Семь псов у порога 7

Кому-то этот крутой кипяток гормонального варева ошпарит безумным заблуждением Юность. И тогда уродливое пятно стянутой ожогом кожи так и не даст уже повернуть голову ни в чью сторону.

Других хорошо и вовремя освоенная сексуальная практика уютно поселит в гармонии компромиссов Зрелости.

А иных трепетным романтическим чувством одарит сама её величество Старость - время нежданных вывертов слабоумия.

Но я-то думаю, что тут речь не о любви. О чём угодно, только не о ней. По мне, если она кому и даётся, то в свой один-единственно-возможный-срок. Ну, хватит теоретизировать, не по-женски как-то.

Моя любовь случилась в детстве. Но уже не в интернатовском.

После того, как отче Мозес окончательно угнездился в моей памяти в качестве невозвращенца из Шамбалы, я, уже школьницей начальных классов, какое-то время жила в семье приёмных родителей. Хозяин дома был некрупным кабинетным учёным, специалистом по народам Крайнего Севера, а его супруга – вообще преподавала химию в вечерней школе рабочей молодёжи.

Немолодые, невесёлые и какие-то нескладные, мужчина и женщина пытались кусочками моей детской шкуры залатать дырявые нюки* (покрышки чума, сшитые из шкур оленей) своего неудачно поставленного чума. И когда все вокруг наелись моего зверского сопротивления по самое макодаси** (отверстие в верхней части чума), они опамятовали. После недолгого раздумья я была сослана учёными людьми к их дальней бездетной родственнице по имени Тётя, в далекую и глухую деревню.

Но в эти-то кошмарные месяцы перед отъездом как раз всё и случилось…

Ничего в нём не было особенного, мальчик, как мальчик, не высок, не низок; не чёрненький, не беленький…

Ну, вот чего я вру-то, старая! Он же был, как ангел…

Ангел в сандаликах случайно проходил по нашему двору и посмотрел на меня. Я… А чего я?.. Я подумала в ту секунду, что у меня с этого мгновения два пути: либо сейчас же пойти за ним на край света, либо самой бежать на тот же край и стоять там до тех пор, пока он не придёт за мной и не отведёт от этого края…

Говоря взрослыми и не совсем правильными словами, я не испытала ни страстного порыва, ни глупой экзальтации, ни даже простого стеснения – ничего из книжек. Во мне разлились тишина и покой.

Моё маленькое сердце, покрытое ссадинами, истыканное занозами и уже научившееся быть колючим ёжиком, вмиг избавилось от этих первых болячек и стало биться в новом ритме, - высоком, чистом…

Моя маленькая душа, скрученная туго-натуго, будто бесценный конфетный фантик-секретик, намертво зажатый детской волей в побелевшем кулачке, распрямилась и невесомой пушинкой плавно полетела к небесам.

Сандалики повернули в мою сторону, и вот уже между нашими глазами места осталось только для дыхания. Оно было ровным, тихим. Тихим был и наш первый разговор. Он, конечно, был из слов, из простых, обыкновенных слов. То, что передавалось ими, было так же просто, буднично и спокойно.

Мне не пришлось ничего выбирать, ни первого пути, ни второго. Мы просто пошли. Сдвинулись с места и пошли. Это бывает очень важно - пойти вместе сразу, ничего не обдумывая, не вычисляя, даже ни на что не полагаясь. Дорога – это родная сестра любви.

Всё время мы ходили, не расцепляя ладоней. Мне казалось, что так же, держась за руки, летают над нами и наши ангелы.

Только это чувство и можно называть любовью. Если действительно есть на свете то, что Бог обозначил этим словом, так это оно и есть.

И длилось всё ровно столько, сколько надо, чтобы запомнить на всю жизнь. То есть, - одно мгновение.

Ссылка в деревню сделала из меня ту Самбалу, которую вы теперь знаете.

Жизнь этого селения ничем не захватывала меня в свой медленный повседневный ток. Поэтому из школы, где обзавестись друзьями тоже никак не получалось, я неслась только домой, к Тёте.

В этой женщине мне нравилось всё: глаза, волосы, руки, тембр голоса, походка… Я удивлялась ей каждый день, если не каждый час. Не делая, кажется, ничего такого особенного, Тётя с первого дня раскрутила вокруг меня какое-то исполинское колесо обозрения! Мир стремительно расширялся во мне. Он завоёвывал меня, а я его. Жадно глотая тётины рассказы, я только поскуливала от счастья.

Мы всё делали вместе: читали, готовили еду, носились по лесу, что-то шептали крохотным букашкам на травинках, и, как-то раз, чуть не описались от страха на лесной тропе, налетев на обиравшего малину медведя. Мы проваливались вечером в сон в одну и ту же секунду, а утром одновременно открывали глаза. Хохотали над одним и тем же, или - просто так, ни с того, ни с сего. Иногда вообще ни о чём не думали, сидя на берегу и глядя, как солнце садится за озером. Но это была не грусть, даже лёгкая. Каким-то внутренним уговором всё отрицательное не допускалось в нашу жизнь. И она была светла и волшебна. Однажды в лесу, мы улеглись голова к голове и стали смотреть, как в сумасшедшей вышине качаются верхушки сосен. И заснули, а когда проснулись, между нами спал ёжик…

И вот ещё, что было необычным: мы никогда ни о чём с ней не мечтали, в классическом смысле девичьих грёз. Я, правда и раньше этим сильно не увлекалась. В интернате, если изредка и нападала такая блажь, то мечты были замешаны, скорее всего, на яростном желании справедливого возмездия за накопившиеся обиды, снесённые оскорбления. Те мечты носили сладкий, но ядовитый привкус мести…

А временами в Тётю, по её же словам, вселялся какой-то неуправляемый бесёнок. И хоть она каждый раз строго на него цыкала куда-то внутрь самой себя, я от этих закидонов совсем не молоденькой уже женщины просто млела каждый раз, разинув рот. Ну, например...

В одно из солнечных воскресений, в самом конце мая, мы с Тётей важно и торжественно направлялись в сельский клуб на просмотр новой картины. Неожиданно Тётя замерла напротив нашей школы. У сетки изгороди, из травы торчал рыжий обшарпанный бок баскетбольного мяча. Неделю назад его обыскалась вся школа, и, так как он был в единственном на все классы экземпляре, то нервов, драк и слёз было потрачено достаточно. Тётя грациозно наклонилась к траве и элегантным движением вызволила школьную пропажу из крапивно-репейной зелени. Её руки держали стёршуюся пупырчатую резину мяча так, как это, наверное, делала бы, к примеру, маркиза де Помпадур, доведись ей, по случаю, оказаться в наших палестинах. Я уже собралась, было, восхититься и излить кучу эмоций по поводу тётиной зоркости, но так и осталась с открытым ртом и глазами на лбу. Величавая моя Тётя, не меняя выражения лица, оглянулась по сторонам и «крюком», через голову, с силой бросила мяч за изгородь. Мяч взвился в воздух и, описав сумасшедшую дугу, вонзился точно в кривое кольцо баскетбольного щита, торчавшего за сиренью, росшей в палисаднике. Изящно потерев пальчики друг о дружку, Тётя стряхнула с них пыль от мяча, затем, не переводя на меня глаз, подмигнула и, как ни в чём не бывало, двинулась дальше.

На дорогу, ломая кусты, вылетели из-за школы мальчишки, видно, курившие там на баскетбольной площадке. Вновь обретённый мяч сжимал в руках самый старший. Они изумленно оглядывались по сторонам, минуя, естественно, наши с Тётей фигуры. В конце концов, их глаза поднялись к небу…

Я прочла в эти годы уйму великих книг и не «по диагонали». Мне читать нравилось, все книжки оставались во мне навсегда, как самые близкие люди. Это тоже сотворила Тётя. Она знала, кажется, всё на свете и обо всём могла рассказать. Но как-то по-особенному, заразительно, что ли. В её рассказах интересным становилось то, о чём ты никогда бы не подумал, мимо чего прошёл бы, не заметив. Я научилась от неё и этому. Потом, спустя годы, умение видеть незаметное, глубоко спрятанное, иногда помогало мне в самом сложном виде общения – с людьми. А иногда и нет. Если человек начнёт в себе закрываться и выставлять оборону, то тут уж ему ни ёжик, ни черепаха, ни улитка не конкурент.

Конечно, я знала, - это счастье не навсегда, мой жизненный опыт уже научил меня обуздывать излишне смелые планы на будущее. Поэтому, захлёбываясь от восторга, я, тем не менее, изловчилась не дать лавинам обрушившегося на меня неведомого знания сбить меня с ног и погрести под своими толщами. С недетской аккуратностью я успевала всё это осмыслять и укладывать в себя поглубже, понадёжнее: это - в память, это - в душу, это – в сердце. И всё хранить - бережно, аккуратно и долго. Я будто запасалась силами на будущее. А Тётя, видимо, тоже что-то такое предвидела в моём далеке и старалась изо всех сил.»