Нику всегда интересовало значение выражения «базарный день». В Москве на рынке она не бывала – закупками занималась домработница, а из книг понять что-то можно было лишь весьма смутно. Поэтому, когда отец, приехав в пятницу, сообщил, что завтра базарный день и они поедут в соседний городок, Ника очень воодушевилась: еще одно новое понятие в ее жизненном опыте. Что ни день, то открытие здесь!
Пестрое мельтешение толпы вначале закружило ей голову. Казалось, все двигаются одновременно во всех направлениях, говорят тоже одновременно, и – запахи!... Запахи было совершенно необычны для ее столичного носа, смешиваясь в удивительную, щекочущую ноздри смесь.
Ника шла вслед за отцом, время от времени взглядывая на его спину в городском парусиновом пиджаке и думала, что за те две недели, которые они провели вдали друг от друга, она мало о нем вспоминала. Не потому, что слишком много впечатлений, а потому, что разделить их с отцом в той же мере казалось почему-то чересчур сложным. И почему часто люди кажутся такими родными, а потом вдруг что-то происходит и – раз! – их вдруг разводит по разные стороны и осознаешь, что понимание другого – ничуть не меньшая работа, чем понимание самого себя.
Отец наконец остановился возле ряда с кованой домашней утварью, заинтересованно разглядывая какие-то крюки и петли, а Ника поспешила в сторону шумного участка с домашней птицей и животными.
Видевшая поросят лишь на картинках и в фильме «Веселые ребята», она никак не могла поверить, что видит их вживую, а невесомые желтые шарики цыплят привели ее просто в восторг.
Ника, испросив разрешения, осторожно усадила одного нахохлившегося птенца себе в сложенные ладони, приблизив поближе к глазам – и так увлеклась разглядыванием сияющего на солнце желтого пуха, что не сразу обратила внимание на притихший гомон вокруг. Когда она подняла взгляд, – по символическому проходу, образованному толпой, шли странно одетые люди. По крайней мере, Ника, уже вполне привыкнувшая к местным плахтам, чичкам и кептурам, такой одежды еще не видала.
Впереди с достоинством шагал седоусый высокий старик. Был он крепок, длинноволос, в малиновой рубахе с широкими рукавами, кожаном жилете и с большой золотой серьгой в ухе. В руке у него так же степенно дымилась короткая трубка, украшенная затейливой резьбой и красной лентой.
Чуть поотстав, настороженно, хотя и с некоторым вызовом глядя на селян, шли еще пятеро: трое молодых мужчин, одетых почти как старик, но попроще – и две пожилые женщины, босиком, в широких оборчатых юбках, с платками на головах и большим количеством блестящих монист на шее.
«Кэлдэрары» – прошелестело над толпой непонятное Нике слово.
– Поприходили, – неодобрительно прошептала стоявшая неподалеку селянка другой. – Знову повыкрадають ото усе...
Та, которой адресовано было сообщение, согласно закивала, придвигаясь поближе к товарке и что-то быстро шепча ей на ухо.
Неожиданно Ника ойкнула: цыпленок, почуяв ослабевшие путы ладоней, выпорхнул, плюхнулся на землю и помчался, подскакивая, как мячик, прочь. Хозяйка запричитала, толпа отвлеклась от цыган, смеясь, а Ника, чуть не падая, пыталась догнать мечущегося среди людских ног беглеца, с ужасом представляя, что же будет, если кто-то наступит на него.
Вдруг цыпленок взвился в воздух – и остановился прямо перед ее носом. Недовольно сверкающий глазами неудавшийся беглец сидел, нахохлившись, в чьих-то ладонях. Ника была так рада, что даже не обратила внимания на спасителя, осторожно пытаясь забрать цыпленка.
– Держи крепче, а то этот незадачливый Монте-Кристо снова упорхнет, – сказал слегка нараспев чей-то молодой звонкий голос: будто искры взлетели над костором.
Ника подняла глаза на говорящего и застыла, округлив глаза и непроизвольно приоткрыв рот.
Парень был рыж – огненно рыж: как смешливый апельсин на полуденном блюде жары, как притаившаяся на солнцепеке спелая тыква, как зазевавшийся одуванчик в венке пастушки; его вихры в полном беспорядке вызывающе щетинились в разные стороны, рождая сходство с молодым подсолнухом. И подо всем этим бушующим огненным великолепием – неожиданно серые глаза, смеющиеся и умные.
Долговязая его фигура, обнаруживавшая неожиданную ловкость и законченность каждого движения, была облачена в обычный гуцульский костюм: вышитую рубаху, узкие белые штаны, постолы и отделанный вышивкой же кептур. Короткополой шляпы, по местным обычаям, рыжий незнакомец не носил.
Парень прикусил крепкими белыми зубами невесть откуда взявшуюся травинку, засмеялся, глядя на Нику и, развернувшись, неспешно углубился в толпу.
Цыпленок беспокойно завозился в ладонях, и Ника, опомнившись, поспешила передать его недовольно ворчащей под нос хозяйке.
Рыжая голова странного гуцула мелькала где-то впереди, и Ника упорно протискивалась между продавцами и торгующимися, вызывая недоуменные взгляды и сердитые замечания.
– Погодите, пожалуйста! – догнал рыжего ее окрик.
Тот неторопливо повернулся, положив ладони на широкий пояс и слегка склонив набок голову, улыбаясь. Приветливо и выжидающе.
Подбежав, Ника смешалась, не зная, как начать разговор.
– Вы... Вы откуда про Монте-Кристо знаете? – задала она первый пришедший в голову вопрос.
Рыжий от души расхохотался:
– А я-то, наивная душа, ожидал, что столь импозантная девица в лаковых туфлях бежит за мной, не опасаясь шлепнуться в какую-нибудь корзину с яйцами, с единственно благородной целью: восторженно сообщить о моем неотразимом обаянии! – тут он ослепительно улыбнулся и потрепал ошеломленную Нику по плечу, – Да не переживай ты так, я просто шучу.
Ника резко вздохнула-выдохнула:
– Вы... кто?
– Меня звать Миояш, – просто сообщил рыжий и добавил доверительным шепотом, слегка наклонившись и подняв бровь, – А как зовут очаровательную столичную барышню?
– Я... я не барышня, я... – тут Ника смутилась.
Назвать себя «девушка» было как-то не по-советски, «комсомолка» – выглядело странно в этих местах, к тому же, гуцулы еще наверняка не очень знали, что такое Союз Молодежи.
– Я Ника, – наконец она решительно протянула ладошку Миояшу.
Тот почтительно, без тени издевки, пожал ее обеими руками. Пальцы у него оказались тонкими – и твердыми, как гранит.
***
«Перед от'ездом из Москвы министр иностранных дел Германии г. фон-Риббентроп сделал сотруднику ТАСС следующее заявление:
"Мое пребывание и Москве опять было кратким, к сожалению, слишком кратким. В следующий раз я надеюсь пробыть здесь больше. Тем не менее мы хорошо использовали эти два дня. Было выяснено следующее:
1. Германо-советская дружба теперь установлена окончательно.
2. Обе страны никогда не допустят вмешательства третьих держав в восточноевропейские вопросы.
3. Оба государства желают, чтобы мир был восстановлен и чтобы Англия и Франция прекратили абсолютно бессмысленную и бесперспективную борьбу против Германии.
4. Если однако в этих странах возьмут верх поджигатели войны, то Германия и СССР будут знать, как ответить на это.
В заключение г. фон-Риббентроп заявил: "Переговоры происходили в особенно дружественной и великолепной атмосфере. Однако прежде всего я хотел бы отметить исключительно сердечный прием, оказанный мне Советским Правительством и в особенности г.г. Сталиным и Молотовым". (ТАСС)».
Газета «Пионерская правда», сентябрь 1939
***
– А это что? – Ника осторожно потрогала пальчиком гладкую, как атлас, серую кору.
– А это – бук, – в который раз терпеливо пояснил Миояш, концом посоха разрыхляя прошлогоднюю листву вокруг молоденького побега и открывая его свету. – А вот этот вот зеленый упрямец – будущий тёрен.
Ника послушно рассматривала росток, но он для нее ровным счетом ничем не отличался от травы. Она вздохнула:
– Все-таки удивительно, как я получала пятерки по ботанике. Я совсем ничегошеньки не могу запомнить.
Миояш рассмеялся, разворачивая ее за плечи и легонько подталкивая дальше по тропинке:
– А ты не смотри на все, как на ботанику. Смотри – как на жизнь.
Недоуменно нахмурившись, Ника послушно зашагала по едва заметной тропке вслед за Миояшем.
Ей не стоило особых усилий улизнуть сегодня из маетка еще до зари: Улит был только рад, когда пришлые не мелькали перед его хозяйским цепким взором.
Накануне Миояш обещал показать ей необычную то ли церковь, то ли часовню в горах. Поначалу Ника возмутилась: зачем ей эти поповские штучки? Но любопытство пересилило: раз Миояш сказал – необычная, значит, так оно и есть.
Уже две недели кряду они с ним были не разлей вода: с той встречи в субботней толчее базарного дня. Но дружба их носила характер странный, самой Нике не совсем понятный: иногда ей казалось, что Миояш ее ровесник, хотя и выглядел явно старше, иногда – что ему лет эдак триста с гаком.
Когда он говорил, она нередко ловила себя на том, что слушает с полуоткрытым ртом. Слова сплетались, сплавлялись, взрывались, как рыжие протуберанцы на голове их обладателя – рождая нечто неожиданное, как цокающий по крыше град в жаркий июльский полдень или взгляд мавки во время грибной охоты.
Миояш охотно шутил, заставляя Нику сгибаться в три погибели от смеха; мог быть язвительным, как уксусная примочка – и в той же мере лиричным, как красный клёст, задумчиво сидящий на зимней шишке.
Его рассуждения были необычны, странны, хотя ни неправильными, ни какими-то мракобесно-религиозными их назвать было нельзя.
Казалось, он знал все на свете – во всяком случае, на бесконечные и сыпящиеся горохом ее вопросы он отвечал неизменно обстоятельно, терпеливо и с улыбкой, не забывая подтрунивать над нею. Впрочем, Ника ничуть не обижалась.
Миояш появлялся всегда неожиданно – но лишь тогда, когда Ника заканчивала свою утреннюю учебу, распорядка которой она придерживалась неукоснительно. Обычно он догонял ее на тропинке, ведущей в горы – или к селу, смотря куда она направлялась в тот день. И так проводили время до сумерек: разговаривая на все в мире темы или просто весело болтая.
При этом Миояш мог, не прерывая разговора, помогать подтолкнуть увязший в колее крестьянский воз, давать легкий подзатыльник одному из дерущихся сельских мальчишек, кланяться встречным селянам и подмигивать молодухам, не забывая при этом скупой, но энергичной жестикуляцией вырисовывать свои фразы в воздухе.
Ника отметила, что местные на Миояша смотрят как-то странно: без боязни или враждебности, но будто есть какая-то невидимая полупрозрачная стена, что отгораживает его от них и долговязый силуэт с рыжей макушкой становится малопонятен и столь же малоразличим за радужным преломлением стекла.
На нее смотрели совсем иначе.
Он отказывался обсуждать свое прошлое и свое происхождение, всегда незаметно и ловко уходя в сторону от прямых ответов – и Ника оставила эти попытки. Для себя она решила, что Миояш, видимо, какой-то скрывающийся от властей аристократ. И, хотя дружить с человеком такого происхождения было не по-комсомольски и даже не по-советски – она, неожиданно для себя самой, научилась не обращать внимания на эту досадную помеху его биографии.
В конце концов – он же не виноват, что так неудачно родился в такой семье.
А дети за родителей не отвечают.
– Почти пришли, – тропинка вымахнула их на открытый участок и Ника посмотрела в ту сторону, куда указывал Миояш.
Из-под густого темно-зеленого одеяла леса выглядывала светлая головешка храма. Но ходу до него еще было немало, к тому же – вверх: здание лепилось над самым ущельем. Представив, сколько еще предстоит карабкаться, Ника тихо заныла.
– Ну-ну, столичная красавица, – Миояш подтянул свою холщовую котомку, подхватил посох одной рукой. – У тебя сейчас только два варианта: либо ты стоишь здесь и продолжаешь подвывать, глядя на вполне доступные высоты, которые твоя лень делает недосягаемыми, либо по примеру славного барона Мюнхгаузена хватаешь себя за косички и тащишь вгору. И скажи спасибо, что ты не верхом, и что у тебя не парик, – Миояш подмигнул, взъерошивая пятерней буйство рыжей шевелюры.
Сбитая с толку, Ника удивилась:
– А почему хорошо, что не верхом? Лошадь бы нам не помешала, наверное.
Миояш расхохотался – как брызги в кузнице разлетелись:
– В таком случае, тебе пришлось бы втаскивать на эту Джомолунгму еще и вполне стопудового коня.
Про Джомолунгму Ника учила в школе, но про какого-то барона слыхала впервые. Видимо, Миояш ненароком проговорился про одного из своих аристократичных знакомых. Поэтому переспрашивать она на всякий случай не стала, лишь подтянула такую же котомку, подаренную ей Миояшем, и скорбно вздохнула.
– Я бы хотела тогда хотя бы иметь крылья, чтобы взлететь туда, – проворчала она, продолжая путь.
Миояш удивленно обернулся:
– Почему ты решила, что летать – занятие попроще?
***
– Тшшшш... не шуми, нельзя так сразу врываться, – Миояш придержал за плечо устремившуюся было вовнутрь храма спутницу.
Ника возмутилась:
– Мы что же – пришли только снаружи на это посмотреть?
– Нет, – Миояш улыбнулся и, отойдя на несколько шагов в тень деревьев, комфортно уселся под одним из них, оперевшись спиной о бугристую кору и скрестив на груди руки. – Просто заходить нужно все же правильно, – и тут он блаженно зажмурился, откинув голову на ствол дерева и улыбнувшись.
Ника оторопело посмотрела на него, но ничего другого ей делать не оставалось – и она устроилась под соседним... грабом, наверное. Старательно разгладив платье, чтобы не помять.
Спустя несколько минут она подозрительно покосилась на Миояша: тот молчал, закрыв глаза, улыбаясь одними уголками губ, и Нике показалось, что он просто подсматривает за ней исподтишка, посмеиваясь. Но наверняка она того сказать не могла, а потому махнула рукой и тоже закрыла глаза, осторожно опершись о спину дерева.
...И сразу мир наполнился звуками и запахами: ветер пробежался по свободно вздохнувшим кронам, стряхивая запах теплой листвы; а вот он спрыгнул вниз и перебирал травинки длинными пальцами, разнося аромат щедро цветущего клевера; вот принес тяжелого шмеля, прогудевшего где-то неподалеку; а вот откуда-то совсем снизу подает свой зыбкий голос всегда торопящаяся речка; посвистывает в лесу заинтересованно какая-то птица, ей ласково вторит другая; солнце светит куда-то в макушку тяжелым зеленым грабам, проскальзывая сквозь листву и вспыхивая безудрежно алым и теплым под сомкнутыми веками... и совсем-совсем не хочется открывать глаза...
– Пойдем, – Миояш присел рядом, легко дотронулся ее плеча, улыбаясь.
Совсем не насмешливо.
– Это кто? – Ника стояла совсем близко возле стены на цыпочках, стараясь разглядеть на полустертой фреске лицо человека в странной синей одежде, ниспадающей складками долу. В одной руке он держал непонятный ящичек.
– Пантелеймон-целитель, – негромко ответил Миояш, подойдя. Он осторожно провел ладонью по фреске, стирая пыль. Теперь человек со стены смотрел на Нику – грустно и немного с укоризной.
Внутри храма стены мягко отгородили их от внешних звуков лета, тесно обступив кругом, но не давя. Тишина ровно дышала, прочерченная насквозь лучами света, что скользили сквозь маленькие окна наверху.
Ника неожиданно почувствовала внутреннее смятение и робость.
– Не понимаю, – помолчав, сказала она медленно. – То есть, я понимаю, что все это поповские штучки и опиум... и так далее... Но я почему-то не чувствую... не вижу... – она замялась, стараясь подобрать слова.
– ... не ощущаешь столь закономерного, казалось бы, в данном случае, негодования против задурманивания твоих, эээ... мозгов? – усмехнулся Миояш.
Ника нехотя кивнула, отводя взгляд от фрески.
– Это ведь не просто картинка, – более миролюбиво продолжил он, –- предназначенная для, хм, всяких зловредных поповских штучек. Этот человек действительно жил, много веков назад – и был застенчивым худощавым парнем, без памяти любившим мать, разговаривавшим со старыми смоковницами в своем саду и страстно мечтавшим исцелить всех на свете... – его голос стал совсем тихим и непривычно мягким.
Ника удивленно посмотрела на Миояша, потом перевела взгляд на святого:
– А... потом?
– А потом... – Миояш вздохнул, отходя на несколько шагов назад и подняв глаза к куполу. – Потом его пытали, отрубили голову, пытались сжечь тело в костре, но оно так и не сгорело. А голова хранится до сих пор как святыня в одном монастыре.
Нику передернуло, когда она попыталась представить себе отрубленную голову этого юноши с печальными темными глазами, что смотрел сейчас на нее и чьи худые пальцы сжимали ящичек с лекарствами для исцеления всех на свете.
– И... и зачем он здесь? – она не знала, как правильно выловить тот вопрос, что, как сом, тыкался носом ей в ладонь.
Но Миояш, казалось, понял:
– Чтобы помнили. И вспомнили.
К вечеру они уже были неподалеку от ворот улитовского маетка, спустившись по знакомой Нике тропинке.
– Послушай... – она вдруг вспомнила, разминая гудящие ноги, – ты же говорил, что эта часовня какая-то особенная. Что же в ней особенного?
Миояш рассмеялся, по обыкновению взлохматив огненный беспорядок на голове:
– Разве ты не чувствуешь себя теперь немного иначе?
– Ну... – озадаченно протянула Ника: некое новое ощущение в душе у нее и вправду было, хотя она не знала, как его пояснить. – Да... Но... но ведь Бога нет!
Она беспомощно посмотрела на Миояша, ожидая, что тот опровергнет либо подтвердит эту всем известную аксиому.
Но тот только воздел очи горе, снова рассмеялся беззлобно и, махнув ей рукой на прощанье, направился обратно вверх по тропинке.
***
«С ЧЕСТЬЮ И СО СЛАВОЙ!
Танковая колонна быстрым маршем двигалась к городу Львову. Неожиданно у танка лейтенанта Пыльнова испортилась тормозная лента. Новую ленту взять негде, и танкисты решили отремонтировать машину в деревенской кузнице.
Замаскировав танк в саду, танкисты сняли тормозную ленту и стали ее клепать. Вдруг за селом послышался шум автомобилей.
"Кто едет? Свои или чужие?" - эта мысль возникла одновременно у всех.
Взобравшись на дерево, лейтенант Пыльнов увидел, что к селу движется польский моторизованный полк. Впереди в трех автобусах ехали офицеры. Сзади на грузовиках, легковых автомобилях, на многочисленных мотоциклах двигались солдаты.
"Придется принять бой, - подумал лейтенант. - Хотя силы и не равные, все же посмотрим, чья возьмет".
- Личное оружие к бою! - скомандовал Пыльнов.
Вынув револьверы, шестеро танкистов и один пехотинец, ехавший в танке, вышли навстречу врагу.
Польский полк приближался, видимо, ничего не подозревая. И когда голову колонны отделяло от замаскированного танка не больше десяти метров, неожиданно раздалась команда:
- Стой! - и семь смельчаков выскочили на дорогу.
- Сложить оружие! - приказал Пыльнов.
Поляки растерялись. Они не ожидали такого требования.
- Да прикажите их пристрелить, - сказал по-польски офицер своему начальнику.
Поняв намерение поляков, Пыльнов подал знак водителю танка. Тот немедленно кинулся к машине - и стальная громада, грохоча, двинулась навстречу врагам.
Увидав советский танк, поляки струсили. Между вояками произошел раскол. Одни хотели сдаться, другие требовали сопротивления. Но орудие и пулеметы, направленные из танка в упор, убедили даже самых петушистых, что сопротивляться бесполезно. Офицеры первыми подняли руки.
- Выходи поодиночке, сдавай оружие! - приказал Пыльнов.
Разоружив офицеров, танкисты стали обезоруживать солдат. На каждом автомобиле они нашли по 4-6 станковых пулеметов, много гранат и другого оружия.
"Что же мне делать с этакой оравой?" - подумал лейтенант Пыльнов. И он решил: солдат распустить по домам, а 47 офицеров отправить под конвоем в тыл. Так он и сделал.
Отремонтировав танк, танкисты быстро догнали свою часть.»
Газета «Пионерская правда, январь 1940
Пестрое мельтешение толпы вначале закружило ей голову. Казалось, все двигаются одновременно во всех направлениях, говорят тоже одновременно, и – запахи!... Запахи было совершенно необычны для ее столичного носа, смешиваясь в удивительную, щекочущую ноздри смесь.
Ника шла вслед за отцом, время от времени взглядывая на его спину в городском парусиновом пиджаке и думала, что за те две недели, которые они провели вдали друг от друга, она мало о нем вспоминала. Не потому, что слишком много впечатлений, а потому, что разделить их с отцом в той же мере казалось почему-то чересчур сложным. И почему часто люди кажутся такими родными, а потом вдруг что-то происходит и – раз! – их вдруг разводит по разные стороны и осознаешь, что понимание другого – ничуть не меньшая работа, чем понимание самого себя.
Отец наконец остановился возле ряда с кованой домашней утварью, заинтересованно разглядывая какие-то крюки и петли, а Ника поспешила в сторону шумного участка с домашней птицей и животными.
Видевшая поросят лишь на картинках и в фильме «Веселые ребята», она никак не могла поверить, что видит их вживую, а невесомые желтые шарики цыплят привели ее просто в восторг.
Ника, испросив разрешения, осторожно усадила одного нахохлившегося птенца себе в сложенные ладони, приблизив поближе к глазам – и так увлеклась разглядыванием сияющего на солнце желтого пуха, что не сразу обратила внимание на притихший гомон вокруг. Когда она подняла взгляд, – по символическому проходу, образованному толпой, шли странно одетые люди. По крайней мере, Ника, уже вполне привыкнувшая к местным плахтам, чичкам и кептурам, такой одежды еще не видала.
Впереди с достоинством шагал седоусый высокий старик. Был он крепок, длинноволос, в малиновой рубахе с широкими рукавами, кожаном жилете и с большой золотой серьгой в ухе. В руке у него так же степенно дымилась короткая трубка, украшенная затейливой резьбой и красной лентой.
Чуть поотстав, настороженно, хотя и с некоторым вызовом глядя на селян, шли еще пятеро: трое молодых мужчин, одетых почти как старик, но попроще – и две пожилые женщины, босиком, в широких оборчатых юбках, с платками на головах и большим количеством блестящих монист на шее.
«Кэлдэрары» – прошелестело над толпой непонятное Нике слово.
– Поприходили, – неодобрительно прошептала стоявшая неподалеку селянка другой. – Знову повыкрадають ото усе...
Та, которой адресовано было сообщение, согласно закивала, придвигаясь поближе к товарке и что-то быстро шепча ей на ухо.
Неожиданно Ника ойкнула: цыпленок, почуяв ослабевшие путы ладоней, выпорхнул, плюхнулся на землю и помчался, подскакивая, как мячик, прочь. Хозяйка запричитала, толпа отвлеклась от цыган, смеясь, а Ника, чуть не падая, пыталась догнать мечущегося среди людских ног беглеца, с ужасом представляя, что же будет, если кто-то наступит на него.
Вдруг цыпленок взвился в воздух – и остановился прямо перед ее носом. Недовольно сверкающий глазами неудавшийся беглец сидел, нахохлившись, в чьих-то ладонях. Ника была так рада, что даже не обратила внимания на спасителя, осторожно пытаясь забрать цыпленка.
– Держи крепче, а то этот незадачливый Монте-Кристо снова упорхнет, – сказал слегка нараспев чей-то молодой звонкий голос: будто искры взлетели над костором.
Ника подняла глаза на говорящего и застыла, округлив глаза и непроизвольно приоткрыв рот.
Парень был рыж – огненно рыж: как смешливый апельсин на полуденном блюде жары, как притаившаяся на солнцепеке спелая тыква, как зазевавшийся одуванчик в венке пастушки; его вихры в полном беспорядке вызывающе щетинились в разные стороны, рождая сходство с молодым подсолнухом. И подо всем этим бушующим огненным великолепием – неожиданно серые глаза, смеющиеся и умные.
Долговязая его фигура, обнаруживавшая неожиданную ловкость и законченность каждого движения, была облачена в обычный гуцульский костюм: вышитую рубаху, узкие белые штаны, постолы и отделанный вышивкой же кептур. Короткополой шляпы, по местным обычаям, рыжий незнакомец не носил.
Парень прикусил крепкими белыми зубами невесть откуда взявшуюся травинку, засмеялся, глядя на Нику и, развернувшись, неспешно углубился в толпу.
Цыпленок беспокойно завозился в ладонях, и Ника, опомнившись, поспешила передать его недовольно ворчащей под нос хозяйке.
Рыжая голова странного гуцула мелькала где-то впереди, и Ника упорно протискивалась между продавцами и торгующимися, вызывая недоуменные взгляды и сердитые замечания.
– Погодите, пожалуйста! – догнал рыжего ее окрик.
Тот неторопливо повернулся, положив ладони на широкий пояс и слегка склонив набок голову, улыбаясь. Приветливо и выжидающе.
Подбежав, Ника смешалась, не зная, как начать разговор.
– Вы... Вы откуда про Монте-Кристо знаете? – задала она первый пришедший в голову вопрос.
Рыжий от души расхохотался:
– А я-то, наивная душа, ожидал, что столь импозантная девица в лаковых туфлях бежит за мной, не опасаясь шлепнуться в какую-нибудь корзину с яйцами, с единственно благородной целью: восторженно сообщить о моем неотразимом обаянии! – тут он ослепительно улыбнулся и потрепал ошеломленную Нику по плечу, – Да не переживай ты так, я просто шучу.
Ника резко вздохнула-выдохнула:
– Вы... кто?
– Меня звать Миояш, – просто сообщил рыжий и добавил доверительным шепотом, слегка наклонившись и подняв бровь, – А как зовут очаровательную столичную барышню?
– Я... я не барышня, я... – тут Ника смутилась.
Назвать себя «девушка» было как-то не по-советски, «комсомолка» – выглядело странно в этих местах, к тому же, гуцулы еще наверняка не очень знали, что такое Союз Молодежи.
– Я Ника, – наконец она решительно протянула ладошку Миояшу.
Тот почтительно, без тени издевки, пожал ее обеими руками. Пальцы у него оказались тонкими – и твердыми, как гранит.
***
«Перед от'ездом из Москвы министр иностранных дел Германии г. фон-Риббентроп сделал сотруднику ТАСС следующее заявление:
"Мое пребывание и Москве опять было кратким, к сожалению, слишком кратким. В следующий раз я надеюсь пробыть здесь больше. Тем не менее мы хорошо использовали эти два дня. Было выяснено следующее:
1. Германо-советская дружба теперь установлена окончательно.
2. Обе страны никогда не допустят вмешательства третьих держав в восточноевропейские вопросы.
3. Оба государства желают, чтобы мир был восстановлен и чтобы Англия и Франция прекратили абсолютно бессмысленную и бесперспективную борьбу против Германии.
4. Если однако в этих странах возьмут верх поджигатели войны, то Германия и СССР будут знать, как ответить на это.
В заключение г. фон-Риббентроп заявил: "Переговоры происходили в особенно дружественной и великолепной атмосфере. Однако прежде всего я хотел бы отметить исключительно сердечный прием, оказанный мне Советским Правительством и в особенности г.г. Сталиным и Молотовым". (ТАСС)».
Газета «Пионерская правда», сентябрь 1939
***
– А это что? – Ника осторожно потрогала пальчиком гладкую, как атлас, серую кору.
– А это – бук, – в который раз терпеливо пояснил Миояш, концом посоха разрыхляя прошлогоднюю листву вокруг молоденького побега и открывая его свету. – А вот этот вот зеленый упрямец – будущий тёрен.
Ника послушно рассматривала росток, но он для нее ровным счетом ничем не отличался от травы. Она вздохнула:
– Все-таки удивительно, как я получала пятерки по ботанике. Я совсем ничегошеньки не могу запомнить.
Миояш рассмеялся, разворачивая ее за плечи и легонько подталкивая дальше по тропинке:
– А ты не смотри на все, как на ботанику. Смотри – как на жизнь.
Недоуменно нахмурившись, Ника послушно зашагала по едва заметной тропке вслед за Миояшем.
Ей не стоило особых усилий улизнуть сегодня из маетка еще до зари: Улит был только рад, когда пришлые не мелькали перед его хозяйским цепким взором.
Накануне Миояш обещал показать ей необычную то ли церковь, то ли часовню в горах. Поначалу Ника возмутилась: зачем ей эти поповские штучки? Но любопытство пересилило: раз Миояш сказал – необычная, значит, так оно и есть.
Уже две недели кряду они с ним были не разлей вода: с той встречи в субботней толчее базарного дня. Но дружба их носила характер странный, самой Нике не совсем понятный: иногда ей казалось, что Миояш ее ровесник, хотя и выглядел явно старше, иногда – что ему лет эдак триста с гаком.
Когда он говорил, она нередко ловила себя на том, что слушает с полуоткрытым ртом. Слова сплетались, сплавлялись, взрывались, как рыжие протуберанцы на голове их обладателя – рождая нечто неожиданное, как цокающий по крыше град в жаркий июльский полдень или взгляд мавки во время грибной охоты.
Миояш охотно шутил, заставляя Нику сгибаться в три погибели от смеха; мог быть язвительным, как уксусная примочка – и в той же мере лиричным, как красный клёст, задумчиво сидящий на зимней шишке.
Его рассуждения были необычны, странны, хотя ни неправильными, ни какими-то мракобесно-религиозными их назвать было нельзя.
Казалось, он знал все на свете – во всяком случае, на бесконечные и сыпящиеся горохом ее вопросы он отвечал неизменно обстоятельно, терпеливо и с улыбкой, не забывая подтрунивать над нею. Впрочем, Ника ничуть не обижалась.
Миояш появлялся всегда неожиданно – но лишь тогда, когда Ника заканчивала свою утреннюю учебу, распорядка которой она придерживалась неукоснительно. Обычно он догонял ее на тропинке, ведущей в горы – или к селу, смотря куда она направлялась в тот день. И так проводили время до сумерек: разговаривая на все в мире темы или просто весело болтая.
При этом Миояш мог, не прерывая разговора, помогать подтолкнуть увязший в колее крестьянский воз, давать легкий подзатыльник одному из дерущихся сельских мальчишек, кланяться встречным селянам и подмигивать молодухам, не забывая при этом скупой, но энергичной жестикуляцией вырисовывать свои фразы в воздухе.
Ника отметила, что местные на Миояша смотрят как-то странно: без боязни или враждебности, но будто есть какая-то невидимая полупрозрачная стена, что отгораживает его от них и долговязый силуэт с рыжей макушкой становится малопонятен и столь же малоразличим за радужным преломлением стекла.
На нее смотрели совсем иначе.
Он отказывался обсуждать свое прошлое и свое происхождение, всегда незаметно и ловко уходя в сторону от прямых ответов – и Ника оставила эти попытки. Для себя она решила, что Миояш, видимо, какой-то скрывающийся от властей аристократ. И, хотя дружить с человеком такого происхождения было не по-комсомольски и даже не по-советски – она, неожиданно для себя самой, научилась не обращать внимания на эту досадную помеху его биографии.
В конце концов – он же не виноват, что так неудачно родился в такой семье.
А дети за родителей не отвечают.
– Почти пришли, – тропинка вымахнула их на открытый участок и Ника посмотрела в ту сторону, куда указывал Миояш.
Из-под густого темно-зеленого одеяла леса выглядывала светлая головешка храма. Но ходу до него еще было немало, к тому же – вверх: здание лепилось над самым ущельем. Представив, сколько еще предстоит карабкаться, Ника тихо заныла.
– Ну-ну, столичная красавица, – Миояш подтянул свою холщовую котомку, подхватил посох одной рукой. – У тебя сейчас только два варианта: либо ты стоишь здесь и продолжаешь подвывать, глядя на вполне доступные высоты, которые твоя лень делает недосягаемыми, либо по примеру славного барона Мюнхгаузена хватаешь себя за косички и тащишь вгору. И скажи спасибо, что ты не верхом, и что у тебя не парик, – Миояш подмигнул, взъерошивая пятерней буйство рыжей шевелюры.
Сбитая с толку, Ника удивилась:
– А почему хорошо, что не верхом? Лошадь бы нам не помешала, наверное.
Миояш расхохотался – как брызги в кузнице разлетелись:
– В таком случае, тебе пришлось бы втаскивать на эту Джомолунгму еще и вполне стопудового коня.
Про Джомолунгму Ника учила в школе, но про какого-то барона слыхала впервые. Видимо, Миояш ненароком проговорился про одного из своих аристократичных знакомых. Поэтому переспрашивать она на всякий случай не стала, лишь подтянула такую же котомку, подаренную ей Миояшем, и скорбно вздохнула.
– Я бы хотела тогда хотя бы иметь крылья, чтобы взлететь туда, – проворчала она, продолжая путь.
Миояш удивленно обернулся:
– Почему ты решила, что летать – занятие попроще?
***
– Тшшшш... не шуми, нельзя так сразу врываться, – Миояш придержал за плечо устремившуюся было вовнутрь храма спутницу.
Ника возмутилась:
– Мы что же – пришли только снаружи на это посмотреть?
– Нет, – Миояш улыбнулся и, отойдя на несколько шагов в тень деревьев, комфортно уселся под одним из них, оперевшись спиной о бугристую кору и скрестив на груди руки. – Просто заходить нужно все же правильно, – и тут он блаженно зажмурился, откинув голову на ствол дерева и улыбнувшись.
Ника оторопело посмотрела на него, но ничего другого ей делать не оставалось – и она устроилась под соседним... грабом, наверное. Старательно разгладив платье, чтобы не помять.
Спустя несколько минут она подозрительно покосилась на Миояша: тот молчал, закрыв глаза, улыбаясь одними уголками губ, и Нике показалось, что он просто подсматривает за ней исподтишка, посмеиваясь. Но наверняка она того сказать не могла, а потому махнула рукой и тоже закрыла глаза, осторожно опершись о спину дерева.
...И сразу мир наполнился звуками и запахами: ветер пробежался по свободно вздохнувшим кронам, стряхивая запах теплой листвы; а вот он спрыгнул вниз и перебирал травинки длинными пальцами, разнося аромат щедро цветущего клевера; вот принес тяжелого шмеля, прогудевшего где-то неподалеку; а вот откуда-то совсем снизу подает свой зыбкий голос всегда торопящаяся речка; посвистывает в лесу заинтересованно какая-то птица, ей ласково вторит другая; солнце светит куда-то в макушку тяжелым зеленым грабам, проскальзывая сквозь листву и вспыхивая безудрежно алым и теплым под сомкнутыми веками... и совсем-совсем не хочется открывать глаза...
– Пойдем, – Миояш присел рядом, легко дотронулся ее плеча, улыбаясь.
Совсем не насмешливо.
– Это кто? – Ника стояла совсем близко возле стены на цыпочках, стараясь разглядеть на полустертой фреске лицо человека в странной синей одежде, ниспадающей складками долу. В одной руке он держал непонятный ящичек.
– Пантелеймон-целитель, – негромко ответил Миояш, подойдя. Он осторожно провел ладонью по фреске, стирая пыль. Теперь человек со стены смотрел на Нику – грустно и немного с укоризной.
Внутри храма стены мягко отгородили их от внешних звуков лета, тесно обступив кругом, но не давя. Тишина ровно дышала, прочерченная насквозь лучами света, что скользили сквозь маленькие окна наверху.
Ника неожиданно почувствовала внутреннее смятение и робость.
– Не понимаю, – помолчав, сказала она медленно. – То есть, я понимаю, что все это поповские штучки и опиум... и так далее... Но я почему-то не чувствую... не вижу... – она замялась, стараясь подобрать слова.
– ... не ощущаешь столь закономерного, казалось бы, в данном случае, негодования против задурманивания твоих, эээ... мозгов? – усмехнулся Миояш.
Ника нехотя кивнула, отводя взгляд от фрески.
– Это ведь не просто картинка, – более миролюбиво продолжил он, –- предназначенная для, хм, всяких зловредных поповских штучек. Этот человек действительно жил, много веков назад – и был застенчивым худощавым парнем, без памяти любившим мать, разговаривавшим со старыми смоковницами в своем саду и страстно мечтавшим исцелить всех на свете... – его голос стал совсем тихим и непривычно мягким.
Ника удивленно посмотрела на Миояша, потом перевела взгляд на святого:
– А... потом?
– А потом... – Миояш вздохнул, отходя на несколько шагов назад и подняв глаза к куполу. – Потом его пытали, отрубили голову, пытались сжечь тело в костре, но оно так и не сгорело. А голова хранится до сих пор как святыня в одном монастыре.
Нику передернуло, когда она попыталась представить себе отрубленную голову этого юноши с печальными темными глазами, что смотрел сейчас на нее и чьи худые пальцы сжимали ящичек с лекарствами для исцеления всех на свете.
– И... и зачем он здесь? – она не знала, как правильно выловить тот вопрос, что, как сом, тыкался носом ей в ладонь.
Но Миояш, казалось, понял:
– Чтобы помнили. И вспомнили.
К вечеру они уже были неподалеку от ворот улитовского маетка, спустившись по знакомой Нике тропинке.
– Послушай... – она вдруг вспомнила, разминая гудящие ноги, – ты же говорил, что эта часовня какая-то особенная. Что же в ней особенного?
Миояш рассмеялся, по обыкновению взлохматив огненный беспорядок на голове:
– Разве ты не чувствуешь себя теперь немного иначе?
– Ну... – озадаченно протянула Ника: некое новое ощущение в душе у нее и вправду было, хотя она не знала, как его пояснить. – Да... Но... но ведь Бога нет!
Она беспомощно посмотрела на Миояша, ожидая, что тот опровергнет либо подтвердит эту всем известную аксиому.
Но тот только воздел очи горе, снова рассмеялся беззлобно и, махнув ей рукой на прощанье, направился обратно вверх по тропинке.
***
«С ЧЕСТЬЮ И СО СЛАВОЙ!
Танковая колонна быстрым маршем двигалась к городу Львову. Неожиданно у танка лейтенанта Пыльнова испортилась тормозная лента. Новую ленту взять негде, и танкисты решили отремонтировать машину в деревенской кузнице.
Замаскировав танк в саду, танкисты сняли тормозную ленту и стали ее клепать. Вдруг за селом послышался шум автомобилей.
"Кто едет? Свои или чужие?" - эта мысль возникла одновременно у всех.
Взобравшись на дерево, лейтенант Пыльнов увидел, что к селу движется польский моторизованный полк. Впереди в трех автобусах ехали офицеры. Сзади на грузовиках, легковых автомобилях, на многочисленных мотоциклах двигались солдаты.
"Придется принять бой, - подумал лейтенант. - Хотя силы и не равные, все же посмотрим, чья возьмет".
- Личное оружие к бою! - скомандовал Пыльнов.
Вынув револьверы, шестеро танкистов и один пехотинец, ехавший в танке, вышли навстречу врагу.
Польский полк приближался, видимо, ничего не подозревая. И когда голову колонны отделяло от замаскированного танка не больше десяти метров, неожиданно раздалась команда:
- Стой! - и семь смельчаков выскочили на дорогу.
- Сложить оружие! - приказал Пыльнов.
Поляки растерялись. Они не ожидали такого требования.
- Да прикажите их пристрелить, - сказал по-польски офицер своему начальнику.
Поняв намерение поляков, Пыльнов подал знак водителю танка. Тот немедленно кинулся к машине - и стальная громада, грохоча, двинулась навстречу врагам.
Увидав советский танк, поляки струсили. Между вояками произошел раскол. Одни хотели сдаться, другие требовали сопротивления. Но орудие и пулеметы, направленные из танка в упор, убедили даже самых петушистых, что сопротивляться бесполезно. Офицеры первыми подняли руки.
- Выходи поодиночке, сдавай оружие! - приказал Пыльнов.
Разоружив офицеров, танкисты стали обезоруживать солдат. На каждом автомобиле они нашли по 4-6 станковых пулеметов, много гранат и другого оружия.
"Что же мне делать с этакой оравой?" - подумал лейтенант Пыльнов. И он решил: солдат распустить по домам, а 47 офицеров отправить под конвоем в тыл. Так он и сделал.
Отремонтировав танк, танкисты быстро догнали свою часть.»
Газета «Пионерская правда, январь 1940
Обсуждения Via combusta вторая глава