Если одна половина людей живет прошлым (настойчиво смакуя механизмы памяти), а другая часть грядущим (будучи в предвкушении чего-либо или в предвкушении воспоминаний сегодняшнего благополучного стечения жизни), то, что же выпадает на долю настоящего, кто здесь и сейчас членораздельно воспринимает эту реальность, со всеми беспорядочными установками ее жизненных ориентиров, перекрестков, символов.
Старик задумался, присел на ветхую лавочку, закурил, бросил взгляд на пробегающую ощетиненной тряпкой кошку и углубился в чтение накопившихся за долгие годы мыслей. Подул свежий, нежный ветерок и на глаза слезой скатился туманный образ детских призраков, переплетенных суевериями, преданиями и древними россказнями о колдунах, ведьмах и прочей подобной нечистой компании, обитающей в эфирных плоскостях сновидений и лесных трущобах первобытного страха.
Простит ли Господь милостью своей творение рук своих, дьявола, отступника, падшего ангела, если тот принесет ему свое раскаяние? Вот человек грешный, он ведь с чертом одним рассудком повязан выходит, а все же на отпущение, какую-никакую, надежду имеет, а как же последний, на что ему, бедолаге надеется, рассчитывать, уповать. Получается отсутствие надежды и есть дьявольская отличительная масть, но, вроде как, Сенека говорил, что кому не на что надеется, тому и не в чем отчаиваться, чем не безоблачная сфера бытия…
Старик отвлекся на просвистевшую мимолетом воробьиную разнородную гурьбу и с радостью отметил, что его ноги сегодня ноют не так уж утомительно, а это означает бесценную возможность для короткой прогулки. Шаг, другой, третий, каждое движение старика складывалось в упрямый ход незримых отголосков его прошлого и размышлений о последнем часе.
Если человек умрет, так и не познав до конца, для чего, собственно говоря, он жил, какой смысл в таком малосодержательном существовании и порядке вещей, какое добро он унесет с собой в небытие? Вот испытает он любовь, ненависть, разлуку, предательство, счастье, разочарование, довольства и блага все, а к чему они все были приложены, так и не определится, хотя, может и не надо так заострять, а плыть, грести такт в такт, течение само вынесет, река подберет да выбросит…
Старик дошел до рваного забора. Предел, граница, рубеж… Ясное небо свалилось пропастью сапфира, высота завораживала и пугала, она была прекрасна и в тоже время тяжела своим распростертым величием для гравитации его осознания. Молодость всегда парит, старость стелется по накатанной. Потешная дворняга, празднично виляя огрызком хвоста, липла к старику взъерошенной, приветливой мордой и лизала его черствые, мудрые руки.
Откуда эта преданность? Если принять, только за звериный инстинкт, о, это великий инстинкт, ежели хитрость – это святая хитрость… Нет, пожалуй, тут все одухотворение природы, громадное сокровище в былинке неприметного естества, ласковое назидание.
У старика закружилась голова от расположения и симпатии, приливших теплой кровью к пронизывающим тайной смесью глазам и он повернул обратно к своему тихому убежищу смиреной души. Медленно и мирно шуршали старинные подошвы его сердца. Старик жил прошлым, жил предвкушением окончания, старик жил, пока еще спрашивал себя…
Оголтелые, юные, красочные мечты захватывали с головой бегущего на встречу солнцу цветущего юношу. Он был полон сил и энергии штормовых выхлопов жизни. Вокруг плескалось сочное лето, душа описывала в воздухе мертвой петлей любовное самозабвенье. Юноша знал свое завтра, он видел его отчетливую форму в золотой оправе, и сладость созревающих в янтаре плодов будоражила молодые глаза огненной испариной.
Весь мир лежал у его ног, и казалось, что так будет всегда, ибо протяжное время прогибалось под необузданным, дерзким восторгом и дарило ему бесконечность родникового дыхания. Юноша сливался с круговоротом внутреннего света, он был счастлив, счастлив не знать и не думать о чем-то, что уже пускало едкие корни в его аккуратном, прозрачном, наивном, трепещущем подсознании. Конечно же, с одной стороны, неопределенность будущего слегка пугала, но с другой, белокаменные ореолы воздушных замков заставляли подвигаться в полной уверенности, в полном созвучии со своим предназначением, предназначением жадно хватать каждое знамение пылающей судьбы, и свободное, дикое поле оплетало яркими гимнами горизонты его видений.
Однако, в глубине души, юноша не мог не думать о чем-то, что его престарелый дед бормотал перед смертью на остывающей постели. Незримой занозой сидели в нем эти причитания умирающего человека. Дед всегда был довольно благоразумным и рассудительным (во всяком случае, как казалось юноше), и вот прощаясь с этим миром, взволнованными, дрожащими губами он прошептал ему одно единственное, поразившее его, слово, один вопрос…Зачем? И сам же, уже в невменяемой лихорадке, отвечал себе охрипшей, болезненной флейтой…Не знаю…но это прекрасно…и оттого, так ужасно…так прекрасно…
Старик задумался, присел на ветхую лавочку, закурил, бросил взгляд на пробегающую ощетиненной тряпкой кошку и углубился в чтение накопившихся за долгие годы мыслей. Подул свежий, нежный ветерок и на глаза слезой скатился туманный образ детских призраков, переплетенных суевериями, преданиями и древними россказнями о колдунах, ведьмах и прочей подобной нечистой компании, обитающей в эфирных плоскостях сновидений и лесных трущобах первобытного страха.
Простит ли Господь милостью своей творение рук своих, дьявола, отступника, падшего ангела, если тот принесет ему свое раскаяние? Вот человек грешный, он ведь с чертом одним рассудком повязан выходит, а все же на отпущение, какую-никакую, надежду имеет, а как же последний, на что ему, бедолаге надеется, рассчитывать, уповать. Получается отсутствие надежды и есть дьявольская отличительная масть, но, вроде как, Сенека говорил, что кому не на что надеется, тому и не в чем отчаиваться, чем не безоблачная сфера бытия…
Старик отвлекся на просвистевшую мимолетом воробьиную разнородную гурьбу и с радостью отметил, что его ноги сегодня ноют не так уж утомительно, а это означает бесценную возможность для короткой прогулки. Шаг, другой, третий, каждое движение старика складывалось в упрямый ход незримых отголосков его прошлого и размышлений о последнем часе.
Если человек умрет, так и не познав до конца, для чего, собственно говоря, он жил, какой смысл в таком малосодержательном существовании и порядке вещей, какое добро он унесет с собой в небытие? Вот испытает он любовь, ненависть, разлуку, предательство, счастье, разочарование, довольства и блага все, а к чему они все были приложены, так и не определится, хотя, может и не надо так заострять, а плыть, грести такт в такт, течение само вынесет, река подберет да выбросит…
Старик дошел до рваного забора. Предел, граница, рубеж… Ясное небо свалилось пропастью сапфира, высота завораживала и пугала, она была прекрасна и в тоже время тяжела своим распростертым величием для гравитации его осознания. Молодость всегда парит, старость стелется по накатанной. Потешная дворняга, празднично виляя огрызком хвоста, липла к старику взъерошенной, приветливой мордой и лизала его черствые, мудрые руки.
Откуда эта преданность? Если принять, только за звериный инстинкт, о, это великий инстинкт, ежели хитрость – это святая хитрость… Нет, пожалуй, тут все одухотворение природы, громадное сокровище в былинке неприметного естества, ласковое назидание.
У старика закружилась голова от расположения и симпатии, приливших теплой кровью к пронизывающим тайной смесью глазам и он повернул обратно к своему тихому убежищу смиреной души. Медленно и мирно шуршали старинные подошвы его сердца. Старик жил прошлым, жил предвкушением окончания, старик жил, пока еще спрашивал себя…
Оголтелые, юные, красочные мечты захватывали с головой бегущего на встречу солнцу цветущего юношу. Он был полон сил и энергии штормовых выхлопов жизни. Вокруг плескалось сочное лето, душа описывала в воздухе мертвой петлей любовное самозабвенье. Юноша знал свое завтра, он видел его отчетливую форму в золотой оправе, и сладость созревающих в янтаре плодов будоражила молодые глаза огненной испариной.
Весь мир лежал у его ног, и казалось, что так будет всегда, ибо протяжное время прогибалось под необузданным, дерзким восторгом и дарило ему бесконечность родникового дыхания. Юноша сливался с круговоротом внутреннего света, он был счастлив, счастлив не знать и не думать о чем-то, что уже пускало едкие корни в его аккуратном, прозрачном, наивном, трепещущем подсознании. Конечно же, с одной стороны, неопределенность будущего слегка пугала, но с другой, белокаменные ореолы воздушных замков заставляли подвигаться в полной уверенности, в полном созвучии со своим предназначением, предназначением жадно хватать каждое знамение пылающей судьбы, и свободное, дикое поле оплетало яркими гимнами горизонты его видений.
Однако, в глубине души, юноша не мог не думать о чем-то, что его престарелый дед бормотал перед смертью на остывающей постели. Незримой занозой сидели в нем эти причитания умирающего человека. Дед всегда был довольно благоразумным и рассудительным (во всяком случае, как казалось юноше), и вот прощаясь с этим миром, взволнованными, дрожащими губами он прошептал ему одно единственное, поразившее его, слово, один вопрос…Зачем? И сам же, уже в невменяемой лихорадке, отвечал себе охрипшей, болезненной флейтой…Не знаю…но это прекрасно…и оттого, так ужасно…так прекрасно…
Обсуждения Теория вопросительности