Захваченный дом

Дом нравился нам. Он был и просторен и стар (а это

встретишь не часто теперь, когда старые дома разбирают выгоды

ради), но главное -- он хранил память о наших предках, о

дедушке с отцовской стороны, о матери, об отце и о нашем

детстве.
Мы с Ирене привыкли жить одни, и это было глупо, конечно,

-- ведь места в нашем доме хватило бы на восьмерых. Вставали мы

в семь, прибирали, а часам к одиннадцати я уходил к плите,

оставляя на сестру последние две-три комнаты. Ровно в полдень

мы завтракали, и больше у нас дел не было, разве что помыть

тарелки. Нам нравилось думать за столом о большом тихом доме и

том, как мы сами, без помощи, хорошо его ведем. Иногда нам

казалось, что из-за дома мы остались одинокими. Ирене отказала

без всякого повода двум женихам, а моя Мария Эстер умерла до

помолвки. Мы приближались к сорока и верили, каждый про себя,

что тихим, простым содружеством брата и сестры должен

завершиться род, поселившийся в этом доме. Когда-нибудь,

думалось нам, мы тут умрем; неприветливые родичи завладеют

домом, разрушат его, чтоб использовать камни и землю, -- а

может, мы сами его прикончим, пока не поздно.
Ирене отроду не побеспокоила ни одного человека. После

утренней уборки она садилась на тахту и до ночи вязала у себя в

спальне. Не знаю, зачем она столько вязала. Мне кажется,

женщины вяжут, чтоб ничего не делать под этим предлогом.

Женщины -- но не Ирене; она вязала все нужные вещи, что-то

зимнее, носки для меня, кофты -- для себя самой. Если ей

что-нибудь не нравилось, она распускала только что связанный

свитер, и я любил смотреть, как шерсть в корзине сохраняет

часами прежнюю форму. По субботам я ходил в центр, за шерстью;

сестра доверяла мне, я хорошо подбирал цвета, и нам не пришлось

менять ни клубочка. Пользуясь этими вылазками, я заходил в

библиотеку и спрашивал -- всегда безуспешно, -- нет ли чего

нового из Франции. С 1939 года ничего стоящего к нам в

Аргентину не приходило.
Но я хотел поговорить о доме, о доме и о сестре, потому

что сам я ничем не интересен. Не знаю, что было бы с Ирене без

вязания. Можно перечитывать книги, но перевязать пуловер -- это

уже происшествие. Как-то я нашел в нижнем ящике комода, где

хранились зимние вещи, массу белых, зеленых, сиреневых косынок,

пересыпанных нафталином и сложенных стопками, как в лавке. Я

так и не решился спросить, зачем их столько. В деньгах мы не

нуждались, они каждый месяц приходили из деревни, и состояние

наше росло. По-видимому, сестре просто нравилось вязанье, и

вязала она удивительно -- я мог часами глядеть на ее руки,

подобные серебряным ежам, на проворное мельканье спиц и

шевеленье клубков на полу, в корзинках. Красивое было зрелище.

Никогда не забуду расположенья комнат. Столовая, зал с

гобеленами, библиотека и три большие спальни были в другой

части дома, и окна их выходили на Родригес Пенья; туда вел

коридор, отделенный от нас дубовой дверью, а тут, у нас, была

кухня, ванная, наши комнаты и гостиная, из которой можно было

попасть и к нам, и в коридор, и -- через маленький тамбур -- в

украшенную майоликой переднюю. Войдешь в эту переднюю, откроешь

дверь и попадаешь в холл, а уж оттуда -- и к себе и, если

пойдешь коридором, в дальнюю часть дома, отделенную от нас

другой дверью, дубовой. Если же перед этой дверью свернешь

налево, в узкий проходик, попадешь на кухню и в ванную. Когда

дубовая дверь стояла открытой, видно было, что дом очень велик;

когда ее закрывали, казалось, что вы -- в нынешней тесной

квартирке. Мы с Ирене жили здесь, до двери, и туда ходили

только убирать -- прямо диву даешься, как липнет к мебели пыль!

Буэнос-Айрес -- город чистый, но благодарить за это надо

горожан. Воздух полон пыли -- земля сухая, и, стоит подуть

ветру, она садится на мрамор консолей и узорную ткань

скатертей. Никак с ней не сладишь, она повсюду; смахнешь

метелочкой -- а она снова окутает и кресла и рояль.

Я всегда буду помнить это, потому что все было очень

просто. Ирене вязала у себя, пробило восемь, и мне захотелось

выпить мате. Я дошел по коридору до приоткрытой двери и,

сворачивая к кухне, услышал шум в библиотеке или в столовой.

Шум был глухой, неясный, словно там шла беседа или падали

кресла на ковер. И тут же или чуть позже зашумело в той, другой

части коридора. Я поскорей толкнул дверь, захлопнул, припер

собой. К счастью, ключ был с этой стороны; а еще, для верности,

я задвинул засов.
Потом я пошел в кухню, сварил мате, принес сестре и

сказал:
-- Пришлось дверь закрыть. Те комнаты заняли.
Она опустила вязанье и подняла на меня серьезный, усталый

взор.
-- Ты уверен?
Я кивнул.
-- Что ж, -- сказала она, вновь принимаясь за работу, --

будем жить тут.
Я осторожно потягивал мате. Ирене чуть замешкалась, прежде

чем взяться за вязанье. Помню, вязала она серый жилет; он мне

очень нравился.
Первые дни было трудно -- за дверью осталось много любимых

вещей. Мои французские книги стояли в библиотеке. Сестре

недоставало салфеток и теплых домашних туфель. Я скучал по

можжевеловой трубке, а сестра, быть может, хотела достать

бутылку старого вина. Мы то и дело задвигали какой-нибудь ящик

и, не доискавшись еще одной нужной вещи, говорили, грустно

переглядываясь:
-- Нет, не здесь.
Правда, кое-что мы выгадали. Легче стало убирать: теперь,

вставши поздно, в десятом часу, мы управлялись к одиннадцати.

Ирене ходила со мной на кухню. Мы подумали и решили, что, пока

я стряпаю полдник, она будет готовить на ужин что-нибудь

холодное. Всегда ведь лень под вечер выползать к плите! А

теперь мы просто ставили закуски на Иренин столик.
У сестры, к большой радости, оставалось больше времени на

работу. Я радовался чуть меньше, из-за книг; но чтоб не

расстраивать ее, стал приводить в порядок отцовскую коллекцию

марок и кое-как убивал время. Мы жили хорошо, оба не скучали.

Сидели мы больше у сестры, там было уютней, и она говорила

иногда:
-- Смотри, какая петля! Прямо трилистник.
А я показывал ей бумажный квадратик, и она любовалась

заморскою маркой. Нам было хорошо, но мало-помалу мы отвыкали

от мыслей. Можно жить и без них.
Писать было бы не о чем, если б не конец. Как-то вечером,

перед сном, мне захотелось пить, и я сказал, что пойду попить

на кухню. Переступая порог, я услышал шум то ли в кухне, то ли

в ванной (коридорчик шел вбок, и различить было трудно). Сестра

-- она вязала -- заметила, что я остановился, и вышла ко мне.

Мы стали слушать вместе. Шумело, без сомненья, не за дверью, а

тут -- в коридоре, в кухне или в ванной.
Мы не глядели друг на друга. Я схватил сестру за руку и,

не оглядываясь, потащил к передней. Глухие звуки за нашей

спиной становились все громче. Я захлопнул дверь. В передней

было тихо.
-- И эту часть захватили, -- сказала сестра. Шерсть

волочилась по полу, уходила под дверь. Увидев, что клубки --

там, за дверью, Ирене равнодушно выронила вязанье.
-- Ты ничего не унесла? -- глупо спросил я.
-- Ничего.
Мы ушли, в чем стояли. Я вспомнил, что у меня в шкафу

пятнадцать тысяч песо. Но брать их было поздно. Часы были тут,

на руке, и я увидел, что уже одиннадцать. Я обнял сестру

(кажется, она плакала), и мы вышли из дома. Мне стало грустно;

я запер покрепче дверь и бросил ключ в водосток. Вряд ли,

подумал я, какому-нибудь бедняге вздумается воровать в такой

час; да и дом ведь занят.