Дед
«Будучи сильно молодым, да таким же ранним, я никому в округе из противоположного пола не давал проходу. Еле дожидался, пока брякнет, запирая хозяйский дом на ночь, железная щеколда, и… ищи-свищи меня по чужим задворкам да сараям!
«Будучи сильно молодым, да таким же ранним, я никому в округе из противоположного пола не давал проходу. Еле дожидался, пока брякнет, запирая хозяйский дом на ночь, железная щеколда, и… ищи-свищи меня по чужим задворкам да сараям!
До утра валандался, но правда, всегда поспевал к сроку: щеколда – «дзинь», а я уже на месте, из конуры полноса торчит. Глаза, всё же на всякий случай в тени прятал, уж больно проницательные хозяева мне в родители попались.
Но, сколько верёвочке не виться, а догадался Батя Канат обо всём. Может – сам, а может соседи любезно нагавкали. И посадил меня Батя на стальную цепь. Этого я в первую же ночь не простил, только дёрнул головой тихонько и вместе с этой блестящей верёвкой ушёл по своим неотложным делам.
Ничего не сказал утром Батя Канат, потеребил только в руках стальную цепочку, да и отстегнул от ошейника. До первого воскресенья я жил по своим прежним правилам, а в выходной, днём, Канат с Самбалу пошли в клуб смотреть на какое-то кино. Вернувшись, Батя, не заходя даже в дом, сел на свой трактор и тот через полчаса-час к нам во двор, на мою законную территорию, приволок здоровенный кусок рельса. Я, само-собой, догадался, что эту идею Бате подсказало то самое «кино», смотреть на которое они ходили, но даже ухом не повёл, пока он скреплял цепью мой ошейник с этой железякой.
- Полезное какое кино-то, оказалось! Хорошо, что ты меня уговорила сходить.
Самбалу, видно, сочла для себя полезным промолчать, – на всякий случай.
До самых сумерек мы все четверо, - я, Самбалу, Канат и трактор, - усердно изображали почти полную неподвижность в пространстве, лень, покой и безразличие к сильным страстям. Легче всего, конечно, было трактору.
Батя Канат выводил напильником на какой-то тракторной детальке свою «японо-китайскую» музыку, иногда, правда, давая всем нашим ушам передышку на время своих перекуров.
Мама Самбалу громыхала сначала посудой, потом тазами и вёдрами, и тоже не больше обычного.
А уж я, изображая безразличие, так иззевался, что чуть действительно не порвал себе пасть и израсходовал весь запас слёз до конца своей беспутной жизни.
Чего уж говорить, у всех у нас тогда нервы были, что твой рельс этот с-под насыпи, где поезда грохочут.
Так вот, о рельсе этом.
Уже вконец одуревшая от ожидания щеколда, всё-таки, наконец, брякнула; правда, чуть сильнее обычного, но тут же отключилась до первых петушиных побудок.
И вот этот бывший важный железнодорожный кусок стального полотна, зарываясь наглым своим носом в пыль, пополз безропотно за мной в ту сторону села, где у меня этой ночью были совершенно неотложные дела.
Не учёл я только одного: силы на возвращение домой истаяли вместе с завершением этих дел. Я рухнул посреди двора своей очередной подруги и заснул…
Утром мы с Батей Канатом вместе отвозили рельсину к насыпи обратно. Батя что-то насвистывал, а я рассматривал окрестный мир с высоты тракторной кабины…
Я куролесил долго, и мои терпеливо ждали, пока я перебешусь, как-то улаживая возникающие с соседями проблемы.»
10. МАЛЬЧИК
Я, наверное, начну писать дневник, потому что больше нет сил носить всё в себе! Хочу, чтоб хоть кто-нибудь про всё это написал. И если нет никого, пусть тогда это буду я. Это надо сделать немедленно, всё зашло очень далеко…
Под этими словами приклеен оторванный лист с текстом:.
«Лгут же, лгут беспрерывно: целыми днями, неделями, годами, жизнями!
Лгали всегда. Лгали сегодня утром и вчера вечером; позавчера, и на прошлой неделе; и год назад, и десять, и двадцать! Оказывается, лгали ещё до моего рождения, и до рождения Христа, и до нашей эры. Но сейчас стали лгать больше, потому, что ложью это уже называть запрещается. Можно, как угодно: «целесообразностью», «порядочностью», «терпимостью», «толерантностью» и «политкорректностью», но только не ложью.
Лгут везде: во всех без исключения СМИ, печатных и электронных, в очередях… Это кто вам сказал, что очередей уже давным-д авно нет?! А вы в поликлинике города Жуйсопли Запердянской области давно были? А я недавно. На каникулах там был, и бабушка попросила проводить её по гололёду. Знаете, сколько часов она там, в коридоре… Что? Как вы сказали, - «просидела»? Да Бог с вами, наивный вы человек! На чём же там бабушка посидит-то?! Не-ет, - это вы перепутали. Это в запердянской поликлинике есть семь стульев на два этажа, а в нашей, куда моя бабушка приписана, в жуйсопельской, – ни одного. Была при старой власти, говорит бабушка, там на втором этаже лавка деревянная как-то, но тоже недолго, до ремонта: главврача она нервировала, кажется… Так сколько, по-вашему, она простояла? Шесть. Шесть ча-сов. У стенки. И не приняли. Потому что один человек идёт из очереди, пять – без. Всё - приём окончен. Кто там у них за дверкой сидит, врач, или кто? А потом по самому правдивому в мире телеканалу самый правдивый министр докладывает самому правдивому президенту самую правдивую правду о жизни самого лживого на свете государства!..
Ну, ладно, это русское далёко! А вы подойдите к ежегодной распродаже в универмаге самой расцивилизованной европейской столицы, и вас же сметёт эта очередь, собьет с ног и раздавит, как жука о лобовое стекло, переломав все кости! Ощутили? А теперь попробуйте, не жравши пару месяцев, на другом конце света, сжигаемом дотла бешенным экваториальным светилом, стать в живую очередь раздачи с военных грузовиков гуманитарной помощи!.. Ощутили?.. Напились кровушки своей из дёсен вперемежку с песком и пылью? Приятного аппетита!..
Где ещё? Пожалуйста! Самая изощрённая и гнусная ложь всегда есть там, где властвует такая мерзкая и скользкая дрянь, как закон. Ой-ой-ой, на что руку поднял?! Как же без них, без законов? Беспредела хотите, бессмысленного и беспощадного?.. У-тю-тю! Тьфу, хватит. Закон есть один. Назови его, как хочешь: божий, справедливости, совести, чести. Но только – не ума. Этот единственный закон закладывается в человека вместе с душой, значит, на всё её бессмертие. И неизменен он от самого сотворения мира. Кто его чувствует, тот человек. Кто чувствует по-другому, - чувствует не по-человечески, а значит, по-звериному.
Плохо. Плохо, что сегодня все кругом лгут. Но это ещё не самое плохое плохо. Самое – это то, что будут лгать завтра! Ведь обязательно же, непременно же будут лгать, иначе – никак! Ну, как же? Как же иначе существовать? И как со-существовать? Не получится.
Человечество в этом мире никак не может устроиться безо лжи. Она есть главная составляющая жизни человека от зачатия до погребения. Мужчина всегда хочет обмануть женщину, а та в свою очередь и дня не проживёт, чтоб не слукавить, хоть в самой малой малости. Работники, как только могут, изворачиваются перед работодателями, ужаками вертятся, сочиняя ложь про себя, про них, про соперников, про друзей, про всех вокруг. Но поскольку лестница тех, кто даёт работу одним, но сам получает её от других, бесконечна, и вершина её теряется в головокружительной высоте, о чём ещё тут говорить?
Только очень короткий, почти мгновенный период в человеческой жизни чист от лжи – несколько лет самой ранней юности. Но эта ахиллесова пята человечества всегда обнажена, всегда уязвима. И они всегда на неё зарятся. Государство – это тайный и самый изощрённый педофил. Оно беспрерывно изобретает бесконечные бойска-октя-пио-югенд-комсо-наши-ства, по сути, - для прямого порабощения свободной человеческой души.
Они что, думают, что никто вокруг ничего не видит, не слышит, не понимает? Они считают всех наших отцов – поголовными алкашами, а матерей – тупыми, безмозглыми суками?..»
11. МУЖЧИНА
Ничего у меня не получается с моей неомузыкой. То она начинает звучать во мне, как ещё ненайденная археологами древняя стихотворная поэма, и её смысловые рифмы кажутся мне таинственными, значительными и яркими. То раскатывается передо мной гигантским полотном какой-то новой романной прозы с изощрёнными сплетениями и перекличками историй, их композиционными разветвлениями и готическими сводами, скручивающими сюжет в немыслимый фантастический орнамент…
То… да мало ли этих «то…» и этих «как…»! Музыку не объяснить. А как объяснить неомузыку? Но я пишу её, пишу всё равно, не переставая…
Иногда, чаще всего во сне, на короткие мгновения я даже ощущаю свою неомузыку, как уже сочинённую, всю сразу, целиком. Её застывшие звуки живут во мне, не во времени, а только в пространстве. Ну, как вам передать восторг от музыки замершей, от беззвучной музыки?!
Положим, я стою на какой-то земляной площади перед дворцом немыслимой красоты. А выстроен он из моей неомузыки. Я рассматриваю его. Могу бесконечно долго, могу – в один миг. Могу - по кусочкам, по фразам, по тактам и аккордам, даже по отдельным малюсеньким ноткам. А могу и схватить глазами всю часть целиком. Держать её, просто и молча, или даже пить, как воду, её внутренние струи-мелодии. А где-то там, в запредельной для дыхания высоте и почти мне не виден, застыл финал моей неосимфонии…
Пробуждение приносит беду. Возвращаются звуки. Воцаряется пошлость.
Я тупо смотрю на свои нотные строки. Эти и те. Не сильно красивое месиво. Понимаю, что те написаны с вдохновением, а эти – без. Вот просто всё, а и не очень. Там есть контакт с высшей идеей, с архетипом, здесь – нет.
Пыжишься, пыжишься, чтоб восстановить «давно утраченные связи / между небесным и земным». Ждёшь, когда пробудятся в тебе загадочные исконные магические силы самой Вселенной. Ведь её сотворение начиналось тоже с первоначального движения. Того самого и одного единственного, что родилось внутри великого и абсолютного…
Идёшь на премьеру в театр наивысший, - жреческий, а попадаешь в тот, что на другой стороне улицы – наинизменный, рабский.
Я опять вспомнил рассказ о Пианисте, который услышал от Любочки Диберган, своей бывшей домашней учительницы музыки. Любочка была студенткой консерватории и подрабатывала, давая уроки таким уродам, как я. Но, по-моему, я был самым отвратительным из её учеников.
Передаю так, как помню, и уже в своей транскрипции. Любочка и беседовала-то не со мной, а с моей матерью, я же воспринимал её голос каким-то добавочным мозгом, основной в это время озлобленно сражался с этюдами Черни. Сюжет истории сильно оброс за эти годы подробностями моих уже мыслей, моих размышлений. От Любочки там мало, что и не осталось, разве что, как её звали. Итак…
Ему было лет 65-67, ну, может, чуть меньше. Редкие со лба, волосы на макушке совсем исчезали, и только на глубоком затылке, на висках и за ушами, были густы, напоминая о том времени, когда их здоровая молодая пышность вызывала восхищение и эротический женский трепет. Он пошёл сразу к роялю. Недоумение публики породило тишину. За окном сорванный мальчишеский голос сопроводил забитый между портфелями гол мягким дворовым матерком: «Вот так вам, … ».
Подходя к инструменту, он как-то неловко споткнулся, но не чертыхнулся, а будто удивился этому, - вон ты как? - и дальше пошёл по-кошачьи, мягко, полусогнув колени и чуть вскинув левое плечо, но не вяло, а пружинисто, с внушительным запасом энергии. Он уже впился глазами в рябь клавиатуры и, по мере приближения к ней, дорожка клавиш становилась чётче, контрастнее… Казалось, это был тайный беглец из мёртвого города тишины и вот она, застава, уже близится своими косыми чёрно-белыми линиями… На вращающийся стул он сел, как садится в седло матёрый конник, без единого лишнего движения, плавно-скупо…
Все замерли, прикованные глазами к его рукам. Плывя, как в замедленном кино, в пасть инструменту, его пальцы хищно целились в антикварную желтизну слоновой кости. Своими микродвижениями, антенными ощупываниями они искали и находили в воздухе атомы всех растворённых над клавиатурой следов музыки, рождавшейся от предшествующих соприкосновений человека и рояля.. С ними нужно было наладить непрерываемую связь, быстро и успешно провести переговоры, послать сигналы, испросить разрешение на проход к прохладной глади клавиш. Рояль был сегодня в приличном, даже очень, настроении. Последним к нему вчера прикоснулся один неизвестный ему мальчишка. Он забежал в класс уже поздно, перед самым объявлением сна в интернате, присел на стул тоже как-то странно, бочком, и сразу взял мощный аккорд обеими руками. Взял, как деревенский мальчишка берёт поводья, - ручки, вроде тоненькие ещё, но хватка и уверенность прут наружу вовсю и во всём: и в нахальной посадке, и в срывающемся баске команды, буркнутой себе под нос…
Дорасскажу потом, потому что…
Потому, что сегодня вечером этот Пианист, каким безумством это ни покажется, столкнулся со мной в дверях аудитории. Минут десять назад в ней закончился мастер-класс Скомбровского. Я покидал уже опустевшее помещение последним и уступил дорогу входящему сутулому старику. Выйдя из класса, я прикрыл дверь и пошёл по коридору. Но успел сделать всего несколько шагов, - в голове моей что-то щёлкнуло, перед глазами возникли эти «редкие со лба, волосы…» а в ушах прозвучало мальчишеское «вот так вам!» с матерком. Сообразив, я остолбенел. И одновременно с этим за моей спиной зазвучала приглушённая прикрытой дверью моя неомузыка. Окаменение, как радиоволна, распространялось по кридору и парализовывало всех, кто только что вышел из аудитории.
У Скабмровского собиралась вся наша негласная музыкальная элита и эти люди знали абсолютный толк в своём деле. То есть, не только в музыке, как таковой, но и в недоступных для просто знатока неуловимых оттенках её воспроизведения.
Я слушал, и глаза мои лезли на лоб от того, что я слышал. В начале первой части, сразу, в самых первых тактах старик сумел разрешить проблему, над которой я тщетно бился последние месяцы, переписывая часть каждые два дня заново и от этого удаляясь всё дальше от своего музыкального дворца. Он показал мне маленькую лесную полянку, окружённую соснами и усеянную молчаливыми грудными младенцами. Эту лесную тишину железной волей организовывал в звуки музыки ритм падений на поляну сосновых шишек…
- Срочно идите к ректору!– раздался шёпот у моего уха. - Вы не слышите? Немедленно!.. Бегом! Там катастрофа!..
Ректор выглядел ужасно. Он молча указал рукой на вставшего из кресла человека, который сразу, без представлений заговорил сам:
- Где ваш младший брат Владимир?..
Ректор тенью скользнул по кабинету и скрылся за дверями.
- Так где?
- Что случилось?..
Худое измождённое лицо не собиралось отвечать, оно ждало ответа от меня.
- На каникулах, у деда.
Лицо отрицательно покачало головой:
- Идёмте, я не хочу говорить здесь. – человек сделал характерный жест похлопывания по карманам в поисках спичек и я его узнал.
- Вы же…
- Идёмте, идёмте, - и быстро вышел из кабинета.
Я последовал за ним. Это был директор Вовкиной школы Виктор Кузьмич. Через минуту на скамейке в сквере напротив я узнал от него, что мой тринадцатилетний брат пропал.
- А теперь по порядку. Утром мне позвонила наша учительница литературы Юшманова и потребовала немедленной встречи, на которой вручила мне вот это, - директор вяло взмахнул тоненькой тетрадкой. – Прочтя сие сочинение вашего брата, мы стали разыскивать вас, но безуспешно. Тогда мы поехали с Натальей Евгеньевной в Ерзовку, к вашему дедушке, но и там Владимира не оказалось. А теперь можете ознакомиться.
Кузмич протянул мне тетрадь и на её обложке я прочёл: «”Доколе это паскудство будет продолжаться?!!”. Сочинение по литературе Вовки – просто человека».
Но, сколько верёвочке не виться, а догадался Батя Канат обо всём. Может – сам, а может соседи любезно нагавкали. И посадил меня Батя на стальную цепь. Этого я в первую же ночь не простил, только дёрнул головой тихонько и вместе с этой блестящей верёвкой ушёл по своим неотложным делам.
Ничего не сказал утром Батя Канат, потеребил только в руках стальную цепочку, да и отстегнул от ошейника. До первого воскресенья я жил по своим прежним правилам, а в выходной, днём, Канат с Самбалу пошли в клуб смотреть на какое-то кино. Вернувшись, Батя, не заходя даже в дом, сел на свой трактор и тот через полчаса-час к нам во двор, на мою законную территорию, приволок здоровенный кусок рельса. Я, само-собой, догадался, что эту идею Бате подсказало то самое «кино», смотреть на которое они ходили, но даже ухом не повёл, пока он скреплял цепью мой ошейник с этой железякой.
- Полезное какое кино-то, оказалось! Хорошо, что ты меня уговорила сходить.
Самбалу, видно, сочла для себя полезным промолчать, – на всякий случай.
До самых сумерек мы все четверо, - я, Самбалу, Канат и трактор, - усердно изображали почти полную неподвижность в пространстве, лень, покой и безразличие к сильным страстям. Легче всего, конечно, было трактору.
Батя Канат выводил напильником на какой-то тракторной детальке свою «японо-китайскую» музыку, иногда, правда, давая всем нашим ушам передышку на время своих перекуров.
Мама Самбалу громыхала сначала посудой, потом тазами и вёдрами, и тоже не больше обычного.
А уж я, изображая безразличие, так иззевался, что чуть действительно не порвал себе пасть и израсходовал весь запас слёз до конца своей беспутной жизни.
Чего уж говорить, у всех у нас тогда нервы были, что твой рельс этот с-под насыпи, где поезда грохочут.
Так вот, о рельсе этом.
Уже вконец одуревшая от ожидания щеколда, всё-таки, наконец, брякнула; правда, чуть сильнее обычного, но тут же отключилась до первых петушиных побудок.
И вот этот бывший важный железнодорожный кусок стального полотна, зарываясь наглым своим носом в пыль, пополз безропотно за мной в ту сторону села, где у меня этой ночью были совершенно неотложные дела.
Не учёл я только одного: силы на возвращение домой истаяли вместе с завершением этих дел. Я рухнул посреди двора своей очередной подруги и заснул…
Утром мы с Батей Канатом вместе отвозили рельсину к насыпи обратно. Батя что-то насвистывал, а я рассматривал окрестный мир с высоты тракторной кабины…
Я куролесил долго, и мои терпеливо ждали, пока я перебешусь, как-то улаживая возникающие с соседями проблемы.»
10. МАЛЬЧИК
Я, наверное, начну писать дневник, потому что больше нет сил носить всё в себе! Хочу, чтоб хоть кто-нибудь про всё это написал. И если нет никого, пусть тогда это буду я. Это надо сделать немедленно, всё зашло очень далеко…
Под этими словами приклеен оторванный лист с текстом:.
«Лгут же, лгут беспрерывно: целыми днями, неделями, годами, жизнями!
Лгали всегда. Лгали сегодня утром и вчера вечером; позавчера, и на прошлой неделе; и год назад, и десять, и двадцать! Оказывается, лгали ещё до моего рождения, и до рождения Христа, и до нашей эры. Но сейчас стали лгать больше, потому, что ложью это уже называть запрещается. Можно, как угодно: «целесообразностью», «порядочностью», «терпимостью», «толерантностью» и «политкорректностью», но только не ложью.
Лгут везде: во всех без исключения СМИ, печатных и электронных, в очередях… Это кто вам сказал, что очередей уже давным-д авно нет?! А вы в поликлинике города Жуйсопли Запердянской области давно были? А я недавно. На каникулах там был, и бабушка попросила проводить её по гололёду. Знаете, сколько часов она там, в коридоре… Что? Как вы сказали, - «просидела»? Да Бог с вами, наивный вы человек! На чём же там бабушка посидит-то?! Не-ет, - это вы перепутали. Это в запердянской поликлинике есть семь стульев на два этажа, а в нашей, куда моя бабушка приписана, в жуйсопельской, – ни одного. Была при старой власти, говорит бабушка, там на втором этаже лавка деревянная как-то, но тоже недолго, до ремонта: главврача она нервировала, кажется… Так сколько, по-вашему, она простояла? Шесть. Шесть ча-сов. У стенки. И не приняли. Потому что один человек идёт из очереди, пять – без. Всё - приём окончен. Кто там у них за дверкой сидит, врач, или кто? А потом по самому правдивому в мире телеканалу самый правдивый министр докладывает самому правдивому президенту самую правдивую правду о жизни самого лживого на свете государства!..
Ну, ладно, это русское далёко! А вы подойдите к ежегодной распродаже в универмаге самой расцивилизованной европейской столицы, и вас же сметёт эта очередь, собьет с ног и раздавит, как жука о лобовое стекло, переломав все кости! Ощутили? А теперь попробуйте, не жравши пару месяцев, на другом конце света, сжигаемом дотла бешенным экваториальным светилом, стать в живую очередь раздачи с военных грузовиков гуманитарной помощи!.. Ощутили?.. Напились кровушки своей из дёсен вперемежку с песком и пылью? Приятного аппетита!..
Где ещё? Пожалуйста! Самая изощрённая и гнусная ложь всегда есть там, где властвует такая мерзкая и скользкая дрянь, как закон. Ой-ой-ой, на что руку поднял?! Как же без них, без законов? Беспредела хотите, бессмысленного и беспощадного?.. У-тю-тю! Тьфу, хватит. Закон есть один. Назови его, как хочешь: божий, справедливости, совести, чести. Но только – не ума. Этот единственный закон закладывается в человека вместе с душой, значит, на всё её бессмертие. И неизменен он от самого сотворения мира. Кто его чувствует, тот человек. Кто чувствует по-другому, - чувствует не по-человечески, а значит, по-звериному.
Плохо. Плохо, что сегодня все кругом лгут. Но это ещё не самое плохое плохо. Самое – это то, что будут лгать завтра! Ведь обязательно же, непременно же будут лгать, иначе – никак! Ну, как же? Как же иначе существовать? И как со-существовать? Не получится.
Человечество в этом мире никак не может устроиться безо лжи. Она есть главная составляющая жизни человека от зачатия до погребения. Мужчина всегда хочет обмануть женщину, а та в свою очередь и дня не проживёт, чтоб не слукавить, хоть в самой малой малости. Работники, как только могут, изворачиваются перед работодателями, ужаками вертятся, сочиняя ложь про себя, про них, про соперников, про друзей, про всех вокруг. Но поскольку лестница тех, кто даёт работу одним, но сам получает её от других, бесконечна, и вершина её теряется в головокружительной высоте, о чём ещё тут говорить?
Только очень короткий, почти мгновенный период в человеческой жизни чист от лжи – несколько лет самой ранней юности. Но эта ахиллесова пята человечества всегда обнажена, всегда уязвима. И они всегда на неё зарятся. Государство – это тайный и самый изощрённый педофил. Оно беспрерывно изобретает бесконечные бойска-октя-пио-югенд-комсо-наши-ства, по сути, - для прямого порабощения свободной человеческой души.
Они что, думают, что никто вокруг ничего не видит, не слышит, не понимает? Они считают всех наших отцов – поголовными алкашами, а матерей – тупыми, безмозглыми суками?..»
11. МУЖЧИНА
Ничего у меня не получается с моей неомузыкой. То она начинает звучать во мне, как ещё ненайденная археологами древняя стихотворная поэма, и её смысловые рифмы кажутся мне таинственными, значительными и яркими. То раскатывается передо мной гигантским полотном какой-то новой романной прозы с изощрёнными сплетениями и перекличками историй, их композиционными разветвлениями и готическими сводами, скручивающими сюжет в немыслимый фантастический орнамент…
То… да мало ли этих «то…» и этих «как…»! Музыку не объяснить. А как объяснить неомузыку? Но я пишу её, пишу всё равно, не переставая…
Иногда, чаще всего во сне, на короткие мгновения я даже ощущаю свою неомузыку, как уже сочинённую, всю сразу, целиком. Её застывшие звуки живут во мне, не во времени, а только в пространстве. Ну, как вам передать восторг от музыки замершей, от беззвучной музыки?!
Положим, я стою на какой-то земляной площади перед дворцом немыслимой красоты. А выстроен он из моей неомузыки. Я рассматриваю его. Могу бесконечно долго, могу – в один миг. Могу - по кусочкам, по фразам, по тактам и аккордам, даже по отдельным малюсеньким ноткам. А могу и схватить глазами всю часть целиком. Держать её, просто и молча, или даже пить, как воду, её внутренние струи-мелодии. А где-то там, в запредельной для дыхания высоте и почти мне не виден, застыл финал моей неосимфонии…
Пробуждение приносит беду. Возвращаются звуки. Воцаряется пошлость.
Я тупо смотрю на свои нотные строки. Эти и те. Не сильно красивое месиво. Понимаю, что те написаны с вдохновением, а эти – без. Вот просто всё, а и не очень. Там есть контакт с высшей идеей, с архетипом, здесь – нет.
Пыжишься, пыжишься, чтоб восстановить «давно утраченные связи / между небесным и земным». Ждёшь, когда пробудятся в тебе загадочные исконные магические силы самой Вселенной. Ведь её сотворение начиналось тоже с первоначального движения. Того самого и одного единственного, что родилось внутри великого и абсолютного…
Идёшь на премьеру в театр наивысший, - жреческий, а попадаешь в тот, что на другой стороне улицы – наинизменный, рабский.
Я опять вспомнил рассказ о Пианисте, который услышал от Любочки Диберган, своей бывшей домашней учительницы музыки. Любочка была студенткой консерватории и подрабатывала, давая уроки таким уродам, как я. Но, по-моему, я был самым отвратительным из её учеников.
Передаю так, как помню, и уже в своей транскрипции. Любочка и беседовала-то не со мной, а с моей матерью, я же воспринимал её голос каким-то добавочным мозгом, основной в это время озлобленно сражался с этюдами Черни. Сюжет истории сильно оброс за эти годы подробностями моих уже мыслей, моих размышлений. От Любочки там мало, что и не осталось, разве что, как её звали. Итак…
Ему было лет 65-67, ну, может, чуть меньше. Редкие со лба, волосы на макушке совсем исчезали, и только на глубоком затылке, на висках и за ушами, были густы, напоминая о том времени, когда их здоровая молодая пышность вызывала восхищение и эротический женский трепет. Он пошёл сразу к роялю. Недоумение публики породило тишину. За окном сорванный мальчишеский голос сопроводил забитый между портфелями гол мягким дворовым матерком: «Вот так вам, … ».
Подходя к инструменту, он как-то неловко споткнулся, но не чертыхнулся, а будто удивился этому, - вон ты как? - и дальше пошёл по-кошачьи, мягко, полусогнув колени и чуть вскинув левое плечо, но не вяло, а пружинисто, с внушительным запасом энергии. Он уже впился глазами в рябь клавиатуры и, по мере приближения к ней, дорожка клавиш становилась чётче, контрастнее… Казалось, это был тайный беглец из мёртвого города тишины и вот она, застава, уже близится своими косыми чёрно-белыми линиями… На вращающийся стул он сел, как садится в седло матёрый конник, без единого лишнего движения, плавно-скупо…
Все замерли, прикованные глазами к его рукам. Плывя, как в замедленном кино, в пасть инструменту, его пальцы хищно целились в антикварную желтизну слоновой кости. Своими микродвижениями, антенными ощупываниями они искали и находили в воздухе атомы всех растворённых над клавиатурой следов музыки, рождавшейся от предшествующих соприкосновений человека и рояля.. С ними нужно было наладить непрерываемую связь, быстро и успешно провести переговоры, послать сигналы, испросить разрешение на проход к прохладной глади клавиш. Рояль был сегодня в приличном, даже очень, настроении. Последним к нему вчера прикоснулся один неизвестный ему мальчишка. Он забежал в класс уже поздно, перед самым объявлением сна в интернате, присел на стул тоже как-то странно, бочком, и сразу взял мощный аккорд обеими руками. Взял, как деревенский мальчишка берёт поводья, - ручки, вроде тоненькие ещё, но хватка и уверенность прут наружу вовсю и во всём: и в нахальной посадке, и в срывающемся баске команды, буркнутой себе под нос…
Дорасскажу потом, потому что…
Потому, что сегодня вечером этот Пианист, каким безумством это ни покажется, столкнулся со мной в дверях аудитории. Минут десять назад в ней закончился мастер-класс Скомбровского. Я покидал уже опустевшее помещение последним и уступил дорогу входящему сутулому старику. Выйдя из класса, я прикрыл дверь и пошёл по коридору. Но успел сделать всего несколько шагов, - в голове моей что-то щёлкнуло, перед глазами возникли эти «редкие со лба, волосы…» а в ушах прозвучало мальчишеское «вот так вам!» с матерком. Сообразив, я остолбенел. И одновременно с этим за моей спиной зазвучала приглушённая прикрытой дверью моя неомузыка. Окаменение, как радиоволна, распространялось по кридору и парализовывало всех, кто только что вышел из аудитории.
У Скабмровского собиралась вся наша негласная музыкальная элита и эти люди знали абсолютный толк в своём деле. То есть, не только в музыке, как таковой, но и в недоступных для просто знатока неуловимых оттенках её воспроизведения.
Я слушал, и глаза мои лезли на лоб от того, что я слышал. В начале первой части, сразу, в самых первых тактах старик сумел разрешить проблему, над которой я тщетно бился последние месяцы, переписывая часть каждые два дня заново и от этого удаляясь всё дальше от своего музыкального дворца. Он показал мне маленькую лесную полянку, окружённую соснами и усеянную молчаливыми грудными младенцами. Эту лесную тишину железной волей организовывал в звуки музыки ритм падений на поляну сосновых шишек…
- Срочно идите к ректору!– раздался шёпот у моего уха. - Вы не слышите? Немедленно!.. Бегом! Там катастрофа!..
Ректор выглядел ужасно. Он молча указал рукой на вставшего из кресла человека, который сразу, без представлений заговорил сам:
- Где ваш младший брат Владимир?..
Ректор тенью скользнул по кабинету и скрылся за дверями.
- Так где?
- Что случилось?..
Худое измождённое лицо не собиралось отвечать, оно ждало ответа от меня.
- На каникулах, у деда.
Лицо отрицательно покачало головой:
- Идёмте, я не хочу говорить здесь. – человек сделал характерный жест похлопывания по карманам в поисках спичек и я его узнал.
- Вы же…
- Идёмте, идёмте, - и быстро вышел из кабинета.
Я последовал за ним. Это был директор Вовкиной школы Виктор Кузьмич. Через минуту на скамейке в сквере напротив я узнал от него, что мой тринадцатилетний брат пропал.
- А теперь по порядку. Утром мне позвонила наша учительница литературы Юшманова и потребовала немедленной встречи, на которой вручила мне вот это, - директор вяло взмахнул тоненькой тетрадкой. – Прочтя сие сочинение вашего брата, мы стали разыскивать вас, но безуспешно. Тогда мы поехали с Натальей Евгеньевной в Ерзовку, к вашему дедушке, но и там Владимира не оказалось. А теперь можете ознакомиться.
Кузмич протянул мне тетрадь и на её обложке я прочёл: «”Доколе это паскудство будет продолжаться?!!”. Сочинение по литературе Вовки – просто человека».
Обсуждения Семь псов у порога 4