Ника оторвалась от утреннего чтения: на улитовском подворье шум был непривычен и надсаден. Увлекшись, как обычно, книгой, она не слишком давала себе отчет в происходящем вокруг.
Приоткрыв окно, она выглянула наружу, сощурившись на секунду от яркого солнца. По двору сновали какие-то люди в военной форме, водили под уздцы лошадей, громко и жизнерадостно переговаривались и смеялись сытым смехом. Более всего ее поразило присутствие обычно почти невидимого Улита: тот медленно, но споро расшагивал в мельтешении людей, услужливо поспевая везде, прочерчивая траектории своих передвижений от сарая к дому, от дома к птичнику и далее. На секунду Нике даже показалось, что за ним тянется скользкий земноводный след.
На крыльце, немного возвышаясь надо всеми, спокойно наблюдал за происходящим молодой офицер в непривычной для Ники фуражке синего цвета с малиновым околышем. Засунув большие пальцы рук за ремень, он слегка морщился от особенно громких криков, но никак не реагировал.
Его сияющие на солнце сапоги, безукоризненно разглаженная светлая гимнастерка, влитая портупея и спокойная властная осанка напомнили Нике горделивые конные портреты красных командиров в бурках времен гражданской войны. Или, скорее, красных комиссаров – только не хватало традиционной кожанки.
– Товарищ лейтенант, разрешите доложить? Лошади накормлены, часть определена в хозяйское стойло, – на ходу прикладывая руку к козырьку, подбежал один из подчиненных, остановился навытяжку: грудь орлом, рвение и почтение в глазах.
Офицер, лениво дернув плечом, что-то негромко ответил.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! – красноармеец круто развернулся на каблуках, вздыбив пыль и рысцой побежал в сторону остальных. - Тимченко, забирай своих – и к лагерю, пошевеливайся!
Ника озадаченно наблюдала за подворьем, не зная, следует ли ей спуститься вниз и представиться, либо подождать до обеда. В конце концов, любопытство взяло верх и она решила немножко подглядеть за происходящим.
Тихо спускаясь по скрипевшим все же порой ступеням, она крадучись добралась до нижней и, переведя дух, развернулась, намереваясь сделать шаг к окну. В следующую минуту она вздрогнула, тихо ойкнув, кровь ухнула куда-то вниз от головы.
В прихожей наблюдал за ее вылазкой тот самый офицер. Увидев реакцию Ники, он усмехнулся, с достоинством приблизился, приложил руку к козырьку:
– Лейтенант Мизгирин, – глаза у него оказались серые, как у Миояша, только взгляд был... немного свысока, что ли, нос широковат даже для скуластого лица – и подбородок с легкомысленной ямочкой.
Еще более растерявшись, она машинально подала ему руку:
– Ника.
Мизгирин взял ее руку в свою, подержал немного – хотел как будто поцеловать, но затем передумал, слегка пожав:
– Вы, надо полагать, дочь Степена Афанасьевича? Не беспокойтесь, наш шумный отряд не будет тревожить ваше пребывание – мы стали возле реки в долине. Впрочем, в этом доме буду временно на постое я – но, смею вас заверить, постараюсь ничем не смутить покоя столь очаровательной соседки, – он говорил негромко, но четко, не подбирая слов, и смотрел прямо в глаза, сверху вниз, не мигая, чем смутил Нику еще больше.
Чувствуя, как щеки заливает предательский румянец, она поспешила отвернуться от окна:
– А... а что вы делаете в этом селе? Насколько я знаю, железнодорожная ветка прокладывается довольно далеко отсюда.
– А вот это, – тут Мизгирин выдержал паузу, откровенно рассматривая ее порозовевшие щеки и пушистые ресницы под каштановой челкой. – Это военная тайна.
И он медленно улыбнулся.
***
«...Наиболее слабым местом всех оборонных обществ - Осоавиахима, Красного креста и спортивных организаций - продолжает оставаться массовая работа на селе. В сельских организациях военное обучение осоавиахимовцев по новой программе по существу еще не начиналось. Слишком мало колхозных спортивных обществ. Очень слабо развита и работа Красного Креста. Между тем трудящиеся колхозного села проявляют не меньший интерес к военному делу, чем жители города, чего никак не хотят учесть руководители областных и районных оборонных обществ. Пора, наконец, потребовать от них, чтобы они развернули массовую оборонную работу в деревнях, приобщили к военному делу и спорту новые десятки тысяч колхозников и колхозниц.
Москва и область располагают всеми возможностями для развития массовой оборонной работы в самом широком смысле этого слова. Это еще раз подтверждается замечательной инициативой, которую проявляют комсомольцы столицы. Они готовятся провести пеший военизированный поход, в котором примут участие многие тысячи человек. Любое мероприятие, улучшающее подготовку тыла Красной Армии и Военно-Морского Флота, находит самую горячую поддержку у трудящихся. Советские граждане - истинные патриоты родины - проявляют живейший интерес к военным знаниям. Почетная обязанность оборонных обществ - дать эти знания трудящимся.»
Газета «Московский большевик», октябрь 1940
***
– Тэрдёв, тэрдёв! – коричневая морщинистая рука, позвякивая браслетами всех мастей, схватила Нику за запястье.
Та вздрогнула, резко разворачиваясь: совершенно непонятно, откуда на этой довольно просторной тропинке возникла кэлдэрарка.
То была пожилая цыганка, ростом едва достававшая Нике до плеча, но умудрявшаяся даже в старческой сгорбленности сохранять королевскую стать. Кэлдэрарка смотрела на Нику доброжелательно, улыбаясь, но зубы ее, хоть и целые, были желтыми, запах от нее исходил резкий и незнакомый – и Нике захотелось отойти от непрошенной собеседницы как можно дальше. В улитовский маеток.
Она вырвала руку, заводя ее за спину:
– Что вам нужно? Кто вы такая? – сердце ее бешено прыгало: а вдруг тут за деревьями целый табор? Она слышала, что цыгане похищают людей и ей стало не на шутку страшно.
– Тутэ романэ якха...[У тебя цыганские глаза] – улыбнулась кэлдэрарка, прикладывая руки к иссохшей, украшенной бесчисленными золотыми монистами груди и всем видом стараясь показать расположение. Говорила она медленно, подбирая слова, будто на чужом языке.
– Что вам угодно? – повторила Ника спокойнее, но и строже одновременно.
Цыганка привстала на цыпочки, вытянув руку, как показывая высоту чего-то:
– Баро, баро мурш...[Знатный молодец] – неожиданно она сделала какое-то неуловимое движение вокруг своей повязанной грязным платком головы, словно взлохмачивая невидимые волосы – и Ника догадалась, что речь идет о Миояше.
Только этого не хватало! Какие дела у него могут быть с этими... этими тунеядцами?
– Что вам нужно от Миояша? – Ника сдвинула брови, скрестив руки на груди.
Кэлдэрарка согласно закивала:
– Мияш, лачо ило! [Миояш, доброе сердце]
Теперь цыганка выпрямилась, поправив на голове воображаемую фуражку, а выражение лица ее стало надменным и непроницаемым.
Ника растерялась:
– Мизгирин?... Но... при чем тут лейтенант Мизигирин?
Кэлдэрарка кивнула:
– Мизгир, ёв баро про шингалэндэ...[Мизгир, офицер] – неожиданно и проворно она упала на колени, схватив Нику за руки и затаротрила негромко, умоляюще, но взгляд ее мог воспламенить даже камень:
– Кало ило, кало рат! Тэ кирнёл лэскро буко! Мияш гэрадо! Ваш Дэвлэскэ! Мияш гэрадо! [Черное сердце, черная кровь! Да сгниет его печень! Прячь Миояша, ради Бога, прячь!]
Ника, покраснев, брезгливо старалась отодрать от себя цепкие старушечьи пальцы:
– Прекратите... немедленно! – она вырвалась, отбежала, развернулась в гневе:
– Оставьте Миояша в покое! Вы слышите! Оставьте его в покое! И меня тоже!...
И пустилась бежать к воротам маетка.
Кэлдэрарка постояла немного, затем, сокрушенно покачав головой, медленно побрела вверх по тропе.
Забежав, запыхавшись, во двор, Ника замедлила шаг; оглянувшись вокруг, подошла к умывальнику, висевшему возле крыльца. Намылив руки куском грубого мыла, долго терла пальцы и кисти, смывая пену родниковой водой, в которой когда-то водились солнечные зайчики.
Ворота протестующе скрипнули, впуская Улита.
***
Молчание за столом было тягостным.
То есть, Мизгирин-то как раз почти не умолкал, рассказывая столичные новости, живописуя театральные премьеры или соревнования по гребле, любезно ухаживал за Никой, не забывая подливать себе и ее отцу из пузатой запотевшей бутыли.
Но отец сидел верстовым столбом, едва прикасаясь к еде, явно робея лейтенанта. Нике тоже было не по себе и она старалась не поднимать глаз.
Молчала керосиновая лампа под потолком, молчали миски, стулья, съежился стол, непримиримо насупился буфет и жались друг к другу вязаные половицы на полу. Ночь настороженно заглядывала в окна, не рискуя занавесить их полностью.
– ...и вы не поверите, уважаемый Степан Афанасьевич, но недавний праздник в Тушино без усилий смог бы затмить самую помпезную мхатовскую постановку! – увлеченно разделывая изрядный кусок свежей поросятины, восклицал Мизгирин.
Отец бледно улыбался.
Неожиданно Мизгирин опустил нож и вилку (Ника отметила, что вилок в хозяйстве Улита не водилось уж никак) и, в дымке грустной обреченности глядя на сумеречные окна, вздохнул:
– Сложно поверить, что где-то – Мавзолей Ленина, Красная площадь, лодки вечерами на Москве-реке... а здесь – здесь какая-то первобытная патриархальщина и убогость, забитые крестьяне, грязные цыгане... Не правда ли? – неожиданно он повернулся к Нике, улыбаясь, как столичный житель – собрату по духу.
Она слегка вздрогнула, испуганно смотря в его глаза:
– Ну... да, наверное. Хотя... мне здесь нравится, если честно.
Отец возмущенно окинул ее взглядом.
– А ведь я полагал, что, как москвичка, вы разделите со мной эту ностальгическую ноту, – улыбнулся Мизгирин. – Впрочем, каждый волен менять свои привязанности и приоритеты в зависимости от времени, места нахождения и, главное, – знакомых. Вы не находите? – аккуратно отправляя в рот кусок мяса, он отечески посмотрел на Нику.
Она вдруг вспомнила давешний разговор с кэлдэраркой и почувствовала, как холодеют даже кончики волос.
– Знаете, я пойду к себе – мне не очень хорошо, – ее ломающийся голос никак не хотел звучать ровно. – И еще мне физику... повторить...
Почувствовав, что секунда – и она ляпнет что-то еще более глупое, Ника поспешно вышла из комнаты.
– Ну-с, Степан Афанасьевич... – услышала она Мизгирина, когда дверь плотно прихлопнула разворачивающийся серпантин его фразы.
Постояв немного, слушая скачущее сердце, она побрела в свою комнату. Села с размаху на кровать, обхватив колени руками.
Что же хотела сказать цыганка, когда упоминала Миояша и Мизгирина?...
После той встречи на каменном козырьке она Миояша больше не видала: да и, откровенно говоря, просто теперь не знала, ни как себя с ним вести, ни о чем говорить...
Ах, как же все было хорошо лишь неделю назад!
А теперь – до ее отъезда в Москву осталось одиннадцать дней, и там – снова столица, дела, экзамены... Неожиданно ей пришла в голову мысль, что все эти заботы – совершенно никчемные, мелкие, незаметные.. по сравнению с чем-то, что пока она еще и толком сама не могла себе объяснить.
Ясно было одно: надо найти Миояша как можно быстрее. В словах Мизгирина было явно что-то о нем.
Отец к ней не заходил, чтобы пожелать спокойной ночи – и Ника облегченно вздохнула: ей вовсе не хотелось выслушивать его порицания или негодующие упреки.
Она потушила свет и, не раздеваясь, села возле окна, ожидая, пока все в доме улягутся. Сидеть было скучно, она оперлась локтем о подоконник, положив голову на сгиб руки.
Из-за гор выбралась ущербная луна – как буто кто слизнул ее сливочную верхушку – но еще весьма полновесная. Звезды стыдылись своего неброского соседства и спешили раствориться в ее довлеющем свете. Скромняга-сверчок где-то смущенно завел негромкую песнь – и ветер застыл, распластав свое гибкое тело в лунном воздухе.
Проснулась Ника от какой-то возни на подворье. Тряхнув головой, отгоняя сон, она осторожно выглянула за занавеску: во дворе переговаривались несколько красноармейцев верхом, лошади нервно переступали ногами и нетерпеливо фыркали.
Раздались шаги: с крыльца сбежал Мизгирин, в форме, поправил кобуру, легко взмахнул на оседланного коня – и всадники скрылись за воротами.
Послышался стук копыт, как будто горохом по столешнице швырнули – и все стихло.
Ворота остались открытыми.
Ника вскочила, поправляя платье, накинула на плечи плащ, как можно тише сошла вниз по лестнице и, пока никто не поднялся, юркнула за ворота.
Почти тотчас позади послышался кашель хозяйки, прошелестели шаги, петли скрипнули, закрывая зев ворот – и вернулась ночная тишина.
Постояв пару минут для верности, Ника вдруг испугалась: ну, из маетка-то она выбралась – а куда идти дальше? Каких-то условных мест встречи с Миояшем у них не было, он всегда находил ее сам, появляясь, словно из-под земли. Или – падая с неба, учитывая некоторую специфику.
Поколебавшись несколько секунд, она направилась вверх по знакомой тропе – благо, луна была щедра на свет в достаточной мере, чтобы разглядеть дорогу.
***
...Как вы спите, зеленые Карпаты, когда луна, у которой небесный кот-баюн, пресытившись молоком Млечного Пути, слизнул сливочную верхушку, зависает над вами в зените?
Спокойно ли вам – или тревожит ночная птица филин, бесшумно пикирующая на зазевавшуюся бурозубку на лесной поляне?
Тихо ли вам – или не дает уснуть настороженный волчий вздох среди укромной темноты раскидистых елей?
Улыбается ли вам – когда тянет сухим домашним дымом из трубы над хатой и слышно посапывание домового, свернувшегося калачиком на припечке?
Что снится вам, зеленые Карпаты? Почему вздыхаете тяжко, ворочая тугими узловатыми корнями старых усталых яворов?
***
Ника чуть не плакала: ну, надо же быть такой дурехой, чтобы сунуться ночью в лес! Ей уже даже не было страшно – только досада царапалась в горле и щипало от нее в глазах.
Где она собиралась искать Миояша? Ведь каждый раз встречала его в разных местах в округе – он сейчас с тем же успехом мог быть в селе, а ее понесло в горы!
Ныли ободранные коленки, болели ссадины на шее и лице и она старалась не думать, во что превратился плащ. Луна уже не спасала, закатившись за горный цуг – и теперь только оставалось ждать утра на тропинке.
Ника присела, опершись о дерево спиной, закрыла лицо руками и, не выдержав, всхлипнула.
Когда она в очередной раз открыла глаза, вытирая набегающие слезы, ей показалось, что каким-то чудом луна вновь вернулась на небосвод, презрев все законы природы.
Вскинув голову, она ахнула и порывисто закрыла рот рукой: на соседнем дереве, пристроившись на толстом суку, подмигивал свечным огоньком тот самый чугунный фонарь.
***
...Что черно там, зеленые Карпаты: люди, время или судьба?
Что слышите вы, когда страх укрывает сердца крепкой сеткой, как силком – и нет тогда спасения ни птице с завязшим коготком, ни карпатской ночи?
О чем плачете вы, Карпаты, когда нет никакого другого закона, кроме неизбежности?
***
Спотыкаясь, Ника торопилась вниз, к селу; руку сильно оттягивал тяжелый фонарь, а ночь все никак не думала заканчиваться.
Подходя к околице, она заметила, что в хатах горит больше огней, чем обычно, и собаки брешут беспокойно и зло. Где-то в глубине села одна из них вдруг протяжно завыла и сердце у Ники болезненно сжалось.
Этот вой подхватила вторая, затем третья, четвертая – Ника в ужасе уронила фонарь, закрывая уши руками и оседая прямо на землю.
Что есть силы зажмурившись, она прижимала ладони, очнувшись лишь, когда почувствовала, что кто-то осторожно тормошит ее за плечо.
Олена, растрепанная, заплаканная, присела рядом, тихо причитая.
Ника мигом пришла в себя:
– Что? Что случилось? Алена?... Тебя... кто-то обидел? Почему так воют эти собаки?
Она схватила Олену за руки, заглядывая ей в глаза.
Та подняла исказившееся лицо:
– Постриляли... усих майже постриляли... и немовлят... та що ж вони роблять...
У Ники прокатился песчаный ком по горлу:
– Кто?... Кого... расстреляли?...
– Весь табор порушили... наметы... коней забрали, та килька цыганив, а инших – постриляли... москали вийськовы... – она вдруг зарыдала, протяжно и хрипло всхлипывая, уткнулась лбом в колени.
У Ники крупно дрожали руки и зубы отбивали дробь – она попыталась обнять Олену:
– Куда... остальных... куда забрали?
И вдруг вскочила, решив во что бы то ни стало найти Мизгирина и потребовать у него справедливого суда и прекращения самоуправства.
Олена испуганно подняла глаза:
– До церкви.
Собаки продолжали плач.
***
Возле церкви, куда, запыхавшись и выбиваясь из сил, добежали обе девушки, было странно пусто: двери в притвор стояли открытыми, а в самом храме было темно и безлюдно, лишь огни лампад пунктиром обозначали пространство.
В растерянности выйдя наружу, Ника заметила возле одного из парканов несколько силуэтов: наспех одетые селяне так же растерянно топтались на майдане, тихо переговариваясь.
Она подбежала к ним:
– Что здесь случилось? Где цыгане? Их... куда их увезли?
Селяне молча переглянулись, один из них кашлянул:
– Та никуды... Охвицер прийшов – та вызволив, якусь паперу показав, поважну паперу – то й видпустили усих... вони й побигли соби... – растерянно тянул он слова.
Ника опешила:
– Офицер? Мизгирин?... Такой... такой высокий, крепкий, глаза у него серые?....
– Так, – согласно закивали селяне, а один из них добавил:
– Очей не бачив, та файный пан охвицер, так, волосся тильки дивне, руде, як вогонь...
Несколько секунд Ника, открывая и закрывая рот, но так и не найдя воздуха, молча смотрела на совсем уж перепугавшихся селян. Олена позади опять начала причитать.
– Как же я сразу... – Нику развернуло и бросило обратно в горы.
***
...Что может бежать быстрее, зеленые Карпаты, нежели наше желание успеть и исправить то, что нам уже не подвластно?
И каждая секунда дрожит и упирается, подталкиваемая стрелкой на невидимых часах, но неведомы времени наши верования о добре и зле, у него своя работа.
Знаете ли вы, Карпаты, что для каждого слова – своя, только своя минута? Что скажете вы теперь?
Что споете вы, если умолкнут птицы, кроны буков и долинные реки, давая вам слово?
Колыбельную к серебряной свирели?
***
Только бы успеть...
Ника не знала, что она будет делать и сможет ли что-то вообще сделать, но твердо верила, что Миояша найдет именно на том самом каменном козырьке.
Как она находила дорогу? Как ей хватало сил? Над этими вопросами у нее не было времени задумываться, потому что неистово тащило ее вверх, сквозь цепляющийся кустарник, бьющие ветки и горбатые корневища одно-единственное желание: только бы успеть.
...И тогда она скажет, что ей не нужно никакой Москвы и что самое главное в ее жизни – заботливое прикосновение крепкой, как гранит, ладони.
Что самое главное – вот эта защищенность, как цыпленку в скорлупе, который когда-то наберется – правда, наберется! – сил, чтобы ее проклюнуть.
Что самое главное – это спокойно знать, что однажды сгоришь – и только такой полет вернет мирозданию утраченное было равновесие.
Выбежав к тому повороту тропинки, откуда надо было карабкаться вгору уже без дороги, она через открывшееся пространство взглянула вверх и поняла, что опоздала.
***
...Феникс падал с торжественно застывшего где-то совсем недосягаемо высоко каменного карниза.
Долговязый худощавый парень с веселой улыбкой и рыжими непослушными вихрами на голове – обняв себя горящими руками-крыльями, летел вниз.
Падал, распрямляя крылья.
Шары слепящего света торопливо откатывались от него во все стороны, как круги на воде – заполняя гигантскую чашу долины огненным и жарким. И даже самый ясный солнечный день не мог бы поспорить с этим светом.
Чаша постепенно набиралась до краев.
Умолкли лес и речка, село внизу в испуге зажмурилось – только звездное небо упруго, как тетива, прогибалось куполом все выше и выше.
Феникс медленно, очень медленно развернул во всю ширь полотнища горящих крыльев – и все в мире замерло, затаив дыхание.
Он протяжно и торжественно, как присягая, падал – на самое дно долины, где безрассудное человечество, капризно и жестоко, никак не могло наиграться в смерть и обиду. И с каждым мгновением полета - вдруг начинал течь наоборот, вверх, песок в древних часах времени, крупица за крупицей – возрождая утраченное, возвращая надежды.
...Превращаясь в сгусток чистого солнечного огня, Феникс медленно приближался к центру долины, разворачивая по воткнутой в небо оси тугое пространство вокруг.
Сминая.
Вылепливая – как гончар лепит заново неудавшийся кувшин.
Обжигая.
Гул вулканового жерла заставил съежится горы и замереть реки.
Сгорая.
...Слепящее сияние стало и вовсе нестерпимым, соединяясь в точку, от которой только смерть могла заставить оторвать взгляд – и вдруг радугой взорвалось, опрокинувшись в долинную чашу: вздрогнули зеленые Карпаты, принимая удар – и все стихло.
***
"Дрожат устои света, почва ускользает из-под ног людей и народов. Пылают зарева, и грохот орудий сотрясает моря и материки.
Словно пух на ветру разлетаются державы и государства...
Как это великолепно, как дивно прекрасно, когда весь мир сотрясается в своих основах, когда гибнут могущества и падают величия."
Газета "Правда", 4 августа 1940
***
...Я смотрю вслед виляющему хвостом поезду, который, как веселая лайка, бежит дальше – в Москву. Увозя ту меня, о которой я буду иногда печалиться, но все равно не захочу встретить снова.
Людный перрон киевского вокзала пестр и разговорчив, не обращая внимания на хрупкую девушку с тяжелыми косами и каштановой челкой, к ногам которой жмется синий маленький чемодан.
Где-то позади во времени – но навсегда в моем сердце – остались Карпаты. И серебряная колыбельная, и яркая ярмарка, и село, что как спящий гуцул.
И кэлдэрары, чудесным образом всем табором снявшиеся в то утро и исчезнувшие из тех краев.
И Олена, тоже пропавшая без вести.
И даже улитовский маеток с солнечными зайчиками в окнах.
Через несколько часов с этого же перрона уйдет другой поезд, но не столично-легкомысленный, а старый трудяга, что повезет меня дальше на восток – за Урал, где строятся новые заводы, ждущие новых рабочих рук – и почему бы им не быть моими?
Там тайга – такая же зеленая, как Карпаты, выставляет частокол своих мачтовых сосен, там нет вступительных экзаменов, семинаров и сессий, но есть зато один-единственный экзамен, зачет по которому мне надо будет получать всю мою жизнь. И это самое замечательное, что может со мной произойти.
А иначе – как сказал самый лучший в мире парень – иначе зачем тебе крылья?
______________________________________________________
Апрель – ноябрь 2004, январь – март 2006
Приоткрыв окно, она выглянула наружу, сощурившись на секунду от яркого солнца. По двору сновали какие-то люди в военной форме, водили под уздцы лошадей, громко и жизнерадостно переговаривались и смеялись сытым смехом. Более всего ее поразило присутствие обычно почти невидимого Улита: тот медленно, но споро расшагивал в мельтешении людей, услужливо поспевая везде, прочерчивая траектории своих передвижений от сарая к дому, от дома к птичнику и далее. На секунду Нике даже показалось, что за ним тянется скользкий земноводный след.
На крыльце, немного возвышаясь надо всеми, спокойно наблюдал за происходящим молодой офицер в непривычной для Ники фуражке синего цвета с малиновым околышем. Засунув большие пальцы рук за ремень, он слегка морщился от особенно громких криков, но никак не реагировал.
Его сияющие на солнце сапоги, безукоризненно разглаженная светлая гимнастерка, влитая портупея и спокойная властная осанка напомнили Нике горделивые конные портреты красных командиров в бурках времен гражданской войны. Или, скорее, красных комиссаров – только не хватало традиционной кожанки.
– Товарищ лейтенант, разрешите доложить? Лошади накормлены, часть определена в хозяйское стойло, – на ходу прикладывая руку к козырьку, подбежал один из подчиненных, остановился навытяжку: грудь орлом, рвение и почтение в глазах.
Офицер, лениво дернув плечом, что-то негромко ответил.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! – красноармеец круто развернулся на каблуках, вздыбив пыль и рысцой побежал в сторону остальных. - Тимченко, забирай своих – и к лагерю, пошевеливайся!
Ника озадаченно наблюдала за подворьем, не зная, следует ли ей спуститься вниз и представиться, либо подождать до обеда. В конце концов, любопытство взяло верх и она решила немножко подглядеть за происходящим.
Тихо спускаясь по скрипевшим все же порой ступеням, она крадучись добралась до нижней и, переведя дух, развернулась, намереваясь сделать шаг к окну. В следующую минуту она вздрогнула, тихо ойкнув, кровь ухнула куда-то вниз от головы.
В прихожей наблюдал за ее вылазкой тот самый офицер. Увидев реакцию Ники, он усмехнулся, с достоинством приблизился, приложил руку к козырьку:
– Лейтенант Мизгирин, – глаза у него оказались серые, как у Миояша, только взгляд был... немного свысока, что ли, нос широковат даже для скуластого лица – и подбородок с легкомысленной ямочкой.
Еще более растерявшись, она машинально подала ему руку:
– Ника.
Мизгирин взял ее руку в свою, подержал немного – хотел как будто поцеловать, но затем передумал, слегка пожав:
– Вы, надо полагать, дочь Степена Афанасьевича? Не беспокойтесь, наш шумный отряд не будет тревожить ваше пребывание – мы стали возле реки в долине. Впрочем, в этом доме буду временно на постое я – но, смею вас заверить, постараюсь ничем не смутить покоя столь очаровательной соседки, – он говорил негромко, но четко, не подбирая слов, и смотрел прямо в глаза, сверху вниз, не мигая, чем смутил Нику еще больше.
Чувствуя, как щеки заливает предательский румянец, она поспешила отвернуться от окна:
– А... а что вы делаете в этом селе? Насколько я знаю, железнодорожная ветка прокладывается довольно далеко отсюда.
– А вот это, – тут Мизгирин выдержал паузу, откровенно рассматривая ее порозовевшие щеки и пушистые ресницы под каштановой челкой. – Это военная тайна.
И он медленно улыбнулся.
***
«...Наиболее слабым местом всех оборонных обществ - Осоавиахима, Красного креста и спортивных организаций - продолжает оставаться массовая работа на селе. В сельских организациях военное обучение осоавиахимовцев по новой программе по существу еще не начиналось. Слишком мало колхозных спортивных обществ. Очень слабо развита и работа Красного Креста. Между тем трудящиеся колхозного села проявляют не меньший интерес к военному делу, чем жители города, чего никак не хотят учесть руководители областных и районных оборонных обществ. Пора, наконец, потребовать от них, чтобы они развернули массовую оборонную работу в деревнях, приобщили к военному делу и спорту новые десятки тысяч колхозников и колхозниц.
Москва и область располагают всеми возможностями для развития массовой оборонной работы в самом широком смысле этого слова. Это еще раз подтверждается замечательной инициативой, которую проявляют комсомольцы столицы. Они готовятся провести пеший военизированный поход, в котором примут участие многие тысячи человек. Любое мероприятие, улучшающее подготовку тыла Красной Армии и Военно-Морского Флота, находит самую горячую поддержку у трудящихся. Советские граждане - истинные патриоты родины - проявляют живейший интерес к военным знаниям. Почетная обязанность оборонных обществ - дать эти знания трудящимся.»
Газета «Московский большевик», октябрь 1940
***
– Тэрдёв, тэрдёв! – коричневая морщинистая рука, позвякивая браслетами всех мастей, схватила Нику за запястье.
Та вздрогнула, резко разворачиваясь: совершенно непонятно, откуда на этой довольно просторной тропинке возникла кэлдэрарка.
То была пожилая цыганка, ростом едва достававшая Нике до плеча, но умудрявшаяся даже в старческой сгорбленности сохранять королевскую стать. Кэлдэрарка смотрела на Нику доброжелательно, улыбаясь, но зубы ее, хоть и целые, были желтыми, запах от нее исходил резкий и незнакомый – и Нике захотелось отойти от непрошенной собеседницы как можно дальше. В улитовский маеток.
Она вырвала руку, заводя ее за спину:
– Что вам нужно? Кто вы такая? – сердце ее бешено прыгало: а вдруг тут за деревьями целый табор? Она слышала, что цыгане похищают людей и ей стало не на шутку страшно.
– Тутэ романэ якха...[У тебя цыганские глаза] – улыбнулась кэлдэрарка, прикладывая руки к иссохшей, украшенной бесчисленными золотыми монистами груди и всем видом стараясь показать расположение. Говорила она медленно, подбирая слова, будто на чужом языке.
– Что вам угодно? – повторила Ника спокойнее, но и строже одновременно.
Цыганка привстала на цыпочки, вытянув руку, как показывая высоту чего-то:
– Баро, баро мурш...[Знатный молодец] – неожиданно она сделала какое-то неуловимое движение вокруг своей повязанной грязным платком головы, словно взлохмачивая невидимые волосы – и Ника догадалась, что речь идет о Миояше.
Только этого не хватало! Какие дела у него могут быть с этими... этими тунеядцами?
– Что вам нужно от Миояша? – Ника сдвинула брови, скрестив руки на груди.
Кэлдэрарка согласно закивала:
– Мияш, лачо ило! [Миояш, доброе сердце]
Теперь цыганка выпрямилась, поправив на голове воображаемую фуражку, а выражение лица ее стало надменным и непроницаемым.
Ника растерялась:
– Мизгирин?... Но... при чем тут лейтенант Мизигирин?
Кэлдэрарка кивнула:
– Мизгир, ёв баро про шингалэндэ...[Мизгир, офицер] – неожиданно и проворно она упала на колени, схватив Нику за руки и затаротрила негромко, умоляюще, но взгляд ее мог воспламенить даже камень:
– Кало ило, кало рат! Тэ кирнёл лэскро буко! Мияш гэрадо! Ваш Дэвлэскэ! Мияш гэрадо! [Черное сердце, черная кровь! Да сгниет его печень! Прячь Миояша, ради Бога, прячь!]
Ника, покраснев, брезгливо старалась отодрать от себя цепкие старушечьи пальцы:
– Прекратите... немедленно! – она вырвалась, отбежала, развернулась в гневе:
– Оставьте Миояша в покое! Вы слышите! Оставьте его в покое! И меня тоже!...
И пустилась бежать к воротам маетка.
Кэлдэрарка постояла немного, затем, сокрушенно покачав головой, медленно побрела вверх по тропе.
Забежав, запыхавшись, во двор, Ника замедлила шаг; оглянувшись вокруг, подошла к умывальнику, висевшему возле крыльца. Намылив руки куском грубого мыла, долго терла пальцы и кисти, смывая пену родниковой водой, в которой когда-то водились солнечные зайчики.
Ворота протестующе скрипнули, впуская Улита.
***
Молчание за столом было тягостным.
То есть, Мизгирин-то как раз почти не умолкал, рассказывая столичные новости, живописуя театральные премьеры или соревнования по гребле, любезно ухаживал за Никой, не забывая подливать себе и ее отцу из пузатой запотевшей бутыли.
Но отец сидел верстовым столбом, едва прикасаясь к еде, явно робея лейтенанта. Нике тоже было не по себе и она старалась не поднимать глаз.
Молчала керосиновая лампа под потолком, молчали миски, стулья, съежился стол, непримиримо насупился буфет и жались друг к другу вязаные половицы на полу. Ночь настороженно заглядывала в окна, не рискуя занавесить их полностью.
– ...и вы не поверите, уважаемый Степан Афанасьевич, но недавний праздник в Тушино без усилий смог бы затмить самую помпезную мхатовскую постановку! – увлеченно разделывая изрядный кусок свежей поросятины, восклицал Мизгирин.
Отец бледно улыбался.
Неожиданно Мизгирин опустил нож и вилку (Ника отметила, что вилок в хозяйстве Улита не водилось уж никак) и, в дымке грустной обреченности глядя на сумеречные окна, вздохнул:
– Сложно поверить, что где-то – Мавзолей Ленина, Красная площадь, лодки вечерами на Москве-реке... а здесь – здесь какая-то первобытная патриархальщина и убогость, забитые крестьяне, грязные цыгане... Не правда ли? – неожиданно он повернулся к Нике, улыбаясь, как столичный житель – собрату по духу.
Она слегка вздрогнула, испуганно смотря в его глаза:
– Ну... да, наверное. Хотя... мне здесь нравится, если честно.
Отец возмущенно окинул ее взглядом.
– А ведь я полагал, что, как москвичка, вы разделите со мной эту ностальгическую ноту, – улыбнулся Мизгирин. – Впрочем, каждый волен менять свои привязанности и приоритеты в зависимости от времени, места нахождения и, главное, – знакомых. Вы не находите? – аккуратно отправляя в рот кусок мяса, он отечески посмотрел на Нику.
Она вдруг вспомнила давешний разговор с кэлдэраркой и почувствовала, как холодеют даже кончики волос.
– Знаете, я пойду к себе – мне не очень хорошо, – ее ломающийся голос никак не хотел звучать ровно. – И еще мне физику... повторить...
Почувствовав, что секунда – и она ляпнет что-то еще более глупое, Ника поспешно вышла из комнаты.
– Ну-с, Степан Афанасьевич... – услышала она Мизгирина, когда дверь плотно прихлопнула разворачивающийся серпантин его фразы.
Постояв немного, слушая скачущее сердце, она побрела в свою комнату. Села с размаху на кровать, обхватив колени руками.
Что же хотела сказать цыганка, когда упоминала Миояша и Мизгирина?...
После той встречи на каменном козырьке она Миояша больше не видала: да и, откровенно говоря, просто теперь не знала, ни как себя с ним вести, ни о чем говорить...
Ах, как же все было хорошо лишь неделю назад!
А теперь – до ее отъезда в Москву осталось одиннадцать дней, и там – снова столица, дела, экзамены... Неожиданно ей пришла в голову мысль, что все эти заботы – совершенно никчемные, мелкие, незаметные.. по сравнению с чем-то, что пока она еще и толком сама не могла себе объяснить.
Ясно было одно: надо найти Миояша как можно быстрее. В словах Мизгирина было явно что-то о нем.
Отец к ней не заходил, чтобы пожелать спокойной ночи – и Ника облегченно вздохнула: ей вовсе не хотелось выслушивать его порицания или негодующие упреки.
Она потушила свет и, не раздеваясь, села возле окна, ожидая, пока все в доме улягутся. Сидеть было скучно, она оперлась локтем о подоконник, положив голову на сгиб руки.
Из-за гор выбралась ущербная луна – как буто кто слизнул ее сливочную верхушку – но еще весьма полновесная. Звезды стыдылись своего неброского соседства и спешили раствориться в ее довлеющем свете. Скромняга-сверчок где-то смущенно завел негромкую песнь – и ветер застыл, распластав свое гибкое тело в лунном воздухе.
Проснулась Ника от какой-то возни на подворье. Тряхнув головой, отгоняя сон, она осторожно выглянула за занавеску: во дворе переговаривались несколько красноармейцев верхом, лошади нервно переступали ногами и нетерпеливо фыркали.
Раздались шаги: с крыльца сбежал Мизгирин, в форме, поправил кобуру, легко взмахнул на оседланного коня – и всадники скрылись за воротами.
Послышался стук копыт, как будто горохом по столешнице швырнули – и все стихло.
Ворота остались открытыми.
Ника вскочила, поправляя платье, накинула на плечи плащ, как можно тише сошла вниз по лестнице и, пока никто не поднялся, юркнула за ворота.
Почти тотчас позади послышался кашель хозяйки, прошелестели шаги, петли скрипнули, закрывая зев ворот – и вернулась ночная тишина.
Постояв пару минут для верности, Ника вдруг испугалась: ну, из маетка-то она выбралась – а куда идти дальше? Каких-то условных мест встречи с Миояшем у них не было, он всегда находил ее сам, появляясь, словно из-под земли. Или – падая с неба, учитывая некоторую специфику.
Поколебавшись несколько секунд, она направилась вверх по знакомой тропе – благо, луна была щедра на свет в достаточной мере, чтобы разглядеть дорогу.
***
...Как вы спите, зеленые Карпаты, когда луна, у которой небесный кот-баюн, пресытившись молоком Млечного Пути, слизнул сливочную верхушку, зависает над вами в зените?
Спокойно ли вам – или тревожит ночная птица филин, бесшумно пикирующая на зазевавшуюся бурозубку на лесной поляне?
Тихо ли вам – или не дает уснуть настороженный волчий вздох среди укромной темноты раскидистых елей?
Улыбается ли вам – когда тянет сухим домашним дымом из трубы над хатой и слышно посапывание домового, свернувшегося калачиком на припечке?
Что снится вам, зеленые Карпаты? Почему вздыхаете тяжко, ворочая тугими узловатыми корнями старых усталых яворов?
***
Ника чуть не плакала: ну, надо же быть такой дурехой, чтобы сунуться ночью в лес! Ей уже даже не было страшно – только досада царапалась в горле и щипало от нее в глазах.
Где она собиралась искать Миояша? Ведь каждый раз встречала его в разных местах в округе – он сейчас с тем же успехом мог быть в селе, а ее понесло в горы!
Ныли ободранные коленки, болели ссадины на шее и лице и она старалась не думать, во что превратился плащ. Луна уже не спасала, закатившись за горный цуг – и теперь только оставалось ждать утра на тропинке.
Ника присела, опершись о дерево спиной, закрыла лицо руками и, не выдержав, всхлипнула.
Когда она в очередной раз открыла глаза, вытирая набегающие слезы, ей показалось, что каким-то чудом луна вновь вернулась на небосвод, презрев все законы природы.
Вскинув голову, она ахнула и порывисто закрыла рот рукой: на соседнем дереве, пристроившись на толстом суку, подмигивал свечным огоньком тот самый чугунный фонарь.
***
...Что черно там, зеленые Карпаты: люди, время или судьба?
Что слышите вы, когда страх укрывает сердца крепкой сеткой, как силком – и нет тогда спасения ни птице с завязшим коготком, ни карпатской ночи?
О чем плачете вы, Карпаты, когда нет никакого другого закона, кроме неизбежности?
***
Спотыкаясь, Ника торопилась вниз, к селу; руку сильно оттягивал тяжелый фонарь, а ночь все никак не думала заканчиваться.
Подходя к околице, она заметила, что в хатах горит больше огней, чем обычно, и собаки брешут беспокойно и зло. Где-то в глубине села одна из них вдруг протяжно завыла и сердце у Ники болезненно сжалось.
Этот вой подхватила вторая, затем третья, четвертая – Ника в ужасе уронила фонарь, закрывая уши руками и оседая прямо на землю.
Что есть силы зажмурившись, она прижимала ладони, очнувшись лишь, когда почувствовала, что кто-то осторожно тормошит ее за плечо.
Олена, растрепанная, заплаканная, присела рядом, тихо причитая.
Ника мигом пришла в себя:
– Что? Что случилось? Алена?... Тебя... кто-то обидел? Почему так воют эти собаки?
Она схватила Олену за руки, заглядывая ей в глаза.
Та подняла исказившееся лицо:
– Постриляли... усих майже постриляли... и немовлят... та що ж вони роблять...
У Ники прокатился песчаный ком по горлу:
– Кто?... Кого... расстреляли?...
– Весь табор порушили... наметы... коней забрали, та килька цыганив, а инших – постриляли... москали вийськовы... – она вдруг зарыдала, протяжно и хрипло всхлипывая, уткнулась лбом в колени.
У Ники крупно дрожали руки и зубы отбивали дробь – она попыталась обнять Олену:
– Куда... остальных... куда забрали?
И вдруг вскочила, решив во что бы то ни стало найти Мизгирина и потребовать у него справедливого суда и прекращения самоуправства.
Олена испуганно подняла глаза:
– До церкви.
Собаки продолжали плач.
***
Возле церкви, куда, запыхавшись и выбиваясь из сил, добежали обе девушки, было странно пусто: двери в притвор стояли открытыми, а в самом храме было темно и безлюдно, лишь огни лампад пунктиром обозначали пространство.
В растерянности выйдя наружу, Ника заметила возле одного из парканов несколько силуэтов: наспех одетые селяне так же растерянно топтались на майдане, тихо переговариваясь.
Она подбежала к ним:
– Что здесь случилось? Где цыгане? Их... куда их увезли?
Селяне молча переглянулись, один из них кашлянул:
– Та никуды... Охвицер прийшов – та вызволив, якусь паперу показав, поважну паперу – то й видпустили усих... вони й побигли соби... – растерянно тянул он слова.
Ника опешила:
– Офицер? Мизгирин?... Такой... такой высокий, крепкий, глаза у него серые?....
– Так, – согласно закивали селяне, а один из них добавил:
– Очей не бачив, та файный пан охвицер, так, волосся тильки дивне, руде, як вогонь...
Несколько секунд Ника, открывая и закрывая рот, но так и не найдя воздуха, молча смотрела на совсем уж перепугавшихся селян. Олена позади опять начала причитать.
– Как же я сразу... – Нику развернуло и бросило обратно в горы.
***
...Что может бежать быстрее, зеленые Карпаты, нежели наше желание успеть и исправить то, что нам уже не подвластно?
И каждая секунда дрожит и упирается, подталкиваемая стрелкой на невидимых часах, но неведомы времени наши верования о добре и зле, у него своя работа.
Знаете ли вы, Карпаты, что для каждого слова – своя, только своя минута? Что скажете вы теперь?
Что споете вы, если умолкнут птицы, кроны буков и долинные реки, давая вам слово?
Колыбельную к серебряной свирели?
***
Только бы успеть...
Ника не знала, что она будет делать и сможет ли что-то вообще сделать, но твердо верила, что Миояша найдет именно на том самом каменном козырьке.
Как она находила дорогу? Как ей хватало сил? Над этими вопросами у нее не было времени задумываться, потому что неистово тащило ее вверх, сквозь цепляющийся кустарник, бьющие ветки и горбатые корневища одно-единственное желание: только бы успеть.
...И тогда она скажет, что ей не нужно никакой Москвы и что самое главное в ее жизни – заботливое прикосновение крепкой, как гранит, ладони.
Что самое главное – вот эта защищенность, как цыпленку в скорлупе, который когда-то наберется – правда, наберется! – сил, чтобы ее проклюнуть.
Что самое главное – это спокойно знать, что однажды сгоришь – и только такой полет вернет мирозданию утраченное было равновесие.
Выбежав к тому повороту тропинки, откуда надо было карабкаться вгору уже без дороги, она через открывшееся пространство взглянула вверх и поняла, что опоздала.
***
...Феникс падал с торжественно застывшего где-то совсем недосягаемо высоко каменного карниза.
Долговязый худощавый парень с веселой улыбкой и рыжими непослушными вихрами на голове – обняв себя горящими руками-крыльями, летел вниз.
Падал, распрямляя крылья.
Шары слепящего света торопливо откатывались от него во все стороны, как круги на воде – заполняя гигантскую чашу долины огненным и жарким. И даже самый ясный солнечный день не мог бы поспорить с этим светом.
Чаша постепенно набиралась до краев.
Умолкли лес и речка, село внизу в испуге зажмурилось – только звездное небо упруго, как тетива, прогибалось куполом все выше и выше.
Феникс медленно, очень медленно развернул во всю ширь полотнища горящих крыльев – и все в мире замерло, затаив дыхание.
Он протяжно и торжественно, как присягая, падал – на самое дно долины, где безрассудное человечество, капризно и жестоко, никак не могло наиграться в смерть и обиду. И с каждым мгновением полета - вдруг начинал течь наоборот, вверх, песок в древних часах времени, крупица за крупицей – возрождая утраченное, возвращая надежды.
...Превращаясь в сгусток чистого солнечного огня, Феникс медленно приближался к центру долины, разворачивая по воткнутой в небо оси тугое пространство вокруг.
Сминая.
Вылепливая – как гончар лепит заново неудавшийся кувшин.
Обжигая.
Гул вулканового жерла заставил съежится горы и замереть реки.
Сгорая.
...Слепящее сияние стало и вовсе нестерпимым, соединяясь в точку, от которой только смерть могла заставить оторвать взгляд – и вдруг радугой взорвалось, опрокинувшись в долинную чашу: вздрогнули зеленые Карпаты, принимая удар – и все стихло.
***
"Дрожат устои света, почва ускользает из-под ног людей и народов. Пылают зарева, и грохот орудий сотрясает моря и материки.
Словно пух на ветру разлетаются державы и государства...
Как это великолепно, как дивно прекрасно, когда весь мир сотрясается в своих основах, когда гибнут могущества и падают величия."
Газета "Правда", 4 августа 1940
***
...Я смотрю вслед виляющему хвостом поезду, который, как веселая лайка, бежит дальше – в Москву. Увозя ту меня, о которой я буду иногда печалиться, но все равно не захочу встретить снова.
Людный перрон киевского вокзала пестр и разговорчив, не обращая внимания на хрупкую девушку с тяжелыми косами и каштановой челкой, к ногам которой жмется синий маленький чемодан.
Где-то позади во времени – но навсегда в моем сердце – остались Карпаты. И серебряная колыбельная, и яркая ярмарка, и село, что как спящий гуцул.
И кэлдэрары, чудесным образом всем табором снявшиеся в то утро и исчезнувшие из тех краев.
И Олена, тоже пропавшая без вести.
И даже улитовский маеток с солнечными зайчиками в окнах.
Через несколько часов с этого же перрона уйдет другой поезд, но не столично-легкомысленный, а старый трудяга, что повезет меня дальше на восток – за Урал, где строятся новые заводы, ждущие новых рабочих рук – и почему бы им не быть моими?
Там тайга – такая же зеленая, как Карпаты, выставляет частокол своих мачтовых сосен, там нет вступительных экзаменов, семинаров и сессий, но есть зато один-единственный экзамен, зачет по которому мне надо будет получать всю мою жизнь. И это самое замечательное, что может со мной произойти.
А иначе – как сказал самый лучший в мире парень – иначе зачем тебе крылья?
______________________________________________________
Апрель – ноябрь 2004, январь – март 2006
Обсуждения Via combusta пятая глава