Я вернулся домой без сил. Матч с пацанами из соседнего двора растянулся часа на два с половиной. Договорились играть до десяти голов, но и у них, и у нас вратари оказались лучше, чем нападающие. Словом, вымотался настолько, что на третий этаж еле доволок ноги…
В прихожей было прохладно и тихо. Я разулся и уже хотел было пройти на кухню: попить хотелось — страсть. Но вдруг услышал, что кто-то тихо плачет.
Так могла бы плакать Красная Шапочка… Нет — скорее Дюймовочка… Тоненько, с отчаянными всхлипами, так безутешно и беззащитно, как только может плакать маленькое трогательное существо…
Но плакала моя мама…
Мама — гвардейских статей женщина с глубочайшим контральто…
Мама, которую ее "девочки" в бухгалтерии называли не иначе, как "гвардии тетя Валя". Мама, которую все мужики в районной "Грузсельхозтехнике" боялись больше, чем директора — добрейшей души дядю Тамаза. Тот никогда ни на кого не сердился и даже самым злостным нарушителям трудовой дисциплины говорил, приобняв за плечи: "Нехорошо, дорогой…"
Мама, которой раз в год звонил сам министр и сбивчиво, как будто боясь отказа (неужели он тоже боялся ее?), просил: "Валентина Николаевна, дорогая, приезжайте в Тбилиси, посмотрите, что эти недоучки в своих годовых отчетах наворочали…" И мама, словно делая одолжение, царственно соглашалась: приеду…
Мама! Которая за все 10 лет моей жизни не плакала ни-ког-да! Во всяком случае, я ни разу не видел ее в слезах…
Но плакала — да еще "дюймовочкиным" голоском — именно она.
А перед ней стоял на коленях какой-то дедушка и протягивал ей сверток. Пухлый сверток из атласного одеяла, который, к тому же, вдруг заголосил намного басовитее, чем плакала мама…
Потом, когда дедушка уехал, а сверток остался у нас, мама сказала:
- Теперь у этой девочки есть только мы. Ее папа и мама погибли, когда перевернулся микроавтобус. Погибли все, и только у Ирочки — ни царапинки. А дедушка, который ее привез, — это мой дядя. Он старенький и одинокий — ему эту малышку не поднять…
…Так в нашей семье стало четверо детей. Мне — десять лет, сестре — одиннадцать, младшему братишке — четыре года и Ирочке — два месяца.
Сказать, что мама, в сорок два с небольшим года обретя еще одну дочь, всю жизнь любила ее больше, чем нас, — ничего не сказать. Она дрожала над Ирой так, как ни над кем из нас не дрожала. Она забыла о собственных болячках (до этого мама была чуть ли не постоянной пациенткой кардиологического отделения республиканской больницы и врачи укладывали ее на лечение не реже раза в год и не меньше, чем на месяц). Впервые мама вспомнила, что есть такая больница после того, как Ире исполнилось шестнадцать…
Но мы (и я отвечаю за всех — за себя, за Аллу, за Виталика) — не в обиде. Потому что мы Ирку тоже любили и любим, как сорок тысяч братьев. И сестер…
***
Прошло сорок лет...
...Ну, и июль выдался — всем июлям июль. Жарко и влажно — дышать нечем. Домой прихожу — ложусь поближе к кондиционеру, отхожу…
В тот день, отдохнув, я все же принялся за уборку. Назавтра — в субботу — нужно было ехать на дачу. Жена позвонила, напомнила, что отпуск у нее заканчивается. Ну, сами понимаете: приедет — увидит пыль везде — не поздоровится…
Протирая портрет мамы (она умерла в 1990 году), я заметил на нем две влажные борозды. Две дорожки — от глаз, словно мама плакала. "Бред какой-то, — подумал я. — Не хватало еще, чтобы портреты плакали"…
Утром — я еще брился — раздался звонок в дверь. Это был почтальон. Принес телеграмму от Иры: "Сережа пятницу умер приезжайте похороны понедельник"…
Сережа — единственный сын Иры…
Мама, значит, ты и правда — плакала?
В прихожей было прохладно и тихо. Я разулся и уже хотел было пройти на кухню: попить хотелось — страсть. Но вдруг услышал, что кто-то тихо плачет.
Так могла бы плакать Красная Шапочка… Нет — скорее Дюймовочка… Тоненько, с отчаянными всхлипами, так безутешно и беззащитно, как только может плакать маленькое трогательное существо…
Но плакала моя мама…
Мама — гвардейских статей женщина с глубочайшим контральто…
Мама, которую ее "девочки" в бухгалтерии называли не иначе, как "гвардии тетя Валя". Мама, которую все мужики в районной "Грузсельхозтехнике" боялись больше, чем директора — добрейшей души дядю Тамаза. Тот никогда ни на кого не сердился и даже самым злостным нарушителям трудовой дисциплины говорил, приобняв за плечи: "Нехорошо, дорогой…"
Мама, которой раз в год звонил сам министр и сбивчиво, как будто боясь отказа (неужели он тоже боялся ее?), просил: "Валентина Николаевна, дорогая, приезжайте в Тбилиси, посмотрите, что эти недоучки в своих годовых отчетах наворочали…" И мама, словно делая одолжение, царственно соглашалась: приеду…
Мама! Которая за все 10 лет моей жизни не плакала ни-ког-да! Во всяком случае, я ни разу не видел ее в слезах…
Но плакала — да еще "дюймовочкиным" голоском — именно она.
А перед ней стоял на коленях какой-то дедушка и протягивал ей сверток. Пухлый сверток из атласного одеяла, который, к тому же, вдруг заголосил намного басовитее, чем плакала мама…
Потом, когда дедушка уехал, а сверток остался у нас, мама сказала:
- Теперь у этой девочки есть только мы. Ее папа и мама погибли, когда перевернулся микроавтобус. Погибли все, и только у Ирочки — ни царапинки. А дедушка, который ее привез, — это мой дядя. Он старенький и одинокий — ему эту малышку не поднять…
…Так в нашей семье стало четверо детей. Мне — десять лет, сестре — одиннадцать, младшему братишке — четыре года и Ирочке — два месяца.
Сказать, что мама, в сорок два с небольшим года обретя еще одну дочь, всю жизнь любила ее больше, чем нас, — ничего не сказать. Она дрожала над Ирой так, как ни над кем из нас не дрожала. Она забыла о собственных болячках (до этого мама была чуть ли не постоянной пациенткой кардиологического отделения республиканской больницы и врачи укладывали ее на лечение не реже раза в год и не меньше, чем на месяц). Впервые мама вспомнила, что есть такая больница после того, как Ире исполнилось шестнадцать…
Но мы (и я отвечаю за всех — за себя, за Аллу, за Виталика) — не в обиде. Потому что мы Ирку тоже любили и любим, как сорок тысяч братьев. И сестер…
***
Прошло сорок лет...
...Ну, и июль выдался — всем июлям июль. Жарко и влажно — дышать нечем. Домой прихожу — ложусь поближе к кондиционеру, отхожу…
В тот день, отдохнув, я все же принялся за уборку. Назавтра — в субботу — нужно было ехать на дачу. Жена позвонила, напомнила, что отпуск у нее заканчивается. Ну, сами понимаете: приедет — увидит пыль везде — не поздоровится…
Протирая портрет мамы (она умерла в 1990 году), я заметил на нем две влажные борозды. Две дорожки — от глаз, словно мама плакала. "Бред какой-то, — подумал я. — Не хватало еще, чтобы портреты плакали"…
Утром — я еще брился — раздался звонок в дверь. Это был почтальон. Принес телеграмму от Иры: "Сережа пятницу умер приезжайте похороны понедельник"…
Сережа — единственный сын Иры…
Мама, значит, ты и правда — плакала?
Обсуждения Ты плакала?