Квартира была пустая и запущенная, словно в ней давным-давно никто не жил. Но на самом деле в ней жили двое: Сашка и его мать.
У глухой стены стоял старый продавленный диван с грязной и кое-где продранной или прожженной сигаретой обивкой неопределенного цвета. Диван купили, когда Сашка был маленький, и малыш любил прыгать на нем: пружины весело скрипели и прогибались, а отец держал его за руки, и оба они смеялись от удовольствия, и мать Саши смеялась вместе с ними.
Теперь дивану вышел срок, и пора было бы ему на свалку. Но он продолжал служить Сашке своими продавленными пружинами. А вот спальное место для матери устроили из выкинутого кем-то пружинного матраса. Сашка принес его с помойки и установил на подставках: с каждого угла – по два кирпича, а кровать матери с панцирной сеткой продал пенсионерке с первого этажа, которая любила «спать помягче».
Другой мебели в комнате не было. В кухне сохранился круглый стол на толстых ногах, один стул и две табуретки. А в коридорчике стоял картонный ящик из-под телевизора, в который складывали… точнее – сбрасывали кое-какую одежду. Еще несколько одежек, больше похожих на старые тряпки, болталось на вешалке, косо прибитой к стене.
Квартиру разорили не воры, а сам молодой хозяин. Он пристрастился к наркотикам еще в школе, потом бросил школу, но продолжал колоться. Мать ничего не замечала, работала в двух местах, чтобы содержать себя и сына: днем – кассиром в магазине, вечером – уборщицей. Сашка тоже устроился грузчиком в магазин, где удавалось понемногу и подворовывать продукты.
Первую торговую операцию с собственным имуществом Сашка осуществил вскоре после того, как его выгнали с работы: продал по дешевке телевизор инвалиду из соседнего дома. Мать, возвратясь с работы, подумала, что в квартире побывали воры, но Сашка сказал правду:
- Мне нужны были деньги, и я продал ящик.
- Дурак! – сквозь слезы крикнула мать. – Как же мы будем без телевизора? Ни кино посмотреть, ни новости, ни погоду…
- Новости и погоду узнаешь по радио, а без кино обойдешься.
- Не смей так разговаривать с матерью! – побагровев от возмущенья, одернула его мать. – И телевизор верни сейчас же!
- А это видела?
Нет, он не фиг ей показал. Ладно бы – фиг… Он заголил рукав рубашки и показал ей руку – с багровой «дорожкой» от уколов, с болячками и изуродованными венами.
- Ты…
Мать села… Нет – плюхнулась на стул, словно у нее подломились ноги. Лицо ее сделалось таким бледным, что Сашка испугался, подумав, как бы она не умерла.
- Ты… Значит, ты…
Она никак не решалась произнести роковое слово. И Сашка сделал это сам.
- Да. Я – наркоман.
Нет… Не может быть… Не может быть! – с трудом произнося слова, твердила мать.
- Я болен, - поняв, что она не умрет, объяснил Сашка. – Наркомания – это болезнь. Поняла? Я не могу без наркотиков. Мне нужны деньги! А ты не даешь. Вот и пришлось продать телевизор.
- Сволочь! – возмутилась мать. – Как ты смеешь еще упрекать меня!
- Сашка подскочил к ней, схватил за руки и сжал ее руки в своих кулаках с такой силой, что она вскрикнула от боли.
- Вот так, - сказал он. – И не смей меня обзывать. Я – больной человек…
- Ты сам виноват, - уже негромко, опасливо проговорила мать.
- Может, и сам, - сникнув согласился он.
Мать после этой стычки еще некоторое время пыталась сопротивляться надвинувшейся беде: ходила к врачу спросить совета, уговаривала Сашку лечиться. Он напрочь отказался.
Был у них еще один большой скандал, когда Сашка продал… вернее, обменял у цыган на три дозы «геры» ее плащ. Мать обозвала его вором, поддонком, кричала, что он сгубил свою жизнь и ее жизнь превратил в ад.
А он был не в себе, две дозы он отдал приятелю за долги, а действие той, которую вколол себе, уже закончилось. Ему снова нужна была «доза»! И в ярости от своего поганого состояния и от слов матери он двинулся к ней, подняв кулаки, и, как хищный зверь, оскалив зубы.
- А-а-а!... – заорала она.
Сашка опомнился, опустил кулаки и, вдруг заплакав, отступил. Мать, шаркая ногами, ушла в кухню. В квартире наступила глухая, гнетущая тишина.
Больше скандалов у них не было. Мать сломалась… Она превратилась в старуху – в свои сорок три года. Лицо ее сделалось постоянно бледным – без кровинки, голос – тихий, движения – вялые, словно она была не женщина, а бесплотная тень.
На работе она часто стала ошибаться, и ее уволили. Кое-как она устроилась посудомойкой в частную столовую. Отправляясь на работу, она брала с собой кастрюльку и собирала в нее все, что оставалось на тарелках посетителей столовой, а пакет – кусочки хлеба. На тарелках расчетливые посетители оставляли немного, но за день набиралось объедочного ассорти на ужин сыну, а самой ей хозяин давал поесть тарелку супа или макарон без подливки.
Так они жили уже два года. Из квартиры за это время исчезли все вещи, кроме тех, которые и даром не взял бы даже нищий. Сашка подворовывал летом, что удавалось с чужих дач и продавал по дешевке. Тащил помидоры, яблоки, посуду, а однажды удалось украсть магнитофон! Можно было при этом воровском промысле получать и большой доход, но Сашка боялся тюрьмы. Не неволи, не жестких нар, не скудной еды… Он боялся остаться без «дозы»!
Остаться без дозы – это уже не тюрьма. Это ад! И вот сегодня, даже не в тюрьме, а в этой пустой грязной комнате с паутиной по углам и мутными стеклами окон его снова терзали эти адские муки.
Доза! Ему нужна была доза… Но Мишка-Гроб не даст больше в долг. Он и так сказал: «Без денег не приходи!»
Сашка то ложился на диван, то вскакивал и метался по комнате из угла в угол, словно пытаясь убежать от боли. Но убежать от боли не было возможности, она жила в нем: в голове, в мышцах, в суставах. Словно невидимый зверь терзал его тело, и Сашка хватался то за икры, пытаясь разминать их, то тер руками плечи, то стискивал ладонями колени или живот. Эта боль называлась: «ломка», и в самом деле было похоже на то, что некий беспощадный колдун-невидимка ломал его тело, стараясь его – живого! разделить на куски.
- Мать! – бормотал Сашка, словно надеясь, что она его услышит. – Мать… Да где же тебя черти носят!
Спасение могло прийти только с матерью, которой в этот день предстояло получить получку. Время ее работы еще не истекло, но часов в доме не было, а боль превращала каждую минуту ожидания в долгий срок страданий.
Спасаясь от боли, почти в полубезумии Сашка вдруг начал яростно материться, выплескивая в пустоту убогой комнаты все гадкие слова, какие приходили на ум. Он орал во всю мочь, то ли взывая к миру, то ли проклиная мир, но матерные проклятия разбивались о стены комнаты с испачканными и кое-где оторванными и свисавшими клочьями обоями и лишь острее напоминали Сашке о его одиночестве и безнадежности.
И вдруг, словно растратив все силы на безумные выкрики, он рухнул на свой диван и застонал от мучительной боли, и вместе с ним застонали старые пружины. Сашка больше не пытался прогнать или утихомирить эту боль ни массажем, ни криком. Он опасался только, как бы опять не начались судороги, как в прошлый раз во время наркотического «голода», когда мать вызвала «скорую», и его едва удалось спасти. А боль, как палач, которому дали полную волю, накинулась на него с новой силой, терзая и мышцы, и кости, и каждую, клеточку его тела, и каждый нерв.
- Хоть бы сдохнуть! – громко, словно кому-то угрожая, крикнул Сашка.
И злорадно подумал о том, что вместе с ним «сдохнет» и его боль, т а м она его уже не достанет.
Он не слышал, как, тихо отворив своим ключом дверь, вошла мать, но услышал ее негромкий, ровный, совсем не испуганный голос.
- Саша, тебе плохо?
- Я чуть не сдох! Где ты была так долго?
- Ты ведь знаешь – где. На работе.
Голос матери звучал все так же ровно, безразлично, как у человека, утратившего остроту чувств и потерявшего всякую надежду на перемены в судьбе. Она казалась наполовину мертвой: тело ее еще продолжало жить, а душа умерла.
- Ты принесла деньги?
Сашка, ослабев от боли, тяжело, как старик, поднялся с дивана.
- Да, - сказала мать.
- Давай!
Мать вынула из кармана старого, выгоревшего на солнце и вылинявшего под дождями плаща, за гроши приобретенного на базаре, несколько денежных бумажек и протянула сыну.
- Это все? – спросил он.
- Все…
Она соврала. Немного денег она еще там, в столовой, зайдя в туалет, спрятала в чулок, чтобы купить пшена и гороху на похлебку. Сашка догадался о ее заначке, но не стал добиваться правды. Сдернув с гвоздя куртку с полуоторванным карманом и на ходу всовывая руки в рукава, он выскочил из дома.
Накрапывал мелкий осенний дождь. Тучи закрыли все небо. Листья на деревьях, отделявших тротуар от дороги, уже начали желтеть. Под ногами валялись упавшие с веток каштаны.
Впрочем, Сашка не замечал этих примет подступающей осени. Ему было все равно, какая погода, какой город, какие люди живут в это городе. Сейчас для него весь смысл жизни заключался в «дозе», которую он скоро сможет купить и которая вернет его к нормальной жизни без боли и тоски. Обретя неожиданную прыть, он чувствовал себя почти богачом, которому только и осталось, что насладиться своим богатством.
Дождь усилился, и Сашка сильно вымок, прежде чем дошагал до цели: покинутого хозяевами и предназначенного на снос, но еще не сваленного бульдозером домишка. Он дернул тяжелую дверь и отпрянул, едва не столкнувшись с Галькой – на вид пожилой бабой с испитым лицом. На самом деле Гальке было двадцать два года. Она в этом покинутом жильцами домишке приобретала наркотики, которыми торговал Мишка Гробовский по прозвищу Мишка-Гроб.
Пропустив Гальку, Сашка вошел в дом.
- Сашка! Сашка пришел, - приветствовали его несколько голосов.
В бесхозном домишке топилась плита, и было тепло. Тут собралось человек пять или, кажется, больше, Сашка никого не замечал и почти не видел, у него сейчас была одна цель, весь смысл жизни заключался в этой цели: ширнуться! Скорее ширнуться…
Мишка-Гроб – упитанный широколицый малый в спущенных ниже округлого живота старых джинсах и грязной футболке стоял перед открытой дверцей плиты и глядел на огонь. Сам он не принимал наркотики, говорил, что ему нельзя из-за больных почек, но для друзей всегда держал и марихуану, и героин, и еще кое-какие «лакомства», чтобы любители «дури» не бегали в поисках ее по всему городу.
Сашка, вынув из кармана, протянул благодетелю материну получку. Мишка-Гроб принял и пересчитал деньги.
- Тебе шприц или…
- Шприц, шприц, - поспешно перебил Сашка.
- Заботливый Мишка-Гроб держал, кроме порошков и «травки», и раствор наркотиков прямо в шприцах.
На руке уже не было «живого места», Сашка оголил ногу. Игла с острой болью вошла в искалеченную прежними уколами вену, но что была эта боль по сравнению с той, какую он испытал во время ломки. И эта алая боль почти сразу же погасила ту, прежнюю, как при лесном пожаре огонь тушат огнем.
Боль ушла, а силы таинственным образом вернулись. Сашка почувствовал, что он молод, здоров, красив и весел. Жизнь была не так уж плоха… Вовсе не плоха! На плите варилась картошка, наворованная в соседних огородах, и знакомая братва собралась на свое обычное бдение.
Сашка, придя в себя словно бы после кошмарного сна, оглядел приятелей. Левка-Лысый сидел на полу, прислонясь спиной к стене и безвольно изогнувшись, словно вместо позвоночника у него был резиновый шланг, и что-то бормотал. Изо рта у него текла слюна и, сползая по подбородку, тянулась до обтянувшей грудь майки неопределенного цвета, которая, впрочем, когда-то, кажется, была белой. Единственная в компании девчонка Сонька прохаживалась по бывшей кухне бывшего дома, должно быть, воображая себя красавицей на светском раунде. Лицо ее было грубо размалевано дешевой косметикой, спутавшиеся длинные волосы рассыпались по спине, широкая трикотажная кофта с большим вырезом обвисла на тощей фигуре. Но Сонька, громко разговаривая с воображаемым собеседником, кокетничала, то улыбаясь, то закатывая глаза, то гримасничая.
У небольшого окна без рамы, до половины закрытого картоном, стояли двое мальчишек и курили козьи ножки, должно быть, с марихуаной. Они смотрели друг на друга и глупо улыбались, делая вид, что курение травки для них – самое обычное дело.
Сашка сперва только скользнул взглядом по лицам этих мальчишек, сосредоточенно втягивающих отравный дым, и отвернулся, но тут же опять уставился на пацанов. Одного – маленького и тощего, с длинными космами и испитым лицом, он знал. Звали его Валькой, но по имени к нему никто не обращался, предпочитая прозвище: Гном. Но второй… Второй подросток, кажется, ровесник Гнома, но на вид вполне упитанный и благополучный, был ему незнаком.
- Эй, вы! – крикнул Сашка. – Малявки… Подите сюда.
Гном потянул приятеля за рукав, и оба неторопливо, сохраняя независимый вид, приблизились к Сашке.
- Откуда этот?
- В лагере познакомились, - сообщил Гном. – Вместе курили травку… Я ему адрес дал.
- Какой адрес?
- Мой, домашний. А сегодня позвал сюда.
- Как звать?
Новичок компании ответил сам.
- Витькой.
- Витькой… Витькой… - повторил Сашка, припоминая что-то давнее, связанное с этим именем. – Давно куришь?
- Второй месяц.
- Нравится?
- Сначала не нравилось, а теперь хочется, - признался Витька.
- Смотрите, смотрите! – вдруг заорала хрипловатым голосом Сонька. – Смотрите, как они похожи! Как братья!
- Чего разоралась? – прикрикнул на нее Мишка-Гроб. – Мы все тут братья.
Но Сашка при слове «братья» почему-то вспомнил последнюю ссору отца и матери перед тем, как отец навсегда ушел из семьи.
Шестилетний Сашка спал в крохотной «детской», которую устроил для него отец, отделив гардеробом тупичковую часть комнаты. Его укладывали раньше взрослых, он засыпал и не слышал, как разговаривали или ссорились родители по ночам. Но однажды его разбудили рыданья матери и ее отчаянные, сквозь слезы выкрики. Мать называла отца подлецом и еще какими-то грубыми словами, а он лишь изредка пытался прервать этот поток брани и рыданий негромкими уговорами: «Лена, перестань! Лена, успокойся! Лена, прошу тебя…» «У тебя же сын!» - истерически выкрикнула мать. «Я знаю, - сказал отец. – Но… Там у меня – тоже сын. Витька… Ему уже три месяца». «Это не сын, а ублюдок!» - визгливо прокричала мать. «Считай, как хочешь, - упрямо и громко проговорил отец. – Я ухожу к женщине, которую люблю… И – к маленькому сыну. Завтра мы уедем из этого города. Алименты я буду переводить».
- Братья! Братья! Братья! – прыгала Сонька и хлопала в ладоши.
Мишка-Гроб отошел от плиты и с любопытством переводил взгляд с лица Сашки на Витькино лицо.
- А правда – похожи, - решил он. – Только у Сашки глаза не такие… А так – похожи.
- Как твоя фамилия? – спросил Сашка у мальчишки.
- Кирюхин…
- Ну вот! Ну вот! – обрадовалась Сонька.
Фамилия Сашки тоже была Кирюхин.
- Твоего отца… - Сашка вдруг почувствовал что-то, похожее на страх. И сделал невольную паузу. – Твоего отца зовут… Андреем Николаевичем?
- Д-да, - подтвердил недоумевающий Витька.
- И тебе… Сколько тебе лет?
-Д-двенадцать.
- Брат! – ощутив прилив то ли наркотического, то ли обыкновенного человеческого восторга, заорал Сашка. – Братишка! Витька – мой брат!!!
Он обхватил Витьку руками, оторвал от пола и закружил. Но неожиданно качнулся и рухнул на пол вместе с мальчишкой.
Витька, ощутив свободу, вскочил, не понимая одурманенной головой, что происходит. А Сашка, лежа на полу, хохотал, как безумный, повторяя сквозь приступы смеха:
- Брат… Мой брат!
Но внезапно он оборвал смех и, вскочив на ноги, направился к Витьке с пугающе-мрачным лицом. Глаза его маленькими неподвижными зрачками уперлись в лицо брата, как два острых шила.
Отец сказал, что уедет из города… А сам жил здесь?
- Нет, - замотал головой Витька. – Мы только зимой приехали. Папа умер, и мы приехали к бабушке.
Витька испуганно пятился от человека, который признал его братом, пока не уперся спиной в стену.
- Вот как… Умер… Отец умер… - отрешенно повторял Сашка.
- Да. Болел раком. Рак легких… И умер…
Они близко стояли друг против друга, и Сашке вдруг показалось, что – никакой это не брат прижался спиной к стене… Ему показалось, что он сам, удивительным образом раздвоившись, стоит у стены – такой, каким был, когда учился в седьмом классе, вон и чубчик у него такой же, и такие же большие, широко открытые глаза… Сашка отлично учился и мечтал стать шофером, чтобы много-много ездить по стране и чтобы его слушалась большая сильная машина. Эта давняя детская мечта всплыла в его памяти с такой яркостью, словно он все еще был школьником, и острой болью резанула сердце.
- Ты… - Он ухватил Витьку за плечо и сильно потряс. – Кем ты хочешь стать?
- Художником, - сказал Витька. – Я рисовать люблю.
- А здесь… Зачем ты здесь?
Голос Сашки звучал угрожающе, почти гневно, и мальчишка попытался выскользнуть, но Сашка не выпустил его плечо.
- Меня Гном… Меня Валька привел.
И опять болезненное воспоминание резануло Сашкину душу: как первый раз угостил его «добрый» старшеклассник сигаретой с «планом», потом – еще и еще… А потом с какой-то странной кривой улыбкой – Сашка словно бы вновь увидел эту улыбку и черноватые зубы – сказал: «Плана сегодня нет, но есть кое-что получше.» Того парня звали Гришка. Младшие ребята дразнили его за привычку кривляться: Гришка-мартышка.
- Гришка – дурак! – яростно крикнул Сашка.
- Его Валька зовут, - с недоумением поправил Витька. – Валька-Гном.
- И Гном – дурак! И ты – мой брат – тоже дурак!!! Смотри…
Все так же, не выпуская из цепких пальцев витькиного плеча, Сашка подвел брата к Левке-Лысому, который по-прежнему, распустив слюни и никак не реагируя на происходящее, сидел с тупым, похожим на маску лицом и тихо бормотал что-то нечленораздельное.
- Смотри! Ты этого хочешь? Таким хочешь стать?
- Но я… Только травку… - виновато проговорил Витька.
- Травку! Только – травку?
Сашка вдруг ощутил прилив бешеной ярости и, размахнувшись, изо всей силы ударил Витьку по лицу.
- А-а-а… - заорал Витька.
- Ты что? – попытался остановить экзекуцию Сонька. – Он же – твой брат!
- Брат? Вот я сейчас покажу этому брату!..
Сашка принялся бить Витьку по голове, по плечам, по чем попало. Тот кинулся к двери, но Сашка ухватил его за куртку и, придерживая левой рукой, правой продолжал наносить удары.
- Не смей! Не смей! – выкрикивал он. – Ни травку! Ни геру! Не смей, дурак!..
Сонька прыгала, хохотала и орала нараспев:
- Брат брата бил лопатой! Брат брата бил лопатой!
- Только приди сюда еще! Только приди… Убью! – стращал Сашка и лупил брата прямо по лицу. У Витьки из носа текла кровь, растекалась по подбородку, капал на пол.
- Оставь его! – вмешался Мишка-Гроб и вырвал из цепких Сашкиных пальцев Витькину руку.
Витька, поняв, что – свободен, моментально выскочил за дверь.
- Только приди! – вслед ему прокричал Сашка. – Убью!
Он кинулся было к двери догонять брата, но Гном то ли преградил ему дорогу, то ли случайно подвернулся под руку.
- И ты убирайся! – яростно крикнул Сашка и отвесил Гному крепкую затрещину.
Но тут ему самому досталось.
- И-ди-от! – раздельно и зло проговорил Мишка-Гроб. – Эти мальчишки могли привести других…
Он говорил что-то еще, но Сашка не вникал в смысл его слов. Он вдруг почувствовал такую слабость, словно в нем размякли все кости, и, прислонясь к стене, сполз на пол рядом с лысым слюнявым Левкой.
Сонька, подцепив на отломленную от сучка палочку, заменявшую ей вилку, вынула из кастрюли полусырую картошку и, обжигаясь, откусывала от нее, не счищая «мундира». Сашка, глядя на нее, ощутил острый голод, но не сделал попытки разжиться по примеру Соньки картофелиной.
- Я не хочу, - бормотал он, сидя на полу, но так невнятно и тихо, что, кроме него, никто и не расслышал этих слов.
А чего не хотел Сашка, он и сам не мог бы сказать. Может быть, он не хотел этой нелепой жизни, в которую затянул его наркотический омут.
- Он – мой брат… Мой… Брат!
И еще что-то бормотал, но его никто не слушал и не слышал. В этой компании он был так же одинок, как недавно был одинок в своей пустой разоренной квартире.
«Ч е л о в е к ч а с т о с а м с е б е - з л е й ш и й в р а г».
(Цицерон)
У глухой стены стоял старый продавленный диван с грязной и кое-где продранной или прожженной сигаретой обивкой неопределенного цвета. Диван купили, когда Сашка был маленький, и малыш любил прыгать на нем: пружины весело скрипели и прогибались, а отец держал его за руки, и оба они смеялись от удовольствия, и мать Саши смеялась вместе с ними.
Теперь дивану вышел срок, и пора было бы ему на свалку. Но он продолжал служить Сашке своими продавленными пружинами. А вот спальное место для матери устроили из выкинутого кем-то пружинного матраса. Сашка принес его с помойки и установил на подставках: с каждого угла – по два кирпича, а кровать матери с панцирной сеткой продал пенсионерке с первого этажа, которая любила «спать помягче».
Другой мебели в комнате не было. В кухне сохранился круглый стол на толстых ногах, один стул и две табуретки. А в коридорчике стоял картонный ящик из-под телевизора, в который складывали… точнее – сбрасывали кое-какую одежду. Еще несколько одежек, больше похожих на старые тряпки, болталось на вешалке, косо прибитой к стене.
Квартиру разорили не воры, а сам молодой хозяин. Он пристрастился к наркотикам еще в школе, потом бросил школу, но продолжал колоться. Мать ничего не замечала, работала в двух местах, чтобы содержать себя и сына: днем – кассиром в магазине, вечером – уборщицей. Сашка тоже устроился грузчиком в магазин, где удавалось понемногу и подворовывать продукты.
Первую торговую операцию с собственным имуществом Сашка осуществил вскоре после того, как его выгнали с работы: продал по дешевке телевизор инвалиду из соседнего дома. Мать, возвратясь с работы, подумала, что в квартире побывали воры, но Сашка сказал правду:
- Мне нужны были деньги, и я продал ящик.
- Дурак! – сквозь слезы крикнула мать. – Как же мы будем без телевизора? Ни кино посмотреть, ни новости, ни погоду…
- Новости и погоду узнаешь по радио, а без кино обойдешься.
- Не смей так разговаривать с матерью! – побагровев от возмущенья, одернула его мать. – И телевизор верни сейчас же!
- А это видела?
Нет, он не фиг ей показал. Ладно бы – фиг… Он заголил рукав рубашки и показал ей руку – с багровой «дорожкой» от уколов, с болячками и изуродованными венами.
- Ты…
Мать села… Нет – плюхнулась на стул, словно у нее подломились ноги. Лицо ее сделалось таким бледным, что Сашка испугался, подумав, как бы она не умерла.
- Ты… Значит, ты…
Она никак не решалась произнести роковое слово. И Сашка сделал это сам.
- Да. Я – наркоман.
Нет… Не может быть… Не может быть! – с трудом произнося слова, твердила мать.
- Я болен, - поняв, что она не умрет, объяснил Сашка. – Наркомания – это болезнь. Поняла? Я не могу без наркотиков. Мне нужны деньги! А ты не даешь. Вот и пришлось продать телевизор.
- Сволочь! – возмутилась мать. – Как ты смеешь еще упрекать меня!
- Сашка подскочил к ней, схватил за руки и сжал ее руки в своих кулаках с такой силой, что она вскрикнула от боли.
- Вот так, - сказал он. – И не смей меня обзывать. Я – больной человек…
- Ты сам виноват, - уже негромко, опасливо проговорила мать.
- Может, и сам, - сникнув согласился он.
Мать после этой стычки еще некоторое время пыталась сопротивляться надвинувшейся беде: ходила к врачу спросить совета, уговаривала Сашку лечиться. Он напрочь отказался.
Был у них еще один большой скандал, когда Сашка продал… вернее, обменял у цыган на три дозы «геры» ее плащ. Мать обозвала его вором, поддонком, кричала, что он сгубил свою жизнь и ее жизнь превратил в ад.
А он был не в себе, две дозы он отдал приятелю за долги, а действие той, которую вколол себе, уже закончилось. Ему снова нужна была «доза»! И в ярости от своего поганого состояния и от слов матери он двинулся к ней, подняв кулаки, и, как хищный зверь, оскалив зубы.
- А-а-а!... – заорала она.
Сашка опомнился, опустил кулаки и, вдруг заплакав, отступил. Мать, шаркая ногами, ушла в кухню. В квартире наступила глухая, гнетущая тишина.
Больше скандалов у них не было. Мать сломалась… Она превратилась в старуху – в свои сорок три года. Лицо ее сделалось постоянно бледным – без кровинки, голос – тихий, движения – вялые, словно она была не женщина, а бесплотная тень.
На работе она часто стала ошибаться, и ее уволили. Кое-как она устроилась посудомойкой в частную столовую. Отправляясь на работу, она брала с собой кастрюльку и собирала в нее все, что оставалось на тарелках посетителей столовой, а пакет – кусочки хлеба. На тарелках расчетливые посетители оставляли немного, но за день набиралось объедочного ассорти на ужин сыну, а самой ей хозяин давал поесть тарелку супа или макарон без подливки.
Так они жили уже два года. Из квартиры за это время исчезли все вещи, кроме тех, которые и даром не взял бы даже нищий. Сашка подворовывал летом, что удавалось с чужих дач и продавал по дешевке. Тащил помидоры, яблоки, посуду, а однажды удалось украсть магнитофон! Можно было при этом воровском промысле получать и большой доход, но Сашка боялся тюрьмы. Не неволи, не жестких нар, не скудной еды… Он боялся остаться без «дозы»!
Остаться без дозы – это уже не тюрьма. Это ад! И вот сегодня, даже не в тюрьме, а в этой пустой грязной комнате с паутиной по углам и мутными стеклами окон его снова терзали эти адские муки.
Доза! Ему нужна была доза… Но Мишка-Гроб не даст больше в долг. Он и так сказал: «Без денег не приходи!»
Сашка то ложился на диван, то вскакивал и метался по комнате из угла в угол, словно пытаясь убежать от боли. Но убежать от боли не было возможности, она жила в нем: в голове, в мышцах, в суставах. Словно невидимый зверь терзал его тело, и Сашка хватался то за икры, пытаясь разминать их, то тер руками плечи, то стискивал ладонями колени или живот. Эта боль называлась: «ломка», и в самом деле было похоже на то, что некий беспощадный колдун-невидимка ломал его тело, стараясь его – живого! разделить на куски.
- Мать! – бормотал Сашка, словно надеясь, что она его услышит. – Мать… Да где же тебя черти носят!
Спасение могло прийти только с матерью, которой в этот день предстояло получить получку. Время ее работы еще не истекло, но часов в доме не было, а боль превращала каждую минуту ожидания в долгий срок страданий.
Спасаясь от боли, почти в полубезумии Сашка вдруг начал яростно материться, выплескивая в пустоту убогой комнаты все гадкие слова, какие приходили на ум. Он орал во всю мочь, то ли взывая к миру, то ли проклиная мир, но матерные проклятия разбивались о стены комнаты с испачканными и кое-где оторванными и свисавшими клочьями обоями и лишь острее напоминали Сашке о его одиночестве и безнадежности.
И вдруг, словно растратив все силы на безумные выкрики, он рухнул на свой диван и застонал от мучительной боли, и вместе с ним застонали старые пружины. Сашка больше не пытался прогнать или утихомирить эту боль ни массажем, ни криком. Он опасался только, как бы опять не начались судороги, как в прошлый раз во время наркотического «голода», когда мать вызвала «скорую», и его едва удалось спасти. А боль, как палач, которому дали полную волю, накинулась на него с новой силой, терзая и мышцы, и кости, и каждую, клеточку его тела, и каждый нерв.
- Хоть бы сдохнуть! – громко, словно кому-то угрожая, крикнул Сашка.
И злорадно подумал о том, что вместе с ним «сдохнет» и его боль, т а м она его уже не достанет.
Он не слышал, как, тихо отворив своим ключом дверь, вошла мать, но услышал ее негромкий, ровный, совсем не испуганный голос.
- Саша, тебе плохо?
- Я чуть не сдох! Где ты была так долго?
- Ты ведь знаешь – где. На работе.
Голос матери звучал все так же ровно, безразлично, как у человека, утратившего остроту чувств и потерявшего всякую надежду на перемены в судьбе. Она казалась наполовину мертвой: тело ее еще продолжало жить, а душа умерла.
- Ты принесла деньги?
Сашка, ослабев от боли, тяжело, как старик, поднялся с дивана.
- Да, - сказала мать.
- Давай!
Мать вынула из кармана старого, выгоревшего на солнце и вылинявшего под дождями плаща, за гроши приобретенного на базаре, несколько денежных бумажек и протянула сыну.
- Это все? – спросил он.
- Все…
Она соврала. Немного денег она еще там, в столовой, зайдя в туалет, спрятала в чулок, чтобы купить пшена и гороху на похлебку. Сашка догадался о ее заначке, но не стал добиваться правды. Сдернув с гвоздя куртку с полуоторванным карманом и на ходу всовывая руки в рукава, он выскочил из дома.
Накрапывал мелкий осенний дождь. Тучи закрыли все небо. Листья на деревьях, отделявших тротуар от дороги, уже начали желтеть. Под ногами валялись упавшие с веток каштаны.
Впрочем, Сашка не замечал этих примет подступающей осени. Ему было все равно, какая погода, какой город, какие люди живут в это городе. Сейчас для него весь смысл жизни заключался в «дозе», которую он скоро сможет купить и которая вернет его к нормальной жизни без боли и тоски. Обретя неожиданную прыть, он чувствовал себя почти богачом, которому только и осталось, что насладиться своим богатством.
Дождь усилился, и Сашка сильно вымок, прежде чем дошагал до цели: покинутого хозяевами и предназначенного на снос, но еще не сваленного бульдозером домишка. Он дернул тяжелую дверь и отпрянул, едва не столкнувшись с Галькой – на вид пожилой бабой с испитым лицом. На самом деле Гальке было двадцать два года. Она в этом покинутом жильцами домишке приобретала наркотики, которыми торговал Мишка Гробовский по прозвищу Мишка-Гроб.
Пропустив Гальку, Сашка вошел в дом.
- Сашка! Сашка пришел, - приветствовали его несколько голосов.
В бесхозном домишке топилась плита, и было тепло. Тут собралось человек пять или, кажется, больше, Сашка никого не замечал и почти не видел, у него сейчас была одна цель, весь смысл жизни заключался в этой цели: ширнуться! Скорее ширнуться…
Мишка-Гроб – упитанный широколицый малый в спущенных ниже округлого живота старых джинсах и грязной футболке стоял перед открытой дверцей плиты и глядел на огонь. Сам он не принимал наркотики, говорил, что ему нельзя из-за больных почек, но для друзей всегда держал и марихуану, и героин, и еще кое-какие «лакомства», чтобы любители «дури» не бегали в поисках ее по всему городу.
Сашка, вынув из кармана, протянул благодетелю материну получку. Мишка-Гроб принял и пересчитал деньги.
- Тебе шприц или…
- Шприц, шприц, - поспешно перебил Сашка.
- Заботливый Мишка-Гроб держал, кроме порошков и «травки», и раствор наркотиков прямо в шприцах.
На руке уже не было «живого места», Сашка оголил ногу. Игла с острой болью вошла в искалеченную прежними уколами вену, но что была эта боль по сравнению с той, какую он испытал во время ломки. И эта алая боль почти сразу же погасила ту, прежнюю, как при лесном пожаре огонь тушат огнем.
Боль ушла, а силы таинственным образом вернулись. Сашка почувствовал, что он молод, здоров, красив и весел. Жизнь была не так уж плоха… Вовсе не плоха! На плите варилась картошка, наворованная в соседних огородах, и знакомая братва собралась на свое обычное бдение.
Сашка, придя в себя словно бы после кошмарного сна, оглядел приятелей. Левка-Лысый сидел на полу, прислонясь спиной к стене и безвольно изогнувшись, словно вместо позвоночника у него был резиновый шланг, и что-то бормотал. Изо рта у него текла слюна и, сползая по подбородку, тянулась до обтянувшей грудь майки неопределенного цвета, которая, впрочем, когда-то, кажется, была белой. Единственная в компании девчонка Сонька прохаживалась по бывшей кухне бывшего дома, должно быть, воображая себя красавицей на светском раунде. Лицо ее было грубо размалевано дешевой косметикой, спутавшиеся длинные волосы рассыпались по спине, широкая трикотажная кофта с большим вырезом обвисла на тощей фигуре. Но Сонька, громко разговаривая с воображаемым собеседником, кокетничала, то улыбаясь, то закатывая глаза, то гримасничая.
У небольшого окна без рамы, до половины закрытого картоном, стояли двое мальчишек и курили козьи ножки, должно быть, с марихуаной. Они смотрели друг на друга и глупо улыбались, делая вид, что курение травки для них – самое обычное дело.
Сашка сперва только скользнул взглядом по лицам этих мальчишек, сосредоточенно втягивающих отравный дым, и отвернулся, но тут же опять уставился на пацанов. Одного – маленького и тощего, с длинными космами и испитым лицом, он знал. Звали его Валькой, но по имени к нему никто не обращался, предпочитая прозвище: Гном. Но второй… Второй подросток, кажется, ровесник Гнома, но на вид вполне упитанный и благополучный, был ему незнаком.
- Эй, вы! – крикнул Сашка. – Малявки… Подите сюда.
Гном потянул приятеля за рукав, и оба неторопливо, сохраняя независимый вид, приблизились к Сашке.
- Откуда этот?
- В лагере познакомились, - сообщил Гном. – Вместе курили травку… Я ему адрес дал.
- Какой адрес?
- Мой, домашний. А сегодня позвал сюда.
- Как звать?
Новичок компании ответил сам.
- Витькой.
- Витькой… Витькой… - повторил Сашка, припоминая что-то давнее, связанное с этим именем. – Давно куришь?
- Второй месяц.
- Нравится?
- Сначала не нравилось, а теперь хочется, - признался Витька.
- Смотрите, смотрите! – вдруг заорала хрипловатым голосом Сонька. – Смотрите, как они похожи! Как братья!
- Чего разоралась? – прикрикнул на нее Мишка-Гроб. – Мы все тут братья.
Но Сашка при слове «братья» почему-то вспомнил последнюю ссору отца и матери перед тем, как отец навсегда ушел из семьи.
Шестилетний Сашка спал в крохотной «детской», которую устроил для него отец, отделив гардеробом тупичковую часть комнаты. Его укладывали раньше взрослых, он засыпал и не слышал, как разговаривали или ссорились родители по ночам. Но однажды его разбудили рыданья матери и ее отчаянные, сквозь слезы выкрики. Мать называла отца подлецом и еще какими-то грубыми словами, а он лишь изредка пытался прервать этот поток брани и рыданий негромкими уговорами: «Лена, перестань! Лена, успокойся! Лена, прошу тебя…» «У тебя же сын!» - истерически выкрикнула мать. «Я знаю, - сказал отец. – Но… Там у меня – тоже сын. Витька… Ему уже три месяца». «Это не сын, а ублюдок!» - визгливо прокричала мать. «Считай, как хочешь, - упрямо и громко проговорил отец. – Я ухожу к женщине, которую люблю… И – к маленькому сыну. Завтра мы уедем из этого города. Алименты я буду переводить».
- Братья! Братья! Братья! – прыгала Сонька и хлопала в ладоши.
Мишка-Гроб отошел от плиты и с любопытством переводил взгляд с лица Сашки на Витькино лицо.
- А правда – похожи, - решил он. – Только у Сашки глаза не такие… А так – похожи.
- Как твоя фамилия? – спросил Сашка у мальчишки.
- Кирюхин…
- Ну вот! Ну вот! – обрадовалась Сонька.
Фамилия Сашки тоже была Кирюхин.
- Твоего отца… - Сашка вдруг почувствовал что-то, похожее на страх. И сделал невольную паузу. – Твоего отца зовут… Андреем Николаевичем?
- Д-да, - подтвердил недоумевающий Витька.
- И тебе… Сколько тебе лет?
-Д-двенадцать.
- Брат! – ощутив прилив то ли наркотического, то ли обыкновенного человеческого восторга, заорал Сашка. – Братишка! Витька – мой брат!!!
Он обхватил Витьку руками, оторвал от пола и закружил. Но неожиданно качнулся и рухнул на пол вместе с мальчишкой.
Витька, ощутив свободу, вскочил, не понимая одурманенной головой, что происходит. А Сашка, лежа на полу, хохотал, как безумный, повторяя сквозь приступы смеха:
- Брат… Мой брат!
Но внезапно он оборвал смех и, вскочив на ноги, направился к Витьке с пугающе-мрачным лицом. Глаза его маленькими неподвижными зрачками уперлись в лицо брата, как два острых шила.
Отец сказал, что уедет из города… А сам жил здесь?
- Нет, - замотал головой Витька. – Мы только зимой приехали. Папа умер, и мы приехали к бабушке.
Витька испуганно пятился от человека, который признал его братом, пока не уперся спиной в стену.
- Вот как… Умер… Отец умер… - отрешенно повторял Сашка.
- Да. Болел раком. Рак легких… И умер…
Они близко стояли друг против друга, и Сашке вдруг показалось, что – никакой это не брат прижался спиной к стене… Ему показалось, что он сам, удивительным образом раздвоившись, стоит у стены – такой, каким был, когда учился в седьмом классе, вон и чубчик у него такой же, и такие же большие, широко открытые глаза… Сашка отлично учился и мечтал стать шофером, чтобы много-много ездить по стране и чтобы его слушалась большая сильная машина. Эта давняя детская мечта всплыла в его памяти с такой яркостью, словно он все еще был школьником, и острой болью резанула сердце.
- Ты… - Он ухватил Витьку за плечо и сильно потряс. – Кем ты хочешь стать?
- Художником, - сказал Витька. – Я рисовать люблю.
- А здесь… Зачем ты здесь?
Голос Сашки звучал угрожающе, почти гневно, и мальчишка попытался выскользнуть, но Сашка не выпустил его плечо.
- Меня Гном… Меня Валька привел.
И опять болезненное воспоминание резануло Сашкину душу: как первый раз угостил его «добрый» старшеклассник сигаретой с «планом», потом – еще и еще… А потом с какой-то странной кривой улыбкой – Сашка словно бы вновь увидел эту улыбку и черноватые зубы – сказал: «Плана сегодня нет, но есть кое-что получше.» Того парня звали Гришка. Младшие ребята дразнили его за привычку кривляться: Гришка-мартышка.
- Гришка – дурак! – яростно крикнул Сашка.
- Его Валька зовут, - с недоумением поправил Витька. – Валька-Гном.
- И Гном – дурак! И ты – мой брат – тоже дурак!!! Смотри…
Все так же, не выпуская из цепких пальцев витькиного плеча, Сашка подвел брата к Левке-Лысому, который по-прежнему, распустив слюни и никак не реагируя на происходящее, сидел с тупым, похожим на маску лицом и тихо бормотал что-то нечленораздельное.
- Смотри! Ты этого хочешь? Таким хочешь стать?
- Но я… Только травку… - виновато проговорил Витька.
- Травку! Только – травку?
Сашка вдруг ощутил прилив бешеной ярости и, размахнувшись, изо всей силы ударил Витьку по лицу.
- А-а-а… - заорал Витька.
- Ты что? – попытался остановить экзекуцию Сонька. – Он же – твой брат!
- Брат? Вот я сейчас покажу этому брату!..
Сашка принялся бить Витьку по голове, по плечам, по чем попало. Тот кинулся к двери, но Сашка ухватил его за куртку и, придерживая левой рукой, правой продолжал наносить удары.
- Не смей! Не смей! – выкрикивал он. – Ни травку! Ни геру! Не смей, дурак!..
Сонька прыгала, хохотала и орала нараспев:
- Брат брата бил лопатой! Брат брата бил лопатой!
- Только приди сюда еще! Только приди… Убью! – стращал Сашка и лупил брата прямо по лицу. У Витьки из носа текла кровь, растекалась по подбородку, капал на пол.
- Оставь его! – вмешался Мишка-Гроб и вырвал из цепких Сашкиных пальцев Витькину руку.
Витька, поняв, что – свободен, моментально выскочил за дверь.
- Только приди! – вслед ему прокричал Сашка. – Убью!
Он кинулся было к двери догонять брата, но Гном то ли преградил ему дорогу, то ли случайно подвернулся под руку.
- И ты убирайся! – яростно крикнул Сашка и отвесил Гному крепкую затрещину.
Но тут ему самому досталось.
- И-ди-от! – раздельно и зло проговорил Мишка-Гроб. – Эти мальчишки могли привести других…
Он говорил что-то еще, но Сашка не вникал в смысл его слов. Он вдруг почувствовал такую слабость, словно в нем размякли все кости, и, прислонясь к стене, сполз на пол рядом с лысым слюнявым Левкой.
Сонька, подцепив на отломленную от сучка палочку, заменявшую ей вилку, вынула из кастрюли полусырую картошку и, обжигаясь, откусывала от нее, не счищая «мундира». Сашка, глядя на нее, ощутил острый голод, но не сделал попытки разжиться по примеру Соньки картофелиной.
- Я не хочу, - бормотал он, сидя на полу, но так невнятно и тихо, что, кроме него, никто и не расслышал этих слов.
А чего не хотел Сашка, он и сам не мог бы сказать. Может быть, он не хотел этой нелепой жизни, в которую затянул его наркотический омут.
- Он – мой брат… Мой… Брат!
И еще что-то бормотал, но его никто не слушал и не слышал. В этой компании он был так же одинок, как недавно был одинок в своей пустой разоренной квартире.
«Ч е л о в е к ч а с т о с а м с е б е - з л е й ш и й в р а г».
(Цицерон)
Обсуждения Жизнь и смерть наркомана