Серым бетоном простиралась огромная равнина, плоская и голая. Ее однообразие нарушалось лишь сооружением в центре. Там, словно в мышеловке из дерева и металла, покоился хвост конусообразного космического корабля.
Нос корабля, кроваво-красный в лучах заходящего солнца, пронизывал разреженный воздух далеко в вышине.
Нос корабля, кроваво-красный в лучах заходящего солнца, пронизывал разреженный воздух далеко в вышине.
От высоко расположенного грузового люка спиралью извивалась эстакада. Она пересекала бетонированную площадку и тянулась к месту, где жили и работали люди, построившие эту огромную космическую птицу: двадцать строений в форме кубов, вылитых из того же бетона, что и основание, на котором они покоились.
За одним из освещенных окон сидели небольшими группами в разных концах зала мужчины и женщины, не спешившие покончить с ужином. Некоторые машинально барабанили пальцами по столу, другие, не сумев преодолеть волнение, приближались друг к другу, выходили в мертвенно бледный свет сумерек, чтобы немного погодя вернуться назад.
Слова песни преследовали ее. Слова, написанные два столетия назад, но удивительно, до нелепости соответствующие тому, что происходило сейчас, слова, найденные человеком, которому приходилось ждать до рассвета. И они, эти давнишние слова, не покидали ее, они вытесняли другие, те, что она прятала для сегодняшнего вечера. Слова, которые она должна произнести совсем скоро, вот-вот.
«Я решила тебе сказать сейчас».
В зеркале на стене Сью видела свои губы, которые будто бы произнесли эти слова сквозь застывшую на лице маску общепринятых приличий, одинаково хорошо помогающую утаить и бледность страха, и румянец желания. Она видела свои шевелящиеся губы, но звуки не достигали слуха.
Он не услышал. В зеркале ей было видно, как он сидел, отвернувшись к окну, и безотрывно смотрел на металлическое чудовище, притаившееся в ожидании, чтобы совершить прыжок на рассвете.
«Он даже забыл, что я здесь».
Эта мысль, горькая и жестокая, придала ей решимость. Она отпила глоток все еще слишком горячего кофе, продолжая поверх чашки смотреть на знакомый наклон плеча, на чуть откинутую назад голову.
«Нет, он бы заметил, если бы я ушла»,— подбодрила она себя. Кофе показался ей совсем горьким.
— Я решила сказать тебе сейчас, — произнесла она опять. И на этот раз она знала совершенно точно, что сказала вслух. — Я решила не оттягивать дальше этот разговор, — продолжала она, наблюдая, с какой неохотой он поворачивается к ней.
— Конечно, малыш. В чем дело?
Она покачала головой и с преувеличенной заботливостью жены сказала:
— Пей кофе. На Марсе его не будет, ты же знаешь.
Он тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя остатки сна, и широко раскрытыми глазами с удивлением посмотрел на чашку кофе. Затем пожал плечами, поднес чашку ко рту, нехотя сделал глоток, поставил чашку на стол и опять повернулся к окну.
Внезапно снаружи вспыхнул яркий свет, и она тоже повернулась, чтобы через его плечо посмотреть, как прожекторы, пробив ночь, заплясали на стальном корабле. Она глядела то на мужчину, сидящего рядом, то на воплощенную в сталь мечту, стоящую в центре бетонированного поля, пытаясь увидеть то, что увидел он, и быть очарованной так же, как был очарован он. Но то была лишь его мечта. Она к ней больше не имела отношения.
Сквозь все границы,
что дальше и ближе...
Он смотрел в окно, ни о чем не думая и стараясь ничего не чувствовать. Он не желал знать, просто не хотел давать ей возможности сказать ему. В любом случае, что бы ни было, сейчас это не имело значения. Ничего существенного. И корабль снаружи был убедительным тому доказательством. Межпланетный корабль, символ торжества настоящего дела, огромная башня воплощенной мечты. В грохоте и сверкании огня устремится он ввысь на рассвете, унося в себе через черноту пространства к планете Марс пять сотен жизней, пятьсот пылинок человечества. Летят в основном супружеские пары, как он и Сью. Здоровые и умелые, многие годы готовившие себя к предстоящей работе, истинные мужчины и истинные женщины, наделенные мускулами и умом, чувством юмора и смелостью, которые не откажут в момент опасности.
Всю жизнь он готовился к сегодняшнему дню. Всю жизнь и последние пять лет с Сью.
А стремилась ли она?
В конце концов, посмотри в лицо фактам, черт возьми! Он чувствовал на себе ее взгляд и с трудом удерживался, чтобы не обернуться. Она просто испугалась. Разволновалась. Вполне естественно. С женщинами такое случается, и нечего морочить себе голову. Надо лишь перетерпеть последнюю ночь. Совсем немного после двух месяцев ожидания, с тех пор как они получили свидетельства о допуске к полету. Все эти девять недель он видел напряженные линии вокруг ее рта, делающие губы жесткими и сердитыми. Девять недель она редко смотрела ему в глаза и слишком часто говорила, что любит. Девять недель он уговаривал ее не волноваться, успокаивал, хотя она ни разу не высказала прямо свои опасения, ни разу не призналась в них.
Скажи мне:
я вижу, я вижу...
— Уилл, — произнесла она в отчаянии, и имя прозвучало как молитва.
Он взял ее за руку:
— В чем дело, малыш?
Он не обернулся, не посмотрел на нее. Его слова были обращены к окну, к космическому кораблю и свету прожекторов снаружи.
— Что-то случилось?
Да! Внезапно ее захлестнула волна неистовой ярости, дрожью прошла по телу, ударила по вдруг одеревеневшей спине, отозвалась в пальцах ног, до боли сжала руку в кулак. Когда наконец волнение передалось ему, он повернулся и с робкой, чуть глуповатой улыбкой встретил ее глаза, горящие каким-то внутренним огнем и в упор смотрящие на него.
И опять случилось то, что случалось много раз прежде.
«Я люблю тебя, Уилл!» И, кажется, трудно вздохнуть, и чувствуешь, как руки хотят позвать и опускаются вдоль тела, и тебя захватывает чувство физического успокоения, мгновенно расслабляющее мышцы и клетки, и гнев уходит так же быстро, как наступил.
Пять лет вместе. Пять лет каждодневной близости, большого обоюдного чувства, которое не стало слабее даже после того, как что-то вдруг разъединило их.
— Прости меня, малыш, — отозвался он, — я отвлекся и, кажется, не расслышал, что ты мне говорила.
— Я люблю тебя, Уилл.
Он прищурился и изучающе оглядел ее лицо. Две новые складки пролегли у губ.
— Ты говоришь так, словно хоронишь меня. Почему? Чем ты так расстроена?
«Ты заметил? Наконец ты заметил». Она почти произнесла это вслух, но ей помогла песня, все еще никак не покидавшая ее.
Сквозь гордость, тоску и утраты...
— Извини, — сказала она.
С испугом он увидел мерцающую звездочками пелену, набежавшую на ее глаза.
— Почему ты плачешь?
Помимо его воли это вышло как ворчание.
— Я не плачу.
Она потерла глаза.
— Ну, тогда все в порядке. Тогда не нужно ни о чем беспокоиться. Все чудесно, и все довольны, правда?
Он опять отвернулся к окну, и в это время приемник над дверью кашлянул и прохрипел официальным тоном: «Всем колонистам явиться для проверки и инструктажа в девять часов. Всем, имеющим белые карточки и желтые карточки резерва, явиться в административное здание через сорок пять минут».
У нее была холодная рука. Он через сплетенные пальцы пытался передать ей свое тепло, свои мысли, свои надежды. И на мгновение ему показалось, что он достиг успеха. Но приемник загремел опять: «Объявление. Родственники отъезжающих имеют возможность остаться на ночь. Все лица, имеющие специальные разрешения и желающие остаться до взлета корабля, должны зарегистрироваться для получения спальных мест...»
Дальше он не слышал. Она внезапно рванула руку, и он вдруг понял все, о чем пытался не думать даже наедине с собой.
— Осталось совсем мало времени, — проговорила она незнакомым звенящим голосом.
— Я слышал. Но что случилось, Сью? Что ты хочешь сказать?
Ее вдруг посветлевшие глаза стали большими и теплыми. Огромные карие глаза, в которых можно утонуть. Они смотрели на него прямо, как раньше. Честно. В глазах ее была любовь... сумасшедшая любовь. И нет места никаким сомнениям, когда она вот так смотрит на него.
— Я не лечу, — сказала она.
— Вот как... Я так и думал.
Он ничего не почувствовал, совсем ничего. Видел свою руку, все еще трогающую ее ладонь, но не ощущал ни кончиков своих пальцев, ни нежности ее кожи.
— Что ж, хорошо, что ты решилась сказать, — выговорил он наконец, обнаружив, что еще в состоянии произносить какие-то слова.
— Куда ты?
— Я выйду. Немного пройдусь.
— Хорошо. — Она начала подниматься, и он с трудом сдержался, чтобы не заставить ее сесть.
— Послушай, Сью, — сказал он ровным, обыденным голосом. — Я хочу немного побыть один.
И, не дожидаясь ответа, прежде чем она сообразит, сидеть ей или вставать, он быстро отошел. Выйдя из освещенного зала в темноту, он остановился на ступенях и разжег трубку. Покури, Уилл. Покури свою трубку, насмехался он над собой, и горькая гримаса искажала его лицо. На Марсе ты уже не сможешь позволить себе этого.
Почему она молчала так долго? Он сознательно бередил рану. Сколько времени она обманывала, лгала, притворялась? Сколько это продолжалось после того, как она уже все решила? К чему этот вопрос! Он знает, когда все случилось. В тот самый день, когда они получили белые карточки, дающие право лететь, в тот самый вечер, который они так радостно отметили. Но почему? Зачем ей понадобилось лгать?
Сквозь ночь и сквозь
звезд караты...
Песня стала уже частью ее самой, изменялась и складывалась в слова, которые она хотела услышать...
Сквозь гнев, сквозь
пустые слова
я вижу: любовь жива...
Твердой походкой она вышла из кафетерия и встала на ступенях. Она вся дрожала. В окружившей ее мгле можно было видеть лишь корабль в центре, залитый яркими снопами огней.
Она не могла определить, где же Уилл, и стояла в нерешительности. «Уилл,— с мольбой просила она, — Уилл, вернись! Я ведь тебе еще ничего не сказала. Пожалуйста, Уилл!»
Он оказал, что все знает. Может быть, он просто думал, что все знает. А на самом деле он ничего не знает. И может быть, так и надо. Может быть, ему лучше не знать. Тогда он улетит, ненавидя ее, как сейчас. Уйдет без сожалений.
«Ты летишь на Марс, Уилл. Один. Я не могу быть с тобой. Неужели ты не понимаешь? Мне не разрешили лететь. Мою кандидатуру отклонили. Забраковали...»
Открыв сумочку, она нащупала на самом дне, под пудреницей и носовым платком, розовую карточку. Если ее вынуть, то все равно в темноте ничего не прочтешь. Да и к чему? Она помнит текст наизусть, она видит в нем каждую строчку, как только закроет глаза.
«Сьюзен Барт, — гласили аккуратно впечатанные в разделы слова. — 3-45-А-7821. Не допускается. Пункт 44-Б-З медицинских требований. Затвердение в левом легком».
И все. Две машинописные строчки на розовой карточке. И конец любви, планам, надеждам, всему, чем она жила.
Ему скажут, уверяла она себя. Ему все равно скажут потом, когда он будет на корабле. Или после приземления на Марсе. Все равно он об этом узнает. И не нужно ему говорить сейчас. Так для него будет легче.
В красном блеске лучей
на ракете...
Нет смысла больше ждать. Лучше не видеть его. Она стояла одна, глядя в темноту и дрожа от холода.
Проволока, идущая вдоль противоштормового барьера, врезалась ему в руки. Он с трудом заставил себя разжать израненные пальцы. Какая трусость!
Его охватил припадок бессильного гнева. Обман и трусость!
— Нервничаешь, друг?
Словно тугая пружина толкнула его и повернула лицом к непрошеному утешителю. Исцарапанные руки сжались в кулаки.
— Возможно, — сказал он с вызовом.
Перед ним стоял один из колонистов, которого он встречал несколько раз, но не знал даже его имени, — коренастый, русоголовый, открывающий слишком много зубов в улыбке.
— Я вышел, чтобы побыть минутку один, без жены, — добродушно сообщил тот. — Она меня замучила. Не разговор, а прямо детская считалочка. Эни-бени-терберьени. И через слово о том, что нас ждет там. Интересно, твоя жена тоже так?
— У меня... Я не женат...
— Нет, серьезно? А я не знал, что летят и холостяки. Как же так? Если бы я знал... Мы с Кларой и поженились потому, что оба хотели улететь.
— Бывает.
— Да... Постой! Что ты сказал? Что ты имеешь в виду?
— Знаешь что? Проваливай-ка отсюда, коротышка, если не хочешь неприятностей, — холодно произнес Уилл.
— Неприятностей? Что ж, я могу взять немного, если у тебя излишек, — предложил тот.
Несколько мгновений они неподвижно стояли лицом к лицу.
Колонист хотел показать, что уйдет, когда сочтет нужным, а не потому, что его прогнал Уилл.
— Ушла к другому? — с ехидцей спросил он, но, кажется, и сам почувствовал, что зашел слишком далеко.
Твердо решив не связываться, Уилл стерпел подбадривающий хлопок по спине и с облегчением услышал звук удаляющихся шагов.
— Другой? Не может быть! А впрочем, почему бы нет? Другой... Ну конечно, другой! Это все объясняет. Ему, дураку, нужна была такая развязная обезьяна, как этот коротышка, чтобы все понять.
Два месяца он переживал, искал ответа на мучительные сомнения, замечал все, даже самые маленькие перемены в ней. Что-то появилось в ней неестественное. Он тогда решил, что она испугалась. Винил в этом себя. Старался серьезно не задумываться о переменах в их отношениях, которые подмечал, старался затолкать их вглубь, спрятать в своем сознании.
В ярости бомб,
рождающих пламя...
Песня сводила ее с ума. Песня и воспоминания разрывали душу. Этот проклятый конверт пришел, когда Уилла не было дома. Она открыла его, внутри лежали две карточки. Уилла и ее. Белая и розовая. Белая, означавшая успех, розовая — неудачу. Ну да... Конечно! Ту же самую песню передавали по радио, пока она стояла на кухне, тупо глядя на разноцветные куски бумаги, до нелепости не похожие друг на друга. Впервые их разъединило что-то. Впервые в их жизни одного ожидала радость, другого — горе. И звучала эта песня. А потом и она закончилась, и стали передавать объявления. И только тут смысл того, что случилось, стал постепенно открываться ей.
«Я не лечу, — твердила она, словно вызубренный урок, — я не могу лететь». Она не показала Уиллу карточки, когда он пришел домой. Она должна была вначале подумать, решить, что делать, как об этом сказать. Потому... Потому что, осознав свою неудачу, свое горе, она начала осознавать и нечто другое.
Если она скажет ему правду, он тоже останется дома и звездными ночами будет выходить на крыльцо, на их маленькую лужайку. Будет курить свою трубку и смотреть в небо. Как делал прежде. Только теперь это будет по-другому. Он будет стоять и смотреть в небо один, и ее не будет рядом, и его рука не будет держать ее руку. А потом, вернувшись в дом, он будет избегать смотреть на нее. Он будет ненавидеть.
Когда она это поняла, решение пришло само собой.
«Ты полетишь, Уилл. Я хочу тебе счастья. Всем сердцем. Ты должен утолить сокровенную жажду твоей жизни, осуществить заветное стремление. Даже если беда иссушит меня».
И пусть мысль об этом похожа на мелодраму. К вечеру она отпечатала для себя белую карточку. Конечно, по этой подделке ей не попасть на корабль, но карточка выглядела вполне прилично, чтобы обмануть Уилла. Она показала их ему вместе. И они отправились ужинать в ресторан. Чтобы отметить радостное событие. И даже немного выпили лишнего. Вместе.
Когда он заснул, она встала и вышла во двор. И смотрела на небо одна. Сидела на мягкой траве и плакала. А потом он проснулся, обнаружил, что ее нет рядом, и тоже вышел. Увидел ее, понял по-своему. Взял на руки и отнес в дом. И был веселым и нежным, смешным и сильным. Они пили какао на кухне, и он подшучивал над опасностями, которые ждут их впереди, пытаясь вселить в нее уверенность, убедить, что вместе они преодолеют все.
С тех пор она не плакала. С тех пор она держала себя в руках. Старалась ни днем, ни ночью не думать ни о чем, кроме любви к Уиллу. Она уже не была самой собой, старалась ничем себя не выдать. Она была живой ложью, которая, если не убьет их обоих, даст ему то, о чем он мечтает.
И вот сейчас наконец ему можно было все рассказать. Можно, потому что менять решение уже поздно. Сейчас у него нет времени, чтобы передумать. Он бы уже не остался сейчас.
Но он не захотел слушать. Что ж, может это и к лучшему.
Где он сейчас? Почему не пришел?
«Я могу больше не увидеть его», — вдруг подумала она. Чудовищная мысль всей громадой навалилась на нее, ударила и сломила. Это невозможно! Такого не может случиться: больше не видеть eгo!
— Уилл, я здесь.
Он чуть было не прошел мимо.
— А... Привет!
Какие обычные слова. Какие пустые, обычные слова. Как будто он просто выходил погулять. В обычный вечер. Как будто еще будет завтра.
— Давай попрощаемся, — произнес он, и даже в темноте можно было различить его каменное лицо. — Тебе нет смысла оставаться здесь до утра. Ты, конечно, поставила их в известность о своем решении? Как я понимаю, мне ты сказала последнему?
Значит, так. Он вне себя. В нем говорит лишь обида. Его не переубедить, да и не нужно.
— Я бы хотела остаться,— сухие губы едва слушались ее. — Но мы можем попрощаться сейчас, если ты так хочешь.
— Да, я так хочу.
Он легонько взял ее за плечи, наклонился и целомудренно поцеловал ее в лицо.
— Нет. Нет. Не так, Уилл. Нет.
Ее собственная боль, обида и печаль исчезли при виде его горя.
— Уилл, пожалуйста, — сказала она твердо, — выслушай меня. Всего одну минуту. Я хочу объяснить тебе...
— Лучше не надо, Сью.
Она медленно вздохнула, облизала запекшиеся губы, зажмурилась, чтобы унять красные пятна, заплясавшие в глазах, и проговорила снова:
— Мне надо тебе объяснить. Я... Я не...
— Я не хочу слышать! — закричал он.
Его лицо напряглось, подбородок задрожал, пальцы впились ей в плечи. Он пытался сдержаться, сохранить видимость спокойствия.
— Я... — попыталась она опять, но больше не смогла вымолвить ни слова. С трудом можно было лишь различить: — Уилл, я...
— Прекрати, — сказал он, а затем неожиданно мягко добавил: — Ничего, малыш, я понимаю.
И вдруг она ощутила его руки у себя на спине, и он, не совладав с нахлынувшим чувством, прижал ее к себе. Крепко, крепко. Так, что стало невозможно дышать.
Он понимает. Но что он понимает? Он не знает, что случилось. Как он может знать? Да и его гнев показывает, что он ни о чем не догадывается.
«Я ненавижу тебя, — подумала она, пытаясь устоять на месте. — Ненавижу за то, что ты такой сильный, что так хочешь лететь!»
— Хорошо, — сказала она тихо. — Я больше не буду.
Она улыбнулась. Она продолжала улыбаться. Вот так, наверное, и нужно прощаться. И больше ничего не надо. После этого мгновения он, конечно, понял, что она его любит. И неважно, почему она не летит, он должен понять, что она его любит, будет любить всегда.
Она увидела, как он повернулся и пошел прочь. И вдруг почувствовала, что по крайней мере частица ее всегда будет с ним, куда бы он ни улетел, где бы он ни был.
Шесть тяжелых удаляющихся в сторону шагов по бетону, и все затихло... Он повернулся. Нет, оглянулся, чтобы сказать:
— И передай ему от меня, чтобы он был достоин этого!
Сначала в эту очередь. Поставить печати на документах. Сделать уколы. Теперь сюда. Медицинская проверка.
— Вы понимаете, мистер Барт, довольно редкий случай, когда муж решает лететь один, если его жену не пропустили.
Улыбайся. Нет. Не так. Веди себя должным образом. Подумаешь об этом позже. Теперь иди сюда. Поставь штамп на эту бумагу. Встань в этот ряд.
«...не пропустили!»
Наконец все процедуры закончены. Еще час до отлета. Кто-то разносит кофе. Предлагают таблетки. Успокаивающие? Возбуждающие? Он не знал. Он проглотил таблетку и одним глотком выпил кофе.
«Не пропустили?..»
Но она ничего не сказала ему об этом... Она никогда... У нее ведь была белая карточка, такая же, как у него.
Он встал, чтобы поискать кого-нибудь, кто может все объяснить. И вспомнил слова, которые сейчас сказал врач-психиатр. Вспомнил нотку сомнения в его голосе, когда он говорил, что Сью... Если сейчас Уилл начнет спрашивать и обнаружится, что он не знал...
Он обязан был знать.
Не пропустили? Почему? Что с ней?
«Осел! Какой же я осел, — думал он. — Что я наделал!»
«Я люблю тебя, Уилл», — сказала она. А он кричал на нее. Может быть, он еще сумеет повидать ее. Может быть, она все-таки осталась. Кто-то должен это знать!
В вихре звезд
иль на нашей планете...
Стрелки часов сливались в полосы, а цифры казались звездами, и она никак не могла понять, который час. Она не знала, сколько еще осталось ждать. Стараясь не скрипеть, она повернулась на узкой складной койке. Лежать было невмоготу.
Впрочем, если она сейчас выйдет и будет одной из первых, она сможет подойти прямо к проходу. Она знает, где они пойдут. И тогда она будет очень близко к нему, почти может прикоснуться, когда он пройдет мимо.
Еще час до рассвета. Хотя, видимо, не одна она подумала об этом.
В кафетерии уже горел свет, и посетители торопливо пили кофе. Она пришла вовремя. Встала в толпу ожидающих и начала, как могла, протискиваться вперед. К тому времени, когда показался оркестр и музыканты принялись настраивать инструменты, она стояла у самого прохода. Оркестр заиграл, и с ней чуть не случилась истерика. Все вокруг начали петь. Она тоже запела.
Скажи мне: я вижу
в пришедшем рассвете...
Только пока еще не было настоящего рассвета. Солнце еще не взошло. Как только оно покажется, огромный корабль исчезнет. Он будет наполнен людьми, и среди них — Уилл. Он также станет частицей того человеческого самопожертвования, которое утолит голод дракона и заставит его улететь.
А вот и жрецы, пасущие это стадо жертв. Жрецы в обыкновенных костюмах: президенты компаний, ученые, газетчики.
Прямо за ними двигались их пленники. Пять сотен голов, пятьсот пар рук и ног. Настолько одинаковые в своих белых комбинезонах, что не различить.
Один из них что-то сказал. Его имя было Уилл. Он заметил ее. Он сказал...
«Он ничего не знает. Он ненавидит меня. Он думает...» Она не могла вспомнить, что же такое он думает. Что-то очень плохое. Ужасное. Ведь она хотела рассказать ему. Объяснить. Сделать, чтобы все было понятно.
«Что же он мне сказал? Что он проговорил, когда проходил мимо?»
Она закрыла глаза и стала вспоминать его лицо, движения губ, стараясь не слышать ни шума вокруг, ни оркестра, ничего. Стараясь не отвлекаться. Она должна узнать по его губам, что он сказал. Она же знает их малейшие движения, все вместе и каждое в отдельности.
Первое слово было «малыш». Второе — «люблю».
Но этого не могло быть! Он ее ненавидит. Она неправильно соединила произнесенные им звуки.
Заголосила сирена, и воздух наполнился грохотом. И люди закричали:
— Назад!
— Что вы делаете! Назад!
— Взрыв... нуль... назад!
Ее хватали за ноги, сжимали руки, но не могли удержать. Она освободилась. Побежала вперед. Быстрее, быстрее, чтобы ее не догнали.
Но уже никто не пытался ее догнать.
Она должна была сделать так, чтобы он узнал. И узнать самой. Что он сказал... она сказала... можно сказать... нужно сказать.
Малыш... люблю...
— Я люблю тебя, Уилл, — прошептала она, когда взрыв потряс воздух и бетон содрогнулся под ногами, возвещая о прощальном прыжке дракона. Затем пламя омыло ее и бросило на дрожащую землю. Она лежала ничком, устремив взгляд в сторону Уилла, который сейчас, несомненно, мог видеть ее сквозь пламя, на котором стоял.
И последней мыслью была счастливая уверенность: ему скажут. Он узнает.
И последнее, что она еще услышала, были слова, заканчивающие песню:
Свободных и храбрых знамя...
За одним из освещенных окон сидели небольшими группами в разных концах зала мужчины и женщины, не спешившие покончить с ужином. Некоторые машинально барабанили пальцами по столу, другие, не сумев преодолеть волнение, приближались друг к другу, выходили в мертвенно бледный свет сумерек, чтобы немного погодя вернуться назад.
Слова песни преследовали ее. Слова, написанные два столетия назад, но удивительно, до нелепости соответствующие тому, что происходило сейчас, слова, найденные человеком, которому приходилось ждать до рассвета. И они, эти давнишние слова, не покидали ее, они вытесняли другие, те, что она прятала для сегодняшнего вечера. Слова, которые она должна произнести совсем скоро, вот-вот.
«Я решила тебе сказать сейчас».
В зеркале на стене Сью видела свои губы, которые будто бы произнесли эти слова сквозь застывшую на лице маску общепринятых приличий, одинаково хорошо помогающую утаить и бледность страха, и румянец желания. Она видела свои шевелящиеся губы, но звуки не достигали слуха.
Он не услышал. В зеркале ей было видно, как он сидел, отвернувшись к окну, и безотрывно смотрел на металлическое чудовище, притаившееся в ожидании, чтобы совершить прыжок на рассвете.
«Он даже забыл, что я здесь».
Эта мысль, горькая и жестокая, придала ей решимость. Она отпила глоток все еще слишком горячего кофе, продолжая поверх чашки смотреть на знакомый наклон плеча, на чуть откинутую назад голову.
«Нет, он бы заметил, если бы я ушла»,— подбодрила она себя. Кофе показался ей совсем горьким.
— Я решила сказать тебе сейчас, — произнесла она опять. И на этот раз она знала совершенно точно, что сказала вслух. — Я решила не оттягивать дальше этот разговор, — продолжала она, наблюдая, с какой неохотой он поворачивается к ней.
— Конечно, малыш. В чем дело?
Она покачала головой и с преувеличенной заботливостью жены сказала:
— Пей кофе. На Марсе его не будет, ты же знаешь.
Он тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя остатки сна, и широко раскрытыми глазами с удивлением посмотрел на чашку кофе. Затем пожал плечами, поднес чашку ко рту, нехотя сделал глоток, поставил чашку на стол и опять повернулся к окну.
Внезапно снаружи вспыхнул яркий свет, и она тоже повернулась, чтобы через его плечо посмотреть, как прожекторы, пробив ночь, заплясали на стальном корабле. Она глядела то на мужчину, сидящего рядом, то на воплощенную в сталь мечту, стоящую в центре бетонированного поля, пытаясь увидеть то, что увидел он, и быть очарованной так же, как был очарован он. Но то была лишь его мечта. Она к ней больше не имела отношения.
Сквозь все границы,
что дальше и ближе...
Он смотрел в окно, ни о чем не думая и стараясь ничего не чувствовать. Он не желал знать, просто не хотел давать ей возможности сказать ему. В любом случае, что бы ни было, сейчас это не имело значения. Ничего существенного. И корабль снаружи был убедительным тому доказательством. Межпланетный корабль, символ торжества настоящего дела, огромная башня воплощенной мечты. В грохоте и сверкании огня устремится он ввысь на рассвете, унося в себе через черноту пространства к планете Марс пять сотен жизней, пятьсот пылинок человечества. Летят в основном супружеские пары, как он и Сью. Здоровые и умелые, многие годы готовившие себя к предстоящей работе, истинные мужчины и истинные женщины, наделенные мускулами и умом, чувством юмора и смелостью, которые не откажут в момент опасности.
Всю жизнь он готовился к сегодняшнему дню. Всю жизнь и последние пять лет с Сью.
А стремилась ли она?
В конце концов, посмотри в лицо фактам, черт возьми! Он чувствовал на себе ее взгляд и с трудом удерживался, чтобы не обернуться. Она просто испугалась. Разволновалась. Вполне естественно. С женщинами такое случается, и нечего морочить себе голову. Надо лишь перетерпеть последнюю ночь. Совсем немного после двух месяцев ожидания, с тех пор как они получили свидетельства о допуске к полету. Все эти девять недель он видел напряженные линии вокруг ее рта, делающие губы жесткими и сердитыми. Девять недель она редко смотрела ему в глаза и слишком часто говорила, что любит. Девять недель он уговаривал ее не волноваться, успокаивал, хотя она ни разу не высказала прямо свои опасения, ни разу не призналась в них.
Скажи мне:
я вижу, я вижу...
— Уилл, — произнесла она в отчаянии, и имя прозвучало как молитва.
Он взял ее за руку:
— В чем дело, малыш?
Он не обернулся, не посмотрел на нее. Его слова были обращены к окну, к космическому кораблю и свету прожекторов снаружи.
— Что-то случилось?
Да! Внезапно ее захлестнула волна неистовой ярости, дрожью прошла по телу, ударила по вдруг одеревеневшей спине, отозвалась в пальцах ног, до боли сжала руку в кулак. Когда наконец волнение передалось ему, он повернулся и с робкой, чуть глуповатой улыбкой встретил ее глаза, горящие каким-то внутренним огнем и в упор смотрящие на него.
И опять случилось то, что случалось много раз прежде.
«Я люблю тебя, Уилл!» И, кажется, трудно вздохнуть, и чувствуешь, как руки хотят позвать и опускаются вдоль тела, и тебя захватывает чувство физического успокоения, мгновенно расслабляющее мышцы и клетки, и гнев уходит так же быстро, как наступил.
Пять лет вместе. Пять лет каждодневной близости, большого обоюдного чувства, которое не стало слабее даже после того, как что-то вдруг разъединило их.
— Прости меня, малыш, — отозвался он, — я отвлекся и, кажется, не расслышал, что ты мне говорила.
— Я люблю тебя, Уилл.
Он прищурился и изучающе оглядел ее лицо. Две новые складки пролегли у губ.
— Ты говоришь так, словно хоронишь меня. Почему? Чем ты так расстроена?
«Ты заметил? Наконец ты заметил». Она почти произнесла это вслух, но ей помогла песня, все еще никак не покидавшая ее.
Сквозь гордость, тоску и утраты...
— Извини, — сказала она.
С испугом он увидел мерцающую звездочками пелену, набежавшую на ее глаза.
— Почему ты плачешь?
Помимо его воли это вышло как ворчание.
— Я не плачу.
Она потерла глаза.
— Ну, тогда все в порядке. Тогда не нужно ни о чем беспокоиться. Все чудесно, и все довольны, правда?
Он опять отвернулся к окну, и в это время приемник над дверью кашлянул и прохрипел официальным тоном: «Всем колонистам явиться для проверки и инструктажа в девять часов. Всем, имеющим белые карточки и желтые карточки резерва, явиться в административное здание через сорок пять минут».
У нее была холодная рука. Он через сплетенные пальцы пытался передать ей свое тепло, свои мысли, свои надежды. И на мгновение ему показалось, что он достиг успеха. Но приемник загремел опять: «Объявление. Родственники отъезжающих имеют возможность остаться на ночь. Все лица, имеющие специальные разрешения и желающие остаться до взлета корабля, должны зарегистрироваться для получения спальных мест...»
Дальше он не слышал. Она внезапно рванула руку, и он вдруг понял все, о чем пытался не думать даже наедине с собой.
— Осталось совсем мало времени, — проговорила она незнакомым звенящим голосом.
— Я слышал. Но что случилось, Сью? Что ты хочешь сказать?
Ее вдруг посветлевшие глаза стали большими и теплыми. Огромные карие глаза, в которых можно утонуть. Они смотрели на него прямо, как раньше. Честно. В глазах ее была любовь... сумасшедшая любовь. И нет места никаким сомнениям, когда она вот так смотрит на него.
— Я не лечу, — сказала она.
— Вот как... Я так и думал.
Он ничего не почувствовал, совсем ничего. Видел свою руку, все еще трогающую ее ладонь, но не ощущал ни кончиков своих пальцев, ни нежности ее кожи.
— Что ж, хорошо, что ты решилась сказать, — выговорил он наконец, обнаружив, что еще в состоянии произносить какие-то слова.
— Куда ты?
— Я выйду. Немного пройдусь.
— Хорошо. — Она начала подниматься, и он с трудом сдержался, чтобы не заставить ее сесть.
— Послушай, Сью, — сказал он ровным, обыденным голосом. — Я хочу немного побыть один.
И, не дожидаясь ответа, прежде чем она сообразит, сидеть ей или вставать, он быстро отошел. Выйдя из освещенного зала в темноту, он остановился на ступенях и разжег трубку. Покури, Уилл. Покури свою трубку, насмехался он над собой, и горькая гримаса искажала его лицо. На Марсе ты уже не сможешь позволить себе этого.
Почему она молчала так долго? Он сознательно бередил рану. Сколько времени она обманывала, лгала, притворялась? Сколько это продолжалось после того, как она уже все решила? К чему этот вопрос! Он знает, когда все случилось. В тот самый день, когда они получили белые карточки, дающие право лететь, в тот самый вечер, который они так радостно отметили. Но почему? Зачем ей понадобилось лгать?
Сквозь ночь и сквозь
звезд караты...
Песня стала уже частью ее самой, изменялась и складывалась в слова, которые она хотела услышать...
Сквозь гнев, сквозь
пустые слова
я вижу: любовь жива...
Твердой походкой она вышла из кафетерия и встала на ступенях. Она вся дрожала. В окружившей ее мгле можно было видеть лишь корабль в центре, залитый яркими снопами огней.
Она не могла определить, где же Уилл, и стояла в нерешительности. «Уилл,— с мольбой просила она, — Уилл, вернись! Я ведь тебе еще ничего не сказала. Пожалуйста, Уилл!»
Он оказал, что все знает. Может быть, он просто думал, что все знает. А на самом деле он ничего не знает. И может быть, так и надо. Может быть, ему лучше не знать. Тогда он улетит, ненавидя ее, как сейчас. Уйдет без сожалений.
«Ты летишь на Марс, Уилл. Один. Я не могу быть с тобой. Неужели ты не понимаешь? Мне не разрешили лететь. Мою кандидатуру отклонили. Забраковали...»
Открыв сумочку, она нащупала на самом дне, под пудреницей и носовым платком, розовую карточку. Если ее вынуть, то все равно в темноте ничего не прочтешь. Да и к чему? Она помнит текст наизусть, она видит в нем каждую строчку, как только закроет глаза.
«Сьюзен Барт, — гласили аккуратно впечатанные в разделы слова. — 3-45-А-7821. Не допускается. Пункт 44-Б-З медицинских требований. Затвердение в левом легком».
И все. Две машинописные строчки на розовой карточке. И конец любви, планам, надеждам, всему, чем она жила.
Ему скажут, уверяла она себя. Ему все равно скажут потом, когда он будет на корабле. Или после приземления на Марсе. Все равно он об этом узнает. И не нужно ему говорить сейчас. Так для него будет легче.
В красном блеске лучей
на ракете...
Нет смысла больше ждать. Лучше не видеть его. Она стояла одна, глядя в темноту и дрожа от холода.
Проволока, идущая вдоль противоштормового барьера, врезалась ему в руки. Он с трудом заставил себя разжать израненные пальцы. Какая трусость!
Его охватил припадок бессильного гнева. Обман и трусость!
— Нервничаешь, друг?
Словно тугая пружина толкнула его и повернула лицом к непрошеному утешителю. Исцарапанные руки сжались в кулаки.
— Возможно, — сказал он с вызовом.
Перед ним стоял один из колонистов, которого он встречал несколько раз, но не знал даже его имени, — коренастый, русоголовый, открывающий слишком много зубов в улыбке.
— Я вышел, чтобы побыть минутку один, без жены, — добродушно сообщил тот. — Она меня замучила. Не разговор, а прямо детская считалочка. Эни-бени-терберьени. И через слово о том, что нас ждет там. Интересно, твоя жена тоже так?
— У меня... Я не женат...
— Нет, серьезно? А я не знал, что летят и холостяки. Как же так? Если бы я знал... Мы с Кларой и поженились потому, что оба хотели улететь.
— Бывает.
— Да... Постой! Что ты сказал? Что ты имеешь в виду?
— Знаешь что? Проваливай-ка отсюда, коротышка, если не хочешь неприятностей, — холодно произнес Уилл.
— Неприятностей? Что ж, я могу взять немного, если у тебя излишек, — предложил тот.
Несколько мгновений они неподвижно стояли лицом к лицу.
Колонист хотел показать, что уйдет, когда сочтет нужным, а не потому, что его прогнал Уилл.
— Ушла к другому? — с ехидцей спросил он, но, кажется, и сам почувствовал, что зашел слишком далеко.
Твердо решив не связываться, Уилл стерпел подбадривающий хлопок по спине и с облегчением услышал звук удаляющихся шагов.
— Другой? Не может быть! А впрочем, почему бы нет? Другой... Ну конечно, другой! Это все объясняет. Ему, дураку, нужна была такая развязная обезьяна, как этот коротышка, чтобы все понять.
Два месяца он переживал, искал ответа на мучительные сомнения, замечал все, даже самые маленькие перемены в ней. Что-то появилось в ней неестественное. Он тогда решил, что она испугалась. Винил в этом себя. Старался серьезно не задумываться о переменах в их отношениях, которые подмечал, старался затолкать их вглубь, спрятать в своем сознании.
В ярости бомб,
рождающих пламя...
Песня сводила ее с ума. Песня и воспоминания разрывали душу. Этот проклятый конверт пришел, когда Уилла не было дома. Она открыла его, внутри лежали две карточки. Уилла и ее. Белая и розовая. Белая, означавшая успех, розовая — неудачу. Ну да... Конечно! Ту же самую песню передавали по радио, пока она стояла на кухне, тупо глядя на разноцветные куски бумаги, до нелепости не похожие друг на друга. Впервые их разъединило что-то. Впервые в их жизни одного ожидала радость, другого — горе. И звучала эта песня. А потом и она закончилась, и стали передавать объявления. И только тут смысл того, что случилось, стал постепенно открываться ей.
«Я не лечу, — твердила она, словно вызубренный урок, — я не могу лететь». Она не показала Уиллу карточки, когда он пришел домой. Она должна была вначале подумать, решить, что делать, как об этом сказать. Потому... Потому что, осознав свою неудачу, свое горе, она начала осознавать и нечто другое.
Если она скажет ему правду, он тоже останется дома и звездными ночами будет выходить на крыльцо, на их маленькую лужайку. Будет курить свою трубку и смотреть в небо. Как делал прежде. Только теперь это будет по-другому. Он будет стоять и смотреть в небо один, и ее не будет рядом, и его рука не будет держать ее руку. А потом, вернувшись в дом, он будет избегать смотреть на нее. Он будет ненавидеть.
Когда она это поняла, решение пришло само собой.
«Ты полетишь, Уилл. Я хочу тебе счастья. Всем сердцем. Ты должен утолить сокровенную жажду твоей жизни, осуществить заветное стремление. Даже если беда иссушит меня».
И пусть мысль об этом похожа на мелодраму. К вечеру она отпечатала для себя белую карточку. Конечно, по этой подделке ей не попасть на корабль, но карточка выглядела вполне прилично, чтобы обмануть Уилла. Она показала их ему вместе. И они отправились ужинать в ресторан. Чтобы отметить радостное событие. И даже немного выпили лишнего. Вместе.
Когда он заснул, она встала и вышла во двор. И смотрела на небо одна. Сидела на мягкой траве и плакала. А потом он проснулся, обнаружил, что ее нет рядом, и тоже вышел. Увидел ее, понял по-своему. Взял на руки и отнес в дом. И был веселым и нежным, смешным и сильным. Они пили какао на кухне, и он подшучивал над опасностями, которые ждут их впереди, пытаясь вселить в нее уверенность, убедить, что вместе они преодолеют все.
С тех пор она не плакала. С тех пор она держала себя в руках. Старалась ни днем, ни ночью не думать ни о чем, кроме любви к Уиллу. Она уже не была самой собой, старалась ничем себя не выдать. Она была живой ложью, которая, если не убьет их обоих, даст ему то, о чем он мечтает.
И вот сейчас наконец ему можно было все рассказать. Можно, потому что менять решение уже поздно. Сейчас у него нет времени, чтобы передумать. Он бы уже не остался сейчас.
Но он не захотел слушать. Что ж, может это и к лучшему.
Где он сейчас? Почему не пришел?
«Я могу больше не увидеть его», — вдруг подумала она. Чудовищная мысль всей громадой навалилась на нее, ударила и сломила. Это невозможно! Такого не может случиться: больше не видеть eгo!
— Уилл, я здесь.
Он чуть было не прошел мимо.
— А... Привет!
Какие обычные слова. Какие пустые, обычные слова. Как будто он просто выходил погулять. В обычный вечер. Как будто еще будет завтра.
— Давай попрощаемся, — произнес он, и даже в темноте можно было различить его каменное лицо. — Тебе нет смысла оставаться здесь до утра. Ты, конечно, поставила их в известность о своем решении? Как я понимаю, мне ты сказала последнему?
Значит, так. Он вне себя. В нем говорит лишь обида. Его не переубедить, да и не нужно.
— Я бы хотела остаться,— сухие губы едва слушались ее. — Но мы можем попрощаться сейчас, если ты так хочешь.
— Да, я так хочу.
Он легонько взял ее за плечи, наклонился и целомудренно поцеловал ее в лицо.
— Нет. Нет. Не так, Уилл. Нет.
Ее собственная боль, обида и печаль исчезли при виде его горя.
— Уилл, пожалуйста, — сказала она твердо, — выслушай меня. Всего одну минуту. Я хочу объяснить тебе...
— Лучше не надо, Сью.
Она медленно вздохнула, облизала запекшиеся губы, зажмурилась, чтобы унять красные пятна, заплясавшие в глазах, и проговорила снова:
— Мне надо тебе объяснить. Я... Я не...
— Я не хочу слышать! — закричал он.
Его лицо напряглось, подбородок задрожал, пальцы впились ей в плечи. Он пытался сдержаться, сохранить видимость спокойствия.
— Я... — попыталась она опять, но больше не смогла вымолвить ни слова. С трудом можно было лишь различить: — Уилл, я...
— Прекрати, — сказал он, а затем неожиданно мягко добавил: — Ничего, малыш, я понимаю.
И вдруг она ощутила его руки у себя на спине, и он, не совладав с нахлынувшим чувством, прижал ее к себе. Крепко, крепко. Так, что стало невозможно дышать.
Он понимает. Но что он понимает? Он не знает, что случилось. Как он может знать? Да и его гнев показывает, что он ни о чем не догадывается.
«Я ненавижу тебя, — подумала она, пытаясь устоять на месте. — Ненавижу за то, что ты такой сильный, что так хочешь лететь!»
— Хорошо, — сказала она тихо. — Я больше не буду.
Она улыбнулась. Она продолжала улыбаться. Вот так, наверное, и нужно прощаться. И больше ничего не надо. После этого мгновения он, конечно, понял, что она его любит. И неважно, почему она не летит, он должен понять, что она его любит, будет любить всегда.
Она увидела, как он повернулся и пошел прочь. И вдруг почувствовала, что по крайней мере частица ее всегда будет с ним, куда бы он ни улетел, где бы он ни был.
Шесть тяжелых удаляющихся в сторону шагов по бетону, и все затихло... Он повернулся. Нет, оглянулся, чтобы сказать:
— И передай ему от меня, чтобы он был достоин этого!
Сначала в эту очередь. Поставить печати на документах. Сделать уколы. Теперь сюда. Медицинская проверка.
— Вы понимаете, мистер Барт, довольно редкий случай, когда муж решает лететь один, если его жену не пропустили.
Улыбайся. Нет. Не так. Веди себя должным образом. Подумаешь об этом позже. Теперь иди сюда. Поставь штамп на эту бумагу. Встань в этот ряд.
«...не пропустили!»
Наконец все процедуры закончены. Еще час до отлета. Кто-то разносит кофе. Предлагают таблетки. Успокаивающие? Возбуждающие? Он не знал. Он проглотил таблетку и одним глотком выпил кофе.
«Не пропустили?..»
Но она ничего не сказала ему об этом... Она никогда... У нее ведь была белая карточка, такая же, как у него.
Он встал, чтобы поискать кого-нибудь, кто может все объяснить. И вспомнил слова, которые сейчас сказал врач-психиатр. Вспомнил нотку сомнения в его голосе, когда он говорил, что Сью... Если сейчас Уилл начнет спрашивать и обнаружится, что он не знал...
Он обязан был знать.
Не пропустили? Почему? Что с ней?
«Осел! Какой же я осел, — думал он. — Что я наделал!»
«Я люблю тебя, Уилл», — сказала она. А он кричал на нее. Может быть, он еще сумеет повидать ее. Может быть, она все-таки осталась. Кто-то должен это знать!
В вихре звезд
иль на нашей планете...
Стрелки часов сливались в полосы, а цифры казались звездами, и она никак не могла понять, который час. Она не знала, сколько еще осталось ждать. Стараясь не скрипеть, она повернулась на узкой складной койке. Лежать было невмоготу.
Впрочем, если она сейчас выйдет и будет одной из первых, она сможет подойти прямо к проходу. Она знает, где они пойдут. И тогда она будет очень близко к нему, почти может прикоснуться, когда он пройдет мимо.
Еще час до рассвета. Хотя, видимо, не одна она подумала об этом.
В кафетерии уже горел свет, и посетители торопливо пили кофе. Она пришла вовремя. Встала в толпу ожидающих и начала, как могла, протискиваться вперед. К тому времени, когда показался оркестр и музыканты принялись настраивать инструменты, она стояла у самого прохода. Оркестр заиграл, и с ней чуть не случилась истерика. Все вокруг начали петь. Она тоже запела.
Скажи мне: я вижу
в пришедшем рассвете...
Только пока еще не было настоящего рассвета. Солнце еще не взошло. Как только оно покажется, огромный корабль исчезнет. Он будет наполнен людьми, и среди них — Уилл. Он также станет частицей того человеческого самопожертвования, которое утолит голод дракона и заставит его улететь.
А вот и жрецы, пасущие это стадо жертв. Жрецы в обыкновенных костюмах: президенты компаний, ученые, газетчики.
Прямо за ними двигались их пленники. Пять сотен голов, пятьсот пар рук и ног. Настолько одинаковые в своих белых комбинезонах, что не различить.
Один из них что-то сказал. Его имя было Уилл. Он заметил ее. Он сказал...
«Он ничего не знает. Он ненавидит меня. Он думает...» Она не могла вспомнить, что же такое он думает. Что-то очень плохое. Ужасное. Ведь она хотела рассказать ему. Объяснить. Сделать, чтобы все было понятно.
«Что же он мне сказал? Что он проговорил, когда проходил мимо?»
Она закрыла глаза и стала вспоминать его лицо, движения губ, стараясь не слышать ни шума вокруг, ни оркестра, ничего. Стараясь не отвлекаться. Она должна узнать по его губам, что он сказал. Она же знает их малейшие движения, все вместе и каждое в отдельности.
Первое слово было «малыш». Второе — «люблю».
Но этого не могло быть! Он ее ненавидит. Она неправильно соединила произнесенные им звуки.
Заголосила сирена, и воздух наполнился грохотом. И люди закричали:
— Назад!
— Что вы делаете! Назад!
— Взрыв... нуль... назад!
Ее хватали за ноги, сжимали руки, но не могли удержать. Она освободилась. Побежала вперед. Быстрее, быстрее, чтобы ее не догнали.
Но уже никто не пытался ее догнать.
Она должна была сделать так, чтобы он узнал. И узнать самой. Что он сказал... она сказала... можно сказать... нужно сказать.
Малыш... люблю...
— Я люблю тебя, Уилл, — прошептала она, когда взрыв потряс воздух и бетон содрогнулся под ногами, возвещая о прощальном прыжке дракона. Затем пламя омыло ее и бросило на дрожащую землю. Она лежала ничком, устремив взгляд в сторону Уилла, который сейчас, несомненно, мог видеть ее сквозь пламя, на котором стоял.
И последней мыслью была счастливая уверенность: ему скажут. Он узнает.
И последнее, что она еще услышала, были слова, заканчивающие песню:
Свободных и храбрых знамя...
Обсуждения Сквозь гордость, тоску и утраты