- Та що воно таке деется! Понаприходили, волоцюги, хоч усе ховай з двору до коморы! Хапайте цю хвойду, добродии! – толстая галасливая тетка кричала так, что у Ники закладывало уши.
Она подошла чуть поближе к селянам, стараясь все же не входить в толпу, хотя ей ужасно хотелось посмотреть, из-за чего поднялся такой шум и гам.
Толпа беспокойно колыхалась в узкой улочке, натыкаясь на парканы и шумела все сильнее. Вдруг из центра ее вырвался резкий крик – женский и на странном непривычном языке. Хрипловатый гортанный голос причитал и упрашивал, плакал и протестовал.
Ника наконец смогла увидеть причину негодования окружающих: то была молодая цыганка, кэлдэрарка, босая и в каких-то невообразимых пестрых одеяниях. Та самая галасливая тетка держала свою жертву за волосы, пригибая ее голову вниз, отчего многочисленные мониста кэлдэрарки золотым дождем дрожали в воздухе.
Цыганка опять протяжно завыла, подняв новую волну возмущения окруживших и Нике стало по-настоящему страшно. Не то чтобы она сочувствовала цыганам: они все были такие грязные, неухоженные... (Отец на днях за ужином на вопрос Ники о кэлдэрарах вздрогнул, съежился, резко сложил газету и так же резко бросил: «Тунеядцы. Безыдейные прихвостни. Отлынивающие от работы и от службы в Красной Армии. Позорное пятно на дружбе советских народов» - и строго посмотрел поверх очков на оробевшую Нику.)
Но сейчас ее волновало иное: хоть цыгане сочувствия и не достойны, но толпа грозилась растерзать пришлую, когда бы по закону ее надо было судить – и она бы наверняка раскаялась в содеянном.
Тетка продолжала кричать, обращаясь к православным селянам и добродиям, не отпуская волосы кэлдэрарки.
Неожиданно как вздох пронесся среди людей – и напряжение как-то сразу стало комкаться и угасать свечным огарком. Сначала Ника ничего не поняла, но постепенно до ее сознания начал доходить чей-то спокойный, но твердый голос, говорящий на гуцульском наречии – он как будто бестрепетно проводил четкие линии от одного человека к другому, кристаллизуя расстояние, не давая им смешиваться, склеиваясь в толпу.
Переведя дыхание, Ника повернулась: лицо говорившего Миояша было строгим, но не гневным, хотя глаза смотрели так, что под этим весом хотелось втянуть голову в плечи или хотя бы задумчиво почесать в затылке. Вся его долговязая фигура излучала уверенное спокойствие ястреба на руке у ловчего. Некоторые переглядывались и, пряча глаза, потихоньку отходили прочь.
Толстая тетка отпустила цыганку и, победоносно хмыкнув, ледоколом удалилась. За нею стали быстро рассыпаться остальные – по двое, по трое, негромко переговарияваясь и оглядываясь на оставшихся на улице.
А остались четверо: кэлдэрарка, Ника, Миояш и – возле перелаза стояла, смущенно теребя рукав своей рубахи, кареглазая Олена.
Цыганка неожиданно упала на колени, что-то быстро говоря, гортанно перекатывая слова, схватила руку Миояша и попыталась ее поцеловать. Тот осторожно присел рядом, рыжие вихры на его макушке всколыхнулись – и начал говорить что-то успокаиювающее в ответ на языке кэлдэраров.
Ника стояла, открыв рот. Поглядев в сторону, она заметила, что Олена наблюдает эту сцену очень серьезно.
Миояш ласково коснулся черных волос цыганки, погладив, отчего она испуганно вздрогнула, отшатнувшись. Но тут же смущенно улыбнулась и, утерев слезы, земно поклонившись, быстро пошла прочь, позвякивая украшениями.
Олена вдруг тоже всхлипнула – раз, потом другой, и, еле сдерживаясь, укрывая лицо рукавом, бросилась прочь по улице.
Миояш смотрел ей вслед как-то странно, поджав губы. Через пару секунд он повернулся к Нике, улыбаясь, словно продолжая прерванную ранее беседу:
– А ведь кэлдэрарка и вправду стащила пару сушившихся сорочек у той вулканообразной матроны, – он подмигнул заговорщицки.
– Откуда ты знаешь? – растерялась Ника. - И вообще... ее ведь надо судить теперь... за воровство! – дальше этой санкции ее правоохранительные знания не простирались.
– Судить... – Миояш вздохнул, потрепав плечо Ники, улыбнулся уже грустно, увлекая ее за собой по улице. – Она ведь не для забавы это сделала и не из природной зловредности какой. Их табор еле успел перейти Карпаты, чтобы попасть сюда. Почти ничего не смогли из своих пожитков привезти – вот и бедуют.
– Как это – перейти Карпаты? – она даже остановилась, от волнения ее голос понизился до шепота. – Они что же – нарушители государственной границы?...
– Возможно, теоретически это и так, – он усмехнулся, потянув ее за руку. – Пойдем, а то сейчас прибежит еще одна дородная особа щирой внешности и самых громких нравов.
Оторопевшая Ника машинально пошла дальше.
– Так вот, – продолжил Миояш, – Сюда-то они как раз тоже не стремились, но нацисты цыган не жалуют, многих успели просто перестрелять, а те, что уцелели – добрались сюда. Просто потому что больше некуда было бежать.
Ника подавленно молчала, ошарашенная тем, что советские пограничники смогли прозевать целый цыганский табор.
***
«...Вначале девочку заставили рыть могилу, а ее мать, беременная на седьмом месяце, стояла тем временем привязанная к дереву. Усташи ей вскрыли живот ножом, достали ребенка и бросили в канаву. Потом туда же кинули мать и девочку, только над девочкой вначале надругались. Их засыпали землей, когда они были еще живы».
Из воспоминаний очевидца расправ над цыганами в Югославии в 1940 году.
***
Письмо было маленьким и даже хрупким, как те новости, что торопливо были запечатлены на сероватом листе бумаги. Впрочем, новостями их назвать было сложно: конверт блуждал по неведомым дорогам несколько месяцев.
Ника вздохнула, снова сложив листок вчетверо.
- Папа очень переживает, хотя и не показывает виду. Правда, они не родные братья, а сводные, но все же... Там война и дядю Толю могут убить каждую минуту, наверное... – она погрустнела, разглаживая квадрат письма на коленях.
- А ты? – спросил Миояш, накидывая ей кептур на плечи: вечерело и воздух ощутимо холодел.
- Я тоже переживаю. Очень. – снова вздохнула Ника. – А знаешь, я ведь полгода назад хотела убежать с еще тремя подружками в Испанию, на фронт! Но нас выловили уже в Смоленске... Елки-палки, не надо было оставлять записку!– она невесело улыбнулась.
Миояш серьезно посмотрел на нее:
- Разве ты могла бы помочь – там?
Ника удивилась:
- Но ведь надо же помочь! Там дети умирают, старики, а мы здесь... Мы здесь счастливы.
Миояш покивал, глядя в сторону речки, хотя было непонятно, соглашается он или нет:
- Но ведь помощь нужна не только там и не только этим людям. Иногда самые сильные страдания кажутся самыми незаметными... или даже нелепыми. Важно лишь – берем ли мы ответственность за них на себя или нет.
Ника почти ничего не поняла, но не стала спорить, зябко укрывая плечи кептуром, пахнущим ветром. Она представляла себе, как могла бы сражаться плечом к плечу с мужественными испанцами против фашистов, вскидывать кулак в приветствии «рот фронт!»; и верить, верить, что они действительно не пройдут. А потом бы она вернулась домой, может быть, даже с боевыми наградами – и, встречая беззаботных московских подруг, хмуро бы сводила брови к переносице, а на лице ее появлялась бы скупая улыбка.
Ника досадно встряхнула головой: ну, что за ерунда ей лезет в мысли, право слово. Вот лишь бы дядя Толя вернулся, а он-то уж расскажет и о фронте, и о боях, и о подвигах, и об Испании.
И невдомек было Нике, сидящей возле вечерней реки, обнимающей карпатское село, что дядя Толя уже никогда не вернется, а они пройдут.
Неожиданная едва слышная музыка издали заставила ее вздоргнуть:
- Что это? – она повертела головой, найдя источник звука: за поворотом реки на излучине зажигались точки костров, двигались темные фигуры.
- Это кэлдэрары, - Миояш, глядя в воду, чертил ивовым прутом по ней невидимые узоры.
Ника насупилась:
- И как им не совестно – все работают, а они лишь крадут да еще песни поют.
Миояш негромко рассмеялся:
- По мне, так надо еще уметь, оставшись без пожитков, вспомнить о музыке.
Ника насупилась еще больше, но все же продолжала слушать далекую скрипку. Полная достоинства и печали мелодия отталкивалась от темной воды, чтобы вновь приласкать стремнину и вплетала в свою ткань речное пение.
***
День выдался серый и простуженный, с утра посеивало мелким скучным дождем. Запах мокрой листвы и сырой земли проникал даже сквозь закрытые, оплаканные дождем окна.
В усадьбе делать было решительно нечего. Ника, бесцельно побродив по дому, выглянув на размокший двор, попробовала читать, но мысли жались друг к другу продрогшим стадом овец, никак не желая резвиться. Она захлопнула книгу, запомнив страницу – и села возле окна, по обыкновению забравшись с ногами на стул.
Тучи толпились над долиной, задевая брюхом вершины гор, и весь долинный мир был такого цвета, что впору было заснуть. Ника зевнула.
Тут еще Миояш как провалился – третий день ни слуху ни духу ...
Зевнув в очередной раз, она вдруг увидела женскую фигурку, торопящуюся от села к улитовской усадьбе. Сразу оживившись, Ника вскочила, обула туфли, калоши, набросила плащ и, выискав в своем синем чемоданчике новый полосатый зонт, сбежала вниз по лестнице.
Пришедшая говорила о чем-то негромко, но горячо, стоя в воротах с улитовской жинкой. Последняя отвечала ей скупо и бесцветно, как вылущивая фасолины по одной из сухого стручка.
Раскрыв зонт и подойдя поближе, Ника с удивлением узнала Олену. Кутаясь в изрядно промокший большой платок, она переминалась с ноги на ногу: постолы ее, как и край вышитой длинной рубахи, были святотаственно обрызганы грязью.
– Алена! – Ника радостно поспешила к говорившим. – Как же я рада тебя видеть! Проходи скорее, ты совсем промокла!
Обе женщины посмотрели на нее с удивлением: Олена испуганно, хозяйка – сердито.
– Та ни, не можна, дякую красно, додому треба... – опустив взгляд и потерев ладонью замерзший кончик носа, заторопилась Олена.
– Какая жалость! – искренне огорчилась Ника. – А то ведь, знаешь, я тут сижу одна, на улицу не выйдешь... Я тебя провожу к дому! – неожиданно пришла ей в голову идея, – А то ты уже совсем промокла!
Улыбнувшись ошарашенной хозяйке, Ника прошла в ворота и, светски взяв оторопевшую Олену под руку, торжественно простерла полосатый зонт над их головами.
– Как красиво! – искренне восхитилась Ника, стоя на пороге хаты Олены. После просторных, но каких-то неуютных хоромов Улита эта маленькая комната с притулившейся возле входа печкой действительно производила впечатление теплого ухоженного гнезда с улыбающимся румяным домовым, невидимо расчесывающим бороду где-то посередке.
Порядок, опрятность, теплый сухой воздух, настоенный на запахе трав, что сушились над печкой, рушники, растопырившие ярко вышитые крылышки на тщательно выбеленных стенах. Сам себе задумчиво мерцал огонек лампадки возле иконы в углу.
Олена явно чувствовала себя неуютно в пристуствии гостьи и Ника тоже смущалась, понимая, что фактически напросилась сама. Но ей так хотелось подружиться с этой неулыбчивой девушкой, чем-то сразу пришедшейся ей по сердцу, что она не могла удержаться.
Аккуратно сложив зонт и пристроив его возле дверей, Ника сняла галоши и осторожно прошлась от двери по причудливо вывязанной из кусочков тканей дорожке. Олена сидела на лавке, неуверенно поглядывая на «паненку» и разглаживая плахту на коленях.
– Знаешь, я ведь никогда-никогда не была раньше в крестьянской избе, – решила начать беседу Ника, улыбаясь, – Я всегда думала, что там много дыма и грязно, дети по лавкам, пироги в печи, лучина, пряльца... – поймав недоуменный взгляд хозяйки, поспешила добавить:
– У тебя здесь так мило, светло, такой своеобразный запах... – расхаживая вдоль травяных веников, она подошла к стене и увидела в украшенной резьбой деревянной рамке фотографию молодой пары.
Олена – наряженная, сияющая, коралловые мониста рассыпались по груди, голова в венке из лент гордо вздернута – стояла, положив руку на плечо так же широко улыбающегося парня, что сидел на стуле чуть спереди, в смешной короткополой шляпе с двумя залихватскими перьями на тулье, в расшитом кептуре.
Одной рукой он придерживал топорик на длинной ручке с чеканкой, а второй – делал такое неуловимое движение, будто хотел своей ладонью накрыть ладонь девушки на его плече.
Ника остановилась, настолько поглощенная раскинувшим руки счастьем, исходившим от этого снимка, что отвлекла ее лишь возня хозяйки возле печки: Олена отодвигала заступ, видимо, собираясь стряпать.
– Какая удивительная фотография! – восхитилась Ника. - А кто этот парень? Твой муж?
– Чоловик, – глухо согласилась Олена, выгребая остывшую золу из печи.
– Вы такая красивая пара! – искренне порадовалась Ника. – А где он сейчас?
Олена, все не поднимая глаз, приостановилась на секунду, громыхнула кочергой по доливке:
– Пропав.
У Ники холодно сжалось внутри:
– Как это?...
– Пишов до миста у березни ще, там його забрали, ото й пропав, – Олена поджала губы, подкидывая поленца в зев печки.
– Как это... забрали? Кто забрал? – Ника недоуменно и старательно пыталась понять неразговорчивую хозяйку.
Олена посмотрела ей прямо в глаза:
– Москали забрали, вийськови, до въязници – то й пропав.
Ника растерялась:
– Но... почему? Что ж он такого сделал? – ей искренне не верилось, что такой улыбчивый парень, который так любит Олену, мог совершить какое-то ужасное преступление, за которое его бы посадили в тюрьму. – Здесь, вероятно, какая-то ошибка, правда?...
Олена сдвинула брови, но тут подбородок ее задрожал и, по-детски скривив губы, она горько расплакалась, крепко прижимая ладони к лицу, сгорбившись на полу.
Не на шутку испугавшаяся Ника сочувственно гладила ее по спине, пыталась отнять ладони, торопливо говорила какие-то пришедшие на ум утешительные ласковые слова.
Но Олена лишь слабо поводила плечами, отстраняясь – и в конце концов Ника поняла, что лучше будет уйти. Тихо обув галоши, она запахнула плащ, посмотрела на зонт, вздохнула и, подняв воротник повыше и придерживая его руками, вышла на раскисшую от дождя улицу, направляясь к улитовскому подворью.
***
«СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ ОСВОБОЖДЕННОГО СЕЛА.
СЕЛО СТАРО-КАЗАЧЬЕ (Аккерманская область). В черные дни боярского ига сапожник Сергей Иванович Скрипкарь тайком рассказывал крестьянам правду о великой Советской стране. Сейчас, когда трудящиеся освобожденной Аккерманской области готовятся к выборам депутатов в Верховные Советы СССР и Украинской ССР, тов. Скрипкарь с увлечением работает агитатором.
- В нашем селе, - говорит тов. Скрипкарь, - при господстве румынских бояр было 250 безземельных и малоземельных хозяйств. Лучшие земли принадлежали помещикам и кулакам. Кулаки, торговцы, румынские власти обирали нас Многие из нас не могли посылать детей в школу: не во что было одеть их, не на что было купить книжки.
Настоящую жизнь мы узнали только при Советской власти. Не прошло и пяти месяцев с тех пор, как к нам пришла наша освободительница - Красная Армия, а в селе уже нет больше безземельных и малоземельных крестьян. Бедняки получили 453 гектара лучшей земли. Нет больше безработных. 100 человек получили работу на месте, более 200 уехало на шахты Донбасса. Сапожники, портные, столяры и другие ремесленники об'единились в артелях. В селе теперь две школы - начальная и средняя. В них учатся 600 детей. 250 взрослых занимаются в вечерней школе. Имеется клуб. Расширена больница, число коек увеличилось больше чем в два раза. Пять кооперативных лавок снабжают население необходимыми товарами.
С огромным интересом слушают избиратели рассказ агитатора. Они заявляют, что в день выборов будут единодушно голосовать за лучших сынов и дочерей народа, верных великому делу Ленина-Сталина.»
Газета «Московский большевик», ноябрь 1940
Она подошла чуть поближе к селянам, стараясь все же не входить в толпу, хотя ей ужасно хотелось посмотреть, из-за чего поднялся такой шум и гам.
Толпа беспокойно колыхалась в узкой улочке, натыкаясь на парканы и шумела все сильнее. Вдруг из центра ее вырвался резкий крик – женский и на странном непривычном языке. Хрипловатый гортанный голос причитал и упрашивал, плакал и протестовал.
Ника наконец смогла увидеть причину негодования окружающих: то была молодая цыганка, кэлдэрарка, босая и в каких-то невообразимых пестрых одеяниях. Та самая галасливая тетка держала свою жертву за волосы, пригибая ее голову вниз, отчего многочисленные мониста кэлдэрарки золотым дождем дрожали в воздухе.
Цыганка опять протяжно завыла, подняв новую волну возмущения окруживших и Нике стало по-настоящему страшно. Не то чтобы она сочувствовала цыганам: они все были такие грязные, неухоженные... (Отец на днях за ужином на вопрос Ники о кэлдэрарах вздрогнул, съежился, резко сложил газету и так же резко бросил: «Тунеядцы. Безыдейные прихвостни. Отлынивающие от работы и от службы в Красной Армии. Позорное пятно на дружбе советских народов» - и строго посмотрел поверх очков на оробевшую Нику.)
Но сейчас ее волновало иное: хоть цыгане сочувствия и не достойны, но толпа грозилась растерзать пришлую, когда бы по закону ее надо было судить – и она бы наверняка раскаялась в содеянном.
Тетка продолжала кричать, обращаясь к православным селянам и добродиям, не отпуская волосы кэлдэрарки.
Неожиданно как вздох пронесся среди людей – и напряжение как-то сразу стало комкаться и угасать свечным огарком. Сначала Ника ничего не поняла, но постепенно до ее сознания начал доходить чей-то спокойный, но твердый голос, говорящий на гуцульском наречии – он как будто бестрепетно проводил четкие линии от одного человека к другому, кристаллизуя расстояние, не давая им смешиваться, склеиваясь в толпу.
Переведя дыхание, Ника повернулась: лицо говорившего Миояша было строгим, но не гневным, хотя глаза смотрели так, что под этим весом хотелось втянуть голову в плечи или хотя бы задумчиво почесать в затылке. Вся его долговязая фигура излучала уверенное спокойствие ястреба на руке у ловчего. Некоторые переглядывались и, пряча глаза, потихоньку отходили прочь.
Толстая тетка отпустила цыганку и, победоносно хмыкнув, ледоколом удалилась. За нею стали быстро рассыпаться остальные – по двое, по трое, негромко переговарияваясь и оглядываясь на оставшихся на улице.
А остались четверо: кэлдэрарка, Ника, Миояш и – возле перелаза стояла, смущенно теребя рукав своей рубахи, кареглазая Олена.
Цыганка неожиданно упала на колени, что-то быстро говоря, гортанно перекатывая слова, схватила руку Миояша и попыталась ее поцеловать. Тот осторожно присел рядом, рыжие вихры на его макушке всколыхнулись – и начал говорить что-то успокаиювающее в ответ на языке кэлдэраров.
Ника стояла, открыв рот. Поглядев в сторону, она заметила, что Олена наблюдает эту сцену очень серьезно.
Миояш ласково коснулся черных волос цыганки, погладив, отчего она испуганно вздрогнула, отшатнувшись. Но тут же смущенно улыбнулась и, утерев слезы, земно поклонившись, быстро пошла прочь, позвякивая украшениями.
Олена вдруг тоже всхлипнула – раз, потом другой, и, еле сдерживаясь, укрывая лицо рукавом, бросилась прочь по улице.
Миояш смотрел ей вслед как-то странно, поджав губы. Через пару секунд он повернулся к Нике, улыбаясь, словно продолжая прерванную ранее беседу:
– А ведь кэлдэрарка и вправду стащила пару сушившихся сорочек у той вулканообразной матроны, – он подмигнул заговорщицки.
– Откуда ты знаешь? – растерялась Ника. - И вообще... ее ведь надо судить теперь... за воровство! – дальше этой санкции ее правоохранительные знания не простирались.
– Судить... – Миояш вздохнул, потрепав плечо Ники, улыбнулся уже грустно, увлекая ее за собой по улице. – Она ведь не для забавы это сделала и не из природной зловредности какой. Их табор еле успел перейти Карпаты, чтобы попасть сюда. Почти ничего не смогли из своих пожитков привезти – вот и бедуют.
– Как это – перейти Карпаты? – она даже остановилась, от волнения ее голос понизился до шепота. – Они что же – нарушители государственной границы?...
– Возможно, теоретически это и так, – он усмехнулся, потянув ее за руку. – Пойдем, а то сейчас прибежит еще одна дородная особа щирой внешности и самых громких нравов.
Оторопевшая Ника машинально пошла дальше.
– Так вот, – продолжил Миояш, – Сюда-то они как раз тоже не стремились, но нацисты цыган не жалуют, многих успели просто перестрелять, а те, что уцелели – добрались сюда. Просто потому что больше некуда было бежать.
Ника подавленно молчала, ошарашенная тем, что советские пограничники смогли прозевать целый цыганский табор.
***
«...Вначале девочку заставили рыть могилу, а ее мать, беременная на седьмом месяце, стояла тем временем привязанная к дереву. Усташи ей вскрыли живот ножом, достали ребенка и бросили в канаву. Потом туда же кинули мать и девочку, только над девочкой вначале надругались. Их засыпали землей, когда они были еще живы».
Из воспоминаний очевидца расправ над цыганами в Югославии в 1940 году.
***
Письмо было маленьким и даже хрупким, как те новости, что торопливо были запечатлены на сероватом листе бумаги. Впрочем, новостями их назвать было сложно: конверт блуждал по неведомым дорогам несколько месяцев.
Ника вздохнула, снова сложив листок вчетверо.
- Папа очень переживает, хотя и не показывает виду. Правда, они не родные братья, а сводные, но все же... Там война и дядю Толю могут убить каждую минуту, наверное... – она погрустнела, разглаживая квадрат письма на коленях.
- А ты? – спросил Миояш, накидывая ей кептур на плечи: вечерело и воздух ощутимо холодел.
- Я тоже переживаю. Очень. – снова вздохнула Ника. – А знаешь, я ведь полгода назад хотела убежать с еще тремя подружками в Испанию, на фронт! Но нас выловили уже в Смоленске... Елки-палки, не надо было оставлять записку!– она невесело улыбнулась.
Миояш серьезно посмотрел на нее:
- Разве ты могла бы помочь – там?
Ника удивилась:
- Но ведь надо же помочь! Там дети умирают, старики, а мы здесь... Мы здесь счастливы.
Миояш покивал, глядя в сторону речки, хотя было непонятно, соглашается он или нет:
- Но ведь помощь нужна не только там и не только этим людям. Иногда самые сильные страдания кажутся самыми незаметными... или даже нелепыми. Важно лишь – берем ли мы ответственность за них на себя или нет.
Ника почти ничего не поняла, но не стала спорить, зябко укрывая плечи кептуром, пахнущим ветром. Она представляла себе, как могла бы сражаться плечом к плечу с мужественными испанцами против фашистов, вскидывать кулак в приветствии «рот фронт!»; и верить, верить, что они действительно не пройдут. А потом бы она вернулась домой, может быть, даже с боевыми наградами – и, встречая беззаботных московских подруг, хмуро бы сводила брови к переносице, а на лице ее появлялась бы скупая улыбка.
Ника досадно встряхнула головой: ну, что за ерунда ей лезет в мысли, право слово. Вот лишь бы дядя Толя вернулся, а он-то уж расскажет и о фронте, и о боях, и о подвигах, и об Испании.
И невдомек было Нике, сидящей возле вечерней реки, обнимающей карпатское село, что дядя Толя уже никогда не вернется, а они пройдут.
Неожиданная едва слышная музыка издали заставила ее вздоргнуть:
- Что это? – она повертела головой, найдя источник звука: за поворотом реки на излучине зажигались точки костров, двигались темные фигуры.
- Это кэлдэрары, - Миояш, глядя в воду, чертил ивовым прутом по ней невидимые узоры.
Ника насупилась:
- И как им не совестно – все работают, а они лишь крадут да еще песни поют.
Миояш негромко рассмеялся:
- По мне, так надо еще уметь, оставшись без пожитков, вспомнить о музыке.
Ника насупилась еще больше, но все же продолжала слушать далекую скрипку. Полная достоинства и печали мелодия отталкивалась от темной воды, чтобы вновь приласкать стремнину и вплетала в свою ткань речное пение.
***
День выдался серый и простуженный, с утра посеивало мелким скучным дождем. Запах мокрой листвы и сырой земли проникал даже сквозь закрытые, оплаканные дождем окна.
В усадьбе делать было решительно нечего. Ника, бесцельно побродив по дому, выглянув на размокший двор, попробовала читать, но мысли жались друг к другу продрогшим стадом овец, никак не желая резвиться. Она захлопнула книгу, запомнив страницу – и села возле окна, по обыкновению забравшись с ногами на стул.
Тучи толпились над долиной, задевая брюхом вершины гор, и весь долинный мир был такого цвета, что впору было заснуть. Ника зевнула.
Тут еще Миояш как провалился – третий день ни слуху ни духу ...
Зевнув в очередной раз, она вдруг увидела женскую фигурку, торопящуюся от села к улитовской усадьбе. Сразу оживившись, Ника вскочила, обула туфли, калоши, набросила плащ и, выискав в своем синем чемоданчике новый полосатый зонт, сбежала вниз по лестнице.
Пришедшая говорила о чем-то негромко, но горячо, стоя в воротах с улитовской жинкой. Последняя отвечала ей скупо и бесцветно, как вылущивая фасолины по одной из сухого стручка.
Раскрыв зонт и подойдя поближе, Ника с удивлением узнала Олену. Кутаясь в изрядно промокший большой платок, она переминалась с ноги на ногу: постолы ее, как и край вышитой длинной рубахи, были святотаственно обрызганы грязью.
– Алена! – Ника радостно поспешила к говорившим. – Как же я рада тебя видеть! Проходи скорее, ты совсем промокла!
Обе женщины посмотрели на нее с удивлением: Олена испуганно, хозяйка – сердито.
– Та ни, не можна, дякую красно, додому треба... – опустив взгляд и потерев ладонью замерзший кончик носа, заторопилась Олена.
– Какая жалость! – искренне огорчилась Ника. – А то ведь, знаешь, я тут сижу одна, на улицу не выйдешь... Я тебя провожу к дому! – неожиданно пришла ей в голову идея, – А то ты уже совсем промокла!
Улыбнувшись ошарашенной хозяйке, Ника прошла в ворота и, светски взяв оторопевшую Олену под руку, торжественно простерла полосатый зонт над их головами.
– Как красиво! – искренне восхитилась Ника, стоя на пороге хаты Олены. После просторных, но каких-то неуютных хоромов Улита эта маленькая комната с притулившейся возле входа печкой действительно производила впечатление теплого ухоженного гнезда с улыбающимся румяным домовым, невидимо расчесывающим бороду где-то посередке.
Порядок, опрятность, теплый сухой воздух, настоенный на запахе трав, что сушились над печкой, рушники, растопырившие ярко вышитые крылышки на тщательно выбеленных стенах. Сам себе задумчиво мерцал огонек лампадки возле иконы в углу.
Олена явно чувствовала себя неуютно в пристуствии гостьи и Ника тоже смущалась, понимая, что фактически напросилась сама. Но ей так хотелось подружиться с этой неулыбчивой девушкой, чем-то сразу пришедшейся ей по сердцу, что она не могла удержаться.
Аккуратно сложив зонт и пристроив его возле дверей, Ника сняла галоши и осторожно прошлась от двери по причудливо вывязанной из кусочков тканей дорожке. Олена сидела на лавке, неуверенно поглядывая на «паненку» и разглаживая плахту на коленях.
– Знаешь, я ведь никогда-никогда не была раньше в крестьянской избе, – решила начать беседу Ника, улыбаясь, – Я всегда думала, что там много дыма и грязно, дети по лавкам, пироги в печи, лучина, пряльца... – поймав недоуменный взгляд хозяйки, поспешила добавить:
– У тебя здесь так мило, светло, такой своеобразный запах... – расхаживая вдоль травяных веников, она подошла к стене и увидела в украшенной резьбой деревянной рамке фотографию молодой пары.
Олена – наряженная, сияющая, коралловые мониста рассыпались по груди, голова в венке из лент гордо вздернута – стояла, положив руку на плечо так же широко улыбающегося парня, что сидел на стуле чуть спереди, в смешной короткополой шляпе с двумя залихватскими перьями на тулье, в расшитом кептуре.
Одной рукой он придерживал топорик на длинной ручке с чеканкой, а второй – делал такое неуловимое движение, будто хотел своей ладонью накрыть ладонь девушки на его плече.
Ника остановилась, настолько поглощенная раскинувшим руки счастьем, исходившим от этого снимка, что отвлекла ее лишь возня хозяйки возле печки: Олена отодвигала заступ, видимо, собираясь стряпать.
– Какая удивительная фотография! – восхитилась Ника. - А кто этот парень? Твой муж?
– Чоловик, – глухо согласилась Олена, выгребая остывшую золу из печи.
– Вы такая красивая пара! – искренне порадовалась Ника. – А где он сейчас?
Олена, все не поднимая глаз, приостановилась на секунду, громыхнула кочергой по доливке:
– Пропав.
У Ники холодно сжалось внутри:
– Как это?...
– Пишов до миста у березни ще, там його забрали, ото й пропав, – Олена поджала губы, подкидывая поленца в зев печки.
– Как это... забрали? Кто забрал? – Ника недоуменно и старательно пыталась понять неразговорчивую хозяйку.
Олена посмотрела ей прямо в глаза:
– Москали забрали, вийськови, до въязници – то й пропав.
Ника растерялась:
– Но... почему? Что ж он такого сделал? – ей искренне не верилось, что такой улыбчивый парень, который так любит Олену, мог совершить какое-то ужасное преступление, за которое его бы посадили в тюрьму. – Здесь, вероятно, какая-то ошибка, правда?...
Олена сдвинула брови, но тут подбородок ее задрожал и, по-детски скривив губы, она горько расплакалась, крепко прижимая ладони к лицу, сгорбившись на полу.
Не на шутку испугавшаяся Ника сочувственно гладила ее по спине, пыталась отнять ладони, торопливо говорила какие-то пришедшие на ум утешительные ласковые слова.
Но Олена лишь слабо поводила плечами, отстраняясь – и в конце концов Ника поняла, что лучше будет уйти. Тихо обув галоши, она запахнула плащ, посмотрела на зонт, вздохнула и, подняв воротник повыше и придерживая его руками, вышла на раскисшую от дождя улицу, направляясь к улитовскому подворью.
***
«СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ ОСВОБОЖДЕННОГО СЕЛА.
СЕЛО СТАРО-КАЗАЧЬЕ (Аккерманская область). В черные дни боярского ига сапожник Сергей Иванович Скрипкарь тайком рассказывал крестьянам правду о великой Советской стране. Сейчас, когда трудящиеся освобожденной Аккерманской области готовятся к выборам депутатов в Верховные Советы СССР и Украинской ССР, тов. Скрипкарь с увлечением работает агитатором.
- В нашем селе, - говорит тов. Скрипкарь, - при господстве румынских бояр было 250 безземельных и малоземельных хозяйств. Лучшие земли принадлежали помещикам и кулакам. Кулаки, торговцы, румынские власти обирали нас Многие из нас не могли посылать детей в школу: не во что было одеть их, не на что было купить книжки.
Настоящую жизнь мы узнали только при Советской власти. Не прошло и пяти месяцев с тех пор, как к нам пришла наша освободительница - Красная Армия, а в селе уже нет больше безземельных и малоземельных крестьян. Бедняки получили 453 гектара лучшей земли. Нет больше безработных. 100 человек получили работу на месте, более 200 уехало на шахты Донбасса. Сапожники, портные, столяры и другие ремесленники об'единились в артелях. В селе теперь две школы - начальная и средняя. В них учатся 600 детей. 250 взрослых занимаются в вечерней школе. Имеется клуб. Расширена больница, число коек увеличилось больше чем в два раза. Пять кооперативных лавок снабжают население необходимыми товарами.
С огромным интересом слушают избиратели рассказ агитатора. Они заявляют, что в день выборов будут единодушно голосовать за лучших сынов и дочерей народа, верных великому делу Ленина-Сталина.»
Газета «Московский большевик», ноябрь 1940
Обсуждения Via combusta третья глава