«Ты не вылечишь мир и в этом всё дело.
Пусть спасёт лишь того, кого можно спасти
Доктор твоего тела».
(Нау).
Хромой Чмо был простым чистопольским бомжом. Тёплым летом, чуть свет, он всегда появлялся на улицах города.
Пусть спасёт лишь того, кого можно спасти
Доктор твоего тела».
(Нау).
Хромой Чмо был простым чистопольским бомжом. Тёплым летом, чуть свет, он всегда появлялся на улицах города.
По утрам у него было много забот. Бригады по благоустройству и озеленению выезжали здесь тоже сравнительно рано. До их прибытия Хромому было жизненно необходимо, в кротчайшие сроки, тщательно и скрупулёзно обследовать все, «принадлежащие ему» мусорные баки. Это было началом рабочего дня, своего рода старой надёжной приметой: если в мусорных баках есть чем поживиться, значит, день пройдёт, может быть и удачно; если в баках шаром покати – ждать хорошего нечего! Полный «кирдык»…
…Будет голод.
Впрочем, может быть, где-нибудь ближе к обеду, подвернётся какая-нибудь железяка, килограмма на три, - можно будет реализовать? Или к вечеру, официалы напьются, улыбнётся удача пробиться на «полигон», там всегда что-то есть. Только это навряд ли. Официалы там монополисты, - тоже бомжи, только дюже блатные, устроенные побирушками на «полигон» официально. Из «бывших»… Собратья, мать их… Вот Иуды…
…Есть, конечно, ещё и «бутылочки» – выгодный бизнес. Только этим у нас занимаются женщины, так повелось. Оно можно, конечно, но это, когда совсем худо. Когда «мочи» нет, жрать охота. А так, мужику – стекло в падлу. Оно – бабье дело.
Ему было лет тридцать. Одевался он грязно и мерзко, по году не брился. Издавал такой отвратительный запах, что даже менты не брали его в свои каталажки. Почти что не били, вот как. И поэтому он не боялся ментов.
С детства Чмо хромал на левую ногу, никому не известно, зачем. Очевидно – всегда неудобная обувь. Кривая ступня, в результате – мозоли. Практически не излечимо. Судьба!..
В чём-то Чмо всё же превосходил своих братьев и, несмотря на свою запоздалую молодость, мудро руководил Никольским кланом бездомных. «Никольской», братва называла себя в честь Никольского кладбища, где имела тенденцию коротать томные ночи, проводить свои частые праздники, попросту отдыхать. Или нет, вот, - досужить… Кладбище – было их территорией, если хотите обителью, если хотите жилищем, если очень хотите – семьёй.
Чмо был набожен до неприличия, любил предаваться продолжительным медитациям, созерцанию мира и даже молитвам, многие из которых, как «Отче наш», знал почти наизусть. Часто случались с ним приступы некого буйного помешательства. Тогда он, подобно Святому Либидо, сочинял песни на языке красноярских ушельцев о совершенстве вселенской любви – любви к Господу Богу. Эти чуткие гимны не резали слуха сатиров и не погрешали ни против размера, ни против диаспоры звука, ни против Библейского смысла, как философии Духа Святого, поскольку когда-то Хромой Чмо учился на фил. факультете Казанского Государственного Университета им. В. И. Ленина.
Однажды вечером, гуляя под арками церкви, Чмо вдруг почувствовал, как сердце его внезапно наполнилось смутой греховных желаний и негой, печалью при воспоминании одной сладкой юной особы, которую он любил некогда, ещё в первой свежести, когда шмотки бомжа не скрывали его статной плоти. Он обратился к Иисусу с молитвой, чтобы Тот отогнал грешный образ. Только сердце Хромого никак не остыло.
- Не достоин сегодня чудес Твоих, Господи! Грязь я тупая… Я… Я – мерзкая вонь, - крикнул Чмо и упал лицом ниц, обливая слезами могильную жирную, липкую землю. – Прости меня грешного, Боже, прости… Не достоин… Я – тварь! Только… Колокола… - Подумал он, - пьют меня, словно ангелы… Колокола… Слышишь, голос их Свят, но вот он умирает в вечернем мареве, Боже?
На стенах церкви местный художник, которым прославился город, изобразил всех Святых, созерцающих с несказанной любовью мощи Спасителя. Но мрак ночи всегда застилал их невинные слёзы. Ночной глум заглушает их девственный плач. Ночь – и вот уж никто не способен рыдать вместе с ними. Птицы феникс слетелись напиться воды в чистый ключ, только ключ в темноте оказался… Пустым?..
- Так и сердце моё, Боже Праведный, слепо. Подобно птицам разумным и колоколам, Всем Святым, что на стенах, омрачается при виде ночи. Прости. Сохнет, как чистый ключ. Только Ты для него – вечный Свет, и волшебные птицы, - живая вода! Не бросай меня, Боже! Бо – же…
День прошёл незаметно. Голодный хромой возвращался домой, на кладбище. Возле статуи плачущей Девы хламились обломки старой, всеми забытой часовни, где он обитал. Мечтая о том, что молитва его успокоит, развеет печаль, успокоит тревогу, вошёл он в свой дом. Холодный, сухой, неприветливый сумрак наполнял развалины здания, построенного безвестным мастером более ста семидесяти лет тому назад на руинах некогда властного языческого идола Ясо, державшего в ужасе поселение местных мещан до прихода христианства. Ясо – был идолом смерти, хотя, говорят, не умел умерщвлять безвозвратно. Его подопечные часто вставали с гробов.
Войдя в часовню, Хромой сразу встал на колени пред образом Архангела Михаила, бьющего Дьявола, взвешивающего на весах души людей. Только тусклый свет лампы, зажжённой на скорую руку, не позволял разглядеть всех деталей настенной картины. Однако Луна, своим блеклым холодным лучом пробиваясь в окошко, освещала большой чёрный камень – гробницу Святого Беса, которая служила Хромому вместо стола. Эта гробница была не христианской, поскольку Бесов Святых у христиан не бывает. Чёрный камень, пирамидальной, неправильной формы, похожий на римскую амфору, был ещё более древним, чем церковь, часовня, Никольское кладбище и… Ещё Бог его весть…
…По всем историческим признакам гробница эта очень походила на языческие саркофаги.
Бомж долго лежал на холодной земле, глядя на Михаила и камень; но не мог помолиться ни ангелу, ни саркофагу, к полуночи ясно почувствовал, - овладевает тот страх, который вдруг одолел на высокой горе Петра, Иакова, и Иоанна. Между тем, как он лежал, лишённый всякого чувства, появилось видение, - маленький огненный шар, величиной с детский мячик. Чмо увидел явление прямо над чёрной гробницей, окрестил себя крёстным знамением, вскоре заметил, что шар состоит из множества маленьких звёздочек. Каждая из этих звёздочек – девушка! Они парили во мраке часовни, играли друг с дружкой, как призраки: сквозь полупрозрачные ткани воздушных одежд просвечивали лёгкие тела; среди них были и юркие добрые юноши; юноши пытались поймать славных девушек. В наготе их была необузданность, страсть, и великое море желаний.
Нимфы резво убегали от юношей, и под ними распускались цветы, росли травы – неземные создания, сказочные переливы. Каждый раз, когда юноша догонял и касался какой-нибудь девушки, вместо неё вырастал ещё новый цветок, прятал нимфу в своих лепестках. Лепестки наполняли часовню шуршанием, шелестом, или насмешливым хохотом.
Когда все девушки спрятались в лепестках, юноши расположились на травах, стали играть на диковинных музыкальных инструментах, доселе бомжу неизвестных. Юноши извлекали такую волшебную музыку, которая могла бы повергнуть в смущение каждого, даже глухого. Музыка эта была просто великолепной. Очарованные волшебными звуками нимфы, мало-помалу выставляли головы свои из лесных колыбелек, покидали таинственные убежища, приближались к своим музыкантам, - сдавались. Когда все девушки освободились, юноши бросились прямо на них. В объятиях дерзких сатиров девушки смолкли. Хромой понял: все жаждали этой минуты блаженства.
Хромой Чмо попытался ослепнуть, вернуть себе прежнюю силу и тьму, прижимая ладони к глазам и ворочая шеей, но только не смог. Против воли, глаза его всё же остались, открыты, он мог видеть всё, наблюдать, слышать звуки лобзаний и яростных стонов, ласковых прикосновений и страсти - он мог...
…Бомж был зол на себя, но беспомощен. Ночь здесь правила бал!
Нимфы обвивали своими, тонкими, как стебли ивы, руками, талии прекрасных юношей. Кусали пальцы их ног, ласкали небесными ласками, топили в своей юной плоти, волновали чудесных любовников взглядами, им, отдаваясь ещё, и ещё, - ночь вдруг стала живой. И лобзания были слышны ото всюду.
При таком ярком зрелище Хромой Чмо поддался и впал во неистовый грех. Сжав до боли свои кулаки, прокусив губы до крови, верно насквозь, грубо - грубо сорвав с шеи крест, он отрёкся от всех благ второго пришествия, взвыл грозно на Михаила, пожелал стать одним из могильных теней, только чтобы держать, подобно им, на коленях сладкую юную девушку, жадную до неприличных запретных желаний. Ту, которую он безответно когда-то любил. Когда шмотки бомжа ещё не скрывали его статной плоти.
Но, всё рассеялось, как-то нелепо, туманно и невероятно. Девушки спрятались в дуплах столетних деревьев, юноши стали кустами, лишь останки безумной любви покрывали обросшие плесенью стены дремучей часовни. Слёзы плачущей Девы сочились повсюду.
Хромой Чмо дико выл на Архангела, лёжа ниц на саркофаге, потому, что желание было так сильно… Намного сильнее, чем стыд, и чем чувство греха. Вера! Вера, где ты?..
…Его больше не мучила совесть.
Вдруг одна из нимф выползла из ниоткуда - закричала:
- Эй, сёстры! Братья! Не спите! Дышите… Дышите… Смотрите скорее, здесь был человек! Человек… Он всё видел! Он всё ещё здесь…
Показала рукой на бомжа.
И рука её стала зловещей метлой.
- Сёстры, - завопила другая, - ведь это не евнух. Посмотрите, он без скорбеца! Он ведь даже не Авен, законный хозяин окрестных владений, чьи фруктовые рощи, парящие на склонах холмов над кустами малины, охраняются тысячи лет самим Ясо, из красного дерева. Что он делает здесь в такой час? Он имеет вид чёрта, он грязный и мрачный, суровый, как вепрь. Здесь сырая земля. На его лике нет ничего: поцелуев; любви к нашим верным Богам и Богиням, населяющим небо, и горы. Леса и поляны. Ручьи и колодцы. Посмотрите, во что он одет! Это варвар. Держу пари он… Он… Верит в пошло распятого галилеянина! Подойдём к нему, сёстры и братья, узнаем, зачем он пришёл сюда, дикий. Может, он пришёл к нам, как вражье проклятье, как христианин, - травить наши источники; калечить деревья; проникать в недра гор, отворяя жестоким все наши блаженные тайны? Вставайте… Пойдём… Эй, Погойя… Эй, Эллис… Саура… Триаур…
- Вперёд! – Отвечала Погойя, - мы с оружием, нам он не страшен.
- Выходим! – Воскликнул кладбищенский хор.
Хромой Чмо увидел, - поднявшись из ветхих могил, они начали срывать ветви кустов, что росли здесь повсюду, собирать кусты в страшные мётла, приближаться к нему, уже вооружёнными. Угрозы, шипением жутким, шли с их стороны. И по мере того, как эти зомби приближались всё ближе, и ближе к бомжу, с ними происходила какая-то странная метаморфоза. С каждым новым рывком, с каждым шагом, и с каждым биением сердца, терялась былая их свежесть и прелесть, и… Юность таяла в них. Глаза становились какими-то впалыми, рты - кривыми, венцы блудных губ опускались, – их свежие, некогда нежные лица без правил съедала морщина.
Волосы прекрасных нимф вдруг сначала седели, затем выпадали бесследно. Они становились беззубыми, лысыми, дряхлыми, бледными, как лик луны.
Подходили, держа в руках мерзкие веники, почерневшие, с запахом плесени и мертвечины. Приближались с трясущимися головами, хромая на тонких, как спички ногах. Достигнув, наконец, того места, где безнадёжно скрывался от них Хромой Чмо, они окончательно превратились в лешаев, ведьм, упырей, ведьмаков, инкубов, и вурдалаков. Они были лохматы, как дикие звери, носы их свисали, аж до подбородка, сосцы их брюхали, как грязная ветошь.
Прошло время… Они оцепили его…
- Ах, какой он премиленький! – Воскликнула одна из них, рассмотрев его чуточку ближе, - совсем ангелочек небесный.
- Бледный, как полотно, - возразила другая. – А сердечко, вы слышите, сёстры, сердечко его, как у кролика бьётся, того и гляди само выйдет наружу.
- Родная Саура, любезный Триаур, - молвила ведьма по имени Вуул, - вы не находите, будет забавно сейчас разорвать ему грудь, вынуть сердце и вложить наместо трусливой крольчатины мох? Даю слово, я сделаю это!
- О, нет, нет! – Закричала Погойя, - так слишком жестоко… За праздное любопытство, всего лишь… Помилуйте, веды!
- За удовольствие, милые сёстры. За так называемый «кайф». Ведь подсматривать наши волшебные игры… Впрочем, будь, как ты хочешь, Погойя, и правда, не стоит так строго к нему. Он и так искалечен судьбой. Посечём его только и всё.
В тот же миг, облепив бомжа, словно мухи бочонок с медовой закваской, сорвав одежду с Хромого, они стали сечь его мётлами, прутьями, ветками, - всем, что собрали на кладбище, вооружаясь.
Когда показалась первая кровь, они стали.
- Довольно! – Крикнула ведьма по имени Ли, - это будет моим. Только что я заметила, он посмотрел на меня с нежностью. Держу пари, я не ошибаюсь, взгляд перерастёт в нечто большее. Братья… Сёстры… Оставьте его.
Видно было, как Ли улыбалась, зловещий оскал её чёрных зубов щекотал похотливые губы. Она шептала чуть слышно:
-Ты мой Адонис. Слышишь, ты. Я тебя никому не отдам.
Потом вдруг, с неистовым бешенством:
- Что это? Сёстры? Он холоден. Это страшило не хочет меня. Отомстите ему…
При этом ужасном воззвании нечисть, как по приказу подняла колючие розги и принялась сечь несчастного Хромого Чмо невероятно жестоко. Скоро тело его превратилось в кровавое месиво. Веды и ведьмы на мгновение останавливались, чтобы слегка отдышаться (нелёгок труд палача), затем, ещё с большим усердием, принимались бить его. Перестали только тогда, когда окончательно вышли из сил.
Тогда Ли сказала:
- В меня вселилась надежда, больше он никогда не окажет мне не заслуженного презрения, Дьявол, я до сих пор краснею пред вами. Пусть живёт, я люблю его. Но… Если этот мерзавец кому-нибудь откроет тайну наших игр, наших незатейливых наслаждений, мы умертвим его с помощью Ясо! Атхилл?..
Атхилл, - ответило ведьме незримое братство.
Ли наклонилась над бомжом и облила его едкой, пахучей жидкостью. Раны сразу исчезли. Все её друзья и подруги сделали то же самое, затем вернулись к гробнице Святого Беса, проникли в неё блестящими звёздами, сквозь узкую щель крышки, покинув жертву, распростёртую в кровавой луже.
Пропел соседский церковный петух.
Разбитый и приземлённый, раздавленный болью, невыносимой усталостью, страхом, оцепеневший в ознобе холодного раннего утра, Хромой Чмо поднялся, оделся, - рухнул спать, где стоял. Словно умер.
С этой ночи бомж нигде не находил себе покоя. Воспоминания о том, что ему довелось видеть в часовне, возле чёрного камня, крались за ним по пятам, где бы он ни находился. Томимый удушливым трепетом, каждый следующий день, с нескрываемой завистью всматривался он в светлые лица людей, посещающих церковь. Однажды он всё же осмелился, сам вошёл в храм. Но от звуков церковного хора, монотонного баса священника, сердце его леденело, душа разрывалась на части. Когда пришла его очередь исповедаться, слёзы брызнули с глаз, но сказать ничего он не смог. Святой Отец принял его за глухонемого, провёл молча обряд, отпустил бомжа с миром. В этот самый момент Хромой Чмо с ужасом заметил, что, для него, все Святые иконы собора превратились в кривые зеркала. В них отражалось всё то, что вокруг, в том числе прихожане, служители паствы, но только в каком-то облезлом, чудовищном, или уродливом облике. Его вырвало прямо на паперть. Люди прогнали его, как больную собаку. Он шёл по… До боли знакомой улице имени Фридриха Энгельса вниз, в сторону нижнего парка и пляжа, он шёл, спотыкаясь и падая, как опьянённый смертельной отравой, он шёл и шептал. Еле шёл, спотыкался и падал, но всё же шептал…
…Всё шептал и шептал:
- Господи Боже, Иисусе Христе, сбереги меня, грешного! От…рекаюся от Сатаны, от…
Твоим Именем… Сущий!!! Царь небесный, Утешитель, Дух истины, везде находящийся, всё исполняющий, вместилище доброго, жизни Податель, приди… Обитай во мне, Отче, очисти меня, исцели мою грешную душу. Милосерд… Милосерд… Милосерд…
Прошло несколько дней. Хромой Чмо спрятался в своём склепе, в часовне, никого не пускал и ни с кем не общался. Тупо глядя на лик Архангела Михаила, он думал о том, что случилось, и, как с этим, собственно жить. Как раз в это время Никольская братва несла бремя жестокой войны с «пристанскими», война была в самом разгаре. Посланцы Никольских сначала «велись» на Хромого, но вскоре решили, - у их главаря снова «съехала крыша», - отступились. Вот почему, не общаясь ни с кем, Хромой Чмо произвёл глубочайшие изыскания о гробнице Святого Беса, заодно о часовне, в которой он жил. Зарыв себя с головой разным свалочным библиохламом, перелистывал он с усердием страницы древних и новых историков, мистиков, архи – типа – писателей, но нигде не находил указаний. Каких-либо самых преслабых ключей к объяснению происходящего. Дико смутное время! Нигде… Ничего…
На бомжа навалилось отчаяние.
Однажды утром он всё же нашёл в себе смелость и вышел на свет. Перед этим, промедитировав целую ночь без малейшего сна, пожелал Чмо утешить душу свою прогулкой по местному лесу. Он пошёл по тропинке, прямо от стадиона, вниз, к горному роднику, что бьёт рядом с тритоновым озером. В древние времена, ещё до Джукетау, это место считалось священным у болгар – друидов. Хромой Чмо разулся, погрузил свои ноги в траву, дал росе щекотать свою плоть. Это было приятно, покоило зыбкую радость, как первопричину причин, открывалось, что жизнь ещё где-то журчит на земле, ещё теплится. Здесь. Всё не так уж и плохо, возможно, бывает и хуже.
Бомж заметил источник.
Лёгкий утренний ветер играл с невесомой листвой, и листва колебалась. Цвета солнечных брызг заблудились в ветвях. Птах огромный стряхнулся с корявой берёзы и бросился вниз, по корням, прямо в чащу, в саму глухомань, где крапива хранит сон грибов. Птички мелкие спрятались в щели, но вскоре забылись и защебетали, приветливо, знойно, как прежде. Место благоухало. Цветочки нарядно стояли невестами, мир хотел трогать их, а они не давались, - обещаны Богу. Монашки.
Прекрасны…
Сам «царь Соломон, во всей славе своей, не одевался так, как каждый из них».
Бомж не смог устоять. Он уселся на землю, и в мыслях его стало пусто. Всю убогую сущность заполнила сила и прелесть и слава природы. Алистазара…
- Должно быть, не стоит уж так убиваться, - думал бомж про себя, непроизвольно заполняя мысленную пустоту, - может быть, там, в часовне у чёрного камня всё это всего лишь приснилось? Может быть, это был только сон? На голодный желудок. Или гадость какую-то съел, чёрт её, – отравление? Галлюцинации? Просто болезнь… Запросто… Сколько подобных рассказов о «глюках» кладбищенских слышал я от людей за свою безобразную жизнь! Сотни, сотни, реальные сотни, не меньше, чего я раскис, в самом деле? Как тряпка. Забыть всё и дело с концом!
«Охеревший от водки и кокаина
Путая след в потаённые знаки.
Я прохожу только между и мимо,
Птицы молчат и боятся собаки». –
Запел Чмо отвлечённо песенку из «Дома Кукел»…
…Да вдруг замолчал. Глядь, - а он не один! Прислонившись плечом к телу древнего дуба, всего в двух шагах от бомжа стоит старец в монашеской рясе. С посохом чёрным, как сытая смоль. Стоит… Стоит… Смотрит сквозь брови лохматые… Смотрит себе… Прямо в синее небо…
Потешается в бороду. Длинную. Аж, до локтей!
Присмотрелся Хромой, рассмотрел старика: вместо ног, из-под рясы – копыта; рожки мелкие на голове; когти длинные, словно у льва; лицо сморщено старостью до безобразия; на носу бородавка огромная, - жуть!
Соскочил Чмо с земли, сотворил крест дрожащей рукой, закричал злым, осипшим от ужаса голосом:
- Именем Господа нашего Иисуса Христа! Именем Девы Марии! Изыйди. Или, кто бы ты не был… Назови своё имя!
Старец ничуть не смутился, улыбнулся прохладно, остановил на бомже свой таинственный взгляд.
- Здравствуй, сын мой, - сказал еле-слышно пришелец. – Назвать своё имя не сложно. Меня зовут Бес. Святой Бес, если это так важно. И… Что?
- Ты не сбежал от знамения крёстного, - ответил бомж старику, - значит ты не из ада. Я чувствую это, мне кажется, я уже знаю тебя, Святой Бес. Если губы твои мне вещают, что ты… Что ты вовсе не демон, скорее - душа человека, тогда объясни, я прошу, почему, и откуда копыта, рога? Если жизнь твоя, равно, как смерть, была праведной, богопослушной, скажи, разве может быть так? Что ты Бес? Разве Бесы бывают Святыми?
Величаво дослушав вопрос, старик покачал бородой и спокойно ответил:
- Не знаю, сын мой. Это знает лишь Бог. Ведь законы Создания тварей земных, - и людей; и животных; и птиц; и растений; и даже камней; простой пыли, как духа – есть тайна нетленных… Богов. А до них далеко. Я такой, как я есть. Но могу рассказать тебе, сын мой, поведать о том, что когда-то, давно… Очень, очень давно… В дни моей сладкой младости в этих лесах были женщины с точно такими же, как у меня, только милыми рожками… Да. И копытцами. Всё это было. Солнце гладило их. Их ласкала Луна. На них сыпались звёзды. Они были прекрасны. Мне жаль, потом что-то случилось… Не помню… Они все исчезли. Погибли. Все. Все до одной. И друзья мои тоже. Я остался последний из рода. Знаешь, я очень стар…
- Сколько лет тебе, дедушка? Где твоя Родина?
- Ты назвал меня дедушкой, сын мой, спасибо. Очень, очень приятно. Бесов редко зовут так обычные люди. Скорее: чёрт; или нечисть; или вот ещё… Впрочем, ладно, не важно. Я привык к этой грубости. Люди стали холодными. Мало любви. Больше – ненависть, злоба и зависть. Старым стал этот мир. Очень старым… И злым… Я родился давно. Видел молодость мира. Человека тогда ещё не было, были другие. Были, помню, сатиры и нимфы, и мы. Ещё ангелы, - много всего. В царство Ясо и Ра – Бога Солнца, наши сути селились в ключах, родниках, в благородных лесах, типа этого, русалки и дикие фавны соединялись с ними в волнующие хороводы, сын мой, они пели сладкие песни, они танцевали. Любили друг друга. И не было зла. Мы не знали вражды. Боже, я жил счастливый, услаждаясь вволю росой пышных трав и устами своих златовласых подруг. Ловил мирные сны в лепестках синеглазых цветов. Я не думал, что всё это кончится. Боже, Боже… Я был тогда глуп.
Когда кончился Ра, пришёл Галилеянин, - всё изменилось.
Я не мог влачить эти жалкие дни, я был гордым, сын мой, и я умер. Положен был в гроб. Теперь вот, посмотри – только тень. Впрочем, знаешь, дитя, смерть не более совершенна, чем жизнь. Тени тоже не вечны. Слышишь… Слышишь… Мой дух… Скоро тоже умрёт. Чем я стану тогда?
Он сказал и умолк. Хромой Чмо посмотрел, и увидел, что Бес – только призрак.
- Может быть, - сказал бомж, осмелев, - может быть, всё, что ты говоришь – это правда. Я хочу тебе верить, но как?.. Объясни, почему ты – Святой? Или это лишь прозвище? Ты – не наследник Адама!
- Я не лгу никогда, мой малыш. Не умею. Природа… Только я не пойму, почему ты считаешь, что я не могу быть Святым? И причём здесь Адам. Ведь Святой Михаил тоже не был рождён человеком… Да… Я часто беседую с ним, мы знакомы. Он рассказывал мне о рогатых зверях на Гаргане. Всё – моль! Как же я стал Святым? Очень просто. Изволь, расскажу…
…Те, что пришли однажды с Востока были людьми, точно такими, как ты. И мы приняли их, равно братьев. Показали им всё, что у нас, ничего не скрывая. Сами Неги Сильваны водили пришельцев по нашим заветным тропинкам в дремучих лесах. Люди вызнали всё. А потом возвестили… В долине Арно… «Благодатную» весть. Рассказали, что новый Галилеянин низверг со престола Светило Светил, душу нашу. Посланцы нового Бога пошли с топорами на наши священные рощи, срубили Святые дубы, на которых висели Богини из голубой глины, палестинки из воска, берестяные священные письма. Сожгли, не щадя ничего, наших идолов – древних славных хранителей истинной веры. Эти люди загадили лес, многих братьев моих, самых смелых и сильных убили, надругались над самыми лестными сёстрами. Сын мой, мальчик, прости, но они были очень жестоки. Только мы не противились злу. Не умели, не знали, что надо.
Оскорблённым себя недостойно народ мой почувствовал позже, когда востотчане уже жили, правили здесь. Здесь, на нашей земле. Мои братья и сёстры в гневе своём восстали на возвестителей нового Бога. Так случилась война, что идёт до сих пор.
Тщетно пытался я остановить своё племя, сменить гнев слепой на покорность, я говорил: «братья остановитесь, вам не победить. Враг намного сильнее нас всех. Они ведают сладость насилия, - в этом их главная сила, и… Он – саранча. Его много. За каждым вами убитым с востока прибудет три сотни других, ещё более злых и коварных. Мы попрячемся в корни деревьев… Или в щели коры… К чему нам эта новая кровь?» Но меня не послушались. Я с покорностью ждал, созерцая падение славных великих Богов.
Понимая всю бесполезность борьбы, я никогда не вредил вестникам Галилеянина. Напротив, оказывал иногда им услуги. Собирал голубику, плоды зрелых яблонь, грибы, ловил рыбу и клал им у входа в пещеры, где жили Христианские старцы. Если они начинали строительство, я таскал на плечах своих брёвна и камни. В награду за эти труды, они окропили меня этой самой водой, - Святой Бес показал посохом на родник, - окрестили меня. Благословили во имя Иисуса Христа. Так я стал христианином.
Позже я поселился в одной из тайных пещер, где жили первосвятые местные христианские старцы. Я делил с ними хлеб и вино. С ними вместе молился. И, знаешь, сын мой, почему-то они не стыдились меня, не смущались копыт, и рогов, и хвоста. Они были мудрее. Их святость была равна моей святости, - не обсуждалось, было всем очевидно. Я никогда не был «белой вороной» средь них. Но, всему судья – время. Сын мой, я старел. Каждый новый день разрушал моё бренное тело. Солнце уже не грело мои одряхлевшие члены. Болел. Холодные зимы ускоряли моё разрушение. Однажды утром, чуть свет, нашли меня мёртвым в сосновом лесу. Я лежал, и в руках моих было распятие. Святые отпели меня. А потом положили в большую гробницу из камня. Написали на нём: «Святой Бес». Погребли вот на этой поляне.
Молодая берёзка выросла на могилке, покрыла меня своей тенью. Птицы жили на ней, - полны свежести, радости, жизни. Родник этот журчал – было очень красиво. Приходили купаться сюда юноши, или девушки… Дети… Место стало священным. Матери приносили сюда своих чад, заставляли их целовать саркофаг, чтобы те получили от камня бесовскую силу, и славу Богов Ра и Ясо, здоровье. Новорождённые, принесённые на мою могилу, превосходили других в своей жизненной силе. Слух о святости чёрного камня быстро распространился в народе.
Между тем нимфы жили ужасно. Они влачили бездомное, жалкое, нищенское существование. Их выживали христиане. Не было ни алтарей для язычников, не было «посоха жертвы» и бывшей любви, не осталось свободы для игр, развлечений. Любое общение с племенем «братства лесного» жестоко каралось. Была инквизиция. Нимфы, эльфы, сатиры и фавны, обитатели этих чащоб и пещер, были изгнаны проповедниками, теперь уже сотыми внуками людей, некогда пришедших с востока. Бедные, лесные боги не находили приюта в лесах своих. Они прятались в корни и щели, как я предупреждал. Было искренне жаль, что пророчества беса лесного сбылись. Поражённые гневом Господним, яростным вихрем Его лютой злобы, призраки эти кружились днём, словно лишняя пыль в чистом воздухе, между людей. Ночь была для них долгожданной. Сын мой, ты, конечно же, знаешь, что ночь не всецело принадлежит христианским служакам. Эти сущие духи разделяют власть над тёмным временем суток с воинством демонов – слуг Сатаны. Когда тень сползала с верхушек могучих елей, мои братья и сёстры прижимались к ветхим могилам, к таким саркофагам, как мой. Здесь, под сладкими чарами тьмы, обретали они ненадолго покой. Я полюбился им больше других за былые заслуги. Соединились они в звёздный маленький шар под моей чёрной крышкой. Каждый вечер, всегда, неизменно, прилетало ко мне это лёгкое племя, вбиралось в мой саркофаг, подобно пчёлам, что по вечерам забираются в ульи. Вот и я приютил их, укрыл их от зла, что творится вокруг. Они стали туманом и тенью теней. Холод причинял им огромный вред, ведь они не привыкли. Однажды, при полной луне, снег покрыл моё место, ветер выл не щадя никого: Триаур и Вуул; Погойя и Эллис; Саура и Ли; много, много других, - проникли в моё тесное убежище. Так мой дом стал их домом. Я не мог поступить по-другому, пойми. Я не мог выгнать их. Впрочем, мы никому не мешали. Существовали мои подопечные очень спокойно. Лишь иногда, по большим языческим праздникам, ночью мы, всем семейством, выбирались из саркофага на короткие прогулки по лесу. Но, с первым криком петуха, едва брезжил рассвет, возвращались домой. Ты должен знать, мой малыш, мне одному… Только лишь одному из семьи дозволено проявляться на этой поляне при свете дня. Такова привилегия святости, данной мне древними христианскими старцами. Спасибо им.
Любовь народа к моей усыпальнице росла год от года. Матери по прежнему приносили ко мне грудных младенцев своих, приходили калеки лечиться, юродивые отдавали мне дань. Бесноватые оставляли во мне своих бесов. Так по просьбе моих прихожан, саркофаг тайно перенесли ближе к людям. Позже, на этом месте возникло кладбище, а позже Никольский собор. И доныне покоюсь я здесь. Впрочем, знаешь, сын мой, я признаюсь тебе, что по старому, этому месту тоскует мой дух. Нельзя трогать чужие могилы. Даже время не лечит меня. Всё так сложно, так неисправимо…
…Вот Алистазара. И вся моя жизнь, - добавил старик, - словно молния, через века. Если так, то, на то воля Бога. Воздадим Ему честь и хвалу.
Долгое время пребывал Хромой Чмо в раздумье над словом его, затем дерзко спросил:
- Если ты и взаправду Святой, как ты можешь, ты, Бес, разделять свой единственный дом с этим сбродом? Ты! С ведьмами и упырями? Блудом и богохульством они освящают твой дух? Отвечай мне, рогатый, во Имя Христа!..
Святой Бес покачал головой и лукаво, но с грустью сказал:
- Ничего ты не понял, малыш. Как и все. Так обидно за вас.
И рассеялся в воздухе.
Стала зловещая тишь. Даже птицы умолкли, и ключ перестал мирно рядом журчать. И неведомо как, быстро кончился день, в лес пришли сумерки.
Под большим впечатлением бомж решил сразу же всё рассказать своим братьям и сёстрам – «Никольской бригаде», и он побежал. Только не добежал. Его тело нашли здесь в берёзовой роще, в лесу, прямо под стадионом, с разорванной грудью. Вместо сердца в груди алел кровью щетинистый мох. Вуул сдержала-таки своё слово.
Двадцать седьмого апреля 2007 года Святой Бес навестил меня очно, поведал эту историю. Вместе мы долго молились за упокой Хромого Бродяги Святому Архангелу Михаилу, бьющего Дьявола, взвешивающего на весах души людей.
Ли ждала своего Адониса.
© Copyright: Петр Крестников, 2009
Свидетельство о публикации №1903230337
…Будет голод.
Впрочем, может быть, где-нибудь ближе к обеду, подвернётся какая-нибудь железяка, килограмма на три, - можно будет реализовать? Или к вечеру, официалы напьются, улыбнётся удача пробиться на «полигон», там всегда что-то есть. Только это навряд ли. Официалы там монополисты, - тоже бомжи, только дюже блатные, устроенные побирушками на «полигон» официально. Из «бывших»… Собратья, мать их… Вот Иуды…
…Есть, конечно, ещё и «бутылочки» – выгодный бизнес. Только этим у нас занимаются женщины, так повелось. Оно можно, конечно, но это, когда совсем худо. Когда «мочи» нет, жрать охота. А так, мужику – стекло в падлу. Оно – бабье дело.
Ему было лет тридцать. Одевался он грязно и мерзко, по году не брился. Издавал такой отвратительный запах, что даже менты не брали его в свои каталажки. Почти что не били, вот как. И поэтому он не боялся ментов.
С детства Чмо хромал на левую ногу, никому не известно, зачем. Очевидно – всегда неудобная обувь. Кривая ступня, в результате – мозоли. Практически не излечимо. Судьба!..
В чём-то Чмо всё же превосходил своих братьев и, несмотря на свою запоздалую молодость, мудро руководил Никольским кланом бездомных. «Никольской», братва называла себя в честь Никольского кладбища, где имела тенденцию коротать томные ночи, проводить свои частые праздники, попросту отдыхать. Или нет, вот, - досужить… Кладбище – было их территорией, если хотите обителью, если хотите жилищем, если очень хотите – семьёй.
Чмо был набожен до неприличия, любил предаваться продолжительным медитациям, созерцанию мира и даже молитвам, многие из которых, как «Отче наш», знал почти наизусть. Часто случались с ним приступы некого буйного помешательства. Тогда он, подобно Святому Либидо, сочинял песни на языке красноярских ушельцев о совершенстве вселенской любви – любви к Господу Богу. Эти чуткие гимны не резали слуха сатиров и не погрешали ни против размера, ни против диаспоры звука, ни против Библейского смысла, как философии Духа Святого, поскольку когда-то Хромой Чмо учился на фил. факультете Казанского Государственного Университета им. В. И. Ленина.
Однажды вечером, гуляя под арками церкви, Чмо вдруг почувствовал, как сердце его внезапно наполнилось смутой греховных желаний и негой, печалью при воспоминании одной сладкой юной особы, которую он любил некогда, ещё в первой свежести, когда шмотки бомжа не скрывали его статной плоти. Он обратился к Иисусу с молитвой, чтобы Тот отогнал грешный образ. Только сердце Хромого никак не остыло.
- Не достоин сегодня чудес Твоих, Господи! Грязь я тупая… Я… Я – мерзкая вонь, - крикнул Чмо и упал лицом ниц, обливая слезами могильную жирную, липкую землю. – Прости меня грешного, Боже, прости… Не достоин… Я – тварь! Только… Колокола… - Подумал он, - пьют меня, словно ангелы… Колокола… Слышишь, голос их Свят, но вот он умирает в вечернем мареве, Боже?
На стенах церкви местный художник, которым прославился город, изобразил всех Святых, созерцающих с несказанной любовью мощи Спасителя. Но мрак ночи всегда застилал их невинные слёзы. Ночной глум заглушает их девственный плач. Ночь – и вот уж никто не способен рыдать вместе с ними. Птицы феникс слетелись напиться воды в чистый ключ, только ключ в темноте оказался… Пустым?..
- Так и сердце моё, Боже Праведный, слепо. Подобно птицам разумным и колоколам, Всем Святым, что на стенах, омрачается при виде ночи. Прости. Сохнет, как чистый ключ. Только Ты для него – вечный Свет, и волшебные птицы, - живая вода! Не бросай меня, Боже! Бо – же…
День прошёл незаметно. Голодный хромой возвращался домой, на кладбище. Возле статуи плачущей Девы хламились обломки старой, всеми забытой часовни, где он обитал. Мечтая о том, что молитва его успокоит, развеет печаль, успокоит тревогу, вошёл он в свой дом. Холодный, сухой, неприветливый сумрак наполнял развалины здания, построенного безвестным мастером более ста семидесяти лет тому назад на руинах некогда властного языческого идола Ясо, державшего в ужасе поселение местных мещан до прихода христианства. Ясо – был идолом смерти, хотя, говорят, не умел умерщвлять безвозвратно. Его подопечные часто вставали с гробов.
Войдя в часовню, Хромой сразу встал на колени пред образом Архангела Михаила, бьющего Дьявола, взвешивающего на весах души людей. Только тусклый свет лампы, зажжённой на скорую руку, не позволял разглядеть всех деталей настенной картины. Однако Луна, своим блеклым холодным лучом пробиваясь в окошко, освещала большой чёрный камень – гробницу Святого Беса, которая служила Хромому вместо стола. Эта гробница была не христианской, поскольку Бесов Святых у христиан не бывает. Чёрный камень, пирамидальной, неправильной формы, похожий на римскую амфору, был ещё более древним, чем церковь, часовня, Никольское кладбище и… Ещё Бог его весть…
…По всем историческим признакам гробница эта очень походила на языческие саркофаги.
Бомж долго лежал на холодной земле, глядя на Михаила и камень; но не мог помолиться ни ангелу, ни саркофагу, к полуночи ясно почувствовал, - овладевает тот страх, который вдруг одолел на высокой горе Петра, Иакова, и Иоанна. Между тем, как он лежал, лишённый всякого чувства, появилось видение, - маленький огненный шар, величиной с детский мячик. Чмо увидел явление прямо над чёрной гробницей, окрестил себя крёстным знамением, вскоре заметил, что шар состоит из множества маленьких звёздочек. Каждая из этих звёздочек – девушка! Они парили во мраке часовни, играли друг с дружкой, как призраки: сквозь полупрозрачные ткани воздушных одежд просвечивали лёгкие тела; среди них были и юркие добрые юноши; юноши пытались поймать славных девушек. В наготе их была необузданность, страсть, и великое море желаний.
Нимфы резво убегали от юношей, и под ними распускались цветы, росли травы – неземные создания, сказочные переливы. Каждый раз, когда юноша догонял и касался какой-нибудь девушки, вместо неё вырастал ещё новый цветок, прятал нимфу в своих лепестках. Лепестки наполняли часовню шуршанием, шелестом, или насмешливым хохотом.
Когда все девушки спрятались в лепестках, юноши расположились на травах, стали играть на диковинных музыкальных инструментах, доселе бомжу неизвестных. Юноши извлекали такую волшебную музыку, которая могла бы повергнуть в смущение каждого, даже глухого. Музыка эта была просто великолепной. Очарованные волшебными звуками нимфы, мало-помалу выставляли головы свои из лесных колыбелек, покидали таинственные убежища, приближались к своим музыкантам, - сдавались. Когда все девушки освободились, юноши бросились прямо на них. В объятиях дерзких сатиров девушки смолкли. Хромой понял: все жаждали этой минуты блаженства.
Хромой Чмо попытался ослепнуть, вернуть себе прежнюю силу и тьму, прижимая ладони к глазам и ворочая шеей, но только не смог. Против воли, глаза его всё же остались, открыты, он мог видеть всё, наблюдать, слышать звуки лобзаний и яростных стонов, ласковых прикосновений и страсти - он мог...
…Бомж был зол на себя, но беспомощен. Ночь здесь правила бал!
Нимфы обвивали своими, тонкими, как стебли ивы, руками, талии прекрасных юношей. Кусали пальцы их ног, ласкали небесными ласками, топили в своей юной плоти, волновали чудесных любовников взглядами, им, отдаваясь ещё, и ещё, - ночь вдруг стала живой. И лобзания были слышны ото всюду.
При таком ярком зрелище Хромой Чмо поддался и впал во неистовый грех. Сжав до боли свои кулаки, прокусив губы до крови, верно насквозь, грубо - грубо сорвав с шеи крест, он отрёкся от всех благ второго пришествия, взвыл грозно на Михаила, пожелал стать одним из могильных теней, только чтобы держать, подобно им, на коленях сладкую юную девушку, жадную до неприличных запретных желаний. Ту, которую он безответно когда-то любил. Когда шмотки бомжа ещё не скрывали его статной плоти.
Но, всё рассеялось, как-то нелепо, туманно и невероятно. Девушки спрятались в дуплах столетних деревьев, юноши стали кустами, лишь останки безумной любви покрывали обросшие плесенью стены дремучей часовни. Слёзы плачущей Девы сочились повсюду.
Хромой Чмо дико выл на Архангела, лёжа ниц на саркофаге, потому, что желание было так сильно… Намного сильнее, чем стыд, и чем чувство греха. Вера! Вера, где ты?..
…Его больше не мучила совесть.
Вдруг одна из нимф выползла из ниоткуда - закричала:
- Эй, сёстры! Братья! Не спите! Дышите… Дышите… Смотрите скорее, здесь был человек! Человек… Он всё видел! Он всё ещё здесь…
Показала рукой на бомжа.
И рука её стала зловещей метлой.
- Сёстры, - завопила другая, - ведь это не евнух. Посмотрите, он без скорбеца! Он ведь даже не Авен, законный хозяин окрестных владений, чьи фруктовые рощи, парящие на склонах холмов над кустами малины, охраняются тысячи лет самим Ясо, из красного дерева. Что он делает здесь в такой час? Он имеет вид чёрта, он грязный и мрачный, суровый, как вепрь. Здесь сырая земля. На его лике нет ничего: поцелуев; любви к нашим верным Богам и Богиням, населяющим небо, и горы. Леса и поляны. Ручьи и колодцы. Посмотрите, во что он одет! Это варвар. Держу пари он… Он… Верит в пошло распятого галилеянина! Подойдём к нему, сёстры и братья, узнаем, зачем он пришёл сюда, дикий. Может, он пришёл к нам, как вражье проклятье, как христианин, - травить наши источники; калечить деревья; проникать в недра гор, отворяя жестоким все наши блаженные тайны? Вставайте… Пойдём… Эй, Погойя… Эй, Эллис… Саура… Триаур…
- Вперёд! – Отвечала Погойя, - мы с оружием, нам он не страшен.
- Выходим! – Воскликнул кладбищенский хор.
Хромой Чмо увидел, - поднявшись из ветхих могил, они начали срывать ветви кустов, что росли здесь повсюду, собирать кусты в страшные мётла, приближаться к нему, уже вооружёнными. Угрозы, шипением жутким, шли с их стороны. И по мере того, как эти зомби приближались всё ближе, и ближе к бомжу, с ними происходила какая-то странная метаморфоза. С каждым новым рывком, с каждым шагом, и с каждым биением сердца, терялась былая их свежесть и прелесть, и… Юность таяла в них. Глаза становились какими-то впалыми, рты - кривыми, венцы блудных губ опускались, – их свежие, некогда нежные лица без правил съедала морщина.
Волосы прекрасных нимф вдруг сначала седели, затем выпадали бесследно. Они становились беззубыми, лысыми, дряхлыми, бледными, как лик луны.
Подходили, держа в руках мерзкие веники, почерневшие, с запахом плесени и мертвечины. Приближались с трясущимися головами, хромая на тонких, как спички ногах. Достигнув, наконец, того места, где безнадёжно скрывался от них Хромой Чмо, они окончательно превратились в лешаев, ведьм, упырей, ведьмаков, инкубов, и вурдалаков. Они были лохматы, как дикие звери, носы их свисали, аж до подбородка, сосцы их брюхали, как грязная ветошь.
Прошло время… Они оцепили его…
- Ах, какой он премиленький! – Воскликнула одна из них, рассмотрев его чуточку ближе, - совсем ангелочек небесный.
- Бледный, как полотно, - возразила другая. – А сердечко, вы слышите, сёстры, сердечко его, как у кролика бьётся, того и гляди само выйдет наружу.
- Родная Саура, любезный Триаур, - молвила ведьма по имени Вуул, - вы не находите, будет забавно сейчас разорвать ему грудь, вынуть сердце и вложить наместо трусливой крольчатины мох? Даю слово, я сделаю это!
- О, нет, нет! – Закричала Погойя, - так слишком жестоко… За праздное любопытство, всего лишь… Помилуйте, веды!
- За удовольствие, милые сёстры. За так называемый «кайф». Ведь подсматривать наши волшебные игры… Впрочем, будь, как ты хочешь, Погойя, и правда, не стоит так строго к нему. Он и так искалечен судьбой. Посечём его только и всё.
В тот же миг, облепив бомжа, словно мухи бочонок с медовой закваской, сорвав одежду с Хромого, они стали сечь его мётлами, прутьями, ветками, - всем, что собрали на кладбище, вооружаясь.
Когда показалась первая кровь, они стали.
- Довольно! – Крикнула ведьма по имени Ли, - это будет моим. Только что я заметила, он посмотрел на меня с нежностью. Держу пари, я не ошибаюсь, взгляд перерастёт в нечто большее. Братья… Сёстры… Оставьте его.
Видно было, как Ли улыбалась, зловещий оскал её чёрных зубов щекотал похотливые губы. Она шептала чуть слышно:
-Ты мой Адонис. Слышишь, ты. Я тебя никому не отдам.
Потом вдруг, с неистовым бешенством:
- Что это? Сёстры? Он холоден. Это страшило не хочет меня. Отомстите ему…
При этом ужасном воззвании нечисть, как по приказу подняла колючие розги и принялась сечь несчастного Хромого Чмо невероятно жестоко. Скоро тело его превратилось в кровавое месиво. Веды и ведьмы на мгновение останавливались, чтобы слегка отдышаться (нелёгок труд палача), затем, ещё с большим усердием, принимались бить его. Перестали только тогда, когда окончательно вышли из сил.
Тогда Ли сказала:
- В меня вселилась надежда, больше он никогда не окажет мне не заслуженного презрения, Дьявол, я до сих пор краснею пред вами. Пусть живёт, я люблю его. Но… Если этот мерзавец кому-нибудь откроет тайну наших игр, наших незатейливых наслаждений, мы умертвим его с помощью Ясо! Атхилл?..
Атхилл, - ответило ведьме незримое братство.
Ли наклонилась над бомжом и облила его едкой, пахучей жидкостью. Раны сразу исчезли. Все её друзья и подруги сделали то же самое, затем вернулись к гробнице Святого Беса, проникли в неё блестящими звёздами, сквозь узкую щель крышки, покинув жертву, распростёртую в кровавой луже.
Пропел соседский церковный петух.
Разбитый и приземлённый, раздавленный болью, невыносимой усталостью, страхом, оцепеневший в ознобе холодного раннего утра, Хромой Чмо поднялся, оделся, - рухнул спать, где стоял. Словно умер.
С этой ночи бомж нигде не находил себе покоя. Воспоминания о том, что ему довелось видеть в часовне, возле чёрного камня, крались за ним по пятам, где бы он ни находился. Томимый удушливым трепетом, каждый следующий день, с нескрываемой завистью всматривался он в светлые лица людей, посещающих церковь. Однажды он всё же осмелился, сам вошёл в храм. Но от звуков церковного хора, монотонного баса священника, сердце его леденело, душа разрывалась на части. Когда пришла его очередь исповедаться, слёзы брызнули с глаз, но сказать ничего он не смог. Святой Отец принял его за глухонемого, провёл молча обряд, отпустил бомжа с миром. В этот самый момент Хромой Чмо с ужасом заметил, что, для него, все Святые иконы собора превратились в кривые зеркала. В них отражалось всё то, что вокруг, в том числе прихожане, служители паствы, но только в каком-то облезлом, чудовищном, или уродливом облике. Его вырвало прямо на паперть. Люди прогнали его, как больную собаку. Он шёл по… До боли знакомой улице имени Фридриха Энгельса вниз, в сторону нижнего парка и пляжа, он шёл, спотыкаясь и падая, как опьянённый смертельной отравой, он шёл и шептал. Еле шёл, спотыкался и падал, но всё же шептал…
…Всё шептал и шептал:
- Господи Боже, Иисусе Христе, сбереги меня, грешного! От…рекаюся от Сатаны, от…
Твоим Именем… Сущий!!! Царь небесный, Утешитель, Дух истины, везде находящийся, всё исполняющий, вместилище доброго, жизни Податель, приди… Обитай во мне, Отче, очисти меня, исцели мою грешную душу. Милосерд… Милосерд… Милосерд…
Прошло несколько дней. Хромой Чмо спрятался в своём склепе, в часовне, никого не пускал и ни с кем не общался. Тупо глядя на лик Архангела Михаила, он думал о том, что случилось, и, как с этим, собственно жить. Как раз в это время Никольская братва несла бремя жестокой войны с «пристанскими», война была в самом разгаре. Посланцы Никольских сначала «велись» на Хромого, но вскоре решили, - у их главаря снова «съехала крыша», - отступились. Вот почему, не общаясь ни с кем, Хромой Чмо произвёл глубочайшие изыскания о гробнице Святого Беса, заодно о часовне, в которой он жил. Зарыв себя с головой разным свалочным библиохламом, перелистывал он с усердием страницы древних и новых историков, мистиков, архи – типа – писателей, но нигде не находил указаний. Каких-либо самых преслабых ключей к объяснению происходящего. Дико смутное время! Нигде… Ничего…
На бомжа навалилось отчаяние.
Однажды утром он всё же нашёл в себе смелость и вышел на свет. Перед этим, промедитировав целую ночь без малейшего сна, пожелал Чмо утешить душу свою прогулкой по местному лесу. Он пошёл по тропинке, прямо от стадиона, вниз, к горному роднику, что бьёт рядом с тритоновым озером. В древние времена, ещё до Джукетау, это место считалось священным у болгар – друидов. Хромой Чмо разулся, погрузил свои ноги в траву, дал росе щекотать свою плоть. Это было приятно, покоило зыбкую радость, как первопричину причин, открывалось, что жизнь ещё где-то журчит на земле, ещё теплится. Здесь. Всё не так уж и плохо, возможно, бывает и хуже.
Бомж заметил источник.
Лёгкий утренний ветер играл с невесомой листвой, и листва колебалась. Цвета солнечных брызг заблудились в ветвях. Птах огромный стряхнулся с корявой берёзы и бросился вниз, по корням, прямо в чащу, в саму глухомань, где крапива хранит сон грибов. Птички мелкие спрятались в щели, но вскоре забылись и защебетали, приветливо, знойно, как прежде. Место благоухало. Цветочки нарядно стояли невестами, мир хотел трогать их, а они не давались, - обещаны Богу. Монашки.
Прекрасны…
Сам «царь Соломон, во всей славе своей, не одевался так, как каждый из них».
Бомж не смог устоять. Он уселся на землю, и в мыслях его стало пусто. Всю убогую сущность заполнила сила и прелесть и слава природы. Алистазара…
- Должно быть, не стоит уж так убиваться, - думал бомж про себя, непроизвольно заполняя мысленную пустоту, - может быть, там, в часовне у чёрного камня всё это всего лишь приснилось? Может быть, это был только сон? На голодный желудок. Или гадость какую-то съел, чёрт её, – отравление? Галлюцинации? Просто болезнь… Запросто… Сколько подобных рассказов о «глюках» кладбищенских слышал я от людей за свою безобразную жизнь! Сотни, сотни, реальные сотни, не меньше, чего я раскис, в самом деле? Как тряпка. Забыть всё и дело с концом!
«Охеревший от водки и кокаина
Путая след в потаённые знаки.
Я прохожу только между и мимо,
Птицы молчат и боятся собаки». –
Запел Чмо отвлечённо песенку из «Дома Кукел»…
…Да вдруг замолчал. Глядь, - а он не один! Прислонившись плечом к телу древнего дуба, всего в двух шагах от бомжа стоит старец в монашеской рясе. С посохом чёрным, как сытая смоль. Стоит… Стоит… Смотрит сквозь брови лохматые… Смотрит себе… Прямо в синее небо…
Потешается в бороду. Длинную. Аж, до локтей!
Присмотрелся Хромой, рассмотрел старика: вместо ног, из-под рясы – копыта; рожки мелкие на голове; когти длинные, словно у льва; лицо сморщено старостью до безобразия; на носу бородавка огромная, - жуть!
Соскочил Чмо с земли, сотворил крест дрожащей рукой, закричал злым, осипшим от ужаса голосом:
- Именем Господа нашего Иисуса Христа! Именем Девы Марии! Изыйди. Или, кто бы ты не был… Назови своё имя!
Старец ничуть не смутился, улыбнулся прохладно, остановил на бомже свой таинственный взгляд.
- Здравствуй, сын мой, - сказал еле-слышно пришелец. – Назвать своё имя не сложно. Меня зовут Бес. Святой Бес, если это так важно. И… Что?
- Ты не сбежал от знамения крёстного, - ответил бомж старику, - значит ты не из ада. Я чувствую это, мне кажется, я уже знаю тебя, Святой Бес. Если губы твои мне вещают, что ты… Что ты вовсе не демон, скорее - душа человека, тогда объясни, я прошу, почему, и откуда копыта, рога? Если жизнь твоя, равно, как смерть, была праведной, богопослушной, скажи, разве может быть так? Что ты Бес? Разве Бесы бывают Святыми?
Величаво дослушав вопрос, старик покачал бородой и спокойно ответил:
- Не знаю, сын мой. Это знает лишь Бог. Ведь законы Создания тварей земных, - и людей; и животных; и птиц; и растений; и даже камней; простой пыли, как духа – есть тайна нетленных… Богов. А до них далеко. Я такой, как я есть. Но могу рассказать тебе, сын мой, поведать о том, что когда-то, давно… Очень, очень давно… В дни моей сладкой младости в этих лесах были женщины с точно такими же, как у меня, только милыми рожками… Да. И копытцами. Всё это было. Солнце гладило их. Их ласкала Луна. На них сыпались звёзды. Они были прекрасны. Мне жаль, потом что-то случилось… Не помню… Они все исчезли. Погибли. Все. Все до одной. И друзья мои тоже. Я остался последний из рода. Знаешь, я очень стар…
- Сколько лет тебе, дедушка? Где твоя Родина?
- Ты назвал меня дедушкой, сын мой, спасибо. Очень, очень приятно. Бесов редко зовут так обычные люди. Скорее: чёрт; или нечисть; или вот ещё… Впрочем, ладно, не важно. Я привык к этой грубости. Люди стали холодными. Мало любви. Больше – ненависть, злоба и зависть. Старым стал этот мир. Очень старым… И злым… Я родился давно. Видел молодость мира. Человека тогда ещё не было, были другие. Были, помню, сатиры и нимфы, и мы. Ещё ангелы, - много всего. В царство Ясо и Ра – Бога Солнца, наши сути селились в ключах, родниках, в благородных лесах, типа этого, русалки и дикие фавны соединялись с ними в волнующие хороводы, сын мой, они пели сладкие песни, они танцевали. Любили друг друга. И не было зла. Мы не знали вражды. Боже, я жил счастливый, услаждаясь вволю росой пышных трав и устами своих златовласых подруг. Ловил мирные сны в лепестках синеглазых цветов. Я не думал, что всё это кончится. Боже, Боже… Я был тогда глуп.
Когда кончился Ра, пришёл Галилеянин, - всё изменилось.
Я не мог влачить эти жалкие дни, я был гордым, сын мой, и я умер. Положен был в гроб. Теперь вот, посмотри – только тень. Впрочем, знаешь, дитя, смерть не более совершенна, чем жизнь. Тени тоже не вечны. Слышишь… Слышишь… Мой дух… Скоро тоже умрёт. Чем я стану тогда?
Он сказал и умолк. Хромой Чмо посмотрел, и увидел, что Бес – только призрак.
- Может быть, - сказал бомж, осмелев, - может быть, всё, что ты говоришь – это правда. Я хочу тебе верить, но как?.. Объясни, почему ты – Святой? Или это лишь прозвище? Ты – не наследник Адама!
- Я не лгу никогда, мой малыш. Не умею. Природа… Только я не пойму, почему ты считаешь, что я не могу быть Святым? И причём здесь Адам. Ведь Святой Михаил тоже не был рождён человеком… Да… Я часто беседую с ним, мы знакомы. Он рассказывал мне о рогатых зверях на Гаргане. Всё – моль! Как же я стал Святым? Очень просто. Изволь, расскажу…
…Те, что пришли однажды с Востока были людьми, точно такими, как ты. И мы приняли их, равно братьев. Показали им всё, что у нас, ничего не скрывая. Сами Неги Сильваны водили пришельцев по нашим заветным тропинкам в дремучих лесах. Люди вызнали всё. А потом возвестили… В долине Арно… «Благодатную» весть. Рассказали, что новый Галилеянин низверг со престола Светило Светил, душу нашу. Посланцы нового Бога пошли с топорами на наши священные рощи, срубили Святые дубы, на которых висели Богини из голубой глины, палестинки из воска, берестяные священные письма. Сожгли, не щадя ничего, наших идолов – древних славных хранителей истинной веры. Эти люди загадили лес, многих братьев моих, самых смелых и сильных убили, надругались над самыми лестными сёстрами. Сын мой, мальчик, прости, но они были очень жестоки. Только мы не противились злу. Не умели, не знали, что надо.
Оскорблённым себя недостойно народ мой почувствовал позже, когда востотчане уже жили, правили здесь. Здесь, на нашей земле. Мои братья и сёстры в гневе своём восстали на возвестителей нового Бога. Так случилась война, что идёт до сих пор.
Тщетно пытался я остановить своё племя, сменить гнев слепой на покорность, я говорил: «братья остановитесь, вам не победить. Враг намного сильнее нас всех. Они ведают сладость насилия, - в этом их главная сила, и… Он – саранча. Его много. За каждым вами убитым с востока прибудет три сотни других, ещё более злых и коварных. Мы попрячемся в корни деревьев… Или в щели коры… К чему нам эта новая кровь?» Но меня не послушались. Я с покорностью ждал, созерцая падение славных великих Богов.
Понимая всю бесполезность борьбы, я никогда не вредил вестникам Галилеянина. Напротив, оказывал иногда им услуги. Собирал голубику, плоды зрелых яблонь, грибы, ловил рыбу и клал им у входа в пещеры, где жили Христианские старцы. Если они начинали строительство, я таскал на плечах своих брёвна и камни. В награду за эти труды, они окропили меня этой самой водой, - Святой Бес показал посохом на родник, - окрестили меня. Благословили во имя Иисуса Христа. Так я стал христианином.
Позже я поселился в одной из тайных пещер, где жили первосвятые местные христианские старцы. Я делил с ними хлеб и вино. С ними вместе молился. И, знаешь, сын мой, почему-то они не стыдились меня, не смущались копыт, и рогов, и хвоста. Они были мудрее. Их святость была равна моей святости, - не обсуждалось, было всем очевидно. Я никогда не был «белой вороной» средь них. Но, всему судья – время. Сын мой, я старел. Каждый новый день разрушал моё бренное тело. Солнце уже не грело мои одряхлевшие члены. Болел. Холодные зимы ускоряли моё разрушение. Однажды утром, чуть свет, нашли меня мёртвым в сосновом лесу. Я лежал, и в руках моих было распятие. Святые отпели меня. А потом положили в большую гробницу из камня. Написали на нём: «Святой Бес». Погребли вот на этой поляне.
Молодая берёзка выросла на могилке, покрыла меня своей тенью. Птицы жили на ней, - полны свежести, радости, жизни. Родник этот журчал – было очень красиво. Приходили купаться сюда юноши, или девушки… Дети… Место стало священным. Матери приносили сюда своих чад, заставляли их целовать саркофаг, чтобы те получили от камня бесовскую силу, и славу Богов Ра и Ясо, здоровье. Новорождённые, принесённые на мою могилу, превосходили других в своей жизненной силе. Слух о святости чёрного камня быстро распространился в народе.
Между тем нимфы жили ужасно. Они влачили бездомное, жалкое, нищенское существование. Их выживали христиане. Не было ни алтарей для язычников, не было «посоха жертвы» и бывшей любви, не осталось свободы для игр, развлечений. Любое общение с племенем «братства лесного» жестоко каралось. Была инквизиция. Нимфы, эльфы, сатиры и фавны, обитатели этих чащоб и пещер, были изгнаны проповедниками, теперь уже сотыми внуками людей, некогда пришедших с востока. Бедные, лесные боги не находили приюта в лесах своих. Они прятались в корни и щели, как я предупреждал. Было искренне жаль, что пророчества беса лесного сбылись. Поражённые гневом Господним, яростным вихрем Его лютой злобы, призраки эти кружились днём, словно лишняя пыль в чистом воздухе, между людей. Ночь была для них долгожданной. Сын мой, ты, конечно же, знаешь, что ночь не всецело принадлежит христианским служакам. Эти сущие духи разделяют власть над тёмным временем суток с воинством демонов – слуг Сатаны. Когда тень сползала с верхушек могучих елей, мои братья и сёстры прижимались к ветхим могилам, к таким саркофагам, как мой. Здесь, под сладкими чарами тьмы, обретали они ненадолго покой. Я полюбился им больше других за былые заслуги. Соединились они в звёздный маленький шар под моей чёрной крышкой. Каждый вечер, всегда, неизменно, прилетало ко мне это лёгкое племя, вбиралось в мой саркофаг, подобно пчёлам, что по вечерам забираются в ульи. Вот и я приютил их, укрыл их от зла, что творится вокруг. Они стали туманом и тенью теней. Холод причинял им огромный вред, ведь они не привыкли. Однажды, при полной луне, снег покрыл моё место, ветер выл не щадя никого: Триаур и Вуул; Погойя и Эллис; Саура и Ли; много, много других, - проникли в моё тесное убежище. Так мой дом стал их домом. Я не мог поступить по-другому, пойми. Я не мог выгнать их. Впрочем, мы никому не мешали. Существовали мои подопечные очень спокойно. Лишь иногда, по большим языческим праздникам, ночью мы, всем семейством, выбирались из саркофага на короткие прогулки по лесу. Но, с первым криком петуха, едва брезжил рассвет, возвращались домой. Ты должен знать, мой малыш, мне одному… Только лишь одному из семьи дозволено проявляться на этой поляне при свете дня. Такова привилегия святости, данной мне древними христианскими старцами. Спасибо им.
Любовь народа к моей усыпальнице росла год от года. Матери по прежнему приносили ко мне грудных младенцев своих, приходили калеки лечиться, юродивые отдавали мне дань. Бесноватые оставляли во мне своих бесов. Так по просьбе моих прихожан, саркофаг тайно перенесли ближе к людям. Позже, на этом месте возникло кладбище, а позже Никольский собор. И доныне покоюсь я здесь. Впрочем, знаешь, сын мой, я признаюсь тебе, что по старому, этому месту тоскует мой дух. Нельзя трогать чужие могилы. Даже время не лечит меня. Всё так сложно, так неисправимо…
…Вот Алистазара. И вся моя жизнь, - добавил старик, - словно молния, через века. Если так, то, на то воля Бога. Воздадим Ему честь и хвалу.
Долгое время пребывал Хромой Чмо в раздумье над словом его, затем дерзко спросил:
- Если ты и взаправду Святой, как ты можешь, ты, Бес, разделять свой единственный дом с этим сбродом? Ты! С ведьмами и упырями? Блудом и богохульством они освящают твой дух? Отвечай мне, рогатый, во Имя Христа!..
Святой Бес покачал головой и лукаво, но с грустью сказал:
- Ничего ты не понял, малыш. Как и все. Так обидно за вас.
И рассеялся в воздухе.
Стала зловещая тишь. Даже птицы умолкли, и ключ перестал мирно рядом журчать. И неведомо как, быстро кончился день, в лес пришли сумерки.
Под большим впечатлением бомж решил сразу же всё рассказать своим братьям и сёстрам – «Никольской бригаде», и он побежал. Только не добежал. Его тело нашли здесь в берёзовой роще, в лесу, прямо под стадионом, с разорванной грудью. Вместо сердца в груди алел кровью щетинистый мох. Вуул сдержала-таки своё слово.
Двадцать седьмого апреля 2007 года Святой Бес навестил меня очно, поведал эту историю. Вместе мы долго молились за упокой Хромого Бродяги Святому Архангелу Михаилу, бьющего Дьявола, взвешивающего на весах души людей.
Ли ждала своего Адониса.
© Copyright: Петр Крестников, 2009
Свидетельство о публикации №1903230337
Обсуждения Святой Бес