ее везде, где это было возможно, и всеми средствами, какими можно было располагать той или другой группе их. Забыв, что живая вера и по самой природе своей свободное слово не могут быть уничтожены никаким насилием и гнетом, они прибегали ко всякому насилию и гнету… И суд, и насилие над совестью людей представителями Церкви освящались религиозной идеей — служение Господу: убиением человеческой личности «мнили службу приносити Богу», как будто бы Ему могут быть угодны «над вольной мыслью человека насилие и гнет». Санкционировав же принцип стеснения и нетерпимости к иноверию и иномыслию, в выборе средств для достижения своей инквизиторской цели духовные власти уже нисколько не стеснялись. И вот — запрещения, проклятия, послания, письма, тюрьмы — все это служило орудием борцам за веру и нравственность против нынешней крамолы — свободы совести и слова» [38].
Как представляется, наиболее всестороннее и объективное изучение многоликого так называемого сектантства провел В. Д. Бонч–Бруевич. Обширный материал, куда входят его собственные исследования, архивные данные и современная ему информация, лег в основу фондов созданного им же в г. Ленинграде Музея истории религии и атеизма (сейчас в названии последнее слово отсутствует). Памятуя, что впоследствии истории как науке навязывалась казенная философия и методология, нельзя не признать вклад Бонч–Бруевича особенно ценным.
В довольно неблагоприятной обстановке Бонч–Бруевичу все же удалось собрать обширный материал по сектантству (и по старообрядчеству). Чего стоят только его «Звенья» по малеванцам, молоканам, ильинцам, бегунам, пашковцам, штундистам (при всей условности этого названия), прыгунам, шалапутам, баптистам, евангелистам, иоаннитам, «новому Израилю», духоборам, толстовцам — одно перечисление заняло бы страницу. И этот девятитомник автор по скромности назвал лишь сборником.
В своем научном исследовании Владимир Дмитриевич занимает нейтральную позицию. Разумеется, он прежде всего изучает историю возникновения того или другого рассматриваемого явления. Ценно и его понимание причин их возникновения; для него они кроются в желании народа удовлетворить свои духовные потребности где–то на иных пажитях, если традиционно–исторические не отвечали таковым ни по сути, ни по содержанию. Конечно, автор видит причины и в экономических условиях жизни, в социальной незащищенности, в неразумной государственной религиозной политике. Бонч–Бруевич, зная многих так называемых сектантов лично, вел с ними переписку и выступал иногда как публицист. Допуская вполне возможную религиозную опалу, Бонч–Бруевич все же писал:
«Кто же является главным инициатором, главным возбудителем всех этих противозаконных действий и несправедливостей? Мы решительно утверждаем, что все это дело — дело рук духовенства православной церкви, особенно гг. миссионеров. Мы утверждаем, что светская власть, как в лице представителей министерства внутренних дел — местных и центральных, так и в лице представителей министерства юстиции находятся в этом вопросе совершенно в руках духовных властей» [39].
Находясь на позициях своей партии, он полагал, что «сектантский «закон Бога», его предписания и реализация есть ничто иное как социально–политические требования сектантов, еще не осознанные ими как таковые и облеченные народной мыслью в религиозные формы» [40]. Пусть так; мы понимаем такой подход: по марксизму бытие всегда определяло сознание, но никогда наоборот. Сейчас речь идет не об идеологической интерпретации данного явления; нам важно свидетельство ученого и его квалифицированная оценка.
Чтобы закончить анализ исследований по вопросу сектантского движения в России конца XIX — начала XX века, скажем еще о двух авторах советской школы. А. И. Клибанов, написавший «Историю религиозного сектантства в России» и «Религиозное сектантство в прошлом и настоящем», продолжает традицию марксистско–ленинской методологии. Он настойчиво внушает, что сектантские общины с начала своего возникновения имели основу вовсе не 6огоискательскую, не религиозную. На примере некоторых общин, вроде тифлисской, он, неправомерно обобщая, утверждает, что все это затевалось лишь купцами и ростовщиками в их интересах. Мы не собираемся идеализировать имевшуюся ситуацию: имущественное расслоение было явным, и даже были конфликты на этой почве. Клибанов выдает мнение овцеводов–миллионеров братьев Мазаевых за мнение всей общины только на том основании, что оба они — члены этой общины. У Клибанова и И. С. Проханов, лидер евангельских христиан, подписавший телеграмму, полную благожелательных заверений в адрес царя, оказывается выразителем мнения, обязательного для всех своих единоверцев.
Л. И. Емелях в своей работе «Антиклерикальное движение крестьян в период первой русской революции», в отличие от предыдущего автора, приводит цифры дореволюционных статистических данных, а цифрам, как известно, возражать трудно.
«В 1905 году духовным лицам принадлежало 300 тысяч десятин, тогда как в 1877 году в их руках находилось 200 тысяч десятин; следовательно, земельные владения духовенства увеличились в 1905 году на 100 тысяч десятин, т.е. в 1,74 раза» [41].
«По сравнению с 1890 годом монастырские владения в одной только Европейской России увеличились на 28897 десятин… Даже после отмены крепостного права хозяйства монастырских имений сохранили сильные традиции крепостничества. Обещая «вечное спасение души» за работу на обитель, монахи набирали женщин бесплатно обрабатывать землю. Летние работы на монастырской земле, в садах, на огородах, на сенокосе исполнялись часто даром, ради «святых чудотворцев» или «святителей» [42].
Если даже вынести «за скобки» трудовую эксплуатацию, — в конце концов, люди и поныне в религиозном послушании готовы жертвовать многим, не только личным трудом, — то все равно остается вечно больной для России вопрос о земле. Недаром же в архивных описях мы и сейчас читаем о многочисленных самовольных запашках церковных и монастырских земельных угодий. Можно было бы много внимания уделить подобным цифрам, но наш разговор о другом. Во всяком случае, помня о тенденциозности работ Емелях, нельзя не согласиться, что эпизоды, которые она приводит, — это непридуманные бытовые картинки той жизни: «…Барское поле. До сотни работающих крестьян. В ближайшем селе ударили к вечерне. «Слышь, слышь, ребята! Отец Иван деньгу–то кует! Ишь, выковывает, ишь выковывает» (из свидетельства свящ. М. Левикова) [43]. Или — свящ. В. Рюминский: «Ты дай мне двугривенный — тогда я похороню твоего ребенка, а не хочешь — он будет гнить в жаркое лето…». «Бывают случаи, когда из–за невозможности заплатить за право освящения любви христианским обрядом люди живут в браке невенчанными, и родящиеся дети записываются незаконнорожденными» [44].
О так называемом сектантстве есть еще одна книжка — «Политическая роль сектантства» Ф. Путинцева, но ее нельзя даже с натяжкой назвать исследованием. Здесь все заведомо спекулятивно, отдает идеологическим отрицанием в духе «союза воинствующих безбожников». Это и понятно: издано в 1929 г.; большевики, еще вчера искавшие себе союзников среди сектантов, теперь готовы были их всячески шельмовать за то, что последние ни идеологически, ни тактически не пошли с ними. Да, протест был, да, лозунги в чем–то были схожими, да и всевозможные тяготы тоже. Но не более того.
Итак, мы сделали обзор и анализ работ, написанных по поводу так называемого сектантства. У них есть свои достоинства и недостатки. До октября 1917 г. исследования на эту тему выходили по преимуществу из–под пера священства Русской Православной Церкви — и конечно, превалировал тон осуждения и запретительства. После, точнее, со второй половины 20–х годов, шла откровенная борьбе против всех форм религии и веры.
Есть и еще один вопрос: что думали о религиозной ситуации в России наши писатели, столь почитаемые еще и за то, что в своих произведениях они очень много внимания уделили духовным поискам? Специалистами по христианскому инаковерию они себя не считали, потому об этом ни повестей, ни романов не написали. Тем не менее свои суждения они имели. Вот что писал редактор журнала «Русский Вестник» М. Н. Катков:
«Нельзя без грусти видеть, как в русской мысли постепенно усиливается равнодушие к интересам религии. Это — следствие тех преград, которыми хотят настоятельно отделять высшие интересы от живой мысли и живого слова образованного русского общества. Вот почему в литературе нашей замечается совершенно отсутствие религиозного направления. Где возможно повторять только казенные и стереотипные фразы, там теряется доверие к религиозному чувству, там всякий поневоле совестится выражать его, и русский писатель никогда не посмеет говорить публике тоном такого религиозного убеждения, каким могут говорить писатели других стран, где нет специальной духовной цензуры. Эта насильственная недоступность, в которую поставлены у нас все интересы религии и Церкви, есть главная причина того бесплодия, которым поражена русская мысль и все наше образование; она же, с другой стороны, есть корень многих печальных явлений в нашей внешней церковной организации и жалкого положения большей части нашего духовенства. Неужели нам суждено всегда обманывать себя и хитросплетенной ложью пышных официальных фраз убаюкивать нашу совесть и заглушать голос вопиющий потребностей? В таком великом деле мы не должны ограничивать горизонт наш настоящим поколением и с грустью должны сознаться, что будущность нашего отечества не обещает добра, если продлится эта система отчуждения мысли, этот ревнивый и недоброжелательный контроль над нею…» [45].
Мы, конечно, несогласны с тем, что в конце XIX столетия (цитата датирована 1901 годом) усилилось равнодушие к религиозным вопросам. Катков, разумеется, знал больше о своем времени, чем мы, потому так и сказал. Когда требовалось писать только «казенные и стереотипные» произведения, то подлинная гражданская совесть предпочитала лучше молчать, чем осквернять себя ложью. К тому же зачем писать, если нельзя издать?
И. С. Тургенева справедливо считают светским писателем. Тем не менее мы обнаруживаем у него пристальный интерес и симпатию к своеобразной религиозности русского народа. Чего стоит его «Касьян из Красивой Мечи»! Касьян — типичный бегун. Существовала такая секта бегунов, по философии и психологии она напоминала русское странничество. Вот и крестьяне Некрасова из «Кому на Руси жить хорошо?» ходят от селения к селению в поисках своеобразно понимаемой ими правды. Вообще на Руси «правда» всегда понималась как прежде всего «справедливость». Простые люди хотели некоей правды и ради нее они жертвовали многим. Уходили в бегуны, в странничество, как Касьян, и в этом была религиозная жажда. «И не я один, грешный.., много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут… да» [46].
Литературовед Н. Л. Бродский в работе «И. С. Тургенев и русские сектанты» сделал оригинальное наблюдение: писатель своей нескрываемой симпатией к подобным «странным» людям обнаружил свое сходство с ними. Ведь он тоже видел «неправду», окружавшую его в России, и тоже бежал от этой «неправды». Он тоже был своего рода странник, но барин–западник, искал «правду» все равно в России.
Его Софья из «Странной истории» хочет найти путь к Богу через «послушание» своему наставнику Василию, хлыстовцу. В этом же ряду и Евлампия Харлова из «Степного короля Лира» — хлыстовка, «богородица».
Н. С. Лесков, уж точно христианский писатель, обер–прокурора Победоносцева называл устно и в письмах не иначе как Лампадоносцевым. В этом сарказме немало личной горечи Лескова — «Лампадоносцев» доходил до абсурда, вымарывая совершенно безобидные части того или иного произведения. Почитаем его письма:
«Родину–то ведь любил, желал ее видеть ближе к добру, к свету познания и к правде, — а вместо того — либо поганое нигилистничание, либо пошлое пячение назад, «домой», т.е. в допетровскую дурость и кривду» [47].
Ценная, надо сказать, оценка периода «древлего благочестия», порушенного Петром I.
О Льве Толстом:
«…точку он видит верную: христианство есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью… У нас византизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством… На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Ее время прошло и никогда более не возвратится, между тем как цели христианства вечны» [48].
По повода молебна по Пушкину (пятьдесят лет после смерти):
«…я могу не идти не только на обеденное бахвальство по Пушкине, но и на молитвенную комедию о нем со стороны людей, допускающих религию только «как стимул политического объединения» [49].
Поясним: принадлежность православию была признаком политической благонадежности.
О Вере:
«Вы даже не вникаете в сущность веры, а защищаете православие, которого не содержите и которого умный и искренний человек содержать не может. Я не хитрю: я почитаю христианство как учение и знаю, что в нем спасение жизни, — а все остальное мне не нужно» [50].
Об искусственном возбуждении религиозности:
«И ныне царь закупает иконы у Постникова и их развешивает в церкви Аничкова дворца и дивуется: что это такое и откуда сочинено! Веры же во всей ее церковной пошлости я не хочу ни утверждать, ни разрушать. О разрушении ее хорошо заботятся архиереи и попы с дьяками. Они ее и ухлопают» [51].
«…Без Веры жить нельзя, и верить в пошлости тоже нельзя. Очеловечить евангельское учение — эта задача самая благородная и вполне своевременная. «Не по душе» она только «торгующим благодатью» [52].
«Приходил благоприятель, нюхающийся с монахами, и сообщил, что старший из духовных цензоров был на днях у Лампадоносцева, и тот не утерпел и спросил его в разговоре: «Не является ли к Вам Лесков?» Монах испугался и стал уверять, что он со мною «не знаком». — «Я спрашиваю, не приходил ли он просить о… своих сочинениях?» — «Нет, — отвечал монах, — да мы ничего и не можем сделать, потому что все запретили по определению» (циркулярно. — А.Б.). — «Ну, конечно», — отвечал Пбц (Победоносцев. — А.Б.)» [53].
«Повесть свою буду держать в столе. Ее, по нынешним временам, верно никто печатать не станет. Там везде сквозит кронштадтский «Иван Ильич» (Иоанн Кронштадтский, причисленный к лику святых. — А.Б.). Он один и творит чудеса. На сих днях он исцелил мою знакомую, молодую даму Жукову, и живущего надо мною попа: оба умерли, и он их не хоронил» [54].
Убийственно о состоянии исторической русской Церкви сказал Ф.М. Достоевский. Мы даже не имеем в виду его замечательные слова о том, что православная Церковь находится в духовном параличе. Мы обращаем внимание на «Легенду о Великом инквизиторе». Приходится недоумевать, почему Достоевского не отлучили от Церкви, как это сделали с Л.Толстым. Видимо, причина здесь в том, что Толстой критиковал православие напрямую, а Достоевский мысль свою завуалировал; но зато сказал то, что не посмел сказать и Толстой. Писатель переносит нас в XVI век, в католическую Севилью, но разговор Ивана и Алеши Карамазовых происходит в русском трактире, и спор ведут русские мальчики. Ведь то, что Великий инквизитор считал столпами Церкви — «чудо, тайна и авторитет», — в точности сходится с принципами православия. «Чудеса» (имеются в виду не евангельские), таинства и непререкаемость авторитета Соборов в их Определениях или авторитета здравствующего иерарха, так же не подлежащего никакому сомнению, — вот за счет чего «исправлен» подвиг Христа. И инквизитор не может сдержаться в своем признании перед Христом:
Авторская публикация. Свидетельство о публикации в СМИ № R108-6033.
Обсуждения Святая инквизиция в России до 1917 года