Странное выражение -- «на Новый год»… Кажется, с хронологией тут все ясно, однако поди разбери – о каком дне речь. Это сейчас – еще куда ни шло – добавили к новогодним гулянкам рождественские, отделив одно застолье от другого, и у осоловевшей от пьянства и чревоугодия публики появился новый временной ориентир – день рождения Спасителя.
В советские же времена этот самый «на Новый год» тянулся с момента выдачи праздничных заказов на производстве вплоть до того дня, когда изрядно полинявшая елка – изначально, надо сказать, красой не блиставшая – отправлялась на помойку к мусорным контейнерам.
Нет, конечно народ тогда столько не пил: надо было еще и в конторе появиться. Однако в моем случае за трудовые будни уцепиться нет никакой возможности: я учился в институте (там, как известно, экзамены и в декабре и в январе случаются), а мой сосед по лестничной площадке Химушин находился на затяжном больничном по причине перелома правой ноги. Посему точной даты этого удивительного события, уважаемые читатели, вы от нас с Химушиным не дождетесь – уж не обессудьте. Что до года – тоже проблема… Автоматические пивные -- проще говоря, «автопоилки» -- еще функционировали, но с перебоями – вот, и гадайте. Впрочем, стоит ли? Скажем так: это случилось на Новый год во второй половине восьмидесятых прошлого века…
Что говорите? Резонное замечание. Однако вы Химушина не знаете -- он ноги каждую зиму ломает – так что, и эта зацепка ничего не прояснит. Ладно, пора вам моего соседа представить.
Глава первая, из которой вы узнаете, как Алексей Арнольдович Химушин выводил на чистую воду масонов
Алексей Арнольдович Химушин был большой души человеком. Не пугайтесь – он не умер и не растерял своих замечательных качеств -- просто перестал называться Химушиным. Теперь Элекс Эй Кимушер (это ж надо было имячко такое выдумать!) преподает историю русской живописи в университете города Анкориджа, что на Аляске: каждый день меняет не только носки, но и рубахи, не позволяет себе ничего лишнего, но вот беда – ноги все равно ломает. Одним словом -- карма… Против кармы не попрешь.
Так вот, этот чудеснейший человек обитал в соседней квартире – наши кухни разделяла полупустая стенка из какого-то вечно крошащегося барахла, в которую Химушин периодически стучал: то «костяной» ногой, выполненной из родственного перегородке материала, то видавшим виды костылем, как у пирата Джона Сильвера. Это он так по-свойски меня к себе вызывал – звонить соседу по телефону казалось Химушину законченным мещанством.
Несмотря на зрелый возраст (Химушин старше меня ровно на двадцать лет), Алексей Арнольдович сохранял в душе нешуточный юношеский задор, подцепленный еще при общении со всякими бородатыми нигилистами – младшими преподавателями и аспирантами истфака МГУ, да крепко пьющими археологами и искусствоведами. Задора этого большей частью хватало на ежедневное употребление горячительных напитков, которое всякий раз выливалось в разоблачение направленного против России вселенского масонского заговора. Собственно говоря, диковинное слово «масон» я, будучи еще учеником старших классов, впервые услышал от Химушина.
Полагаю, что читатели старшего поколения хорошо помнят годы, когда объявленный последним генсеком курс на демократизацию общества привел к росту национального самосознания во всех уголках нашей -- тогда еще необъятной – Родины. Закончилось все это печально, но не будем о грустном – вернемся к Алексею Арнольдовичу, национальное самосознание которого крепло не по дням, а по часам.
-- Ты посмотри, Мишаня, что творят! – Химушин зло отбрасывал в сторону свежий номер известного московского издания со скандальной репутацией (название по вполне понятным причинам позволю себе не приводить) и принимался нервно перебирать густую шерсть на впалой груди, силясь найти серебряный нательный крестик. – Всякий страх потеряли – открыто угрожают!
Я брал со стола газету и начинал разглядывать первую полосу, стараясь понять, что же так огорчило моего неистового соседа.
-- Э, брат, -- Химушин выхватывал страницы у меня из рук, -- надо на просвет смотреть. Гляди, -- он тыкал толстым желтым ногтем, под которым чернел кровоподтек – след от каверзного молотка -- в интервью с маститым хоккеистом, грозившимся посчитаться с заносчивыми заокеанскими профессионалами уже на ближайшем чемпионате мира. Заголовок гласил: «Разнесем в пух и прах!».
-- Ну…
-- Вот тебе и ну! К лампочке поднеси. Видишь?!
На обратной стороне листа проглядывалась фотография фасада кинотеатра «Россия» с известным каждому москвичу логотипом (что говорю – слова такого никто тогда не знал) на крыше.
-- Теперь видишь?! – Химушин аж задыхался от возмущения. Там – «Россия», а тут – «разнесем в пух и прах»! И не надо мне говорить, что все это из головотяпства вышло. Злонамеренная провокация!
Алексей Арнольдович произносил обличительную тираду где-то на полчаса, приканчивал бутылку крепленого вина «Кавказ» в одно горло (я тогда по малолетству чурался ядреных напитков) и посылал меня в близлежащий гастроном за добавкой: гражданам, пребывающим в состоянии алкогольного опьянения, тогда не отпускали, да и ходить ему с «костяной» ногой тяжко было.
Но тем утром Химушин, презрев все жизненные устои, позвонил и попросил зайти – стучать в стенку у него не было сил ввиду острой алкогольной интоксикации всего организма.
-- Плохо мне, Мишаня, -- лоб Химушина был покрыт испариной, а избитые молотком пальцы мелко дрожали, -- травят народ всякой гадостью. Глянь у отца, может в баре чего есть, я с ним объяснюсь.
-- Да все уже выглядели, -- развел руками я, -- у нас трое командировочных вчера вечеряли – Новый год отмечали. Одного даже пришлось на ночь оставить – идти не мог. Его на моем диване положили, а я в кухне – на надувном матрасе.
-- Да, незадача, -- Химушин почесал гладко выбритый (брился Алексей Арнольдович всегда, даже пребывая в архиболезненном состоянии), подбородок. – А в гастрономе винный отдел ликвидировали. Представляешь?! По льду ковылял на сломанной конечности, а там – мармеладки пирамидами разложены, и Тамарка в кокошнике – сущая Снегурочка! -- томатным соком торгует. Зашел в пивную – пива нет! Я бы, Мишаня, сейчас пивка – оно тонизирует.
-- В такой мороз? – усомнился я.
-- А что мороз… Оно же калорийное – кровь так и закипает. Вот, помню, на раскопках в Новгороде.., -- он не закончил, лишь махнул рукой с досады: запала на воспоминания не хватило.
С минуту мы молчали. Химушин мрачно курил, я силился придумать – чем же помочь попавшему в беду товарищу.
-- Выход один, -- наконец нашелся я, -- могу в автопоилку на Фонвизина сгонять. Давай канистру.
-- А если и там нет… -- Химушин явно хандрил, -- а потом – далеко. Ты пока пиво довезешь, оно выдохнется – моча мочой.
-- Пиво там всегда есть. Говорят, труба прямо от Останкинского комбината протянута. А не хочешь, чтобы выдохлось – поехали вместе, там и полечишься. На троллейбус я тебя подсажу, а от остановки уж как-нибудь доковыляешь, до гастронома дошел же.
Глава вторая, в которой вы посетите пивную со странным названием «Недоросль»
Через несколько минут мы уже неспешно шествовали в сторону проспекта Мира, к остановке общественного транспорта. Облаченный в ратиновое пальто с каракулевым воротником и такого же меха шапку «пирожок» Химушин степенно выставлял вперед костыли и делал маленький шажок, боязливо припадая на замотанную в полиэтиленовые пакеты «костяную» ногу, к которой бумажной бечевкой был приторочен расхристанный войлочный ботинок «прощай, молодость». Надо думать, зрелище было весьма колоритное, однако на нас никто не обращал внимания – ошалевший от мороза народ норовил заскочить в утробу троллейбуса или поскорее добежать до теплого подъезда.
Голубоглазая розовощекая Снегурочка, как увидела хромоногого Алексея Арнольдовича -- сразу уступила тому место. Что говорить – народ тогда был добрее, участливее, а Снегурочки – вообще золото! Алексей Арнольдович долго отказывался, рассыпался в благодарности и с чувством целовал замерзшие пальчики внучки повелителя зимы. Но тут в разговор встряла усатая старуха с лицом убежденной демократки: «Так вы присаживаться будете?». Алексей Арнольдович взглянул на торчащую из ее изрядно потертого на митингах ридикюля уже упоминавшуюся московскую газету и решительно занял место у окна. Старая демократка сверкнула очками и молниеносно согнала с соседнего сидения толстого милиционера.
Алексей Арнольдович протопил пальцем в густо заиндевевшем окне крохотный глазок и не отрывался от него всю дорогу, временами вздыхая и грустно качая головой. Должно быть, именно так озирал сквозь слюдяное окошко своего арестантского возка подпавшие под власть отступников родные просторы ссыльный протопоп Аввакум…
Дорога от остановки до пивной тоже оказалась не из легких, тем более, если учесть, что нам с хромым Химушиным пришлось перебираться через железную дорогу. Но не буду описывать все тяготы и лишения этого странствия. Главное -- мы дошли. Впрочем, и это не главное. Главное -- в «Недоросле» было пиво.
Что вы спросили? Ах, да. Тут надо пояснить, почему заведение носило столь нетипичное для пивной имя, хотя пытливый читатель, думаю, уже догадался. Дело в том, что серый ангар, в котором были установлены питавшиеся двугривенными автоматы находился на пересечении Огородного проезда и улицы Фонвизина. Вот наш скорый до выдумки народ и окрестил его «Недорослем». Несколько легкомысленное название, не по рангу. Ведь «Недоросль» всегда слыл заведением надежным. Если уж здесь не было пива, значит, его не было по всей Первопрестольной. Причину неиссякаемости этого бьющего посреди промышленной зоны источника жизни большинство завсегдатаев объясняло наличием полулегендарной трубы, идущей к «Недорослю» от расположенного всего в нескольких десятках метров Останкинского пивоваренного комбината.
Впрочем, находились и скептики, утверждавшие, что никакого прямотока нет. Кто-то видел возле ангара опрожнявшийся пивовоз, кто-то утверждал, что пиво в заведении на Фонвизина такое же разбавленное, что и по всей Москве, «а на заводе баловать не будут». Не раз и не два распаленная спорами и пенным напитком общественность обращалась за разъяснениями к заведующему – сонному армянину Яше, время от времени прохаживавшемуся по залу в белоснежном халате. «Не знаю, -- пожимал плечами тот, -- я тут человек новый. Всеми тонкостями не владею».
Вот и в тот день, едва мы с Химушиным устроились за мраморным одноногим столиком (Алексею Арнольдовичу досталась нормальная кружка, а мне – купленная за гривенник у местного ханыги поллитровая банка), как чуть поодаль разгорелся спор по поводу трубы.
-- Да она враз замерзла бы, -- утверждал вертлявый золотозубый мужик в собачьей шапке, -- колотун-то какой.
-- Чай не дураки, -- степенно оппонировал уже изрядно несвежий Дед Мороз, вытирая ватной бородой распаренный лоб, -- глубоко зарыли, да еще плитами бетонными прикрыли, чтобы расхитители не добрались.
Химушин, уже пропустивший «реанимационную» кружку неспешно отхлебывал пиво, ласково щурясь на полемизирующих, но в спор не ввязывался.
-- Лет через двести, -- задумчиво улыбнулся он, -- археологи докопаются до истины. Кто-нибудь диссертацию по этой теме защитит, а то и государственную премию получит. Интересно, -- Алексей Арнольдович принялся мечтательно помешивать в кружке соленой баранкой, -- пиво тогда будут по-прежнему из ячменя варить или сотворят какую гадость – навроде той, что сейчас с вином сотворили?
Да… не прошло и двадцати лет, как сбылись наихудшие опасения моего соседа. Во время последнего посещения исторической родины, Элекс Эй Кимушер, сидя у меня на кухне и брезгливо пригубляя беспенное бутылочное пиво, с тоской рассказывал, что и американцы держат за «бир» газированный рисовый отвар, сдобренный спиртом. Ну, да я отвлекся.
Глава третья, из которой вы узнаете, какие диковинные вещи продавались раньше в питейных заведениях
Нас окликнули. Сильно сказал – чай мы с Химушиным не во чистом поле гуляли. Кто-то в плечо толкнул, или за рукав дернул – уже не помню.
-- Картину не купите? – потрепанный мужичонка воровато разворачивал засаленную газету. – Хорошая картина. Больших денег стоит. А я за трояк отдам – трудности, понимаешь, финансовые.
Обычный для пивной монолог. Я-то думал сейчас он извлечет из газеты намалеванную на картоне грудастую русалку или выдавленного по меди писающего мальчика, но ошибся.
Картина была действительно любопытной. В тот момент я, конечно, не сообразил, насколько, но по тому, как лихорадочно заблестели глаза Химушина понял, что сосед не на шутку разволновался.
Застенчиво прижав пухлую румяную щечку к обнимавшей правое плечо руке, на нас невинными голубыми глазами смотрела простоволосая девушка. Меня поразило, насколько она походила на сердечную Снегурочку из троллейбуса. Но Химушин думал о своем. Он перевернул картину, тщательно исследовал изнанку холста, поковырял ногтем планки подрамника, затем вернул полотно в изначальное положение, провел пальцем по потрескавшейся краске, зачем-то понюхал. Исследования продолжались минут пять. Химушин напряженно молчал, незнакомец, переминаясь с ноги на ногу, опасливо озирался. Ясно было, что картину он спер, причем не с кухни собутыльницы-полюбовницы, а из приличного места. Я принялся запоминать черты его лица, чтобы в случае чего оказать содействие правоохранительным органам… Пустое, доложу вам, занятие. Все равно, что пытаться уловить вкус перловки: мыло – оно мыло и есть. Мужик был абсолютно серым. Единственное, что запомнил – густую паутину капилляров на пористом – картошкой – носу. Тоже, конечно, не примета. Встаньте после смены у проходной любого завода, где в технологической цепочке технический спирт задействован – каждый второй работяга с таким носом.
Химушин тем временем закончил свои изыскания, положил холст на стол, предварительно протерев загаженный мрамор белоснежным носовым платком и достал кошелек.
-- Как тебя звать?
-- Серега. Можно просто Серый.
Я хмыкнул, уж больно прозвание мужика соответсвовало безликой его внешности.
-- Вот тебе червонец, Серый, -- Химушин протянул мужику красненькую, возьми нам еще по паре кружек, остальное – твое.
Тот сгреб наши посудины и мигом затерялся в толчее.
-- Слиняет, -- предположил я.
-- Не слиняет, -- улыбнулся Химушин. – Кабы я ему трояк дал – обязательно слинял бы. А после червонца он наш навеки. Вам психологию в институте, вижу, скверно преподают.
Через пятнадцать минут мы -- уже втроем -- пили свежее пиво. Серый и Химушин разлили по кружкам половинку принесенной инициативным гонцом чекушки, я отказался.
Молчали. Алексей Арнольдович поминутно отрывался от посудины, стирал из-под носа пену и бросал быстрый, но пытливый взгляд на нового знакомца. Почуяв, наконец, что у того на душе залучшало, Химушин пригвоздил мужика фразой следующего содержания.
-- В весьма щекотливую ситуацию попал ты, Серега, -- при этом Химушин картинно, по-блатному (и где набрался подобных ужимок, у археологов, что ли?) сплюнул на пол, -- полотно-то это, можно сказать, общегосударственное значение имеет. Немедля признавайся, где его взял?
Стоит ли говорить, что, услышав эдакое, Серый наложил полные штаны: капиляры на его картошечном носу враз вздулись и сделались просто-таки бордовыми.
-- Христом-Богом клянусь, моя картина. У меня в гараже их тьма тьмущая. По осени стал под картошку погреб ковырять, да в подземелье провалился, а там… агрегат -- сплошь физиономией этой гражданки утыканный.
-- Ты, Серега, не переживай, -- Химушин разделил оставшуюся в чекушке водку и снова сплюнул на пол, но уже не столь угрожающе, -- я тебе не прокурор и не следователь. Прознает кто про это дело, мне тоже головы не сносить: пойду прицепом за незаконную скупку исторических ценностей. А то, что это действительно вещь уникальная, я тебе, как музейный работник заявляю. Полотно из собрания графа Шереметьева, крепостным живописцем Кондратием Михайловичем Футусовым писано -- ручаюсь. Только вот незадача – сколько лет в Останкинском музее служу – ни разу его не видел, хотя все запасники излазил.
Здесь, уважаемые читатели, я должен сообщить вам одну упущенную мною деталь из биографии Алексея Арнольдовича. Сосед мой действительно сразу после университета поступил научным сотрудником в музей-усадьбу Останкино и со временем достиг на служебном поприще определенных высот (как-то, изрядно поддав, Химушин даже хвастал, что ему светит директорское кресло). Однако в последние годы с карьерой у него не заладилось: видимо, по причине страстного служения Бахусу и несдержанности на язык Алексей Арнольдович был разжалован в рабочие – рассыпать гравий по аллеям парка и обряжать на зиму мраморные изваяния в дощатые саркофаги: отсюда и вечно избитые молотком пальцы.
Но тут в мутных бесцветных глазах Серого мелькнуло нечто, что с определенной натяжкой можно назвать озарением: нашелся, проще говоря, мужик.
-- Так ежели, -- он даже попробовал улыбнуться, обнажив два крупных – как у бобра – резца, -- картина, говоришь, не из музея, значится алиби у меня полное. Хорош стращать, гражданин, уж прости – не знаю твоего имени-отчества. Говорю – нашел. А за находки не содють.
Ответ Алексея Арнольдовича был молниеносен и беспощаден, как приговор военно-полевого суда.
-- Не выговорить тебе, Серый, моего отчества, потому как ты – болван. А за клады содють -- еще как содють! Ты с этой картиной должен был в милицию бежать, а не в пивную – пропивать народное достояние.
Драма на моих глазах разыгрывалась нешуточная. Благо по «Недорослю» как раз пронесся слух, что пива хватит всего на полчаса. Народ судорожно бросился к соскам заполнять всю имеющуюся под рукой порожнюю тару, потому до диалога Химушина с Серым никому дела не было.
Серый заплакал. Да, да! Захныкал как изловленный уркаган, пуская слюнявые пузыри прямо в кружку. Но до чего же народ наш несгибаемый! – и при этом пытался огрызаться.
-- Э-э-э-э, -- гнусавил он, -- не дорезал вас товарищ Сталин – нечисть носастую.
Мне даже жалко бедолагу стало, потому не стал я острить, что супротив его картофелины наши с Алексеем Арнольдовичем сопатки -- сущие пуговки. Но в сердце моего неистового соседа не было места жалости.
-- Ты Сталина-то не поминай, -- сказал, как отрезал, Алесей Арнольдович, -- ваше кулацкое отродье он вперед носастых прижучил. Веди в гараж, лишенец, а там разберемся – Герострат ты или Шлиман.
Глава четвертая, в которой вы посетите загадочное подземелье
Мы вышли из «Недоросля». Сгущались ранние зимние сумерки. Вроде потеплело, но уютнее от того на улице не стало. Раскисший грязный снег, похабно чавкая, лип к ботинкам, норовя пустить соленый сок в каждую трещинку в подметке, в каждую дырочку для шнурка. Тут ветрило еще поднялся.
-- Знаешь что, Мишаня, -- Химушин зябко повел плечом, -- держи четвертной и дуй к таксисту – вон зеленый огонек светится – возьми пару бутылок водки. Не думаю, что у нашего друга в гараже Гагры… Только больше червонца за бутылку не давай – рожа у шефа треснет. А я этого первооткрывателя покараулю.
Нагнал я их уже на ведущей к растянувшимся вдоль железной дороги гаражам тропинке. Химушин, споро перебирал костылями (не то, что утром), впереди, обреченно помахивая авоськой с портретом голубоглазой чаровницы, плелся Серый. Так в советских фильмах ходили только фашистские прихвостни, чувствующие всеми фибрами своей гнилой души приближение часа расплаты.
Гараж оказался последним в линии, прямо возле насыпи. Серый долго ковырялся с замком несусветных размеров, но, наконец, совладав с механизмом, отворил скрипучую дверь и включил свет.
-- Где же твой автомобиль? -- обведя взглядом пустое помещение, в дальнем углу которого высилась лишь ажурная – наподобие Шуховской башни – колонна, составленная из нескольких пустых проволочных ящиков от «Можайского» молока, поинтересовался Химушин.
-- Нету автомобиля, -- вздохнул Серый. -- Была «Победа» папаши покойного, да в том годе я ее шурину в деревню продал – поросей на базар возить. На что мне автомобиль – один хрен прав нету. Не дают права – дальтоник я.
-- Вот тебе, Мишаня, -- Химушин от удовольствия аж по «костяной» ноге костылем пристукнул, -- кривая ухмылка судьбы. Сокровище искусства изобразительного идет в руки к тому, кто даже не в состоянии оценить его по достоинству. Ну, ладно, ладно, не обижайся, Серега. Веди в свой погреб, показывай агрегат с портретами гражданки.
Мужичонка завалил колонну из «Можайских» ящиков – те с грохотом рассыпались по бетонному полу – и отдернул в сторону какую-то грязную дерюгу… Лаз в подземелье был закрыт небольшой, но весьма внушительной железной дверью. Я такую видел в институтском бомбоубежище, где мы нормы по стрельбе из мелкокалиберной винтовки сдавали.
-- Да ты, Серый, как я погляжу, -- пуще прежнего развеселился Химушин, -- не картошку там собрался хранить, а ядерную войну пересиживать.
-- Типун тебе на язык, -- наш знакомец подцепил край двери переброшенным через круглую чурку увесистым ломом, поднатужился и откинул створку к стене гаража, -- валялась на помойке добротная вещь – чего не использовать… Вы только не курите, -- предупредил он, -- я там бензин припасаю, уже десять канистр наполнил.
Первым по ведущей в темноту жиблой приставной лестнице спускался Химушин. Сбросил вниз костыли и -- следом. Потом – Серый с фонарем. Последним шел я, чтобы этот злодей нас не замуровал.
То, что я увидел, впечатляло и пугало. Прибалдел и Химушин: даже костыли свои забыл поднять – скорее к диковинной конструкции зашаркал. Подземелье было куда просторнее гаража, уж выше – это точно. Стены – кирпичная кладка, потолок – вычерненные водой и временем деревянные лаги. В центре -- оплетенное стойками, валами, барабанами, цепями, пружинами, червячными передачами -- высилось огромное колесо. Вернее, колеса было два. Собранные из безукоризненно подогнанных друг к другу деревянных планок и соединенные между собой коваными поперечинами, они являли собой единый маховик, уснащенный по всей окружности портретами уже знакомой нам красотки. Лишь одна секция пустовала – оттуда Серый и выдернул предназначенное на пропой души полотно.
-- Вот, -- мужичонка по-хозяйски похлопал короткопалой пятерней по колесу, -- всего шестьдесят четыре картинки, я считал. Только рассмотреть все не смог. Старый механизм – закис. Что там на тех, которые к потолку да стене повернуты – не знаю. Я уж шестерни и бензином поливал, и солидолом смазывал – бесполезно.
Химушин молчал. Будто мудрая крыса, соображающая, как ловчее выковырнуть из ловушку лакомый кусок, да не попасться, он бродил вокруг колеса, аккуратно касался шестеренок, сковыривал пальцем сгустки смазки, нюхал их и… вздыхал.
-- Мишаня, -- враз бросив свое занятие, Алексей Арнольдович поворотился ко мне, и я увидел, как дрожат его тонкие губы, -- ну, мы с Сергеем люди крепко пьющие, потому склонны к галлюцинациям. Но ты-то, ты-то, вьюнош, веришь в то, что видишь?!
-- Верю…
-- Нет, -- не унимался Химушин, -- это фантастика. Полотна Футусова в обрамлении конструкции, сработанной самим Пряхиным – лучшим механиком Шереметева. Это точно Пряхин, я его по заклепкам узнал. Уму непостижимо! Сейчас, сейчас, -- он засунул свою всклоченную голову между ощетинившимся болтами валом и гигантским анкером, -- это надо привести в движение. Тут глубинный смысл… Мы на пороге, -- тут он в запале произнес неподобающее искусствоведу, но вполне допустимое для рабочего – пусть и музея -- слово, которое я позволю себе не приводить, -- открытия… Сейчас, сейчас…
Признаться, я испугался за голову Химушина. Не в прямом, конечно, а в переносном смысле. Столь одухотворенным я не наблюдал соседа даже во время его затяжных возлияний.
-- Нашел, -- вдруг заорал (другого слова не подберешь) Химушин. – Балда ты, Серый, тут стопор. Механизм мы, конечно, не запустим – взводная пружина лопнула, но руками провернем. Пряхинская красотка должна открыть нам свою тайну. Навались, братва!
Особо наваливаться не пришлось. Колесо натужно скрипнуло и сдвинулось с места. Мы с Серым подтолкнули его еще раз и отскочили, напугавшись закачавшегося анкера. Маховик вращался сам, а может, его подгоняла неведомая сила.
-- Свети сюда, Серый, -- голос Химушина стал от волнения до неприличия высоким, как у тогдашнего чемпиона мира по шахматам, -- свети. Глядите, девчонка наша смеется!
Действительно… Картины сменяли друг друга и красотка, как в мультфильме, ожила. Она оторвала подбородок от руки, взглянула прямо на нас – пухлые губки поплыли в улыбке. А пальцы… Пальцы вдруг скользнули в разрез рубахи и потянули нежную ткань с округлого плечика. Мгновение – и нам открылась маленькая крепкая грудь с розовым соском. Девушка уже не улыбалась – бесстыже смеялась.
-- Сиську кажет, -- Серый аж задохнулся от восторга, -- как в фильме французском.
Внутри механизма взвизгнула и загудела пружина. Колесо остановилось… Голубоглазая красотка, прикрыв плечо, смиренно потупилась.
С минуту молчали. Первым – как человек наименее из всех присутствующих впечатлительный -- в себя пришел Серый:
-- Что делать будем?
-- Водку пить, -- отозвался Алексей Арнольдович, -- и… думать. Полезли наверх, задубел я.
Глава пятая, из которой вы узнаете, сколь тонка бечева, связывающая прошлое и настоящее
Первым выбирался я, следом – Серый. Последним -- Химушин. В нем что-то надломилось, я это понял сразу. Он долго возился в подвале -- вздыхал, спотыкался, чертыхался. Наконец появился – растерянный и подавленный. Да вот еще беда: костыли внизу забыл. От моего предложения слазить – достать безразлично отмахнулся:
-- Потом.
Серый нашел залапанные граненые стаканы и луковицу, которую тут же четвертовал на газете.
Выпили. На сей раз мне отвертеться не удалось. Химушин согласия не спрашивал – налито, значит нечего выкаблучиваться. Сразу пропустили по второй.
-- Чего-то бензином тянет, – забеспокоился Серый, -- может канистру в темноте завалили.
-- Ничего не завалили, -- успокоил Химушин, -- сам говоришь, что шестерни от ржавчины оттирал. Сейчас выветрится, люк, вон, открыт.
Накатили по третьей, пустая бутылка отправилась в угол.
-- Все ясно, -- Химушин захрустел луковичной долькой, -- на этом месте стоял павильон для увеселения графских гостей мужского полу. Шереметев его специально на удалении от усадьбы устроил. Стоял, видать, покуда Николаевская железная дорога сюда не пришла. Как затеялось строительство, сравняли с землей – от греха подальше. Ты, Серый, не заметил над колесом окошечко замурованное? А я заметил. Механик лез в подвал, запускал агрегат, а баре через отверстие в полу следили за выкрутасами девицы. Колесо срамного обозрения… м-да. Стриптиз, так сказать, начала прошлого века.
-- Чего? – не понял Серый.
-- Аттракцион с раздеванием, -- объяснил я.
-- Только одно в толк никак не возьму, -- проявил вдруг потрясающую осведомленность в вопросах истории хозяин гаража, -- зачем буржуям девка рисованная, когда у них живых девать было некуда – друг другу в подкидного проигрывали?
-- Э, брат, -- Алексей Арнольдович грустно улыбнулся, -- граф Шереметев большой затейник был. Живой девкой кого удивишь? А тут – последнее слово техники. Практически синематограф, будь он неладен. Лучше бы, Серега, не затевал ты погреб – всем бы спокойнее было. Ладно, наливай. А то идти надо, поздно уже…
-- А с этим что? – Серый кивнул на люк. – Нешто и впрямь заявлять пойдешь? Чего решил?.
-- Решил, решил… -- Химушин поднялся. – Курить охота.
Он порылся в кармане изрядно пострадавшего во время проникновения в недра пальто, достал коробок и пачку «Столичных».
Серега бросился было закрывать противоядерную дверь, но Алексей Арнольдович его остановил:
-- Я сам…
Только не спешил он побороть тяжелую створку: ловко запалил торчащий из лаза конец неизвестно откуда взявшейся бечевки, бросил его вниз и только тогда взялся за литые ручки.
-- А что, Серый, -- глаза Химушина ожили, пыхнули почти бесовским озорством, -- крепкий ли на этой хреновине запор.
-- Нормальный, -- опешил тот, -- ты чего творишь?
-- Ну и славно. Значит сдюжит дверка. Уж прости меня Серега – запустил я тебе в подвал красного петуха: -- бикфордов шнур из бечевки от моего тапочка инвалидного соорудил, да пяток канистр опрокинул. Сейчас они рваться начнут.
То, что происходило дальше, запомнилось лишь урывками. Пол ходил ходуном. Там – под бетоном – бушевал напалмовый смерч. С адским свистом одна за другой взрывались канистры, круша кирпич и дерево, превращая в прах непотребное творение неведомых мне крепостных мастеров Футусова и Пряхина. Но этот вой преисподней не в состоянии был заглушить воя Серого. Мужичонка катался по полу, заламывал совершенно непригодные для драматического действа короткие кривые руки и истово голосил:
-- Десять канистр! Двести литров! Двести целковых псу под хвост!
Серый даже попытался ухватить Алексея Арнольдовича за «костяную» ногу зубами, но тот ловко увернулся:
-- И ты думал, Мишаня, -- неистовый Химушин почему-то обращался ко мне, хотя я амебой оцепенел на проволочных ящиках от «Можайского» молока и ждал лишь одного – когда гараж взлетит на воздух, -- что я разрешу этим масонам, этим щелкоперам глумиться над трогательной историей любви графа Шереметева и Прасковьи Жемчуговой?! Ты думал, я позволю им украсить свои желтые листки заголовками типа: «Любящий граф потчевал гостей порнухой» или «Стриптиз в Останкино»?! Не бывать этому!
Казалось, Химушин никогда не прервет своей пламенной речи. До сих пор удивляюсь, как это он не вспомнил оболганного масонами героя Плевны генерала Скобелева, якобы испустившего дух в постели кокотки, а на самом деле гнусно отравленного кайзеровскими шпионами (судьба несчастного Михаила Дмитриевича и по сей день остается заглавной застольной темой Элекса Эй Кимушера), но тут Серый вытащил топор…
Мы домчались до Огородного проезда всего за несколько секунд. Тут радостно светили фонари и натянутые промеж столбов новогодние гирлянды, гомонили подгулявшие компании, сновали машины – ужас понемногу отступил. И только отдышавшись, я осознал, что Химушин всю дорогу несся впереди меня по сугробам как лось – без всяких костылей. Вот что водка с людьми делает.
Мы закурили. Химушин перехватил мой изумленный взгляд, обращенный на его «костяную» ногу:
-- Ладно… Делов-то, уже срослась. Послезавтра гипс снимать. Ты лучше скажи: что с Серым делать?
-- Надо ему хотя бы деньги за бензин отдать…
-- Вот и я думаю, -- Химушин полез в кошелек. -- Сотня есть. Пойдем – может он уже поостыл. А завтра я ему остальное привезу.
Озираясь, чтобы не попасть в засаду, мы двинулись по знакомой тропинке к гаражам. Пришли, а гаражей -- нет. Точнее – торчат несколько кирпичных коробок без ворот, внутри которых гуляет ветер. А на месте владений Серого и вовсе сугроб высится. И следов -- никаких, даже наших.
-- Вот так, Мишаня, -- обнял меня Химушин, обдав водочно-луковым амбре -- ничего и не было, почудилось.
-- Что значит почудилось. А Серый? А картина? А колесо шереметевское?
-- Почудилось… Во-первых, на Новый год какие хочешь чудеса случаются. А потом… пиво-то нынче какое, травят народ всякой гадостью.
-- Почему гадость… Тут же труба…
-- Все – взъерепенился Алексей Арнольдович, -- нет здесь никакой трубы.
Дальше спорить с Химушиным я не стал. Обиделся, конечно, но не стал – бесполезно.
Такси мы ловили минут сорок. Никто не хотел везти– уж больно от нас бензином воняло.
Эпилог, в котором вы ничего не посетите и из которого ничего не узнаете, потому можете его не читать
Упрямый мужик этот Элекс Эй Кимушер, уж сколько лет прошло, а он по-прежнему отказывается вспоминать про колесо обозрения озорного графа Шереметева. Хотя я вижу, по глазам вижу – все он помнит только дурака валяет. Представляю, как он разозлится на меня за этот рассказ, ну да ладно… А вот относительно трубы, якобы ведущей от Останкинского комбината к той пивной, мы до сих пор не имеем никакой достоверной информации. «Недоросля» уже нет – на его месте автостоянка и заправка. Лишь крыша из металлических планок -- ажурная, как проволочный ящик от «Можайского» молока – на четырех стойках высится. А тайна осталась.
Если вы что про эту трубу знаете, не сочтите за труд – сообщите мне. А я Алексею Арнольдовичу на Аляску отпишу.
Нет, конечно народ тогда столько не пил: надо было еще и в конторе появиться. Однако в моем случае за трудовые будни уцепиться нет никакой возможности: я учился в институте (там, как известно, экзамены и в декабре и в январе случаются), а мой сосед по лестничной площадке Химушин находился на затяжном больничном по причине перелома правой ноги. Посему точной даты этого удивительного события, уважаемые читатели, вы от нас с Химушиным не дождетесь – уж не обессудьте. Что до года – тоже проблема… Автоматические пивные -- проще говоря, «автопоилки» -- еще функционировали, но с перебоями – вот, и гадайте. Впрочем, стоит ли? Скажем так: это случилось на Новый год во второй половине восьмидесятых прошлого века…
Что говорите? Резонное замечание. Однако вы Химушина не знаете -- он ноги каждую зиму ломает – так что, и эта зацепка ничего не прояснит. Ладно, пора вам моего соседа представить.
Глава первая, из которой вы узнаете, как Алексей Арнольдович Химушин выводил на чистую воду масонов
Алексей Арнольдович Химушин был большой души человеком. Не пугайтесь – он не умер и не растерял своих замечательных качеств -- просто перестал называться Химушиным. Теперь Элекс Эй Кимушер (это ж надо было имячко такое выдумать!) преподает историю русской живописи в университете города Анкориджа, что на Аляске: каждый день меняет не только носки, но и рубахи, не позволяет себе ничего лишнего, но вот беда – ноги все равно ломает. Одним словом -- карма… Против кармы не попрешь.
Так вот, этот чудеснейший человек обитал в соседней квартире – наши кухни разделяла полупустая стенка из какого-то вечно крошащегося барахла, в которую Химушин периодически стучал: то «костяной» ногой, выполненной из родственного перегородке материала, то видавшим виды костылем, как у пирата Джона Сильвера. Это он так по-свойски меня к себе вызывал – звонить соседу по телефону казалось Химушину законченным мещанством.
Несмотря на зрелый возраст (Химушин старше меня ровно на двадцать лет), Алексей Арнольдович сохранял в душе нешуточный юношеский задор, подцепленный еще при общении со всякими бородатыми нигилистами – младшими преподавателями и аспирантами истфака МГУ, да крепко пьющими археологами и искусствоведами. Задора этого большей частью хватало на ежедневное употребление горячительных напитков, которое всякий раз выливалось в разоблачение направленного против России вселенского масонского заговора. Собственно говоря, диковинное слово «масон» я, будучи еще учеником старших классов, впервые услышал от Химушина.
Полагаю, что читатели старшего поколения хорошо помнят годы, когда объявленный последним генсеком курс на демократизацию общества привел к росту национального самосознания во всех уголках нашей -- тогда еще необъятной – Родины. Закончилось все это печально, но не будем о грустном – вернемся к Алексею Арнольдовичу, национальное самосознание которого крепло не по дням, а по часам.
-- Ты посмотри, Мишаня, что творят! – Химушин зло отбрасывал в сторону свежий номер известного московского издания со скандальной репутацией (название по вполне понятным причинам позволю себе не приводить) и принимался нервно перебирать густую шерсть на впалой груди, силясь найти серебряный нательный крестик. – Всякий страх потеряли – открыто угрожают!
Я брал со стола газету и начинал разглядывать первую полосу, стараясь понять, что же так огорчило моего неистового соседа.
-- Э, брат, -- Химушин выхватывал страницы у меня из рук, -- надо на просвет смотреть. Гляди, -- он тыкал толстым желтым ногтем, под которым чернел кровоподтек – след от каверзного молотка -- в интервью с маститым хоккеистом, грозившимся посчитаться с заносчивыми заокеанскими профессионалами уже на ближайшем чемпионате мира. Заголовок гласил: «Разнесем в пух и прах!».
-- Ну…
-- Вот тебе и ну! К лампочке поднеси. Видишь?!
На обратной стороне листа проглядывалась фотография фасада кинотеатра «Россия» с известным каждому москвичу логотипом (что говорю – слова такого никто тогда не знал) на крыше.
-- Теперь видишь?! – Химушин аж задыхался от возмущения. Там – «Россия», а тут – «разнесем в пух и прах»! И не надо мне говорить, что все это из головотяпства вышло. Злонамеренная провокация!
Алексей Арнольдович произносил обличительную тираду где-то на полчаса, приканчивал бутылку крепленого вина «Кавказ» в одно горло (я тогда по малолетству чурался ядреных напитков) и посылал меня в близлежащий гастроном за добавкой: гражданам, пребывающим в состоянии алкогольного опьянения, тогда не отпускали, да и ходить ему с «костяной» ногой тяжко было.
Но тем утром Химушин, презрев все жизненные устои, позвонил и попросил зайти – стучать в стенку у него не было сил ввиду острой алкогольной интоксикации всего организма.
-- Плохо мне, Мишаня, -- лоб Химушина был покрыт испариной, а избитые молотком пальцы мелко дрожали, -- травят народ всякой гадостью. Глянь у отца, может в баре чего есть, я с ним объяснюсь.
-- Да все уже выглядели, -- развел руками я, -- у нас трое командировочных вчера вечеряли – Новый год отмечали. Одного даже пришлось на ночь оставить – идти не мог. Его на моем диване положили, а я в кухне – на надувном матрасе.
-- Да, незадача, -- Химушин почесал гладко выбритый (брился Алексей Арнольдович всегда, даже пребывая в архиболезненном состоянии), подбородок. – А в гастрономе винный отдел ликвидировали. Представляешь?! По льду ковылял на сломанной конечности, а там – мармеладки пирамидами разложены, и Тамарка в кокошнике – сущая Снегурочка! -- томатным соком торгует. Зашел в пивную – пива нет! Я бы, Мишаня, сейчас пивка – оно тонизирует.
-- В такой мороз? – усомнился я.
-- А что мороз… Оно же калорийное – кровь так и закипает. Вот, помню, на раскопках в Новгороде.., -- он не закончил, лишь махнул рукой с досады: запала на воспоминания не хватило.
С минуту мы молчали. Химушин мрачно курил, я силился придумать – чем же помочь попавшему в беду товарищу.
-- Выход один, -- наконец нашелся я, -- могу в автопоилку на Фонвизина сгонять. Давай канистру.
-- А если и там нет… -- Химушин явно хандрил, -- а потом – далеко. Ты пока пиво довезешь, оно выдохнется – моча мочой.
-- Пиво там всегда есть. Говорят, труба прямо от Останкинского комбината протянута. А не хочешь, чтобы выдохлось – поехали вместе, там и полечишься. На троллейбус я тебя подсажу, а от остановки уж как-нибудь доковыляешь, до гастронома дошел же.
Глава вторая, в которой вы посетите пивную со странным названием «Недоросль»
Через несколько минут мы уже неспешно шествовали в сторону проспекта Мира, к остановке общественного транспорта. Облаченный в ратиновое пальто с каракулевым воротником и такого же меха шапку «пирожок» Химушин степенно выставлял вперед костыли и делал маленький шажок, боязливо припадая на замотанную в полиэтиленовые пакеты «костяную» ногу, к которой бумажной бечевкой был приторочен расхристанный войлочный ботинок «прощай, молодость». Надо думать, зрелище было весьма колоритное, однако на нас никто не обращал внимания – ошалевший от мороза народ норовил заскочить в утробу троллейбуса или поскорее добежать до теплого подъезда.
Голубоглазая розовощекая Снегурочка, как увидела хромоногого Алексея Арнольдовича -- сразу уступила тому место. Что говорить – народ тогда был добрее, участливее, а Снегурочки – вообще золото! Алексей Арнольдович долго отказывался, рассыпался в благодарности и с чувством целовал замерзшие пальчики внучки повелителя зимы. Но тут в разговор встряла усатая старуха с лицом убежденной демократки: «Так вы присаживаться будете?». Алексей Арнольдович взглянул на торчащую из ее изрядно потертого на митингах ридикюля уже упоминавшуюся московскую газету и решительно занял место у окна. Старая демократка сверкнула очками и молниеносно согнала с соседнего сидения толстого милиционера.
Алексей Арнольдович протопил пальцем в густо заиндевевшем окне крохотный глазок и не отрывался от него всю дорогу, временами вздыхая и грустно качая головой. Должно быть, именно так озирал сквозь слюдяное окошко своего арестантского возка подпавшие под власть отступников родные просторы ссыльный протопоп Аввакум…
Дорога от остановки до пивной тоже оказалась не из легких, тем более, если учесть, что нам с хромым Химушиным пришлось перебираться через железную дорогу. Но не буду описывать все тяготы и лишения этого странствия. Главное -- мы дошли. Впрочем, и это не главное. Главное -- в «Недоросле» было пиво.
Что вы спросили? Ах, да. Тут надо пояснить, почему заведение носило столь нетипичное для пивной имя, хотя пытливый читатель, думаю, уже догадался. Дело в том, что серый ангар, в котором были установлены питавшиеся двугривенными автоматы находился на пересечении Огородного проезда и улицы Фонвизина. Вот наш скорый до выдумки народ и окрестил его «Недорослем». Несколько легкомысленное название, не по рангу. Ведь «Недоросль» всегда слыл заведением надежным. Если уж здесь не было пива, значит, его не было по всей Первопрестольной. Причину неиссякаемости этого бьющего посреди промышленной зоны источника жизни большинство завсегдатаев объясняло наличием полулегендарной трубы, идущей к «Недорослю» от расположенного всего в нескольких десятках метров Останкинского пивоваренного комбината.
Впрочем, находились и скептики, утверждавшие, что никакого прямотока нет. Кто-то видел возле ангара опрожнявшийся пивовоз, кто-то утверждал, что пиво в заведении на Фонвизина такое же разбавленное, что и по всей Москве, «а на заводе баловать не будут». Не раз и не два распаленная спорами и пенным напитком общественность обращалась за разъяснениями к заведующему – сонному армянину Яше, время от времени прохаживавшемуся по залу в белоснежном халате. «Не знаю, -- пожимал плечами тот, -- я тут человек новый. Всеми тонкостями не владею».
Вот и в тот день, едва мы с Химушиным устроились за мраморным одноногим столиком (Алексею Арнольдовичу досталась нормальная кружка, а мне – купленная за гривенник у местного ханыги поллитровая банка), как чуть поодаль разгорелся спор по поводу трубы.
-- Да она враз замерзла бы, -- утверждал вертлявый золотозубый мужик в собачьей шапке, -- колотун-то какой.
-- Чай не дураки, -- степенно оппонировал уже изрядно несвежий Дед Мороз, вытирая ватной бородой распаренный лоб, -- глубоко зарыли, да еще плитами бетонными прикрыли, чтобы расхитители не добрались.
Химушин, уже пропустивший «реанимационную» кружку неспешно отхлебывал пиво, ласково щурясь на полемизирующих, но в спор не ввязывался.
-- Лет через двести, -- задумчиво улыбнулся он, -- археологи докопаются до истины. Кто-нибудь диссертацию по этой теме защитит, а то и государственную премию получит. Интересно, -- Алексей Арнольдович принялся мечтательно помешивать в кружке соленой баранкой, -- пиво тогда будут по-прежнему из ячменя варить или сотворят какую гадость – навроде той, что сейчас с вином сотворили?
Да… не прошло и двадцати лет, как сбылись наихудшие опасения моего соседа. Во время последнего посещения исторической родины, Элекс Эй Кимушер, сидя у меня на кухне и брезгливо пригубляя беспенное бутылочное пиво, с тоской рассказывал, что и американцы держат за «бир» газированный рисовый отвар, сдобренный спиртом. Ну, да я отвлекся.
Глава третья, из которой вы узнаете, какие диковинные вещи продавались раньше в питейных заведениях
Нас окликнули. Сильно сказал – чай мы с Химушиным не во чистом поле гуляли. Кто-то в плечо толкнул, или за рукав дернул – уже не помню.
-- Картину не купите? – потрепанный мужичонка воровато разворачивал засаленную газету. – Хорошая картина. Больших денег стоит. А я за трояк отдам – трудности, понимаешь, финансовые.
Обычный для пивной монолог. Я-то думал сейчас он извлечет из газеты намалеванную на картоне грудастую русалку или выдавленного по меди писающего мальчика, но ошибся.
Картина была действительно любопытной. В тот момент я, конечно, не сообразил, насколько, но по тому, как лихорадочно заблестели глаза Химушина понял, что сосед не на шутку разволновался.
Застенчиво прижав пухлую румяную щечку к обнимавшей правое плечо руке, на нас невинными голубыми глазами смотрела простоволосая девушка. Меня поразило, насколько она походила на сердечную Снегурочку из троллейбуса. Но Химушин думал о своем. Он перевернул картину, тщательно исследовал изнанку холста, поковырял ногтем планки подрамника, затем вернул полотно в изначальное положение, провел пальцем по потрескавшейся краске, зачем-то понюхал. Исследования продолжались минут пять. Химушин напряженно молчал, незнакомец, переминаясь с ноги на ногу, опасливо озирался. Ясно было, что картину он спер, причем не с кухни собутыльницы-полюбовницы, а из приличного места. Я принялся запоминать черты его лица, чтобы в случае чего оказать содействие правоохранительным органам… Пустое, доложу вам, занятие. Все равно, что пытаться уловить вкус перловки: мыло – оно мыло и есть. Мужик был абсолютно серым. Единственное, что запомнил – густую паутину капилляров на пористом – картошкой – носу. Тоже, конечно, не примета. Встаньте после смены у проходной любого завода, где в технологической цепочке технический спирт задействован – каждый второй работяга с таким носом.
Химушин тем временем закончил свои изыскания, положил холст на стол, предварительно протерев загаженный мрамор белоснежным носовым платком и достал кошелек.
-- Как тебя звать?
-- Серега. Можно просто Серый.
Я хмыкнул, уж больно прозвание мужика соответсвовало безликой его внешности.
-- Вот тебе червонец, Серый, -- Химушин протянул мужику красненькую, возьми нам еще по паре кружек, остальное – твое.
Тот сгреб наши посудины и мигом затерялся в толчее.
-- Слиняет, -- предположил я.
-- Не слиняет, -- улыбнулся Химушин. – Кабы я ему трояк дал – обязательно слинял бы. А после червонца он наш навеки. Вам психологию в институте, вижу, скверно преподают.
Через пятнадцать минут мы -- уже втроем -- пили свежее пиво. Серый и Химушин разлили по кружкам половинку принесенной инициативным гонцом чекушки, я отказался.
Молчали. Алексей Арнольдович поминутно отрывался от посудины, стирал из-под носа пену и бросал быстрый, но пытливый взгляд на нового знакомца. Почуяв, наконец, что у того на душе залучшало, Химушин пригвоздил мужика фразой следующего содержания.
-- В весьма щекотливую ситуацию попал ты, Серега, -- при этом Химушин картинно, по-блатному (и где набрался подобных ужимок, у археологов, что ли?) сплюнул на пол, -- полотно-то это, можно сказать, общегосударственное значение имеет. Немедля признавайся, где его взял?
Стоит ли говорить, что, услышав эдакое, Серый наложил полные штаны: капиляры на его картошечном носу враз вздулись и сделались просто-таки бордовыми.
-- Христом-Богом клянусь, моя картина. У меня в гараже их тьма тьмущая. По осени стал под картошку погреб ковырять, да в подземелье провалился, а там… агрегат -- сплошь физиономией этой гражданки утыканный.
-- Ты, Серега, не переживай, -- Химушин разделил оставшуюся в чекушке водку и снова сплюнул на пол, но уже не столь угрожающе, -- я тебе не прокурор и не следователь. Прознает кто про это дело, мне тоже головы не сносить: пойду прицепом за незаконную скупку исторических ценностей. А то, что это действительно вещь уникальная, я тебе, как музейный работник заявляю. Полотно из собрания графа Шереметьева, крепостным живописцем Кондратием Михайловичем Футусовым писано -- ручаюсь. Только вот незадача – сколько лет в Останкинском музее служу – ни разу его не видел, хотя все запасники излазил.
Здесь, уважаемые читатели, я должен сообщить вам одну упущенную мною деталь из биографии Алексея Арнольдовича. Сосед мой действительно сразу после университета поступил научным сотрудником в музей-усадьбу Останкино и со временем достиг на служебном поприще определенных высот (как-то, изрядно поддав, Химушин даже хвастал, что ему светит директорское кресло). Однако в последние годы с карьерой у него не заладилось: видимо, по причине страстного служения Бахусу и несдержанности на язык Алексей Арнольдович был разжалован в рабочие – рассыпать гравий по аллеям парка и обряжать на зиму мраморные изваяния в дощатые саркофаги: отсюда и вечно избитые молотком пальцы.
Но тут в мутных бесцветных глазах Серого мелькнуло нечто, что с определенной натяжкой можно назвать озарением: нашелся, проще говоря, мужик.
-- Так ежели, -- он даже попробовал улыбнуться, обнажив два крупных – как у бобра – резца, -- картина, говоришь, не из музея, значится алиби у меня полное. Хорош стращать, гражданин, уж прости – не знаю твоего имени-отчества. Говорю – нашел. А за находки не содють.
Ответ Алексея Арнольдовича был молниеносен и беспощаден, как приговор военно-полевого суда.
-- Не выговорить тебе, Серый, моего отчества, потому как ты – болван. А за клады содють -- еще как содють! Ты с этой картиной должен был в милицию бежать, а не в пивную – пропивать народное достояние.
Драма на моих глазах разыгрывалась нешуточная. Благо по «Недорослю» как раз пронесся слух, что пива хватит всего на полчаса. Народ судорожно бросился к соскам заполнять всю имеющуюся под рукой порожнюю тару, потому до диалога Химушина с Серым никому дела не было.
Серый заплакал. Да, да! Захныкал как изловленный уркаган, пуская слюнявые пузыри прямо в кружку. Но до чего же народ наш несгибаемый! – и при этом пытался огрызаться.
-- Э-э-э-э, -- гнусавил он, -- не дорезал вас товарищ Сталин – нечисть носастую.
Мне даже жалко бедолагу стало, потому не стал я острить, что супротив его картофелины наши с Алексеем Арнольдовичем сопатки -- сущие пуговки. Но в сердце моего неистового соседа не было места жалости.
-- Ты Сталина-то не поминай, -- сказал, как отрезал, Алесей Арнольдович, -- ваше кулацкое отродье он вперед носастых прижучил. Веди в гараж, лишенец, а там разберемся – Герострат ты или Шлиман.
Глава четвертая, в которой вы посетите загадочное подземелье
Мы вышли из «Недоросля». Сгущались ранние зимние сумерки. Вроде потеплело, но уютнее от того на улице не стало. Раскисший грязный снег, похабно чавкая, лип к ботинкам, норовя пустить соленый сок в каждую трещинку в подметке, в каждую дырочку для шнурка. Тут ветрило еще поднялся.
-- Знаешь что, Мишаня, -- Химушин зябко повел плечом, -- держи четвертной и дуй к таксисту – вон зеленый огонек светится – возьми пару бутылок водки. Не думаю, что у нашего друга в гараже Гагры… Только больше червонца за бутылку не давай – рожа у шефа треснет. А я этого первооткрывателя покараулю.
Нагнал я их уже на ведущей к растянувшимся вдоль железной дороги гаражам тропинке. Химушин, споро перебирал костылями (не то, что утром), впереди, обреченно помахивая авоськой с портретом голубоглазой чаровницы, плелся Серый. Так в советских фильмах ходили только фашистские прихвостни, чувствующие всеми фибрами своей гнилой души приближение часа расплаты.
Гараж оказался последним в линии, прямо возле насыпи. Серый долго ковырялся с замком несусветных размеров, но, наконец, совладав с механизмом, отворил скрипучую дверь и включил свет.
-- Где же твой автомобиль? -- обведя взглядом пустое помещение, в дальнем углу которого высилась лишь ажурная – наподобие Шуховской башни – колонна, составленная из нескольких пустых проволочных ящиков от «Можайского» молока, поинтересовался Химушин.
-- Нету автомобиля, -- вздохнул Серый. -- Была «Победа» папаши покойного, да в том годе я ее шурину в деревню продал – поросей на базар возить. На что мне автомобиль – один хрен прав нету. Не дают права – дальтоник я.
-- Вот тебе, Мишаня, -- Химушин от удовольствия аж по «костяной» ноге костылем пристукнул, -- кривая ухмылка судьбы. Сокровище искусства изобразительного идет в руки к тому, кто даже не в состоянии оценить его по достоинству. Ну, ладно, ладно, не обижайся, Серега. Веди в свой погреб, показывай агрегат с портретами гражданки.
Мужичонка завалил колонну из «Можайских» ящиков – те с грохотом рассыпались по бетонному полу – и отдернул в сторону какую-то грязную дерюгу… Лаз в подземелье был закрыт небольшой, но весьма внушительной железной дверью. Я такую видел в институтском бомбоубежище, где мы нормы по стрельбе из мелкокалиберной винтовки сдавали.
-- Да ты, Серый, как я погляжу, -- пуще прежнего развеселился Химушин, -- не картошку там собрался хранить, а ядерную войну пересиживать.
-- Типун тебе на язык, -- наш знакомец подцепил край двери переброшенным через круглую чурку увесистым ломом, поднатужился и откинул створку к стене гаража, -- валялась на помойке добротная вещь – чего не использовать… Вы только не курите, -- предупредил он, -- я там бензин припасаю, уже десять канистр наполнил.
Первым по ведущей в темноту жиблой приставной лестнице спускался Химушин. Сбросил вниз костыли и -- следом. Потом – Серый с фонарем. Последним шел я, чтобы этот злодей нас не замуровал.
То, что я увидел, впечатляло и пугало. Прибалдел и Химушин: даже костыли свои забыл поднять – скорее к диковинной конструкции зашаркал. Подземелье было куда просторнее гаража, уж выше – это точно. Стены – кирпичная кладка, потолок – вычерненные водой и временем деревянные лаги. В центре -- оплетенное стойками, валами, барабанами, цепями, пружинами, червячными передачами -- высилось огромное колесо. Вернее, колеса было два. Собранные из безукоризненно подогнанных друг к другу деревянных планок и соединенные между собой коваными поперечинами, они являли собой единый маховик, уснащенный по всей окружности портретами уже знакомой нам красотки. Лишь одна секция пустовала – оттуда Серый и выдернул предназначенное на пропой души полотно.
-- Вот, -- мужичонка по-хозяйски похлопал короткопалой пятерней по колесу, -- всего шестьдесят четыре картинки, я считал. Только рассмотреть все не смог. Старый механизм – закис. Что там на тех, которые к потолку да стене повернуты – не знаю. Я уж шестерни и бензином поливал, и солидолом смазывал – бесполезно.
Химушин молчал. Будто мудрая крыса, соображающая, как ловчее выковырнуть из ловушку лакомый кусок, да не попасться, он бродил вокруг колеса, аккуратно касался шестеренок, сковыривал пальцем сгустки смазки, нюхал их и… вздыхал.
-- Мишаня, -- враз бросив свое занятие, Алексей Арнольдович поворотился ко мне, и я увидел, как дрожат его тонкие губы, -- ну, мы с Сергеем люди крепко пьющие, потому склонны к галлюцинациям. Но ты-то, ты-то, вьюнош, веришь в то, что видишь?!
-- Верю…
-- Нет, -- не унимался Химушин, -- это фантастика. Полотна Футусова в обрамлении конструкции, сработанной самим Пряхиным – лучшим механиком Шереметева. Это точно Пряхин, я его по заклепкам узнал. Уму непостижимо! Сейчас, сейчас, -- он засунул свою всклоченную голову между ощетинившимся болтами валом и гигантским анкером, -- это надо привести в движение. Тут глубинный смысл… Мы на пороге, -- тут он в запале произнес неподобающее искусствоведу, но вполне допустимое для рабочего – пусть и музея -- слово, которое я позволю себе не приводить, -- открытия… Сейчас, сейчас…
Признаться, я испугался за голову Химушина. Не в прямом, конечно, а в переносном смысле. Столь одухотворенным я не наблюдал соседа даже во время его затяжных возлияний.
-- Нашел, -- вдруг заорал (другого слова не подберешь) Химушин. – Балда ты, Серый, тут стопор. Механизм мы, конечно, не запустим – взводная пружина лопнула, но руками провернем. Пряхинская красотка должна открыть нам свою тайну. Навались, братва!
Особо наваливаться не пришлось. Колесо натужно скрипнуло и сдвинулось с места. Мы с Серым подтолкнули его еще раз и отскочили, напугавшись закачавшегося анкера. Маховик вращался сам, а может, его подгоняла неведомая сила.
-- Свети сюда, Серый, -- голос Химушина стал от волнения до неприличия высоким, как у тогдашнего чемпиона мира по шахматам, -- свети. Глядите, девчонка наша смеется!
Действительно… Картины сменяли друг друга и красотка, как в мультфильме, ожила. Она оторвала подбородок от руки, взглянула прямо на нас – пухлые губки поплыли в улыбке. А пальцы… Пальцы вдруг скользнули в разрез рубахи и потянули нежную ткань с округлого плечика. Мгновение – и нам открылась маленькая крепкая грудь с розовым соском. Девушка уже не улыбалась – бесстыже смеялась.
-- Сиську кажет, -- Серый аж задохнулся от восторга, -- как в фильме французском.
Внутри механизма взвизгнула и загудела пружина. Колесо остановилось… Голубоглазая красотка, прикрыв плечо, смиренно потупилась.
С минуту молчали. Первым – как человек наименее из всех присутствующих впечатлительный -- в себя пришел Серый:
-- Что делать будем?
-- Водку пить, -- отозвался Алексей Арнольдович, -- и… думать. Полезли наверх, задубел я.
Глава пятая, из которой вы узнаете, сколь тонка бечева, связывающая прошлое и настоящее
Первым выбирался я, следом – Серый. Последним -- Химушин. В нем что-то надломилось, я это понял сразу. Он долго возился в подвале -- вздыхал, спотыкался, чертыхался. Наконец появился – растерянный и подавленный. Да вот еще беда: костыли внизу забыл. От моего предложения слазить – достать безразлично отмахнулся:
-- Потом.
Серый нашел залапанные граненые стаканы и луковицу, которую тут же четвертовал на газете.
Выпили. На сей раз мне отвертеться не удалось. Химушин согласия не спрашивал – налито, значит нечего выкаблучиваться. Сразу пропустили по второй.
-- Чего-то бензином тянет, – забеспокоился Серый, -- может канистру в темноте завалили.
-- Ничего не завалили, -- успокоил Химушин, -- сам говоришь, что шестерни от ржавчины оттирал. Сейчас выветрится, люк, вон, открыт.
Накатили по третьей, пустая бутылка отправилась в угол.
-- Все ясно, -- Химушин захрустел луковичной долькой, -- на этом месте стоял павильон для увеселения графских гостей мужского полу. Шереметев его специально на удалении от усадьбы устроил. Стоял, видать, покуда Николаевская железная дорога сюда не пришла. Как затеялось строительство, сравняли с землей – от греха подальше. Ты, Серый, не заметил над колесом окошечко замурованное? А я заметил. Механик лез в подвал, запускал агрегат, а баре через отверстие в полу следили за выкрутасами девицы. Колесо срамного обозрения… м-да. Стриптиз, так сказать, начала прошлого века.
-- Чего? – не понял Серый.
-- Аттракцион с раздеванием, -- объяснил я.
-- Только одно в толк никак не возьму, -- проявил вдруг потрясающую осведомленность в вопросах истории хозяин гаража, -- зачем буржуям девка рисованная, когда у них живых девать было некуда – друг другу в подкидного проигрывали?
-- Э, брат, -- Алексей Арнольдович грустно улыбнулся, -- граф Шереметев большой затейник был. Живой девкой кого удивишь? А тут – последнее слово техники. Практически синематограф, будь он неладен. Лучше бы, Серега, не затевал ты погреб – всем бы спокойнее было. Ладно, наливай. А то идти надо, поздно уже…
-- А с этим что? – Серый кивнул на люк. – Нешто и впрямь заявлять пойдешь? Чего решил?.
-- Решил, решил… -- Химушин поднялся. – Курить охота.
Он порылся в кармане изрядно пострадавшего во время проникновения в недра пальто, достал коробок и пачку «Столичных».
Серега бросился было закрывать противоядерную дверь, но Алексей Арнольдович его остановил:
-- Я сам…
Только не спешил он побороть тяжелую створку: ловко запалил торчащий из лаза конец неизвестно откуда взявшейся бечевки, бросил его вниз и только тогда взялся за литые ручки.
-- А что, Серый, -- глаза Химушина ожили, пыхнули почти бесовским озорством, -- крепкий ли на этой хреновине запор.
-- Нормальный, -- опешил тот, -- ты чего творишь?
-- Ну и славно. Значит сдюжит дверка. Уж прости меня Серега – запустил я тебе в подвал красного петуха: -- бикфордов шнур из бечевки от моего тапочка инвалидного соорудил, да пяток канистр опрокинул. Сейчас они рваться начнут.
То, что происходило дальше, запомнилось лишь урывками. Пол ходил ходуном. Там – под бетоном – бушевал напалмовый смерч. С адским свистом одна за другой взрывались канистры, круша кирпич и дерево, превращая в прах непотребное творение неведомых мне крепостных мастеров Футусова и Пряхина. Но этот вой преисподней не в состоянии был заглушить воя Серого. Мужичонка катался по полу, заламывал совершенно непригодные для драматического действа короткие кривые руки и истово голосил:
-- Десять канистр! Двести литров! Двести целковых псу под хвост!
Серый даже попытался ухватить Алексея Арнольдовича за «костяную» ногу зубами, но тот ловко увернулся:
-- И ты думал, Мишаня, -- неистовый Химушин почему-то обращался ко мне, хотя я амебой оцепенел на проволочных ящиках от «Можайского» молока и ждал лишь одного – когда гараж взлетит на воздух, -- что я разрешу этим масонам, этим щелкоперам глумиться над трогательной историей любви графа Шереметева и Прасковьи Жемчуговой?! Ты думал, я позволю им украсить свои желтые листки заголовками типа: «Любящий граф потчевал гостей порнухой» или «Стриптиз в Останкино»?! Не бывать этому!
Казалось, Химушин никогда не прервет своей пламенной речи. До сих пор удивляюсь, как это он не вспомнил оболганного масонами героя Плевны генерала Скобелева, якобы испустившего дух в постели кокотки, а на самом деле гнусно отравленного кайзеровскими шпионами (судьба несчастного Михаила Дмитриевича и по сей день остается заглавной застольной темой Элекса Эй Кимушера), но тут Серый вытащил топор…
Мы домчались до Огородного проезда всего за несколько секунд. Тут радостно светили фонари и натянутые промеж столбов новогодние гирлянды, гомонили подгулявшие компании, сновали машины – ужас понемногу отступил. И только отдышавшись, я осознал, что Химушин всю дорогу несся впереди меня по сугробам как лось – без всяких костылей. Вот что водка с людьми делает.
Мы закурили. Химушин перехватил мой изумленный взгляд, обращенный на его «костяную» ногу:
-- Ладно… Делов-то, уже срослась. Послезавтра гипс снимать. Ты лучше скажи: что с Серым делать?
-- Надо ему хотя бы деньги за бензин отдать…
-- Вот и я думаю, -- Химушин полез в кошелек. -- Сотня есть. Пойдем – может он уже поостыл. А завтра я ему остальное привезу.
Озираясь, чтобы не попасть в засаду, мы двинулись по знакомой тропинке к гаражам. Пришли, а гаражей -- нет. Точнее – торчат несколько кирпичных коробок без ворот, внутри которых гуляет ветер. А на месте владений Серого и вовсе сугроб высится. И следов -- никаких, даже наших.
-- Вот так, Мишаня, -- обнял меня Химушин, обдав водочно-луковым амбре -- ничего и не было, почудилось.
-- Что значит почудилось. А Серый? А картина? А колесо шереметевское?
-- Почудилось… Во-первых, на Новый год какие хочешь чудеса случаются. А потом… пиво-то нынче какое, травят народ всякой гадостью.
-- Почему гадость… Тут же труба…
-- Все – взъерепенился Алексей Арнольдович, -- нет здесь никакой трубы.
Дальше спорить с Химушиным я не стал. Обиделся, конечно, но не стал – бесполезно.
Такси мы ловили минут сорок. Никто не хотел везти– уж больно от нас бензином воняло.
Эпилог, в котором вы ничего не посетите и из которого ничего не узнаете, потому можете его не читать
Упрямый мужик этот Элекс Эй Кимушер, уж сколько лет прошло, а он по-прежнему отказывается вспоминать про колесо обозрения озорного графа Шереметева. Хотя я вижу, по глазам вижу – все он помнит только дурака валяет. Представляю, как он разозлится на меня за этот рассказ, ну да ладно… А вот относительно трубы, якобы ведущей от Останкинского комбината к той пивной, мы до сих пор не имеем никакой достоверной информации. «Недоросля» уже нет – на его месте автостоянка и заправка. Лишь крыша из металлических планок -- ажурная, как проволочный ящик от «Можайского» молока – на четырех стойках высится. А тайна осталась.
Если вы что про эту трубу знаете, не сочтите за труд – сообщите мне. А я Алексею Арнольдовичу на Аляску отпишу.
Обсуждения Веселые Новогодние истории