В тени Великого города

...Приятно быть наблюдателем, смотреть на что-то сверху или со стороны, а потом выносить свои суждения: "А это бы я сделал так, поступил бы этак..." Но жизнь проходит мимо таких людей, оставляя им право самовыражаться и пенять лишь самому себе. Гораздо сложнее просто выжить, выстрадать и если дано еще и понять, ради чего все это, то такая личность не исчезает в пучине времени...

Пограничный столб не мешал одинокому путнику: "Какая с того беда: здесь я или еще там?" Он привычно рассматривал открывшуюся перед ним Невскую перспективу. На прямом, парадном проспекте прохожих не наблюдалось, да он уже и свыкся с прогулками в одиночку. Напротив, присутствие живого взбудоражило бы и помешало. Даже крохотные пичужки и жирные голуби, агрессивные вороны и дворовые коты вносили сумятицу в растрепанные чувства. Он как-будто раздваивался, ощущая себя сразу всем. Это его мир - так ему казалось какое-то время. Но всему приходит конец. Как правило, его путешествие все же заканчивалось. Он обнаруживал рядом с собой плачущую мать, испуганного отца, еще каких-то людей - чужих и ненужных. После приступа ему хотелось только одного - спать, но и это не удавалось. Образы из того мира с каждым годом становились все более осязаемыми.

Священник, к которому привела Федора матушка, положил мягкую ладонь на затылок мальчика и ласково заглянул ей в глаза:

- Не бойся, милая, нет на твоем Феденьке отметины врага рода человеческого, не бесами он одержим, а отмечен благостью. И мучается он за весь наш род грешный и неправедный, несет на себе грехи, в коих сам не повинен, агнец Божий!

Матушка опустила голову и залилась слезами:
- Но ведь мучается он - смотреть страшно, да и после приступа болеет долго, слабенький очень. Может в монастырь, к старцу его свозить, пусть снимет?

Но, до того спокойный и благожелательный батюшка, рассердился:

- Как смеешь ты, женщина, рассуждать о том, что угодно Господу и о том, какой удел кому под силу?

На этом попытки избавить Федора от болезни закончились, соблюдались лишь простые правила, дабы оградить его от физических увечий. И он тоже приспособился, всегда знал о приближении приступа и лихорадочно торопился закончить дела этого мира, зная, что его ждут там...

Вторая половина девятнадцатого века. Обычная петербуржская квартира. Большой кабинет в ней наскоро переоборудован под спальню. Шторы на окнах опущены, от этого в комнате всегда полумрак. Если же внимательно присмотреться, то можно различить человека, лежащего в постели, очевидно - больного. Слабой рукой он дотрагивается до лба. Лоб прохладен и влажен. Тело еще хранит отголоски недавно покинувшего его озноба.

"Мой разум девственен, как у ребенка, - даже простая мысль дается с неимоверным трудом. - Ну и пусть, - он смежил веки, - так легче. Ни о чем не думать! Мой мозг чист, словно выстиранная тряпка: пуст, первозданно пуст, не отглажен и не причесан". Сладкая истома - спасительный обман дает покой отравленной душе, и облака мягко приняли его. Качали, убаюкивая - белые, бледно-розовые, небесно-голубые - нежные и мягкие. Они намекали на счастье, которое где-то есть. Душа умылась. Она сейчас очистилась от грязи, помоев, испражнений. Израненный мир был позади - в прошлом.

Федор понимает - это минутное затишье. Маленькая гавань для его разбитого сердца. Не позволят ему долго нежиться в забытьи, вытащат и поставят перед лицом монстра, который зовется сегодняшним миром - домашним мирком для тысяч и тысяч полубезумных людей.

- Петербург! О, как я люблю и... ненавижу этот город! Боготворю и презираю его людей. Они - титаны! Они - ничтожества, но кто, кроме них, еще может дать пищу, идеи, образы? Они - персонажи моего мира, я их творец, быть может - их гений. Я знаю, мир будет трепетать и обмирать от восторга, проклинать и молиться на мои произведения. Знали бы они, чем я за это расплачиваюсь!

Вошла Манечка, раздвинула занавесы на окнах.
- Вам уже лучше, Федор Михайлович?
Он промолчал. На длинном лице подрагивали веки, выдавая работу мысли. Девушка перевела дыхание. Она не в первый раз выхаживала больного после приступа падучей. Ее опыт позволял точно оценивать состояние пациента. Она всегда знала, когда кризис миновал и человек начинает возвращаться. Это тяжело, болезненно.

Больница Святой Анны, где Манечка служила сестрой милосердия, имела специальные палаты для одержимых падучей. Но не всех привозили в нее, к некоторым вызывали сиделок на дом. Таким образом Манечка появилась здесь и с тех пор, с фатальной периодичностью, вновь и вновь оказывалась в этой квартире.

Девушка еще раз бросила обеспокоенный взгляд на лицо с желтоватой кожей и запавшими щеками. Глаза больного плотно закрыты, из-за бороды и усов не видно губ. Несведущему может показаться, что человек спит, но Манечка знала - это обманчивое впечатление. Покойно лежащий в постели мужчина не спал, его просто здесь не было - он все еще стоит на предыдущей станции, а встречающие уже толпятся на перроне, привстают на носки, вытягивают шеи и ждут - вот-вот, но не свистит гудок, не стучат колеса, не пыхтит паровоз. Его здесь нет - пока...

Человек - не поезд, поэтому он не просто едет, везет, пыхтит, но и живет. Он видит, слышит, чувствует и страдает.

...За прямым, словно стрела, Невским притаились изломанные узкие улицы. Вечереет, силуэты домов едва различимы. Не опознать редких прохожих, да это и ни к чему. Только мокрый скользкий камень мостовой все тот же, холоден и тверд. Еще он предательски неровен. Идешь осторожно, чтобы не поскользнуться и, неловко взмахнув руками, не очутиться еще ниже. Ниже нижнего - это страшно. Более того, это опасно - упасть - так - низко...

Он знал о свойстве мира проваливаться. Сейчас его чутье опасности нарастало, множилось, захватывало, лихорадило. Еще какое-то время он сопротивляется завладевающей им болезни. Всегда вначале озноб, а потом он резко срывается... как сейчас.

Несколько часов назад.
Девушка-стенографистка прилежно ловит слова, пальчики сноровисто мелькают над листами бумаги. Хозяин кабинета широкими шагами вымеряет дубовый пол: пять шагов - туда, пять - обратно. Паркет сдавленно поскрипывает, стонет под тяжестью мысли и страсти человека. Писатель остановил свой бег, сел, порывисто встал, воздев ладонь: - Что я еще хотел сказать? Ах, нет! - Взгляд опустел. Испариной покрылся лоб. Боль рвется у виска, рука, немея, задевает подбородок, и тонет в жестком буйстве бороды. Взгляд опрокинулся, низвергнувшись в виденье. Сейчас он там - на скользкой мостовой...

...Ноги, тело - идут, душа скулит: "Дома отец, надо ждать, может забудется и заснет. Я смогу вернуться, тихонько проскользнуть в щель перекошенной двери, и мелькнув неясной тенью, затихнуть за сундуком. Он не заметит меня и не вспомнит. А если нет? Он чутко сторожит меня, ждет денег чтобы вернуться в тартар кабачного подвала, где не допито, не проглочено все, что можно купить за эти жалкие гроши? Он уничтожит меня, если я приду ни с чем!

Зябко! Нет, я попробую, еще раз попробую: тихонько прокрадусь минуя кухню. Сердце отчаянно стучит. Какое слабое у меня тело и блеклая кожа, а кисти рук как куриные лапки. Ими я роюсь в отбросах и гнили. Сердце дрогнуло и, юркнув к горлу, обратилось в комочек жалости. Щеки пылают, их шероховатую кожу саднит от слез и холодной мороси. Мокрый подол старенького платья липнет к ногам. Как немилосердно болят спина и грудь. Меня терзает надрывный кашель. Конечно у меня чахотка, так было когда-то у мамы и братишки. Они умерли, им хорошо...

Но я - все еще здесь! Мне необходима еда, кров и тепло, а для этого нужны деньги! Завтра у меня может не достать сил на прогулку за клиентом!"

Она подавила судорожный всхлип.
- Чу! Кто-то идет навстречу. - "Мужчина! Он в черном пальто и шляпе, с тростью. У него черная борода. Он приближается медленно и неотвратимо. Вместе с ним на меня наваливается мрак и ужас. Но что это я? Так можно и клиента потерять!"

- Дяденька! Не желаете ли девочку? - голос у Сонечки вибрирует, передавая импульс страха, помноженного на холод.

Тот остановился. Отрешенный взгляд смотрит сквозь. Лицо влажное, в испарине. Но ему холодно - зубы слегка клацают.

"Больной он что ли? - но Сонечка тут же отбросила эту мысль, - я тоже больна и мне нужна работа - деньги, еда. Мне все равно болен он или нет. Главное, есть ли у него деньги?"...

Федор застонал. Из уголка зажмуренного глаза выступила слезинка и замерла - катиться некуда. Глазницы так ввалились, что из них не выберешься. Слезы измученного сердца так и остались высыхать на воспаленных висках. Он понимал, что сейчас ничего сделать не может. Им завладела больная девочка в грязном платье, с холодной кожей и затравленной душой. Сейчас он живет в ее мире, в ее сердце, в мозгу и даже в ее изнасилованном теле.

'Но если бы только девочка! Тот черный господин тоже я! Это я иду себе навстречу. Одну мою часть гонит страх, голод, болезнь, а другую... безумие. Кто я другой? Что за образ?'

Манечка заботливо подводит пациента к софе. Она всегда теперь рядом с ним, дежурит почти неотлучно. Едва девушка-стенографистка испуганно вскрикнула, заметив неладное, сестра милосердия тут же приступила к своим обязанностям. Для нее это естественно - оказывать помощь, всегда быть на чеку. Это смысл ее жизни. Девушка заботливо помогает ему улечься:

- Как удачно, что вовремя заметили признаки надвигающегося приступа, сейчас я попробую купировать грозные симптомы, - она обкладывает его тело бутылками с горячей водой, накрывает вторым одеялом, а на лоб кладет пузырь со льдом.

Проходит час, облегченья не наступает - больного знобит, лоб пылает. Его взгляд блуждает, по вискам течет пот. Манечка с тревогой вглядывается в бледнеющее лицо, а оно теряет последние краски жизни, костенеет. Кожа натягивается, временами обнажая рот, провалившийся в оскале. Под плотно сомкнутыми веками лихорадочно двигаются глазные яблоки.

"Надо послать за доктором!" - мелькает мысль, если сейчас не сделать уколы, приступ может повториться с новой силой. Манечка оглянулась и поняла, что оказалась один на один с больным. Молоденькая помощница писателя, подрабатывающая незначительными заработками, тут же убежала домой, даже не сообщив об уходе. 'Испугалась бедная! Конечно, ей непривычно. Но мне от этого не легче, я не справлюсь с беснующимся крепким мужчиной. Какой он костистый, хоть и худой! Больные эпилепсией обнаруживают непомерную силу во время приступов. Если не удерживать, они могут разбиться, откусить язык. Но тут же Манечка решила: "Засунуть деревяшку в рот я успею, а что делать с вывернутыми руками, бьющимся телом? Как Бог даст!"

Она оглянулась на дверь - все еще борясь с нерешительностью. Для того чтобы позвать дворника нужно минут пять, если не больше, а что произойдет с больным? Сестра милосердия с тревогой всматривается в лицо, распростертого перед ней господина. Говорят он известный писатель, а вот лежит сейчас как обычный смертный. Видно как деревенеют мышцы, натягиваются сухожилия, еще немного и ...

"Может, я еще успею позвать дворника или еще кого? " - отчаянная мысль подталкивает ее, и Манечка исчезает за дверью.

Тело Федора оцепенело, но сознание еще может фиксироваться в двух реальностях сразу. Фантомы не мешают ему осознавать себя в нескольких личностях. И от того какая из них победит зависит все. Все это его жизнь, судьба людей живших, живущих ныне и будущих.

- Я сейчас один, - разум мерно отмечает происходящее. - Но я вытащу их в этот мир. Они пройдут в ворота, я их открою, через мое сердце, мозг, мысли, чувства. Они поплывут по рекам из моей крови.

- О, великий сон, бред наяву в нескольких мирах сразу. Где я живу? Здесь - в Петербурге, и сейчас 1865 год, или там, на мокрых булыжниках в тени Великого города? Кто я - 44-летний мужчина среднего сословия или малолетняя проститутка и черный человек, идущий ей навстречу?

Едва в его сознании возник этот образ, он вновь захватил его...

...Черная шляпа скрывает пустые глаза. Вместо зрачков - пыль. Каждая мышца, каждый сустав стонут и просят жертвы. Он несет в себе смерть. Он - сама смерть. Ничтожен для мира огромный человек из бездны, но не для себя! Кто первым ему встретится, кто подвернется под молот случая?...

Она! - Федор застонал, мышцы на лице мученически натянулись. Губы разверзлись в щель. Язык разбух, сделался пунцовым. Остатками разума Федор понимает, приближается приступ, полное забвение, провал в тот мир. Он сопротивляется, удерживая демонов сознания, закусил одеяло. - Небось, не задохнусь, - мелькнула ускользающая мысль. Он одинок перед болезнью и тем миром. Краткий жаркий миг и, он позволяет увлечь себя надвигающемуся мороку...

...Опять перед ним серые камни. В теле жар. В сердце пожар. В голове взрыв. Хлопок и он сам перед собой! Он и она. Трепещущая жертва и алкающий палач.

Маленькая. Худая синеватая шея, грязные руки, дешевые духи и размазанная по мокрым щекам краска.

Мужчина наклонился, заслонив собою мир. Его добротное пальто из дорогой ткани, тяжелая трость нависли надо мной! Надо бежать, прятаться! Куда? - Сонечку охватил, сжал страх. Внизу живота пустота, словно там не существует тела. Остался только звук рвущегося сердца.

Но язык заученно твердит:
- Не желаете ли девочку, сударь? Цена полкопейки, если домой. Грош, если здесь за углом, - она беспомощно оглянулась назад: "Господи, ну хоть бы кто-нибудь сейчас шел! Ни одной живой души! Да пусть хоть - городовой! Я чувствую - это моя смерть!"

Но чужой голос в ней говорил: "Я больна, я шатаюсь от голода и если я не принесу домой деньги, то умру сегодня же ночью на холодных плитах", - ее губы искривились в улыбке, - Сударь, не желаете ли девочку - всего за грош?...

Прибежал дворник, пришел врач. Манечка нагрела таз горячей воды, из простыней быстро соорудили смирительную рубашку. Больной лежал спеленутый, как младенец, только вмиг постаревшее лицо выражало почти нечеловеческое напряжение.

...Мокрые осклизлые камни.
Он протягивает денежку, которая тут же цепко перехватилась синеватой ладошкой девчонки.

Глаза господина остро сверкнули, в них всколыхнулась пыль.

Сонечка открыла рот в беззвучном крике, но ее ладонь еще крепче сжимает медный грош.

- Здесь и сейчас! - В ушах откликнулся звон. В сердце замерзает первая льдинка...

- Больной, больной, Федор Михайлович! - Манечка старается подложить под шею пациента тугой сверток из одеяла. Его запакованное тело выгибается дугой, глаза закатились, изо рта пузырится пена. Тело испытывает титанические перегрузки. Против всех законов живого, наперекор природе и Богу, оно беснуется вместе с вселившимся в него духом. Непомерная сила - проклятие живых - играет человечком, словно былинкой.

...Тяжелый черный мужчина дышит с присвистом. Его тело требует разрядки, безумствующая плоть изрыгает миазмы вожделения. Чем слабее, ничтожнее жертва, чем хрупче тело, тем сильнее наслаждение. Его огромная, холеная ладонь сжимает нежный комочек груди, стараясь раздавить, выжать остаток жизни. Другая рука, захватив затылок вместе с грязными волосами, запрокинула, завернула голову девочки. Взгляд уперся в тонкую шею в синяках и царапинах. Ее кожа покрыта сетью мелких морщинок и нечистых пор. Тонкие ключицы остро выпирают, словно стремятся проколоть квелую оболочку.

Толчок, еще толчок. Он знает: "Сейчас, сейчас вместе с изливающейся страстью он сожмет, сломает этот жалкий цветок сорняка, едва пробившийся в щели между камнями. Ему не суждено жить и расти, он попал под башмак.

Сонечка уже не испытывает ужаса, не чувствует боль. Ее тело - не ее. Она - птица. Она далеко. Она высоко. Она даже не летит, для этого ее крылья слишком слабы. Она парит и ее держат. Держит ветер, солнце. Ее любят и нежат. Это лучше, чем счастье, это лучше, чем сон...

Федор Михайлович слабо вскрикнул. Он вернулся, его лицо озарилось.

Это осталось там. Ему хватило сил вынести все, пережить и изжить. Оно не прорвется, не вырвется из того мира. Клапан сработал, в очередной раз выпустив ... нет не пар, взрыв!

"Я люблю вас, люди! Мое сердце, мое сознание - это фильтр, который задерживает текущую грязь: к вам и от вас..."

Он взглянул на склонившихся к нему людей. Манечка, пожилой доктор, позади переминается с ноги на ногу усатый дворник. Все встречают его, вернувшегося оттуда. Сейчас им ничего не грозит: голод, болезнь, страх и смерть - все осталось в другом городе, в ином мире.

Он улыбается им, но мысль его летит дальше:
- Порой я улетаю из этого мира, падая на плиты преисподней в тени Великого города, для того, чтобы здесь звонили колокола, пели птицы, смеялись люди.