С Иваном Георгиевичем Добышем меня связывали узы старой и прочной дружбы, родившейся в годы детства, проведённого вместе в небольшом двухэтажном домике на одной из тихих линий Васильевского острова, и продолжавшейся по сей день, и простой и безыскуственной мужской дружбы, малозаметной, быть может, со стороны, но навсегда ставшей частью собственного сердца.
Последние лет пятнадцать нам, однако, не часто приходилось бывать вместе. Окончив в начале тридцатых годов университет, он был послан на работу в редакцию местной газеты небольшого северного городка. Года через три он вернулся в Ленинград, но вскоре началась война с белофиннами, и мы снова расстались. Добыш уехал на фронт редактором газеты крупного соединения действующей армии. Вернувшись из суровых лесов Карелии, он почти тотчас получил новое назначение ; должность редактора областной газеты в большом приволжском городе, куда и переехал вместе с семьёй на постоянное жительство. Вскоре началась война, и он уже в качестве военного корреспондента ушёл на фронт. Его военные очерки довольно часто появлялись в центральной печати. В одном из ящиков моего письменного стола до сих пор сохранилась большая стопка газет того времени, в которых были напечатаны статьи, очерки, корреспонденции, подписанные коротким и близким мне именем — Иван Добыш.
Конец войны застал его в Берлине, где он продолжал оставаться ещё в течении некоторого времени, работая в отделе печати штаба советских оккупационных войск в Германии. Встретились мы снова с ним лишь весной сорок шестого года, когда он, возвращаясь на родину, заехал ко мне в Ленинград.
По возвращении из Германии он был назначен специальным корреспондентом одной из крупнейших советских газет и переехал в Москву. Теперь жизнь его стала ещё более интересной и вместе с тем беспокойной, что вполне отвечало его характеру. По долгу службы он находился в постоянных разъездах, исколесил почти весь Советский Союз, а в последние годы неоднократно бывал заграницей, объездив многие страны Европы и Азии.
С переездом в Москву мы чаще чем прежде могли навещать друг друга. То я, улучив возможность, наведывался к нему в его небольшую уютную квартирку в пятом этаже большого вновь выстроенного дома на Ленинградском шоссе, то он, вернувшись из очередной поездки, откуда-нибудь из Франции или Индии, приезжал ко мне, что бы поделиться впечатлениями об увиденном и услышанном, да преподнести мне какой-нибудь подарок ; память о далёких краях. Рассказчик он был великолепный; редко можно было встретить человека с таким острым и метким глазом, образностью мысли и не было, пожалуй, в мире ничего более увлекательного наших бесед, затягивавшихся нередко до рассвета.
Слушать его можно было бесконечно. Он был человеком смелой и решительной мысли и действия, глубокого и серьёзного ума, обладал, несмотря на свои тридцать восемь лет, огромным запасом самых разнообразных знаний, добытых ценой упорного труда и накопленных во время его многочисленных путешествий. Он любил и прекрасно знал своё дело, и я не сомневался, что его ожидало ещё более интересное и увлекательное будущее.
Вместе с тем серьёзное удивительно ловко сочеталось в нём с весёлым. Он был на редкость жизнерадостным человеком, любил хорошую шутку, да и сам иной раз был не прочь подшутить над кем-нибудь. Я до сих пор помню, как однажды, ещё до войны, заболев ка-то гриппом, я добросовестно глотал порошки, приготовленные им — как потом оказалось — из обыкновенного мела, и вызвал его бурную радость, когда заявил, что мне действительно стало гораздо лучше. Он, кажется, усиленно штудировал тогда психологию и старался доказать мне на практике значение морального фактора в жизни человека. Главное — верить! И тогда от гриппа может вылечить даже мел! — говорил он, и счастливо улыбался удавшемуся эксперименту.
Он страстно любил жизнь, любил ярко и смело, наслаждался ею, неугомонно вторгался в неё, постоянно что-то искал в ней и всегда что-то находил, а когда говорил о ней — казалось буд-то он ощущает её на вкус: вот она какая! — и вы явно ощущали её вместе с ним, невольно заражаясь этим жизнерадостным чувством бытия.
А сколько интереснейших прогулок совершали мы в дни его приездов! Он был страстным охотником и рыболовом, и мы часто забирались в самые глухие места Карельского перешейка — били дичь, ловили рыбу в тихих, прохладных озёрах, готовили на костре пищу, ночевали в лёгкой походной палатке.
Затем снова приходила разлука — он уезжал куда-нибудь в далёкую страну, изредка присылал коротенькие письма или открытки с видами какой-нибудь Фудзиямы, мавзолея Тадж-Махала или Эйфелевой башни, я терпеливо ждал новой встречи.
И вот однажды — это было несколько лет назад, в конце июля 195… года — я получил неожиданное письмо от его жены Тамары Николаевны. От первых же строчек у меня потемнело в глазах: Добыша больше не было…
Я с трудом дочитал это известие до конца. О подробностях гибели Иване Георгиевича она не сообщала — тогда они не были известны и ей, а то немногое, что она знала, не объясняла даже — каким образом и где именно произошла эта трагедия. Словно в тумане, добрался я до кресла, чувствуя, что мне стоит огромного напряжения воли, что бы не расплакаться как ребёнку. Перед глазами стоял он. Его высокая, худощавая фигура, смуглая, с тонкими, прямыми чертами лица, чёрные непослушные волосы и густые брови, из-под которых смотрели глубокие тёмные глаза, они смотрели на мир внимательно и строго, даже сурово, но я знал, что стоило ему улыбнуться, обнажив два ряда великолепных белоснежных зубов, как эти глаза загорятся весёлым, добрым огоньком, обласкивая всё вокруг удивительно простым человеческим обаянием. Мне казалось, что я ощущаю крепкое пожатие его сильной, мускулистой руки, слышу его низкий спокойный голос, рассказывающий мне какую-то удивительно интересную историю…
Прошло около года.
Как то поздней осенью, в одно из серых, дождливых воскресений, часов в десять утра в передней раздался звонок. Воскресные дни, по утрам, когда вокруг стояла особая тишина, я любил посвящать своим литературным занятиям. Несколько недовольный чьим-то неожиданным визитом, я открыл входную дверь и — оторопел: передо мной стоял Добыш.
Честное слово, если бы передо мной появился вдруг живой Пушкин, — я, кажется, был бы поражён гораздо меньше. Я был недалёк от того, что бы поверить в существование нечистой силы, и, оцепенев, тупо взирал на него, не в силах вымолвить слова.
— Ну, ну — не утруждай себя! Дар речи вернётся к тебе несомненно. — весело промолвил он, заходя в коридор. — Ты просто немного удивлён! Проникновенный взгляд твой и потрясающе выразительная поза мне всё объясняют.
— Это — ты?...
Это было единственное и, очевидно, самое моё остроумное, что я смог извлечь из себя в ту минуту.
— Думаю, что — да. — убеждённо произнёс он. — По крайне мере, у меня есть серьёзные основания считать, что это так. Но — об этом позже, а сейчас — здравствуй!
Широко расставив свои огромные ручища, он шагнул ко мне, и только оказавшись в его железных, мокрых от дождя объятиях, я понял, что всё это не сон…
Я не буду описывать первых минут нашей встречи. Любые слова были бы слишком слабы, что бы передать достойным образом все те чувства, которые охватили меня. Помню, я пытался сказать что-то очень хорошее и значительное, но мысль не подсказывала мне ни одного более или менее толкового слова.
И вот мы снова, как прежде сидим в мягких, удобных креслах, друг против друга, за низким круглым столиком. Добыш возится с принесённой им с собой большой коробкой из твёрдого картона и, наконец, осторожно извлекает из неё на стол какой-то предмет, завёрнутый в тонкую бумагу. — Ну, а вот и мой подарок! — сказал он, разворачивая бумагу. — Готов держать с тобой пари, что ты не отгадаешь, откуда я привёз эту штуку.
Взглянув, я невольно отшатнулся. Я не только не встречал более жуткого и отвратительного, но даже не предполагал, что в мире может существовать нечто подобное. Это было чучело огромного паука. Тело его, ядовито-зелёного цвета с чёрными пятнами, было величиной с блюдце и покрыто чем-то вроде шерсти; на относительно небольшой голове были прикреплены глаза — два маленьких, мутно-серых шарика, между которыми, чуть пониже их, находился рот — оттуда выходили какие-то щупальцы и два изогнутых друг к другу, словно клещи, отростка, по всей вероятности — своеобразные зубы этого чудовища. Общую картину дополняли четыре пары толстых мохнатых лап, оканчивающихся каждая острым кривым когтем.
— Да… зрелище, надо сказать, — из ряда вон выходящее! — проговорил я, поражённый видом этой гадины. — Слава Богу, что это только чучело! Представляю себе, что если бы он был живой…
— Если бы этот красавец был живой, дорогой мой друг, ты давно бы уже перестал бы существовать, как мыслящий индивидуум! Я на это пойти не решился, хотя мне стоило не малых трудов сделать из него чучело… — он с сожалением развёл руками, затем громко рассмеялся, похлопывая меня по спине. — Когда я показал эту тварь в редакции, половина наших женщин чуть не упали в обморок!
— Тварь оригинальная, что и говорить. Я, действительно, не смогу отгадать, где ты её откопал. Впрочем, теперь я вообще ничего не могу угадать: ни как ты погиб, ни как остался жив, где был, как вернулся домой — ничего!
— Да, события, участником которых мне суждено было стать, настолько необычны и даже маловероятны, что многие могут усомниться в их подлинности. Теперь, когда всё это осталось уже позади, даже я иной раз спрашиваю себя: «Да было ли всё это?» Между тем, ничего сверхъестественного в этой истории, конечно, нет. Всё дело в неожиданном стечении обстоятельств и… впрочем, ты сможешь судить об этом сам. Я думаю, что сегодня тебе будет что послушать!
Через пол часа, отметив нашу встречу бутылкой хорошего рислинга, мы устроились поудобнее и Добыш, раскурив свою неизменную трубку, начал рассказ.
… Был уже поздний вечер, когда он умолк. Я продолжал сидеть в глубоком молчании, потрясённый удивительнейшей историей из всех, когда-либо слышанных мною. Он был прав: трудно было поверить в правдоподобность всего происшедшего и рассказанного им, и не принять всё это за игру воображения автора какого-нибудь приключенческого рассказа…
— Как тебе известно, всю весну прошлого года я провёл в Японии. В начале июня я получил распоряжение немедленно направиться в Нью-Йорк, в качестве корреспондента своей газеты на открывающуюся там сессию Генеральной Ассамблеи Организации Объединённых Наций, и на следующий же день вылетел самолётом из Токио через Гавайские острова в Сан-Франциско. Спустя двенадцать часов полёта, уже в надвигавшихся сумерках, мы совершили посадку на аэродроме Гонолулу.
Глава первая
В начале июня 195… года, после двухмесячного пребывания в Японии я вылетел самолётов из Токио через Гавайские острова в Сан-Франциско, откуда должен был отправиться дальше, в Нью-Йорк, в качестве корреспондента своей газеты на открывающуюся там сессию Генеральной ассамблеи ООН. Через двенадцать часов полёта, уже в надвигавшихся сумерках, мы совершили посадку на аэродроме Гонолулу. Вылет на Сан-Франциско был назначен на восемь часов утра следующего дня, и я решил использовать оставшееся до сна время, что бы хоть немного познакомиться с этим красивым и своеобразным городом. Наскоро перекусив в ресторане аэропорта, я уже собирался сесть в автобус, идущий к центру города, как ко мне подбежал человек в фуражке служащего аэропорта.
— Мистер Добыш? Вам срочная радиограмма из Токио! — еле переводя дух сообщил он. — Я нигде не мог Вас найти, несмотря на то, что оббегал весь аэродром… добавил он с той интонацией в голосе, которая совершенно безошибочно давала мне понять, что было бы далеко не лишним оценить это старание по достоинству.
Это был телеграмма из моей редакции, пересланная нашим представительством в Токио, в которой мне предлагалось немедленно направиться в Джакарту, столицу Индонезии, где через три дня открывался конгресс работников прессе стран Азии. Вот тебе и на! Я, разумеется, был очень обрадован этим известием — кто не захотел бы побывать в Индонезии — в одном из богатейших и красивейших, но вместе с тем столь мало знакомых нам уголков земного шара! Тревожило меня лишь одно: каким образом я успею за два дня добраться до Джакарты, находящейся от Гонолулу на расстоянии девяти с половиной тысяч километров? Однако, через четверть часа мои тревоги и опасения рассеялись. В управлении порта я узнал, что незадолго до описываемых событий вездесущая «Пасифик эйруэс компани» — американская «Тихоокеанская авиационная компания» открыла новую линию: Сан-Франциско — Гонолулу — Аганья (о. Гуам) — Джакарта, и завтра утром, одиннадцатого июня, самолёт вылетает из Гонолулу. Повезло мне и в отношении билета: как раз на завтрашний самолёт оставалось ещё одно свободное место, которое я тут же заказал на своё имя.
Таким образом, я вполне успевал к началу конгресса, и, оформив все остальные свои дела — заказав на предстоящую ночь гостиницу при аэропорту, распорядившись о своём чемодане и т.д. — в прекрасном расположении духа отправился в город.
На следующее утро, ровно в семь часов, наш самолёт — большая двухмоторная машина, приспособленная для посадки в случае необходимости на воду, — взлетел с бетонированной дорожки аэродрома Гонолулу. Весь участок пути до Аганьи погода благоприятствовала полёту. В нежно-голубом безоблачном небе ослепительно сияло солнце, внизу, под нами, до самого горизонта, сливаясь в серой дымке с небосводом, расстилался огромный океан, спокойный и ласковый, искрящийся миллиардами золотых огоньков. Самолёт шёл на высоте трёх тысяч метров, и все мы наслаждались лёгкой прохладой, столь желанной после тропической жары Гонолулу.
Пассажиры — люди самые разнообразные и по национальности, и по профессии (главным образом, впрочем, — американцы, направлявшиеся по каким-то делам в молодую Индонезийскую республику) — коротали врем так, как это уже заведено во время всякой дороги: читали, играли в шахматы, беседовали на разные темы, — от разведения ананасов до политики (что, впрочем, нередко бывает связано между собой!), отпускали комплименты по адресу мило улыбавшейся Элис, весёлой и хорошенькой стюардессы самолёта, и даже дремали, — в дороге всегда находятся любители «придавить ухо» в самое, казалось бы, неподходящее для сна часы.
Моим соседом по месту оказался индонезийский учёный-географ, возвращавшийся на родину из путешествия по ряду островов Тихого океана, — уже немолодой, полный человек, с бритой круглой, как шар головой, и смуглым, добродушным лицом, вооружённым огромными роговыми очками. Узнав, что я — советский журналист, он проявил ко мне живейший интерес и внимание, и вскоре у нас завязалась оживлённая беседа, выражавшаяся, правда, главным образом в том, что он спрашивал меня что-нибудь о Советском Союзе, я отвечал (он при этом одобрительно покачивал головой), а когда я умолкал, — снова задавал вопросы. Впрочем, как будет видно позже, он не остался передо мной в долгу.
Около шести часов вечера мы совершили посадку на аэродроме Аганья, а через сорок минут снова взлетели, взяв курс на Джакарту, куда должны были прибыть ранним утром двенадцатого июня.
Часа через два полёта, когда позади остались последние одинокие атоллы Каролинских островов, вся западная и южная сторона горизонта начала заволакиваться мощной грозовой облачностью. Сумерки быстро сгущались, и вскоре наступила полная темнота, лишь изредка озаряемая отблесками далёких молний. Наш самолёт, прижимаемый облачностью всё ниже к воде, вынужден был в целях безопасности постепенно снижать высоту, и теперь мы летели, на высоте шестисот-семисот метров от неспокойного океана. Мы были уверены в опытности экипажа и надёжности машины, и не испытывали особой тревоги. Было уже поздно, им все пассажиры, за исключением Элис да нас с географом, утомлённые длительным полётом, спали или дремали в мягких откидных сиденьях. Эли бодрствовала поневоле, по долгу службы, — самоотверженно борясь с желанием чуть-чуть вздремнуть, она рассматривала иллюстрированные журналы, мы же с географом продолжали нашу беседу. Главным рассказчиком теперь был он, и я с интересом слушал, как он, хоть и не на блестящем английском языке, но с увлечением рассказывал мне о своей стране, которую страстно любил и, как видно, великолепно знал.
—…Должен вам сказать, — басил он вполголоса — что наша страна — одно из интереснейших мест земного шара! Вы можете встретить здесь такие вещи, которые изумят даже бывалого исследователя. Я много где побывал и неплохо знаком с флорой и фауной почти всех зон земного шара, не говоря уже, конечно, о своей стране, изучению которой я отдал тридцать пять лет моей жизни. Я объездил и исходил множество наших островов — от Суматры до Ириана, несколько раз жизнь моя весела на волоске, как это было, например, в верховьях реки Пембуанг, в джунглях южного Борнео, когда мне и моему проводнику пришлось выдержать схватку с двумя леопардами, или в горах центрального Целебеса, близ озера Посо… да что говорить! Дело, конечно, не в трудностях, с которыми мнет приходилось встречаться, а в том, что — не примите это за хвастовство! — даже я, во время свои, так сказать, научных скитаний, бесконечное число раз встречался с вещами, которые повергали меня в недоумение, и вместе с тем — в восхищение. Сколько новых видов растений, цветов, насекомых, рыб, пернатых было обнаружено мною! Сколько интереснейших обычаев я наблюдал у племён, обнаруженных мною в самых глухих дебрях джунглей — там, где, казалось, не ступала нога человека! Сколько приходилось встречать мне островков, которые никогда не слышали звука человеческого голоса! Многое постепенно узнаётся, изучается, но сколько ещё загадок и тайн хранят в себе наши джунгли, наши бесчисленные острова! Да взять, хотя бы историю, об исчезновении племени нулу — вы, очевидно, не слыхали о нём?
— Нет. — признался я — К сожалению, я вообще очень мало знаком с Индонезией, и искренне рад, что сейчас мне представилась возможность по-настоящему познакомиться с ней.
— Ну, об этой истории очень мало кто знает даже у нас! Разве только те, кто этим занимается, — вроде меня. Если хотите — я расскажу вам её. Она довольно любопытна, а тайн её не разгадана до сих пор.
Я выразил самое горячее желание послушать эту историю, и он продолжал: — Племя это жило одним общим селением на восточном побережье Борнео, недалеко от мыса Манкалихат. Кстати: если я не ошибаюсь — мы должны будем пролетать примерно над этим районом!
Он быстро вытащил из бокового кармана куртки небольшой проспект — бесплатное приложение к билету — с картой участка тихого океана от Сан-Франциско до Джакарты, на которой красной линией был нанесён маршрут полёта, затем взглянул на часы и воскликнул:
— О! Без десяти двенадцать! Да мы с вами находимся уже над территорией Индонезийской республики и если верить кампании и предположить что мы летим точно по этой красной линии, то через какой-нибудь час или даже меньше, мы действительно, пройдём как раз теми местами, о которых пойдёт речь. Впрочем, здесь сказано, — он постучал пальцем по проспекту — что наш пилот — один из самых опытных лётчиков компании, так что единственным основание уклониться от этой линии может явиться только то, что она — красная! — добавил он, понизив голос и весело рассмеялся. — Ну, да ладно — это уже другая область, не так ли, господин Добыш? Жаль вот, что мы все четыре часа полёта над архипелагом пройдём ночью. Я бы смог много чего показать вам отсюда с самолёта и рассказать немало интересных историй! Впрочем — я, кажется, отвлёкся от главной мысли… Вы знаете, вы — прекрасный собеседник, да-да! — вы умеете великолепно слушать, и это так подкупает, что хочется рассказать сразу всё! Так вот, я остановился, кажется, на том, что…
— На том, что селение нулу находилось недалеко от мыса Манкалихат.
— Ага! Надо сказать, что местность здесь вокруг гористая, покрытая почти непроходимыми джунглями, и нулу жили совершенно обособленно, не знаю даже — знал ли, вообще, кто-нибудь об их существовании. Но вот однажды, уже во время этой войны, когда нашу страну захватили японцы, близ их селения появилось небольшое военное судно. С него была спущена шлюпка, и вскоре на берег высадился отряд японцев. Они внимательно осмотрели селение, покрикивая на удивлённых и встревоженных туземцев, а затем, разделившись на две группы, направились вдоль берега, одна группа — в одну сторону, другая — в другую. К вечеру они вернулись, сели в лодку и убыли на судно.
Прошла неделя-две, и нулу стали уже успокаиваться, как снова к их селению подошёл корабль — на этот раз гораздо больше прежнего. И вот тут-то началось. Целый день с корабля перевозили на берег какие-то ящики, от самых маленьких до очень больших, а когда всё это кончилось, корабль ушёл, оставив в селении человек тридцать вооружённых до зубов пришельцев. Трудно сказать, что они замышляли здесь делать — дальнейшие события развернулись таким образом, что это так и осталось для нас неизвестным. Скорее всего, цель их появления было сооружение скрытой базы для подводных лодок, — большая глубина у берега и изрезанная береговая линия вполне подходили для этого. Так или иначе для нулу, которые на протяжении всей своей истории не знали ничьей власти и не имели представления о том, что значит не быть свободным, — наступили страшные дни. Все здоровые люди племени — мужчины и женщины — должны были работать на японцев с утра до позднего вечера. Их заставляли рыть землю, углублять дно у берега, расчищать полосу земли от девственного леса, забивать сваи и многое другое. Это была адская работа! А, ведь, нужно было ещё добывать пищу для себя и своей семьи, — старики, дети и больные, освобождённые от работы, не могли обеспечить всё племя рыбой и плодами. Тех, кто пытался возмущаться, жестоко наказывали, и всё чаще по вечерам звучали тревожно-тоскливые звуки туа-та — «трубы смерти», сопровождавшие отряд погребения умершего — привязав к ногам груз, тело бросали с узкой и длинной рыбачьей лодки в море.
И вот случилось то, что, очевидно, должно было случиться. Никто до сих пор не знает — как это произошло, но это произошло... Как-то ночью нулу перебили пришельцев — всех до одного — и исчезли. Лишь спустя несколько дней, когда снова пришёл корабль, высадившиеся с него японцы нашли на месте бывшего селения три десятка трупов. Они были аккуратно сложены вдоль берега, в один ряд — лицом в ту сторону, откуда пришли.
Когда кончилась война, и об этой небольшой, но удивительной истории стало каким-то образом известно, многих заинтересовало — куда же ушли нулу? Особыми розысками, конечно, никто не занимался, да и легко ли отыскать что-либо, а тем более — людей в горах и непроходимых джунглях, полных опасностей для всякого, кто войдёт в них!..
— И до сих пор нет никаких сведений об исчезнувшем племени? — спросил я.
— Нет. Во всяком случае, достоверного ничего не известно. Кое-какие слухи, правда, можно было собрать, — в селениях, которые находятся в том районе, но все они разные и противоречат друг другу. Одна лишь версия, по-моему, может быть достойна внимания, я слушал её от одного старика в небольшом рыбацком селении близ Думаринга, это километров в ста от того места, где жили нулу…
— Значит, вы сами там были?
— Да, я был там осенью прошлого года и тщетно пытался напасть на след нулу или хотя бы составить своё мнение о том, как всё это произошло и каков ход дальнейшего. Знаете — на месте, когда видишь всё собственными глазами, — получаешь более верное представление и лучше можешь рассуждать о последующих событиях. Так вот, старик этот, человек, довольно мудрый, кстати, в прошлом опытный рыбак, выразил мне своё глубокое убеждение, что нулу ушли не вглубь острова, в джунгли, а …
Здесь географ внезапно оборвал свою речь на полуслове, вздрогнул, посмотрел как-то удивлённо на меня, затем подался вперёд, словно желая привстать с кресла, и, вдруг, начал медленно оседать вниз. В ту же секунду раздался глухой взрыв. Самолёт с силой тряхнуло, тот час же потух свет, раздался чей-то крик, кажется — Элис, всё закачалось, и я почувствовал, будто проваливаюсь куда-то в бездну …
Последующее совершалось с фантастической быстротой.
Самолёт горел. Левая плоскость, мотор, носовая часть фюзеляжа, в которой помещался экипаж, — были объяты пламенем, и яркий вздрагивающий свет врывался слева в окна пассажирского салона плясал по его противоположной стороне, выхватывая из темноты чьи-то руки, лица, нагромождение каких-то предметов. Сквозь крики и стоны людей был слышен глухой шуб бушующего огня, всё труднее становилось дышать — салон заполнялся едким горячим дымом.
Автор: Игорь Георгиевич Яснопольский
Конец войны застал его в Берлине, где он продолжал оставаться ещё в течении некоторого времени, работая в отделе печати штаба советских оккупационных войск в Германии. Встретились мы снова с ним лишь весной сорок шестого года, когда он, возвращаясь на родину, заехал ко мне в Ленинград.
По возвращении из Германии он был назначен специальным корреспондентом одной из крупнейших советских газет и переехал в Москву. Теперь жизнь его стала ещё более интересной и вместе с тем беспокойной, что вполне отвечало его характеру. По долгу службы он находился в постоянных разъездах, исколесил почти весь Советский Союз, а в последние годы неоднократно бывал заграницей, объездив многие страны Европы и Азии.
С переездом в Москву мы чаще чем прежде могли навещать друг друга. То я, улучив возможность, наведывался к нему в его небольшую уютную квартирку в пятом этаже большого вновь выстроенного дома на Ленинградском шоссе, то он, вернувшись из очередной поездки, откуда-нибудь из Франции или Индии, приезжал ко мне, что бы поделиться впечатлениями об увиденном и услышанном, да преподнести мне какой-нибудь подарок ; память о далёких краях. Рассказчик он был великолепный; редко можно было встретить человека с таким острым и метким глазом, образностью мысли и не было, пожалуй, в мире ничего более увлекательного наших бесед, затягивавшихся нередко до рассвета.
Слушать его можно было бесконечно. Он был человеком смелой и решительной мысли и действия, глубокого и серьёзного ума, обладал, несмотря на свои тридцать восемь лет, огромным запасом самых разнообразных знаний, добытых ценой упорного труда и накопленных во время его многочисленных путешествий. Он любил и прекрасно знал своё дело, и я не сомневался, что его ожидало ещё более интересное и увлекательное будущее.
Вместе с тем серьёзное удивительно ловко сочеталось в нём с весёлым. Он был на редкость жизнерадостным человеком, любил хорошую шутку, да и сам иной раз был не прочь подшутить над кем-нибудь. Я до сих пор помню, как однажды, ещё до войны, заболев ка-то гриппом, я добросовестно глотал порошки, приготовленные им — как потом оказалось — из обыкновенного мела, и вызвал его бурную радость, когда заявил, что мне действительно стало гораздо лучше. Он, кажется, усиленно штудировал тогда психологию и старался доказать мне на практике значение морального фактора в жизни человека. Главное — верить! И тогда от гриппа может вылечить даже мел! — говорил он, и счастливо улыбался удавшемуся эксперименту.
Он страстно любил жизнь, любил ярко и смело, наслаждался ею, неугомонно вторгался в неё, постоянно что-то искал в ней и всегда что-то находил, а когда говорил о ней — казалось буд-то он ощущает её на вкус: вот она какая! — и вы явно ощущали её вместе с ним, невольно заражаясь этим жизнерадостным чувством бытия.
А сколько интереснейших прогулок совершали мы в дни его приездов! Он был страстным охотником и рыболовом, и мы часто забирались в самые глухие места Карельского перешейка — били дичь, ловили рыбу в тихих, прохладных озёрах, готовили на костре пищу, ночевали в лёгкой походной палатке.
Затем снова приходила разлука — он уезжал куда-нибудь в далёкую страну, изредка присылал коротенькие письма или открытки с видами какой-нибудь Фудзиямы, мавзолея Тадж-Махала или Эйфелевой башни, я терпеливо ждал новой встречи.
И вот однажды — это было несколько лет назад, в конце июля 195… года — я получил неожиданное письмо от его жены Тамары Николаевны. От первых же строчек у меня потемнело в глазах: Добыша больше не было…
Я с трудом дочитал это известие до конца. О подробностях гибели Иване Георгиевича она не сообщала — тогда они не были известны и ей, а то немногое, что она знала, не объясняла даже — каким образом и где именно произошла эта трагедия. Словно в тумане, добрался я до кресла, чувствуя, что мне стоит огромного напряжения воли, что бы не расплакаться как ребёнку. Перед глазами стоял он. Его высокая, худощавая фигура, смуглая, с тонкими, прямыми чертами лица, чёрные непослушные волосы и густые брови, из-под которых смотрели глубокие тёмные глаза, они смотрели на мир внимательно и строго, даже сурово, но я знал, что стоило ему улыбнуться, обнажив два ряда великолепных белоснежных зубов, как эти глаза загорятся весёлым, добрым огоньком, обласкивая всё вокруг удивительно простым человеческим обаянием. Мне казалось, что я ощущаю крепкое пожатие его сильной, мускулистой руки, слышу его низкий спокойный голос, рассказывающий мне какую-то удивительно интересную историю…
Прошло около года.
Как то поздней осенью, в одно из серых, дождливых воскресений, часов в десять утра в передней раздался звонок. Воскресные дни, по утрам, когда вокруг стояла особая тишина, я любил посвящать своим литературным занятиям. Несколько недовольный чьим-то неожиданным визитом, я открыл входную дверь и — оторопел: передо мной стоял Добыш.
Честное слово, если бы передо мной появился вдруг живой Пушкин, — я, кажется, был бы поражён гораздо меньше. Я был недалёк от того, что бы поверить в существование нечистой силы, и, оцепенев, тупо взирал на него, не в силах вымолвить слова.
— Ну, ну — не утруждай себя! Дар речи вернётся к тебе несомненно. — весело промолвил он, заходя в коридор. — Ты просто немного удивлён! Проникновенный взгляд твой и потрясающе выразительная поза мне всё объясняют.
— Это — ты?...
Это было единственное и, очевидно, самое моё остроумное, что я смог извлечь из себя в ту минуту.
— Думаю, что — да. — убеждённо произнёс он. — По крайне мере, у меня есть серьёзные основания считать, что это так. Но — об этом позже, а сейчас — здравствуй!
Широко расставив свои огромные ручища, он шагнул ко мне, и только оказавшись в его железных, мокрых от дождя объятиях, я понял, что всё это не сон…
Я не буду описывать первых минут нашей встречи. Любые слова были бы слишком слабы, что бы передать достойным образом все те чувства, которые охватили меня. Помню, я пытался сказать что-то очень хорошее и значительное, но мысль не подсказывала мне ни одного более или менее толкового слова.
И вот мы снова, как прежде сидим в мягких, удобных креслах, друг против друга, за низким круглым столиком. Добыш возится с принесённой им с собой большой коробкой из твёрдого картона и, наконец, осторожно извлекает из неё на стол какой-то предмет, завёрнутый в тонкую бумагу. — Ну, а вот и мой подарок! — сказал он, разворачивая бумагу. — Готов держать с тобой пари, что ты не отгадаешь, откуда я привёз эту штуку.
Взглянув, я невольно отшатнулся. Я не только не встречал более жуткого и отвратительного, но даже не предполагал, что в мире может существовать нечто подобное. Это было чучело огромного паука. Тело его, ядовито-зелёного цвета с чёрными пятнами, было величиной с блюдце и покрыто чем-то вроде шерсти; на относительно небольшой голове были прикреплены глаза — два маленьких, мутно-серых шарика, между которыми, чуть пониже их, находился рот — оттуда выходили какие-то щупальцы и два изогнутых друг к другу, словно клещи, отростка, по всей вероятности — своеобразные зубы этого чудовища. Общую картину дополняли четыре пары толстых мохнатых лап, оканчивающихся каждая острым кривым когтем.
— Да… зрелище, надо сказать, — из ряда вон выходящее! — проговорил я, поражённый видом этой гадины. — Слава Богу, что это только чучело! Представляю себе, что если бы он был живой…
— Если бы этот красавец был живой, дорогой мой друг, ты давно бы уже перестал бы существовать, как мыслящий индивидуум! Я на это пойти не решился, хотя мне стоило не малых трудов сделать из него чучело… — он с сожалением развёл руками, затем громко рассмеялся, похлопывая меня по спине. — Когда я показал эту тварь в редакции, половина наших женщин чуть не упали в обморок!
— Тварь оригинальная, что и говорить. Я, действительно, не смогу отгадать, где ты её откопал. Впрочем, теперь я вообще ничего не могу угадать: ни как ты погиб, ни как остался жив, где был, как вернулся домой — ничего!
— Да, события, участником которых мне суждено было стать, настолько необычны и даже маловероятны, что многие могут усомниться в их подлинности. Теперь, когда всё это осталось уже позади, даже я иной раз спрашиваю себя: «Да было ли всё это?» Между тем, ничего сверхъестественного в этой истории, конечно, нет. Всё дело в неожиданном стечении обстоятельств и… впрочем, ты сможешь судить об этом сам. Я думаю, что сегодня тебе будет что послушать!
Через пол часа, отметив нашу встречу бутылкой хорошего рислинга, мы устроились поудобнее и Добыш, раскурив свою неизменную трубку, начал рассказ.
… Был уже поздний вечер, когда он умолк. Я продолжал сидеть в глубоком молчании, потрясённый удивительнейшей историей из всех, когда-либо слышанных мною. Он был прав: трудно было поверить в правдоподобность всего происшедшего и рассказанного им, и не принять всё это за игру воображения автора какого-нибудь приключенческого рассказа…
— Как тебе известно, всю весну прошлого года я провёл в Японии. В начале июня я получил распоряжение немедленно направиться в Нью-Йорк, в качестве корреспондента своей газеты на открывающуюся там сессию Генеральной Ассамблеи Организации Объединённых Наций, и на следующий же день вылетел самолётом из Токио через Гавайские острова в Сан-Франциско. Спустя двенадцать часов полёта, уже в надвигавшихся сумерках, мы совершили посадку на аэродроме Гонолулу.
Глава первая
В начале июня 195… года, после двухмесячного пребывания в Японии я вылетел самолётов из Токио через Гавайские острова в Сан-Франциско, откуда должен был отправиться дальше, в Нью-Йорк, в качестве корреспондента своей газеты на открывающуюся там сессию Генеральной ассамблеи ООН. Через двенадцать часов полёта, уже в надвигавшихся сумерках, мы совершили посадку на аэродроме Гонолулу. Вылет на Сан-Франциско был назначен на восемь часов утра следующего дня, и я решил использовать оставшееся до сна время, что бы хоть немного познакомиться с этим красивым и своеобразным городом. Наскоро перекусив в ресторане аэропорта, я уже собирался сесть в автобус, идущий к центру города, как ко мне подбежал человек в фуражке служащего аэропорта.
— Мистер Добыш? Вам срочная радиограмма из Токио! — еле переводя дух сообщил он. — Я нигде не мог Вас найти, несмотря на то, что оббегал весь аэродром… добавил он с той интонацией в голосе, которая совершенно безошибочно давала мне понять, что было бы далеко не лишним оценить это старание по достоинству.
Это был телеграмма из моей редакции, пересланная нашим представительством в Токио, в которой мне предлагалось немедленно направиться в Джакарту, столицу Индонезии, где через три дня открывался конгресс работников прессе стран Азии. Вот тебе и на! Я, разумеется, был очень обрадован этим известием — кто не захотел бы побывать в Индонезии — в одном из богатейших и красивейших, но вместе с тем столь мало знакомых нам уголков земного шара! Тревожило меня лишь одно: каким образом я успею за два дня добраться до Джакарты, находящейся от Гонолулу на расстоянии девяти с половиной тысяч километров? Однако, через четверть часа мои тревоги и опасения рассеялись. В управлении порта я узнал, что незадолго до описываемых событий вездесущая «Пасифик эйруэс компани» — американская «Тихоокеанская авиационная компания» открыла новую линию: Сан-Франциско — Гонолулу — Аганья (о. Гуам) — Джакарта, и завтра утром, одиннадцатого июня, самолёт вылетает из Гонолулу. Повезло мне и в отношении билета: как раз на завтрашний самолёт оставалось ещё одно свободное место, которое я тут же заказал на своё имя.
Таким образом, я вполне успевал к началу конгресса, и, оформив все остальные свои дела — заказав на предстоящую ночь гостиницу при аэропорту, распорядившись о своём чемодане и т.д. — в прекрасном расположении духа отправился в город.
На следующее утро, ровно в семь часов, наш самолёт — большая двухмоторная машина, приспособленная для посадки в случае необходимости на воду, — взлетел с бетонированной дорожки аэродрома Гонолулу. Весь участок пути до Аганьи погода благоприятствовала полёту. В нежно-голубом безоблачном небе ослепительно сияло солнце, внизу, под нами, до самого горизонта, сливаясь в серой дымке с небосводом, расстилался огромный океан, спокойный и ласковый, искрящийся миллиардами золотых огоньков. Самолёт шёл на высоте трёх тысяч метров, и все мы наслаждались лёгкой прохладой, столь желанной после тропической жары Гонолулу.
Пассажиры — люди самые разнообразные и по национальности, и по профессии (главным образом, впрочем, — американцы, направлявшиеся по каким-то делам в молодую Индонезийскую республику) — коротали врем так, как это уже заведено во время всякой дороги: читали, играли в шахматы, беседовали на разные темы, — от разведения ананасов до политики (что, впрочем, нередко бывает связано между собой!), отпускали комплименты по адресу мило улыбавшейся Элис, весёлой и хорошенькой стюардессы самолёта, и даже дремали, — в дороге всегда находятся любители «придавить ухо» в самое, казалось бы, неподходящее для сна часы.
Моим соседом по месту оказался индонезийский учёный-географ, возвращавшийся на родину из путешествия по ряду островов Тихого океана, — уже немолодой, полный человек, с бритой круглой, как шар головой, и смуглым, добродушным лицом, вооружённым огромными роговыми очками. Узнав, что я — советский журналист, он проявил ко мне живейший интерес и внимание, и вскоре у нас завязалась оживлённая беседа, выражавшаяся, правда, главным образом в том, что он спрашивал меня что-нибудь о Советском Союзе, я отвечал (он при этом одобрительно покачивал головой), а когда я умолкал, — снова задавал вопросы. Впрочем, как будет видно позже, он не остался передо мной в долгу.
Около шести часов вечера мы совершили посадку на аэродроме Аганья, а через сорок минут снова взлетели, взяв курс на Джакарту, куда должны были прибыть ранним утром двенадцатого июня.
Часа через два полёта, когда позади остались последние одинокие атоллы Каролинских островов, вся западная и южная сторона горизонта начала заволакиваться мощной грозовой облачностью. Сумерки быстро сгущались, и вскоре наступила полная темнота, лишь изредка озаряемая отблесками далёких молний. Наш самолёт, прижимаемый облачностью всё ниже к воде, вынужден был в целях безопасности постепенно снижать высоту, и теперь мы летели, на высоте шестисот-семисот метров от неспокойного океана. Мы были уверены в опытности экипажа и надёжности машины, и не испытывали особой тревоги. Было уже поздно, им все пассажиры, за исключением Элис да нас с географом, утомлённые длительным полётом, спали или дремали в мягких откидных сиденьях. Эли бодрствовала поневоле, по долгу службы, — самоотверженно борясь с желанием чуть-чуть вздремнуть, она рассматривала иллюстрированные журналы, мы же с географом продолжали нашу беседу. Главным рассказчиком теперь был он, и я с интересом слушал, как он, хоть и не на блестящем английском языке, но с увлечением рассказывал мне о своей стране, которую страстно любил и, как видно, великолепно знал.
—…Должен вам сказать, — басил он вполголоса — что наша страна — одно из интереснейших мест земного шара! Вы можете встретить здесь такие вещи, которые изумят даже бывалого исследователя. Я много где побывал и неплохо знаком с флорой и фауной почти всех зон земного шара, не говоря уже, конечно, о своей стране, изучению которой я отдал тридцать пять лет моей жизни. Я объездил и исходил множество наших островов — от Суматры до Ириана, несколько раз жизнь моя весела на волоске, как это было, например, в верховьях реки Пембуанг, в джунглях южного Борнео, когда мне и моему проводнику пришлось выдержать схватку с двумя леопардами, или в горах центрального Целебеса, близ озера Посо… да что говорить! Дело, конечно, не в трудностях, с которыми мнет приходилось встречаться, а в том, что — не примите это за хвастовство! — даже я, во время свои, так сказать, научных скитаний, бесконечное число раз встречался с вещами, которые повергали меня в недоумение, и вместе с тем — в восхищение. Сколько новых видов растений, цветов, насекомых, рыб, пернатых было обнаружено мною! Сколько интереснейших обычаев я наблюдал у племён, обнаруженных мною в самых глухих дебрях джунглей — там, где, казалось, не ступала нога человека! Сколько приходилось встречать мне островков, которые никогда не слышали звука человеческого голоса! Многое постепенно узнаётся, изучается, но сколько ещё загадок и тайн хранят в себе наши джунгли, наши бесчисленные острова! Да взять, хотя бы историю, об исчезновении племени нулу — вы, очевидно, не слыхали о нём?
— Нет. — признался я — К сожалению, я вообще очень мало знаком с Индонезией, и искренне рад, что сейчас мне представилась возможность по-настоящему познакомиться с ней.
— Ну, об этой истории очень мало кто знает даже у нас! Разве только те, кто этим занимается, — вроде меня. Если хотите — я расскажу вам её. Она довольно любопытна, а тайн её не разгадана до сих пор.
Я выразил самое горячее желание послушать эту историю, и он продолжал: — Племя это жило одним общим селением на восточном побережье Борнео, недалеко от мыса Манкалихат. Кстати: если я не ошибаюсь — мы должны будем пролетать примерно над этим районом!
Он быстро вытащил из бокового кармана куртки небольшой проспект — бесплатное приложение к билету — с картой участка тихого океана от Сан-Франциско до Джакарты, на которой красной линией был нанесён маршрут полёта, затем взглянул на часы и воскликнул:
— О! Без десяти двенадцать! Да мы с вами находимся уже над территорией Индонезийской республики и если верить кампании и предположить что мы летим точно по этой красной линии, то через какой-нибудь час или даже меньше, мы действительно, пройдём как раз теми местами, о которых пойдёт речь. Впрочем, здесь сказано, — он постучал пальцем по проспекту — что наш пилот — один из самых опытных лётчиков компании, так что единственным основание уклониться от этой линии может явиться только то, что она — красная! — добавил он, понизив голос и весело рассмеялся. — Ну, да ладно — это уже другая область, не так ли, господин Добыш? Жаль вот, что мы все четыре часа полёта над архипелагом пройдём ночью. Я бы смог много чего показать вам отсюда с самолёта и рассказать немало интересных историй! Впрочем — я, кажется, отвлёкся от главной мысли… Вы знаете, вы — прекрасный собеседник, да-да! — вы умеете великолепно слушать, и это так подкупает, что хочется рассказать сразу всё! Так вот, я остановился, кажется, на том, что…
— На том, что селение нулу находилось недалеко от мыса Манкалихат.
— Ага! Надо сказать, что местность здесь вокруг гористая, покрытая почти непроходимыми джунглями, и нулу жили совершенно обособленно, не знаю даже — знал ли, вообще, кто-нибудь об их существовании. Но вот однажды, уже во время этой войны, когда нашу страну захватили японцы, близ их селения появилось небольшое военное судно. С него была спущена шлюпка, и вскоре на берег высадился отряд японцев. Они внимательно осмотрели селение, покрикивая на удивлённых и встревоженных туземцев, а затем, разделившись на две группы, направились вдоль берега, одна группа — в одну сторону, другая — в другую. К вечеру они вернулись, сели в лодку и убыли на судно.
Прошла неделя-две, и нулу стали уже успокаиваться, как снова к их селению подошёл корабль — на этот раз гораздо больше прежнего. И вот тут-то началось. Целый день с корабля перевозили на берег какие-то ящики, от самых маленьких до очень больших, а когда всё это кончилось, корабль ушёл, оставив в селении человек тридцать вооружённых до зубов пришельцев. Трудно сказать, что они замышляли здесь делать — дальнейшие события развернулись таким образом, что это так и осталось для нас неизвестным. Скорее всего, цель их появления было сооружение скрытой базы для подводных лодок, — большая глубина у берега и изрезанная береговая линия вполне подходили для этого. Так или иначе для нулу, которые на протяжении всей своей истории не знали ничьей власти и не имели представления о том, что значит не быть свободным, — наступили страшные дни. Все здоровые люди племени — мужчины и женщины — должны были работать на японцев с утра до позднего вечера. Их заставляли рыть землю, углублять дно у берега, расчищать полосу земли от девственного леса, забивать сваи и многое другое. Это была адская работа! А, ведь, нужно было ещё добывать пищу для себя и своей семьи, — старики, дети и больные, освобождённые от работы, не могли обеспечить всё племя рыбой и плодами. Тех, кто пытался возмущаться, жестоко наказывали, и всё чаще по вечерам звучали тревожно-тоскливые звуки туа-та — «трубы смерти», сопровождавшие отряд погребения умершего — привязав к ногам груз, тело бросали с узкой и длинной рыбачьей лодки в море.
И вот случилось то, что, очевидно, должно было случиться. Никто до сих пор не знает — как это произошло, но это произошло... Как-то ночью нулу перебили пришельцев — всех до одного — и исчезли. Лишь спустя несколько дней, когда снова пришёл корабль, высадившиеся с него японцы нашли на месте бывшего селения три десятка трупов. Они были аккуратно сложены вдоль берега, в один ряд — лицом в ту сторону, откуда пришли.
Когда кончилась война, и об этой небольшой, но удивительной истории стало каким-то образом известно, многих заинтересовало — куда же ушли нулу? Особыми розысками, конечно, никто не занимался, да и легко ли отыскать что-либо, а тем более — людей в горах и непроходимых джунглях, полных опасностей для всякого, кто войдёт в них!..
— И до сих пор нет никаких сведений об исчезнувшем племени? — спросил я.
— Нет. Во всяком случае, достоверного ничего не известно. Кое-какие слухи, правда, можно было собрать, — в селениях, которые находятся в том районе, но все они разные и противоречат друг другу. Одна лишь версия, по-моему, может быть достойна внимания, я слушал её от одного старика в небольшом рыбацком селении близ Думаринга, это километров в ста от того места, где жили нулу…
— Значит, вы сами там были?
— Да, я был там осенью прошлого года и тщетно пытался напасть на след нулу или хотя бы составить своё мнение о том, как всё это произошло и каков ход дальнейшего. Знаете — на месте, когда видишь всё собственными глазами, — получаешь более верное представление и лучше можешь рассуждать о последующих событиях. Так вот, старик этот, человек, довольно мудрый, кстати, в прошлом опытный рыбак, выразил мне своё глубокое убеждение, что нулу ушли не вглубь острова, в джунгли, а …
Здесь географ внезапно оборвал свою речь на полуслове, вздрогнул, посмотрел как-то удивлённо на меня, затем подался вперёд, словно желая привстать с кресла, и, вдруг, начал медленно оседать вниз. В ту же секунду раздался глухой взрыв. Самолёт с силой тряхнуло, тот час же потух свет, раздался чей-то крик, кажется — Элис, всё закачалось, и я почувствовал, будто проваливаюсь куда-то в бездну …
Последующее совершалось с фантастической быстротой.
Самолёт горел. Левая плоскость, мотор, носовая часть фюзеляжа, в которой помещался экипаж, — были объяты пламенем, и яркий вздрагивающий свет врывался слева в окна пассажирского салона плясал по его противоположной стороне, выхватывая из темноты чьи-то руки, лица, нагромождение каких-то предметов. Сквозь крики и стоны людей был слышен глухой шуб бушующего огня, всё труднее становилось дышать — салон заполнялся едким горячим дымом.
Автор: Игорь Георгиевич Яснопольский
Авторская публикация. Свидетельство о публикации в СМИ № L108-17337.
Обсуждения Жёлтая хризантема. Глава 1, часть 1