Драться он не умел и не любил, а записался на бокс. Плавал из рук вон, и не успокоился, покуда вот здесь у Покровской башни не перемахнул Великую без отдыха туда и обратно.… Саму башню до верху засыпали давно, при Петре, приспособив под неприступный артиллерийский бастион. Говорили, за одной из бойниц сохранилось комната. Врали. Он в одиночку лазил в ту бойницу. Места едва хватило, чтобы развернуться. Он застрял и долго лежал, созерцая сквозь узкий проем величаво спокойный и недоступный мир за двухметровой кладью.
Став постарше, наперекор страху, бродил ночью по кладбищу. И про покойников врали…
Летать Седой поначалу любил. (Во всяком случае, так писали в многочисленных аттестациях и единожды в “Псковской правде”.) А потом как-то вдруг понял, что ничем принципиальным штурман первого класса от извозчика не отличается. Так и думал, пока по самолету не начали стрелять…
А вчера подписали приказ на госпиталь. По возрасту.… И оказалось, жизнь прошла.
2
Беда подстерегла, околдовала и отослала за тридевять земель. У каждого своя! И каждый не хотел прозябать до могилы со своим горем, но и наложить на себя руки не позволяла душа. Что есть человеческая душа: инстинкт самосохранения, ужас смерти, неизбежность или «время, которое всё лечит»? Как знать. Да только истомилась душа болью и повела.
Они называли себя пилигримами. Не паломниками, что ходят к святым местам, совершая «хадж». То для всех. А лечебницу пилигримов строили боги!
Шли молча. Впереди старый узбек неразлучной парой с учеником лет двадцати, что перекатывался коленками растопыркой, почтительно отставая и в двух шагах сбоку. За ними, свесив неопределенного цвета вихор к долу, семенил четырнадцатилетний Колька и он, погрузневший и побелевший лицом недавний штурман Военно Воздушных Сил, привыкший в пешем пути держаться позади.
Шли, вверяя себя случаю: без еды, без оружия и даже без воды и… времени. Последнее, конечно, было. Просто текло незаметно, никак не отражаясь в усталости или перипетиях бесконечного дня. Спроси Седого, сколько они сделали ночлегов, и он бы стушевался ответом.
Держались порога укрытых сизыми тучами гор в ожидании бальзама божественного откровения или чего-то необычного, что обновит любовь к Миру скорбей человеческих и… надежду. Особенно Колька, успевший (вопреки годам) наметить срок, когда окунется в небытие. Колька шел, поддерживаемый единственно убежденностью попутчиков в исцелении. Как и они, он ждал чуда или знака и на время пути дал себе слово не торопиться со своим последним на Земле делом. Колька страдал из-за отца. Так сказал старший узбек, и Седой подавил грех любопытства. Он и сам чурался исповеди, разве что перед Богом. Кому еще наболевшее расскажешь…
Комок толкнул в горло, и Седой, сглотнув куском воздух, поторопился переключиться на созерцание окрестностей Великой.
Темь над горами разбежалась, открывая невероятной высоты скалу-столб. Белые испарения возносились по изломам граней, раскручиваясь возле острия шпиля куполом шляпки гигантской поганки белесой снизу и коричнево-черной по верху. Облака теснились струящимся занавесом, укрывая главный хребет и не смешиваясь с истекающей от гриба ядовитой клубящейся чернью. Пилигримы замерли. Каменно-облачный гриб все раскручивал и раскручивал в вышине черные космы. И вдруг «шляпка» желто высветилась изнутри и в сторону путников полетела россыпь мелких горевших звездами искр.
– Камни! – вырвался у штурмана крик предупреждения. Седой был опытным походником и кричал, повинуясь сорвавшемуся с предохранителя автомату инструкции.
Нисколько не опасаясь камнепада, узбеки сделали несколько неторопливых шагов назад. Без звука и без рикошета в десятке метров от путников, почерневший на излете обломок величиной в кулак растворился в воздухе.
– В ущелье идти нельзя! – сказал старший узбек. А тучи укрыли вонзенный в небо гриб непроницаемой пеленой.
3
Отдавая дань детскому экстремизму, Седой искал слова, что поддержат мальчишку. Поддержат и, не разворошив его тайны, уберегут от крайности.
– Теперь веришь?
– Верю!
Колька оборотился к штурману с чуть приметной улыбкой благодарности за участие, и тот вдруг разглядел две глубокие борозды по впалым совсем не детским и синеватым от малокровия щекам. Морщины тянулись посередине от нижнего века вдоль линии носа, создавая впечатление безобразной и противоестественной старости. Желание (хотя бы и косвенно) нарушить равновесие в больной Колькиной памяти пропало.
«Сам скажет, придет время» – подумал Седой, отворачивая глаза от резанувшего по сердцу несоответствия, всем своим видом показывая, что не навязывает мальчишке продолжения беседы. И что еще успел разглядеть Седой за скромным выражением мальчишеской признательности, так это лукавое взрослое понимание истины, спрятанное в потаенной глубине потемневших от горя зрачков. Той самой правды, с которой, разве что перед Богом…
Колька уловил растерянность пожилого попутчика и, не спеша, потелепал за узбеками, некрасиво перекашивая правое плечо кверху.
– Седой!.. Седеич!
Так его называли только в пещерах, где каждый сживался со своей кличкой. А он, проходя мимо, не задержал и толики внимания на одноэтажной халупе с высоким фундаментом из потемневшего и потерявшего природный цвет плитняка. С просторной веранды приветливо улыбался круглолицый и белобрысый парень. Седой взбежал по ступенькам. Они обнялись.
«Сколько лет, сколько зим!» И вдруг Седой поймал себя на мысли, что не может вспомнить имя хозяина, точно встречался с ним в совсем другой, не теперешней жизни.
Они спустились с веранды. Узбеки о чем-то совещались поодаль, а с Колькой радостно болтал невзрачный казашонок с плоскими щеками на искрящемся смехом узкоглазом лице.
«Ильяс!» – сразу вспомнил имя казашонка Седой, хотя был уверен, что видел того всего один раз в жизни в компании с…
– А Сашка в прошлый раз пошел с Колькой и погиб!
Седой представил себе белоголового друга Ильяса. Он мог поклясться, что именно о нем болтал сейчас, неугомонно щебечущий казашонок. Вот только звали того Сашку?.. Звали его?.. Мысли из какой-то другой жизни снова полезли в голову. В той встрече Сашку Ильяс называл Иваном. Почему образ погибшего Колькиного спутника и, проявленный памятью облик мальчишки, которого звали совсем по-иному, в его мозгу совпали? Колька на слова Ильяса кивнул и молчит, а получается, что он уже ходил здесь? С тем Сашкой-Иваном. И жалость Седого не уколола? Так, легкая горечь, что не повстречались, и все. Будто и не погиб Сашка? Размышления прервал молодой узбек.
– Гуру просит карту. Без карты, говорит, может ошибиться.
Карта нашлась удивительно без проблем с помощью хозяина халупы, чье имя Седой так и не вспомнил.
– А как нам определить, где Север? – снова подал голос безногий.
– Это не сложно.
Седой посмотрел на циферблат своих механических часов и махнул рукой в сторону Севера. У ребятни вытянулись носы.
– Совсем просто, если знать, что в полдень солнце всегда точно на юге, а движется оно пятнадцать градусов в час. Вот и вся наука.
Горы уползли на юго-запад. Перед пилигримами распахнулась степь со стройными рядами аккуратно посаженых кактусов. Седой будто окунулся в незнакомый омут. «Из Мексики на развод привезли… только кому они нужны?» Но любопытничать не стал. «Разводят, значит надо...»
С холма к ущелью вел удобный спуск, однако, гуру не спешил. Внизу бесновался белый туман. Высь по всему горизонту кипела черной синевой. Но скала-гриб жила там, Седой нутром ощущал ее безраздельную власть над ним. И снова сквозь тучи летели камни, и снова его предупреждающий крик и отступление. Глыба треугольной формы грохнулась рядом, но, как и в прошлый раз, никто не испугался воздушной атаки невидимых сил.
– Греховность помыслов наша…
Гуру сказал как бы для себя, и Колька снова скользнул по лицу Седого все понимающим лукавством, и пошли его попутчики книзу, и растаяли в дымке, словно и не стояли вот только что рядом…
4
Мама будет плакать, слезы проливать…
Мама отплакала лет тридцать тому.… Сегодня плачет он, ставший в собственной семье лишним. Нет, из дома его не гнали. Его терпели, как терпят прислугу, которой можно не платить. Случись Седому обозначить присутствие, молоденькая сношка и сын продолжали свои нескончаемые тары-бары, не удостаивая вошедшего даже взглядом. Ему становилось неловко.
– Я не призрак!
– Ты обиделся, батя? Я чего, не могу закончить мысль? От того, как она меня поймёт, зависят бабки!
Объяснять про время, что скоро наступит… без него, следовало, покуда дите лежало поперек лавки. А так, сам в дураках. Кому жаловаться на полеты, тревоги, на войну, где стольких мальчишек положили! Жуть…
Война известно: кому на карманы, кому под смерть иль в наркоманы. Из его ребят-штурманов никого не сбили. Командиры, что задачи ставили, в полетные карты не глядели. А там и запасные варианты, и ложные маршруты к придуманным целям, и маневры всякие. Те хитрости и сегодня не для бумаги, как и личный инструктаж без свидетелей перед взлетом. Христопродавцы хреновы! А войну, получается, он все равно проиграл.
5
Поезд набирал ход, пассажиры сновали в тамбур и обратно, с Седым здоровались, а он не мог понять, откуда взялась эта бесконечная орава «незнакомых ему знакомых».
– Вот приедем… – невероятным образом помолодевшая теща выплыла в узкий проход и назвала полустанок, где ему досталось служить сразу после училища. – Приедем, и будет тебе Знамение.
За окнами бурая мразь растекалась по западу, вскипая кроваво-красными знаменами с изломами черных свастик. И от мрази исходила недобрая сила.
– Подомнет беда без Божьего Знамения. А люди Пророчество помнят… Мы верим и едем смотреть. Если ровно в полдень будет с неба Знамение, будет и нам спасение. Знамение по Пророчеству через тебя будет…
В среднем купе знакомые по походам мальчишки. Сидят молча, терпеливо ждут нужной станции. Вчера их глаза искрились жаждой открытий и радостью общения. А сегодня те же глаза пресыщены тоской обязаловки. И дела нет им до того, что вчерашний руководитель сегодня никого в тот поезд не приглашал, да и сам не понимает, каким случаем в нем оказался. Нет, не с ним сегодня походная «гвардея». Мыслями она с теми, бурая сила которых плавится по мелькающему за окнами ландшафту. Сила, которой разрешено всё!
«Спешились», рассыпавшись черно-белым горохом вокруг истоптанного тропинками одинокого холмика рядом со станционной будкой. Под присмотром стариков вели себя тихо и вопросов не задавали. Да и что бы он им ответил, в полнейшей своей прострации, перед готовой свалиться с неба кармой?
К назначенному пророчеством полудню он взошел на холм и обратил лицо к неприглядному серому небу, одетый в белую длиннополую рубаху с широкими рукавами. Очевидно, в волнении, Седой не заметил, когда успел переодеться.
«Я и молитв то не помню! Отче наш иже еси на небеси, да славиться имя твое.… А дальше?.. Как без молитв то?»
Полдень приближался, оставляя небо сырым скучных мышиных красок.
«Не сбудется! Быть беде и неволе.… Не гожусь я, греховен вельми, прости господи! Небо серое потому как недостоин!»
6
Он выпустил Зло! С его нелегкой руки оно и сегодня бродит по свету, питаясь жизнями заблудших. На фига ему сдалась та керамика? Пустое увлечение откопало призвание, а растревоженный талант породил зазнайство.
Пепельница-череп с оскалом вампира и зрачком в пустой глазнице была его причудой. Не вечер и не два прокорпел он, покуда тривиальная лепнина вдруг не проявила характер. По пустому залу мастерской прокатился шорох, и спине враз стало морозно. Осторожно поставив изделие на полку, Седой начал мыть руки. Череп сверлил глазом стену, но скульптору казалось, он следит за каждым его движением.
– Учудил, однако!
Гордость притупила смутное понимание непоправимой ошибки.
Цветная глазурь довела слепую ярость (на редкость удачной работы) до какого-то сверх естественного торжества зла. Народ подходил, смотрел и отходил с разбуженным в душе ощущением прикосновения к жути.
И вдруг изделие пропало. Через неделю Седому сказали, что видели ту пепельницу на поминках молодого цыгана-забулдыги. Забулдыга недавно заказывал ему собственный барельеф. Работой остался недоволен по причине мелкости изображения. Седой лепил, сверяя память с двумя любительскими снимками, на которых лицо клиента просматривалось чисто символически. Он честно признался цыгану, что без живой натуры, вытянуть вертикаль по фотографиям больше пяти сантиметров у него не получится.…
За барельеф забулдыга не заплатил, а череп торговал страстно, по-цыгански…. Умер бедняга (как думалось поначалу) от перепоя. Задним числом Седой сообразил, что после цыганских торгов череп из мастерской… тю-тю-тю…
Потом похоронили сантехника из домоуправления, и снова на поминках видели тот самый череп. Незнакомые мужики пришли, рассказали и ушли. Как по сердцу черкнули.
После третьих поминок следы выпущенного на волю Зла растворились в неизвестности, оставив в душе Седого осадок вины.
Керамические увлечения свернулись сами собой. И пропал не интерес к глине. Глину он понимал с детства, не испытывая теплоты к жирному фаянсу и даже к утонченной роскоши фарфора. Подвал, где он организовал мастерскую, отобрали по заявлению и долбежным ходатайствам склочной бабы с первого этажа. Значит судьба.
7
«Господи, прости! Не ведал, что сотворил! Да и в Тебя, Господи, не верил!»
Бледный диск разорвал хмарь. Седой без опаски быть ослепленным присмотрелся к светилу и разглядел по белому золоту солнца неясные тени.
«Богородица смотрела на него? Христос?» Тени меняли очертания, но ясность не наступала. «Я люблю тебя, Боже, на все воля твоя!»
8
Димка приехал под вечер. Не тот толстощекий мальчишка, что с братом таскал домой всякую взрывоопасную всячину сорок лет тому назад из запесоченных окопов. А Дмитрий Викторович Яншин, без пяти минут кандидат медицинских наук и увлеченный мистик, чудом сохранивший в сухопарой заматеревшей стати угловатые черты подростка. Проверка квартиры Седого на «плохие места» у него не заняла и минуты.
– Откуда у тебя эта книга? – Димка буквально ворвался в комнату, потрясая самодельной проволочной рамкой и книжкой в сером переплете. Не мешая другу определяться с тонкой материей, Седой коротал тягомотину вынужденного ожидания у телевизора. Ответить он не успел. Из книги скользнул клочок бумаги и плавно спланировал на пол. Димка выставил рамку по горизонту, и она тотчас указала блеснувшим под люстрой концом на упавший листок. – Ты что-нибудь ел по этой рецептуре? – Волнение зажгло в Димкиных глазах нехороший блеск. Седой в свою очередь прочитал калькуляцию какого-то овощного салата.
– Гарантирую, нет.
Маринады с уксусом Седой переваривал слишком быстро, а потом часто и подолгу изучал стенки вокруг стульчака.
– Кто принес рецепт?
– Понятия не имею.
– Салат по этому рецепту тебя бы убил!
– Судя по желтизне, рецепт старый…
– Постарайся вспомнить!
Седой без надежды «проскрипел» извилинами.
– У нас много бывает народу. Хотя бы наметки, какие...
Дима ухватил Седого за плечо и поволок на кухню.
– Я у тебя свечку видел. Сейчас чего-нибудь, да и узнаем! И ножик дай, обычный столовый. – Дима проделал несколько пассов над пламенем, поднося к нему закругленное по концу лезвие то с одной, то с другой стороны. Яркий язычок наклонялся и следовал за ножом, точно приклеенный. – Теперь сам попробуй наклонить пламя!
Седой закрепил на положенном месте нижнюю челюсть и повторил колдовские пассажи друга.
– Не огорчайся, это я для контроля. – От произвольных метаний ножа в руках Седого пламя даже не колыхнулось. – Передай ножик мне, я его прокопчу сажей от рецепта. Его обязательно надо сжечь! – Через минуту Дима разглядывал на лезвии понятные одному ему знаки. Очевидно, сделав какие-то выводы, он удовлетворенно хмыкнул и отвернул кран холодной воды, выпустив в раковину мойки несильную струю воды. – Смотри, как с ножа сойдет копоть. – Черные иероглифы чулком соскользнули в отверстие слива. – Согласись, обычную сажу и с мылом сразу не ототрешь.
– Согласен.
Не без внутреннего трепета, Седой с любопытством ожидал продолжения сеанса магии. Но Дима положил ножик в сушилку и погасил свечку.
– Вспомни! Виновата женщина! Умершая…
9
Около пяти лет тому назад Седой дал себе слово.… Не себе – ей, мертвой.… В общем, и себе, и ей… никого не посвящая в задумку. Дал слово не оставить без внимания ее десятилетнего Кольку, вот только пускай немножко подрастет, чтобы можно его было брать в походы…
Года через два Колька пришел в туристический клуб, походил осень и зиму, а по весне проворовался. И проворовался-то по-детски: перед самым походом утащив билет на поезд в надежде доехать до Харькова. Никаких фамилий в те времена на билетах не писали. Но кто бы тот билет принял у него для обмена, догадайся Колька о таковом? А ехать вместе с теми, у кого он тот билет увел… Короче, из клуба Кольку попросили, и Седой больше его не видел. Но слухом земля полнится: в Харьков Колька укатил и пропадал там никак не меньше двух лет. Потом вернулся и… повесился, запутавшись в незнамо каких левых делах.
– Виноват я, нельзя было мальчишку отрывать от клуба! Поздно понял! Свою догадку объяснил ребятам, когда другой пацан стянул морковку из огорода у пожилой тетки в Крыму, а тетка пришла в лагерь со слезами.… Когда ребята (без руководителя) от чистого сердца снимают стружку, помогает круче любого наказания. А с Колькой виноват я перед матерью его. Не сообразил и не уберег…
– Все сходится, – Димка в удовлетворении потер руки, – И ты виноват не в том, что в себе мучаешь. В том не твоя вина! Ты ошибся не в причине, а в следствии. Ошибся, проглотил горькую пилюлю, раскаялся... Но! – Стекла Димкиных очков сверкнули лучом прозрения. – Но первым совершил проступок мальчишка, а это, извини, первопричина и вина матери! Ма-те-ри! Ты взял ее вину на себя, а она застряла в Чистилище. Иди в церковь, проси прощения за то, что присвоил чужую вину. Мать, и только она обязана научить пацана не красть! Рецепт салата оказался в книге не случайно, разве что, без злого умысла. Тот, кто его клал, не замышлял убийства. Салат был опасен лишь для тебя, он – предупреждение свыше!
– Я не верующий, я со стыда сгорю, кто знакомый увидит меня в церкви!
– Потом со своими религиозными делами разберешься! Поверь, мой приезд тоже не случайность! Сколько не виделись! Не оказалось бы для тебя поздно!
– А к какой иконе подходить?
Искренняя обеспокоенность друга, пробила-таки панцирь атеистической пропаганды.
– Без разницы, можешь перед алтарем обратиться ко всем сразу. Поверь, это очень серьезно!
Седой поверил!
10
Белый диск вспыхнул яркой позолотой.
– Я люблю тебя Боже!
Седой поднял к солнцу руки, раскинув крестом, и по его одежде побежали серебряные змейки света. Солнце не слепило. Он стоял под узким лучом, обуреваемый немым восторгом, напрочь позабыв не только молитвы, но и сами слова. Миг-другой, и солнце ушло за облака. Но день остался светлым, напоенным радостью бытия и свершившейся надежды.
11
Коричневая мразь доползла до насыпи и застряла, вспучиваясь по горизонту своими грязно-красными флагами.
Знамение свершилось. Мелюзга и старики уезжали с просветленными лицами. Но те, на подрастающую молодую силу рук которых он рассчитывал, молча смотрели перед собой, не разделяя общего подъема и уверенности в счастливом завтра.
– Значит вы не со мной! – Потеря работоспособной молодежи неприятным осадком легла на сердце. «Плохой из меня учитель, потому Божьему Знамению вы не поверили».
Седой оглянулся на пожилых попутчиков и карапузов. Исполненные доброты лица излучали такую Веру в победу справедливости, что Седой просто не мог не улыбнуться в ответ:
– Я с вами, старики и малые!
За стуком колес они его не слышали, они и так знали – он с ними! Они понимали, будет очень трудно без молодых и крепких, но духовных отступников, что сидели молчком посередине вагона. Понимали неизбежность прошлых ошибок и будущих потерь… и беззаботно смеялись.
12
Черное море, белый пароход…
Серая волна от катера всколыхнула прибрежную муть, оживляя отражение звоницы Мирожского монастыря за спиной. Зашевелились плечи стен, шлем позеленевшей меди главного купола заколыхался в тяжком повороте взора… Волна убежала за катером, а ожившее послание от тех, что жили и ушли, вновь обрело величавое спокойствие вечности. Открытие ошеломило Седого.
Лукавые Колькины глазищи над взрослыми морщинами щек могли принадлежать кому угодно. Они не были глазами ребенка! Ни этот кособокий мальчишка, ни гуру с его калекой учеником, подобно вечности не нуждались в духовном исцелении! Нуждался в нем он один, и они вели его, исполняя свое предназначение! Он один виноват в том, что горы укрыли подходы к источнику, что лечит душу, и путешествие закончилось ничем.
«Как это гуру сказал? Греховность помыслов наша.…Не наша! Моя! Я был на грани духовного перерождения и не прошел испытания!» Седой хотел вспомнить, о чем он думал, когда шел за своими вожатыми, но мысли расползались, и он никак не мог сосредоточиться ни на одной из них. «В пути я прозевал подсказку! – Греховность помыслов наша…Я думал греховно! Греховно, греховно.… О чем?»
И вдруг наступило прозрение!
Сентябрь 2003г.
Став постарше, наперекор страху, бродил ночью по кладбищу. И про покойников врали…
Летать Седой поначалу любил. (Во всяком случае, так писали в многочисленных аттестациях и единожды в “Псковской правде”.) А потом как-то вдруг понял, что ничем принципиальным штурман первого класса от извозчика не отличается. Так и думал, пока по самолету не начали стрелять…
А вчера подписали приказ на госпиталь. По возрасту.… И оказалось, жизнь прошла.
2
Беда подстерегла, околдовала и отослала за тридевять земель. У каждого своя! И каждый не хотел прозябать до могилы со своим горем, но и наложить на себя руки не позволяла душа. Что есть человеческая душа: инстинкт самосохранения, ужас смерти, неизбежность или «время, которое всё лечит»? Как знать. Да только истомилась душа болью и повела.
Они называли себя пилигримами. Не паломниками, что ходят к святым местам, совершая «хадж». То для всех. А лечебницу пилигримов строили боги!
Шли молча. Впереди старый узбек неразлучной парой с учеником лет двадцати, что перекатывался коленками растопыркой, почтительно отставая и в двух шагах сбоку. За ними, свесив неопределенного цвета вихор к долу, семенил четырнадцатилетний Колька и он, погрузневший и побелевший лицом недавний штурман Военно Воздушных Сил, привыкший в пешем пути держаться позади.
Шли, вверяя себя случаю: без еды, без оружия и даже без воды и… времени. Последнее, конечно, было. Просто текло незаметно, никак не отражаясь в усталости или перипетиях бесконечного дня. Спроси Седого, сколько они сделали ночлегов, и он бы стушевался ответом.
Держались порога укрытых сизыми тучами гор в ожидании бальзама божественного откровения или чего-то необычного, что обновит любовь к Миру скорбей человеческих и… надежду. Особенно Колька, успевший (вопреки годам) наметить срок, когда окунется в небытие. Колька шел, поддерживаемый единственно убежденностью попутчиков в исцелении. Как и они, он ждал чуда или знака и на время пути дал себе слово не торопиться со своим последним на Земле делом. Колька страдал из-за отца. Так сказал старший узбек, и Седой подавил грех любопытства. Он и сам чурался исповеди, разве что перед Богом. Кому еще наболевшее расскажешь…
Комок толкнул в горло, и Седой, сглотнув куском воздух, поторопился переключиться на созерцание окрестностей Великой.
Темь над горами разбежалась, открывая невероятной высоты скалу-столб. Белые испарения возносились по изломам граней, раскручиваясь возле острия шпиля куполом шляпки гигантской поганки белесой снизу и коричнево-черной по верху. Облака теснились струящимся занавесом, укрывая главный хребет и не смешиваясь с истекающей от гриба ядовитой клубящейся чернью. Пилигримы замерли. Каменно-облачный гриб все раскручивал и раскручивал в вышине черные космы. И вдруг «шляпка» желто высветилась изнутри и в сторону путников полетела россыпь мелких горевших звездами искр.
– Камни! – вырвался у штурмана крик предупреждения. Седой был опытным походником и кричал, повинуясь сорвавшемуся с предохранителя автомату инструкции.
Нисколько не опасаясь камнепада, узбеки сделали несколько неторопливых шагов назад. Без звука и без рикошета в десятке метров от путников, почерневший на излете обломок величиной в кулак растворился в воздухе.
– В ущелье идти нельзя! – сказал старший узбек. А тучи укрыли вонзенный в небо гриб непроницаемой пеленой.
3
Отдавая дань детскому экстремизму, Седой искал слова, что поддержат мальчишку. Поддержат и, не разворошив его тайны, уберегут от крайности.
– Теперь веришь?
– Верю!
Колька оборотился к штурману с чуть приметной улыбкой благодарности за участие, и тот вдруг разглядел две глубокие борозды по впалым совсем не детским и синеватым от малокровия щекам. Морщины тянулись посередине от нижнего века вдоль линии носа, создавая впечатление безобразной и противоестественной старости. Желание (хотя бы и косвенно) нарушить равновесие в больной Колькиной памяти пропало.
«Сам скажет, придет время» – подумал Седой, отворачивая глаза от резанувшего по сердцу несоответствия, всем своим видом показывая, что не навязывает мальчишке продолжения беседы. И что еще успел разглядеть Седой за скромным выражением мальчишеской признательности, так это лукавое взрослое понимание истины, спрятанное в потаенной глубине потемневших от горя зрачков. Той самой правды, с которой, разве что перед Богом…
Колька уловил растерянность пожилого попутчика и, не спеша, потелепал за узбеками, некрасиво перекашивая правое плечо кверху.
– Седой!.. Седеич!
Так его называли только в пещерах, где каждый сживался со своей кличкой. А он, проходя мимо, не задержал и толики внимания на одноэтажной халупе с высоким фундаментом из потемневшего и потерявшего природный цвет плитняка. С просторной веранды приветливо улыбался круглолицый и белобрысый парень. Седой взбежал по ступенькам. Они обнялись.
«Сколько лет, сколько зим!» И вдруг Седой поймал себя на мысли, что не может вспомнить имя хозяина, точно встречался с ним в совсем другой, не теперешней жизни.
Они спустились с веранды. Узбеки о чем-то совещались поодаль, а с Колькой радостно болтал невзрачный казашонок с плоскими щеками на искрящемся смехом узкоглазом лице.
«Ильяс!» – сразу вспомнил имя казашонка Седой, хотя был уверен, что видел того всего один раз в жизни в компании с…
– А Сашка в прошлый раз пошел с Колькой и погиб!
Седой представил себе белоголового друга Ильяса. Он мог поклясться, что именно о нем болтал сейчас, неугомонно щебечущий казашонок. Вот только звали того Сашку?.. Звали его?.. Мысли из какой-то другой жизни снова полезли в голову. В той встрече Сашку Ильяс называл Иваном. Почему образ погибшего Колькиного спутника и, проявленный памятью облик мальчишки, которого звали совсем по-иному, в его мозгу совпали? Колька на слова Ильяса кивнул и молчит, а получается, что он уже ходил здесь? С тем Сашкой-Иваном. И жалость Седого не уколола? Так, легкая горечь, что не повстречались, и все. Будто и не погиб Сашка? Размышления прервал молодой узбек.
– Гуру просит карту. Без карты, говорит, может ошибиться.
Карта нашлась удивительно без проблем с помощью хозяина халупы, чье имя Седой так и не вспомнил.
– А как нам определить, где Север? – снова подал голос безногий.
– Это не сложно.
Седой посмотрел на циферблат своих механических часов и махнул рукой в сторону Севера. У ребятни вытянулись носы.
– Совсем просто, если знать, что в полдень солнце всегда точно на юге, а движется оно пятнадцать градусов в час. Вот и вся наука.
Горы уползли на юго-запад. Перед пилигримами распахнулась степь со стройными рядами аккуратно посаженых кактусов. Седой будто окунулся в незнакомый омут. «Из Мексики на развод привезли… только кому они нужны?» Но любопытничать не стал. «Разводят, значит надо...»
С холма к ущелью вел удобный спуск, однако, гуру не спешил. Внизу бесновался белый туман. Высь по всему горизонту кипела черной синевой. Но скала-гриб жила там, Седой нутром ощущал ее безраздельную власть над ним. И снова сквозь тучи летели камни, и снова его предупреждающий крик и отступление. Глыба треугольной формы грохнулась рядом, но, как и в прошлый раз, никто не испугался воздушной атаки невидимых сил.
– Греховность помыслов наша…
Гуру сказал как бы для себя, и Колька снова скользнул по лицу Седого все понимающим лукавством, и пошли его попутчики книзу, и растаяли в дымке, словно и не стояли вот только что рядом…
4
Мама будет плакать, слезы проливать…
Мама отплакала лет тридцать тому.… Сегодня плачет он, ставший в собственной семье лишним. Нет, из дома его не гнали. Его терпели, как терпят прислугу, которой можно не платить. Случись Седому обозначить присутствие, молоденькая сношка и сын продолжали свои нескончаемые тары-бары, не удостаивая вошедшего даже взглядом. Ему становилось неловко.
– Я не призрак!
– Ты обиделся, батя? Я чего, не могу закончить мысль? От того, как она меня поймёт, зависят бабки!
Объяснять про время, что скоро наступит… без него, следовало, покуда дите лежало поперек лавки. А так, сам в дураках. Кому жаловаться на полеты, тревоги, на войну, где стольких мальчишек положили! Жуть…
Война известно: кому на карманы, кому под смерть иль в наркоманы. Из его ребят-штурманов никого не сбили. Командиры, что задачи ставили, в полетные карты не глядели. А там и запасные варианты, и ложные маршруты к придуманным целям, и маневры всякие. Те хитрости и сегодня не для бумаги, как и личный инструктаж без свидетелей перед взлетом. Христопродавцы хреновы! А войну, получается, он все равно проиграл.
5
Поезд набирал ход, пассажиры сновали в тамбур и обратно, с Седым здоровались, а он не мог понять, откуда взялась эта бесконечная орава «незнакомых ему знакомых».
– Вот приедем… – невероятным образом помолодевшая теща выплыла в узкий проход и назвала полустанок, где ему досталось служить сразу после училища. – Приедем, и будет тебе Знамение.
За окнами бурая мразь растекалась по западу, вскипая кроваво-красными знаменами с изломами черных свастик. И от мрази исходила недобрая сила.
– Подомнет беда без Божьего Знамения. А люди Пророчество помнят… Мы верим и едем смотреть. Если ровно в полдень будет с неба Знамение, будет и нам спасение. Знамение по Пророчеству через тебя будет…
В среднем купе знакомые по походам мальчишки. Сидят молча, терпеливо ждут нужной станции. Вчера их глаза искрились жаждой открытий и радостью общения. А сегодня те же глаза пресыщены тоской обязаловки. И дела нет им до того, что вчерашний руководитель сегодня никого в тот поезд не приглашал, да и сам не понимает, каким случаем в нем оказался. Нет, не с ним сегодня походная «гвардея». Мыслями она с теми, бурая сила которых плавится по мелькающему за окнами ландшафту. Сила, которой разрешено всё!
«Спешились», рассыпавшись черно-белым горохом вокруг истоптанного тропинками одинокого холмика рядом со станционной будкой. Под присмотром стариков вели себя тихо и вопросов не задавали. Да и что бы он им ответил, в полнейшей своей прострации, перед готовой свалиться с неба кармой?
К назначенному пророчеством полудню он взошел на холм и обратил лицо к неприглядному серому небу, одетый в белую длиннополую рубаху с широкими рукавами. Очевидно, в волнении, Седой не заметил, когда успел переодеться.
«Я и молитв то не помню! Отче наш иже еси на небеси, да славиться имя твое.… А дальше?.. Как без молитв то?»
Полдень приближался, оставляя небо сырым скучных мышиных красок.
«Не сбудется! Быть беде и неволе.… Не гожусь я, греховен вельми, прости господи! Небо серое потому как недостоин!»
6
Он выпустил Зло! С его нелегкой руки оно и сегодня бродит по свету, питаясь жизнями заблудших. На фига ему сдалась та керамика? Пустое увлечение откопало призвание, а растревоженный талант породил зазнайство.
Пепельница-череп с оскалом вампира и зрачком в пустой глазнице была его причудой. Не вечер и не два прокорпел он, покуда тривиальная лепнина вдруг не проявила характер. По пустому залу мастерской прокатился шорох, и спине враз стало морозно. Осторожно поставив изделие на полку, Седой начал мыть руки. Череп сверлил глазом стену, но скульптору казалось, он следит за каждым его движением.
– Учудил, однако!
Гордость притупила смутное понимание непоправимой ошибки.
Цветная глазурь довела слепую ярость (на редкость удачной работы) до какого-то сверх естественного торжества зла. Народ подходил, смотрел и отходил с разбуженным в душе ощущением прикосновения к жути.
И вдруг изделие пропало. Через неделю Седому сказали, что видели ту пепельницу на поминках молодого цыгана-забулдыги. Забулдыга недавно заказывал ему собственный барельеф. Работой остался недоволен по причине мелкости изображения. Седой лепил, сверяя память с двумя любительскими снимками, на которых лицо клиента просматривалось чисто символически. Он честно признался цыгану, что без живой натуры, вытянуть вертикаль по фотографиям больше пяти сантиметров у него не получится.…
За барельеф забулдыга не заплатил, а череп торговал страстно, по-цыгански…. Умер бедняга (как думалось поначалу) от перепоя. Задним числом Седой сообразил, что после цыганских торгов череп из мастерской… тю-тю-тю…
Потом похоронили сантехника из домоуправления, и снова на поминках видели тот самый череп. Незнакомые мужики пришли, рассказали и ушли. Как по сердцу черкнули.
После третьих поминок следы выпущенного на волю Зла растворились в неизвестности, оставив в душе Седого осадок вины.
Керамические увлечения свернулись сами собой. И пропал не интерес к глине. Глину он понимал с детства, не испытывая теплоты к жирному фаянсу и даже к утонченной роскоши фарфора. Подвал, где он организовал мастерскую, отобрали по заявлению и долбежным ходатайствам склочной бабы с первого этажа. Значит судьба.
7
«Господи, прости! Не ведал, что сотворил! Да и в Тебя, Господи, не верил!»
Бледный диск разорвал хмарь. Седой без опаски быть ослепленным присмотрелся к светилу и разглядел по белому золоту солнца неясные тени.
«Богородица смотрела на него? Христос?» Тени меняли очертания, но ясность не наступала. «Я люблю тебя, Боже, на все воля твоя!»
8
Димка приехал под вечер. Не тот толстощекий мальчишка, что с братом таскал домой всякую взрывоопасную всячину сорок лет тому назад из запесоченных окопов. А Дмитрий Викторович Яншин, без пяти минут кандидат медицинских наук и увлеченный мистик, чудом сохранивший в сухопарой заматеревшей стати угловатые черты подростка. Проверка квартиры Седого на «плохие места» у него не заняла и минуты.
– Откуда у тебя эта книга? – Димка буквально ворвался в комнату, потрясая самодельной проволочной рамкой и книжкой в сером переплете. Не мешая другу определяться с тонкой материей, Седой коротал тягомотину вынужденного ожидания у телевизора. Ответить он не успел. Из книги скользнул клочок бумаги и плавно спланировал на пол. Димка выставил рамку по горизонту, и она тотчас указала блеснувшим под люстрой концом на упавший листок. – Ты что-нибудь ел по этой рецептуре? – Волнение зажгло в Димкиных глазах нехороший блеск. Седой в свою очередь прочитал калькуляцию какого-то овощного салата.
– Гарантирую, нет.
Маринады с уксусом Седой переваривал слишком быстро, а потом часто и подолгу изучал стенки вокруг стульчака.
– Кто принес рецепт?
– Понятия не имею.
– Салат по этому рецепту тебя бы убил!
– Судя по желтизне, рецепт старый…
– Постарайся вспомнить!
Седой без надежды «проскрипел» извилинами.
– У нас много бывает народу. Хотя бы наметки, какие...
Дима ухватил Седого за плечо и поволок на кухню.
– Я у тебя свечку видел. Сейчас чего-нибудь, да и узнаем! И ножик дай, обычный столовый. – Дима проделал несколько пассов над пламенем, поднося к нему закругленное по концу лезвие то с одной, то с другой стороны. Яркий язычок наклонялся и следовал за ножом, точно приклеенный. – Теперь сам попробуй наклонить пламя!
Седой закрепил на положенном месте нижнюю челюсть и повторил колдовские пассажи друга.
– Не огорчайся, это я для контроля. – От произвольных метаний ножа в руках Седого пламя даже не колыхнулось. – Передай ножик мне, я его прокопчу сажей от рецепта. Его обязательно надо сжечь! – Через минуту Дима разглядывал на лезвии понятные одному ему знаки. Очевидно, сделав какие-то выводы, он удовлетворенно хмыкнул и отвернул кран холодной воды, выпустив в раковину мойки несильную струю воды. – Смотри, как с ножа сойдет копоть. – Черные иероглифы чулком соскользнули в отверстие слива. – Согласись, обычную сажу и с мылом сразу не ототрешь.
– Согласен.
Не без внутреннего трепета, Седой с любопытством ожидал продолжения сеанса магии. Но Дима положил ножик в сушилку и погасил свечку.
– Вспомни! Виновата женщина! Умершая…
9
Около пяти лет тому назад Седой дал себе слово.… Не себе – ей, мертвой.… В общем, и себе, и ей… никого не посвящая в задумку. Дал слово не оставить без внимания ее десятилетнего Кольку, вот только пускай немножко подрастет, чтобы можно его было брать в походы…
Года через два Колька пришел в туристический клуб, походил осень и зиму, а по весне проворовался. И проворовался-то по-детски: перед самым походом утащив билет на поезд в надежде доехать до Харькова. Никаких фамилий в те времена на билетах не писали. Но кто бы тот билет принял у него для обмена, догадайся Колька о таковом? А ехать вместе с теми, у кого он тот билет увел… Короче, из клуба Кольку попросили, и Седой больше его не видел. Но слухом земля полнится: в Харьков Колька укатил и пропадал там никак не меньше двух лет. Потом вернулся и… повесился, запутавшись в незнамо каких левых делах.
– Виноват я, нельзя было мальчишку отрывать от клуба! Поздно понял! Свою догадку объяснил ребятам, когда другой пацан стянул морковку из огорода у пожилой тетки в Крыму, а тетка пришла в лагерь со слезами.… Когда ребята (без руководителя) от чистого сердца снимают стружку, помогает круче любого наказания. А с Колькой виноват я перед матерью его. Не сообразил и не уберег…
– Все сходится, – Димка в удовлетворении потер руки, – И ты виноват не в том, что в себе мучаешь. В том не твоя вина! Ты ошибся не в причине, а в следствии. Ошибся, проглотил горькую пилюлю, раскаялся... Но! – Стекла Димкиных очков сверкнули лучом прозрения. – Но первым совершил проступок мальчишка, а это, извини, первопричина и вина матери! Ма-те-ри! Ты взял ее вину на себя, а она застряла в Чистилище. Иди в церковь, проси прощения за то, что присвоил чужую вину. Мать, и только она обязана научить пацана не красть! Рецепт салата оказался в книге не случайно, разве что, без злого умысла. Тот, кто его клал, не замышлял убийства. Салат был опасен лишь для тебя, он – предупреждение свыше!
– Я не верующий, я со стыда сгорю, кто знакомый увидит меня в церкви!
– Потом со своими религиозными делами разберешься! Поверь, мой приезд тоже не случайность! Сколько не виделись! Не оказалось бы для тебя поздно!
– А к какой иконе подходить?
Искренняя обеспокоенность друга, пробила-таки панцирь атеистической пропаганды.
– Без разницы, можешь перед алтарем обратиться ко всем сразу. Поверь, это очень серьезно!
Седой поверил!
10
Белый диск вспыхнул яркой позолотой.
– Я люблю тебя Боже!
Седой поднял к солнцу руки, раскинув крестом, и по его одежде побежали серебряные змейки света. Солнце не слепило. Он стоял под узким лучом, обуреваемый немым восторгом, напрочь позабыв не только молитвы, но и сами слова. Миг-другой, и солнце ушло за облака. Но день остался светлым, напоенным радостью бытия и свершившейся надежды.
11
Коричневая мразь доползла до насыпи и застряла, вспучиваясь по горизонту своими грязно-красными флагами.
Знамение свершилось. Мелюзга и старики уезжали с просветленными лицами. Но те, на подрастающую молодую силу рук которых он рассчитывал, молча смотрели перед собой, не разделяя общего подъема и уверенности в счастливом завтра.
– Значит вы не со мной! – Потеря работоспособной молодежи неприятным осадком легла на сердце. «Плохой из меня учитель, потому Божьему Знамению вы не поверили».
Седой оглянулся на пожилых попутчиков и карапузов. Исполненные доброты лица излучали такую Веру в победу справедливости, что Седой просто не мог не улыбнуться в ответ:
– Я с вами, старики и малые!
За стуком колес они его не слышали, они и так знали – он с ними! Они понимали, будет очень трудно без молодых и крепких, но духовных отступников, что сидели молчком посередине вагона. Понимали неизбежность прошлых ошибок и будущих потерь… и беззаботно смеялись.
12
Черное море, белый пароход…
Серая волна от катера всколыхнула прибрежную муть, оживляя отражение звоницы Мирожского монастыря за спиной. Зашевелились плечи стен, шлем позеленевшей меди главного купола заколыхался в тяжком повороте взора… Волна убежала за катером, а ожившее послание от тех, что жили и ушли, вновь обрело величавое спокойствие вечности. Открытие ошеломило Седого.
Лукавые Колькины глазищи над взрослыми морщинами щек могли принадлежать кому угодно. Они не были глазами ребенка! Ни этот кособокий мальчишка, ни гуру с его калекой учеником, подобно вечности не нуждались в духовном исцелении! Нуждался в нем он один, и они вели его, исполняя свое предназначение! Он один виноват в том, что горы укрыли подходы к источнику, что лечит душу, и путешествие закончилось ничем.
«Как это гуру сказал? Греховность помыслов наша.…Не наша! Моя! Я был на грани духовного перерождения и не прошел испытания!» Седой хотел вспомнить, о чем он думал, когда шел за своими вожатыми, но мысли расползались, и он никак не мог сосредоточиться ни на одной из них. «В пути я прозевал подсказку! – Греховность помыслов наша…Я думал греховно! Греховно, греховно.… О чем?»
И вдруг наступило прозрение!
Сентябрь 2003г.
Обсуждения Седой