Эх, касаточка масленица, руса-коса, сахарные уста. Где ты с пышными блинами да ясным солнышком. Недавно юбку себе новую купила по подолу цветочками вышитую, но в морозы лютые не больно-то в юбочке покрасуешься.
Лето идет вприпрыжку, а зима вразвалочку. Словно та девка в старинном причитании: 'В понедельник я банюшку топила, во вторник в баньку ходила, в среду в угаре пролежала, в четверг буйну голову чесала. . .'
Лето идет вприпрыжку, а зима вразвалочку. Словно та девка в старинном причитании: 'В понедельник я банюшку топила, во вторник в баньку ходила, в среду в угаре пролежала, в четверг буйну голову чесала. . .'
Утренняя зорька зажглась малиновой обманчивостью и сразу погасла. Опять по оконному стеклу поднимаются побеги снежных ажурных узоров. Холоду продолжаться. Сквозь изморозь стекла вижу Верку из соседнего дома. Вечно забывает как меня зовут. То Валей покличет, то Олей. Хорошо хоть не Мотей. На улице стужа, добрый хозяин собаки со двора не выгонит. Верка, укутавшись в теплый клетчатый шарф, выгуливала свою маленькую собачонку Мотю.
- Мотя! Пошли домой! Ко мне Мотя! Иди ко мне, я кому сказала. Там собака здоровая. Мотя, итить твою, Мотя. . . . .
Зычный Веркин голос на морозном воздухе казался звонким, словно разбившаяся сосулька.
А мне выгуливать некого. Разве только мышонку, которая живет под полом и царапается целый день. Говорят, коли мыши скребутся в углу, значит выселяют хозяина из дому. Только я этому не верю. Мышь уже который год дерет пол, а я все обитаю в своей комнате под номером три. Мышь грызет и грызет, аж дрожь берет. Скоро, наверно, дырку возле холодильника продырявит, как я мужу своему холку на голове. Постоянно в последнее время донимаю его.
'Давай,' - говорю, - 'уедем туда, где табун бегущих лошадей разрывает своими лохматыми гривами пылающий закат. От жизни, похожей на клетку без дверей, уже начинаю забывать прохладу росной травы и запах седых туманов.'
Муж откладывает, как всегда, газету в сторону и мои длинные лилейные грезы обрываются коротким воздыхающим отступлением:
- Эхе-хе, мечтать не вредно.
Сегодня пятница. В этот день курицу даже на яйца не сажают, а бабы не прядут. Но моей мышонке, что понедельник-черный, что воскресенье-свято.
Знай свое дело, грызет и грызет без передышки.
Меня одолевает душевная смута и я говорю ей:
- Ну, и что ты царапаешься? К свету хочешь, наверх? Э-э; матушка, боюсь тебе не спондравится. Потому что герои тыла и войны давно переключились на мафиози, а серийные убийцы так и шарят своими глазищами, кого бы замочить. А ежели ты с работы подвыпимши будешь до дому топать, тебя могут шарахнуть из-за угла так, что очнешься только в вытрезвителе. Без часов, без мобильника и денежки твои тю-тю. Хи-хи-хи.
Ну, а коли ты, краса моя, хочешь полакомиться кусочком сыра, так у меня в холодильнике пусто. От новогодних и рождественских праздников остался один сморщенный огурец, да хвост селедки. Это мыслимо!. Восемь дней на работу не ходили. Гуляли, пили, ели. Гостей потчевали икрой красной да глинтвейном.
А потом, после Рождества, голубушка, начались Святки. Чествовали Коляду. Местная шпана, вырядившись в маски и шутовскую одежду, пели под дверью:
'Пришла Коляда
Накануне Рождества,
Дайте коровку,
Маслянку головку. . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А дай Бог тому,
Кто в этом дому.'
Ну, как тут не одарить ряженных печеньем с конфетами. Да, милая сударыня, все нынче просят, кто масляну коровку, кто червонец. Так что, печаль моя, не скребись ко мне в дом, угощать все одно нечем.
Донялa уже. Засыпаю - ты шуршишь в углу, просыпаюсь - ты снова скребешь пол. Вдруг из-под пола в мышиной возне послышалось:
'Не бери в голову, бери в ноги - толще будешь.'
Я обомлела.
- Ах, ты, сизая голубка, крыса махровая. Бр-р-р
Меня покоробило, будто увидела наяву мышиный хвост, длинный как шнур и острую ее мордочку.
'о черных страхов гнет. . . '
Словно поруганная судьбой в блуждающем состоянии, дабы не лишиться рассудка в пятницу-неработницу, иду гладить белье. Заодно включаю радио погромче. Передавали мелодию Равеля 'Болеро'.
Глажу белье, слушаю пленительную музыку и чувствую страсти мои потихоньку затухают. К моему великому удивлению стихли и шорохи под полом. Но как только певучесть музыки исчезла, шуршанье в углу возобновилось.
'Не страдай,' - успокоила я себя. Доглаживаю белье и направляюсь к магнитофону. Ищу диск 'Болеро.' Через минуту комната вновь наполняется дивной мелодией. Я с трепетом прислушиваюсь к царапанью. Все смолкло. Мое лицо округлилось в блаженной улыбке. Я представила, как мышь, умиленно сложив лапки, сидит и слушает Равеля. Ужель в музыке необыкновенной ей, как и мне почудился рай - воплощенных грез виденье.
'Длинная дорога. По одну сторону - поле, по другую - поле. Где-то позади остался город со звенящими, как колокольчики трамваями да поющими фонтанами и совсем не вяжущиеся к этой идиллии прически скинхедов - 'аля бобик.' Лица злые орут:
'Мы - звери, мы - Россия'
Эк, развезло бедолаг. Поди опять приняли браги с палитурой. А вон, той тетке с хозяйственной сумкой вовсе не до России. Она, устремив свой взор вверх, на одно из окон дома оповещает весь мир:
'Я ее позорю! Дубленку своровала. . . А сама по сорок тысяч зарабатываешь на стеклах. . . . на окнах. Татьяна Ива-ановна. Татья. . . Я ее опозорю, не жить ей здесь.'
Иду, иду по пыльной дороге. . . Боюсь оглянуться назад. Знаю, мука и тоска, схожие с продымленной банькой, охватят меня разом, если я увижу со стороны неприглядный мой дом с соседкой блудницей и сплетницей.
Ни веселого цвет пригожего, ни деревьев под окнами. . .
Одни разношерстные балконы. Ту-да-а, да-да, ту-у-да, да-да. . .
Иду под музыку Равеля туда, где ветер, солнце и полынь-трава. Заглядываю по пути в гости к подруге, которая пишет замысловатые рассказы и носит имя Онегина.
Ну, как тут не заглянуть, когда окна ее дома, вперившись в проселочную дорогу, словно поджидая гостей со стороны, так и манят переступить порог хаты гостеприимной хозяюшки.
Дом полон благоуханного запаха трав, развешенных сушиться по стенам. Запашистый чай да духмяный мед тянут на спокойные разговоры, по-домашнему добрые, несуетливые'.
Ах, 'Болеро'!
Я зябко кутаюсь в теплую шаль с малиновыми цветами (память матери) и прислушиваюсь, не скребется ли моя мышка. Молчание, может она, как и я пошла гулять по пыльной летней дороге, но обратно не возвернулась в свое подпольное царство, где темно как у Малевича в 'квадрате'.
На следующий день я думала ветер царапается в мою дверь, хотела впустить, а это оказалось снова мышонка под полом.
Ох, живем-то однове. Опять включаю 'Болеро'. И снова в углу тишина. Я не знаю сколько бы продолжалась эта игра с мышью, если б в один из морозных дней не объявилось определенье божье - Мануил, местный сантехник в синей робе и с гаечным ключом в кармане.
Мануил стучал в каждую дверь многосемейного дома и солидным голосом извещал:
- Хозяюшки, запасайтесь водой.
Оказалось, у кого-то прорвало трубу и надо было отключать воду. Засим следовало вскрыть пол над вентелем водопроводной трубы, который находился в глубине общего коридора, прямо у моей двери.
То ли от крепкого словца Мануила и его напарника, то ли от скрипа выворачиваемых досок пола, мышиная песня на следующий день не возобновилась.
Уже неделю в моем доме царит тишина. Моя мышь, наверно, 'ремешком стянув шинель, в ополчение ушла.'
И вот однажды, утомленная тишиной, я внезапно ощутила в себе унылую пустоту.
Даже не с кем обмолвиться словом, если дома остаюсь одна.
Эх, скорей бы пришла касаточка-масленица, руса-коса, сахарные уста.
Выйдешь на улицу, глянешь на Село, народ гуляет и тебе весело.
г. Калининград
- Мотя! Пошли домой! Ко мне Мотя! Иди ко мне, я кому сказала. Там собака здоровая. Мотя, итить твою, Мотя. . . . .
Зычный Веркин голос на морозном воздухе казался звонким, словно разбившаяся сосулька.
А мне выгуливать некого. Разве только мышонку, которая живет под полом и царапается целый день. Говорят, коли мыши скребутся в углу, значит выселяют хозяина из дому. Только я этому не верю. Мышь уже который год дерет пол, а я все обитаю в своей комнате под номером три. Мышь грызет и грызет, аж дрожь берет. Скоро, наверно, дырку возле холодильника продырявит, как я мужу своему холку на голове. Постоянно в последнее время донимаю его.
'Давай,' - говорю, - 'уедем туда, где табун бегущих лошадей разрывает своими лохматыми гривами пылающий закат. От жизни, похожей на клетку без дверей, уже начинаю забывать прохладу росной травы и запах седых туманов.'
Муж откладывает, как всегда, газету в сторону и мои длинные лилейные грезы обрываются коротким воздыхающим отступлением:
- Эхе-хе, мечтать не вредно.
Сегодня пятница. В этот день курицу даже на яйца не сажают, а бабы не прядут. Но моей мышонке, что понедельник-черный, что воскресенье-свято.
Знай свое дело, грызет и грызет без передышки.
Меня одолевает душевная смута и я говорю ей:
- Ну, и что ты царапаешься? К свету хочешь, наверх? Э-э; матушка, боюсь тебе не спондравится. Потому что герои тыла и войны давно переключились на мафиози, а серийные убийцы так и шарят своими глазищами, кого бы замочить. А ежели ты с работы подвыпимши будешь до дому топать, тебя могут шарахнуть из-за угла так, что очнешься только в вытрезвителе. Без часов, без мобильника и денежки твои тю-тю. Хи-хи-хи.
Ну, а коли ты, краса моя, хочешь полакомиться кусочком сыра, так у меня в холодильнике пусто. От новогодних и рождественских праздников остался один сморщенный огурец, да хвост селедки. Это мыслимо!. Восемь дней на работу не ходили. Гуляли, пили, ели. Гостей потчевали икрой красной да глинтвейном.
А потом, после Рождества, голубушка, начались Святки. Чествовали Коляду. Местная шпана, вырядившись в маски и шутовскую одежду, пели под дверью:
'Пришла Коляда
Накануне Рождества,
Дайте коровку,
Маслянку головку. . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А дай Бог тому,
Кто в этом дому.'
Ну, как тут не одарить ряженных печеньем с конфетами. Да, милая сударыня, все нынче просят, кто масляну коровку, кто червонец. Так что, печаль моя, не скребись ко мне в дом, угощать все одно нечем.
Донялa уже. Засыпаю - ты шуршишь в углу, просыпаюсь - ты снова скребешь пол. Вдруг из-под пола в мышиной возне послышалось:
'Не бери в голову, бери в ноги - толще будешь.'
Я обомлела.
- Ах, ты, сизая голубка, крыса махровая. Бр-р-р
Меня покоробило, будто увидела наяву мышиный хвост, длинный как шнур и острую ее мордочку.
'о черных страхов гнет. . . '
Словно поруганная судьбой в блуждающем состоянии, дабы не лишиться рассудка в пятницу-неработницу, иду гладить белье. Заодно включаю радио погромче. Передавали мелодию Равеля 'Болеро'.
Глажу белье, слушаю пленительную музыку и чувствую страсти мои потихоньку затухают. К моему великому удивлению стихли и шорохи под полом. Но как только певучесть музыки исчезла, шуршанье в углу возобновилось.
'Не страдай,' - успокоила я себя. Доглаживаю белье и направляюсь к магнитофону. Ищу диск 'Болеро.' Через минуту комната вновь наполняется дивной мелодией. Я с трепетом прислушиваюсь к царапанью. Все смолкло. Мое лицо округлилось в блаженной улыбке. Я представила, как мышь, умиленно сложив лапки, сидит и слушает Равеля. Ужель в музыке необыкновенной ей, как и мне почудился рай - воплощенных грез виденье.
'Длинная дорога. По одну сторону - поле, по другую - поле. Где-то позади остался город со звенящими, как колокольчики трамваями да поющими фонтанами и совсем не вяжущиеся к этой идиллии прически скинхедов - 'аля бобик.' Лица злые орут:
'Мы - звери, мы - Россия'
Эк, развезло бедолаг. Поди опять приняли браги с палитурой. А вон, той тетке с хозяйственной сумкой вовсе не до России. Она, устремив свой взор вверх, на одно из окон дома оповещает весь мир:
'Я ее позорю! Дубленку своровала. . . А сама по сорок тысяч зарабатываешь на стеклах. . . . на окнах. Татьяна Ива-ановна. Татья. . . Я ее опозорю, не жить ей здесь.'
Иду, иду по пыльной дороге. . . Боюсь оглянуться назад. Знаю, мука и тоска, схожие с продымленной банькой, охватят меня разом, если я увижу со стороны неприглядный мой дом с соседкой блудницей и сплетницей.
Ни веселого цвет пригожего, ни деревьев под окнами. . .
Одни разношерстные балконы. Ту-да-а, да-да, ту-у-да, да-да. . .
Иду под музыку Равеля туда, где ветер, солнце и полынь-трава. Заглядываю по пути в гости к подруге, которая пишет замысловатые рассказы и носит имя Онегина.
Ну, как тут не заглянуть, когда окна ее дома, вперившись в проселочную дорогу, словно поджидая гостей со стороны, так и манят переступить порог хаты гостеприимной хозяюшки.
Дом полон благоуханного запаха трав, развешенных сушиться по стенам. Запашистый чай да духмяный мед тянут на спокойные разговоры, по-домашнему добрые, несуетливые'.
Ах, 'Болеро'!
Я зябко кутаюсь в теплую шаль с малиновыми цветами (память матери) и прислушиваюсь, не скребется ли моя мышка. Молчание, может она, как и я пошла гулять по пыльной летней дороге, но обратно не возвернулась в свое подпольное царство, где темно как у Малевича в 'квадрате'.
На следующий день я думала ветер царапается в мою дверь, хотела впустить, а это оказалось снова мышонка под полом.
Ох, живем-то однове. Опять включаю 'Болеро'. И снова в углу тишина. Я не знаю сколько бы продолжалась эта игра с мышью, если б в один из морозных дней не объявилось определенье божье - Мануил, местный сантехник в синей робе и с гаечным ключом в кармане.
Мануил стучал в каждую дверь многосемейного дома и солидным голосом извещал:
- Хозяюшки, запасайтесь водой.
Оказалось, у кого-то прорвало трубу и надо было отключать воду. Засим следовало вскрыть пол над вентелем водопроводной трубы, который находился в глубине общего коридора, прямо у моей двери.
То ли от крепкого словца Мануила и его напарника, то ли от скрипа выворачиваемых досок пола, мышиная песня на следующий день не возобновилась.
Уже неделю в моем доме царит тишина. Моя мышь, наверно, 'ремешком стянув шинель, в ополчение ушла.'
И вот однажды, утомленная тишиной, я внезапно ощутила в себе унылую пустоту.
Даже не с кем обмолвиться словом, если дома остаюсь одна.
Эх, скорей бы пришла касаточка-масленица, руса-коса, сахарные уста.
Выйдешь на улицу, глянешь на Село, народ гуляет и тебе весело.
г. Калининград
Обсуждения Шла я полем, по дороге
Спасибо!