27
Стандартный зал-аквариум ожиданий вылето-прилётов был битком забит измождёнными пассажирами. Скованные туманом лайнеры то появлялись за запотевшими стёклами, то исчезали, но не взлетали и не садились. В углу зала приткнулась небольшая эстрадка.
Стандартный зал-аквариум ожиданий вылето-прилётов был битком забит измождёнными пассажирами. Скованные туманом лайнеры то появлялись за запотевшими стёклами, то исчезали, но не взлетали и не садились. В углу зала приткнулась небольшая эстрадка.
Следующая сцена разыгралась именно на её крошечных подмостках. Чем-то это напоминало моноспектакль, изготовленный каким-нибудь неугомонным артистом из небольшого провинциального театра. Занавесь на эстрадке распахнулась и негромко заворковал голос Фаргипэ:
– Уважаемая публика! Голос, который вы откуда-то слышите, носит знакомая вам дыра по имени Фаргипэ и исполняет она в данный момент функцию бортового голоса. Наш Полёт проходит на высоте высоты и со скоростью скорости. В настоящее время мы летим на стоянке имени Стоянки. Их могло быть и больше, но просто так получилось, что – сто, и это могли быть и не янки, но, видать, такая у них у всех участь. Короче, на этой, что рядом с нами, летит всё краткое содержание предыдущего. Вот оно: «Поздней ночью в кабинете писателя громко скрипело по листу бумаги перо, стиснутое его тонкими пальцами. Дрожал свет от оплывшей свечи. Гений шевелил губами, перечитывая только что написанное: «Часов около двух пополудни, почти на самом подходе к станции, раздался стук в борт». Запись голоса Фаргипэ кончилась, возникла пауза, но подмостки зала ожидания по-прежнему манили «энергетикой пустоты глубинного наполнения».
– Тук-тук, – это было сказано где-то за кулисами эстрадки уже вживую, причём, нагло и громко.
– Не по-о-нял… – растерянно протянул вновь включённыйголос Фаргипэ. – Вы кто?
– Контрабандист, – его обнажённый торс появился в большом «иллюминаторе» декорации.
– И чего вам?
– Надо.
– Ну, надо, так надо. Вы один?
– Нет, с контрабандой.
– А разрешение?
– Всё в порядке. Вот наколка.
– Ух, ты! Отлично. Можете входить, – вышедший на сцену Контрабандист улыбнулся загорелым лицом с глазами Фаргипэ и стащил с ноги яловый сапог. – Да не снимайте вы обувь, вы русский, что ли?
– Ожоги на ступнях. Когда долго вас жду, неметь начинают, – поморщился, снял второй сапог и оглянулся, будто что искал.
Голос Фаргипэ услужливо подсказал:
– Верёвка вон там, кляп и скотч рядом. Действуйте. Налёт, так налёт, куда ж деваться-то. А пока вы меня вязать будете, я покурю пойду снаружи, на борту с этим строго. Уважаемая публика! На меня внезапно совершено случайно запланированное нападение и теперь с вами будет вот этот парень. Не забудьте отклю…
Раздался громкий щелчок: у Пульта повернулось кресло с чучелом Фаргипэ. С этого момента пассажиры в зале ожидания, очень медленно, но всё-же стали передвигаться поближе к эстрадке.
– Не забудут, не забудут, – Контрабандист ловко управлялся с верёвкой и скотчем, пеленая чучело. – не волнуйся! Можно подумать, что тебя тут действительно кто-то слушает! О чём ты?! Какая публика, когда театр уже сто лет в обед перевели из категории зрелищ в разряд хлеба! Попробуй, теперь укуси его! – оглянулся на пассажиров в зале. – Хотя, конечно, соблазнительно было бы какой-нибудь моноложек сбацать и у какой-никакой публики аплодисментишки сорвать!.. Вот, что выделывает со всеми нами «непредвиденное изобретение»! – закончив с чучелом, Контрабандист подошёл к авансцене и посмотрел на пассажиров. – Да у вас, у людей, вечно всё не по-человечески! Сначала - туповатый подросток, потом - выпускник-неудачник, затем вообще какое-то дурацкое патентное бюро, и на тебе: бац – и Эйнштейн: «Ньютон, прости меня!» Так и тут: мол, кто ж его, холеру, знал; за ним же ещё при этом, ну, как его… ну, не важно, перестали следить, а он возьми да и открой ум, и что ум-то как раз для того, чтобы думать, – вернулся к Пульту, на экране которого возникли лица участников. – А чего тут думать, когда вас-то уже запустили. Пришлось весь план Полёта перекраивать. А это, между прочим, не хухры-мухры! Одно дело - напрямую лететь на Солнце, хоть днём, хоть ночью, тут, ясное дело, сгорите все на хрен, кто ж спорить будет, вся страна тогда смеялась! И совсем другое – подлетать теперь к нему с другой, с тёмной, с холодной стороны. Вон же какой крюк получается!.. И Фаргипэ, когда ещё Эпиграфом был, кричал всем лидерам: отмените Старт, перенесите, - его слушал кто?.. То-то. Осторожнее с ними надо быть, с непредвиденными-то открытиями. А уж когда пошла всеобщая регенерация, и у всех всё отросло заново, и все опять разбрелись по своим летающим пещерам…
Контрабандист подошёл к двум полупрозрачным капсулам, где спали обнажённые участники.
– Ну, что, путешественнички, как вы там, в анабиозике, чего снится?.. Ну, давай, ты - первый, выделяй, что скопил, – нажал кнопку на капсуле участника и из щели появился свиток. – А чего так мало? – развернув, стал читать:
«Ворлайду просто так не раздразнить,
Придётся звать на помощь бочара.
Мне снилось, что меня должны казнить
Не послезавтра, а позавчера».
Н-да… Какой-то уж очень узкий перешеек между головой и пятками… А у вас, мадам, что снится интересненького?.. Та-ак…
«Толкались-шли восточные люди.
Нагие спины, нагие груди,
Немые позы, уста немые…
Кто это гибнет вон там, не мы ли?».
Тоже… массаж головного мозга через почёсывание ноздри. Ладно, спите дальше, – улыбнулся и выключил в капсулах свет.
28
– Вот люблю я этот моментик и всё тут, ничего не могу с собою поделать, - моментик моей личной, персональной тишины!.. – разглагольствовал Контрабандист: – Там, за бортом-то пока вас дождёшься, совсем одуреешь, там ведь оглохнуть можно от этого звукового безобразия! Ну, кажется, уж всё удалось им, всё у них получилось: и материя уже не материя, а так, - жалкое подобие вещества, и кто её, материю, видал, последний-то, так тот уже семь раз умереть успел; и дух уже вовсе не дух, а так, - нечто вроде запаха. А вот со звуками ничего не могут поделать, - носятся те, как угорелые, сворачиваются в трубочки, как листики по осени, и лезут червячиками в уши. Тут, как раз перед вами, один контейнер из отдела внешних соотношений мимо меня пробухтел. Так, когда он на вираж закладывал, из него, как горох посыпалось, видать, - худой. Понаслушался я страстей. И, главное, наглые, как комары, а убить нельзя ни одного, что ты – Конвенция!.. О, хо-хо, хо-хо, хо-хо!.. Я в молодости, помню, погонщиком лам на Урале работал одно время; и звали меня Витька-ламеро. И однажды во время бури застряли мы в Солар де Уюни, на Шарташе. Крепко, на неделю-другую, не меньше. Что делать? Так мои мохнатые, длинношеи мои ламочки раздобыли где-то старинную печатную машинку с древним деревянным шрифтом из трёх букв. Первая буква была буква «семечко», вторая – темечко, а третья стёрлась, ну, просто пустая клавиша, ничего не ней не написано; только, когда на неё нажимаешь, на горизонте вырастает термоядерный грибочек, а мои бедные животные сразу начинают петь очень печальную ноту из песни «Не вечерняя»… Только представьте себе: несколько пар огромных ламьих глаз с вот такими ресницами и в слезах, на фоне здоровенного такого зависшего грибочка над висимо-шайтанским заводом и долгая-долгая нота цыганская… «Зорька, Витька, спотуха-а-а-а-а-а-а-ла…» Вот так я и стал перед самой смертью писателем. Причём, что хочу сказать: я такого сильного писателя, как я, давно что-то не видел в литературе! Сам-то я это не сразу понял, мне один мой товарищ, близкий знакомый по опозданию, сказал. Однажды встретил меня случайно после раздачи и говорит: «Опять что-то я тебя давно не видел», а потом, когда подсмотрел, сколько я за одну главу выпиваю, только и смог промолвить: «Сильно!» Но я чего-то так и не отыскал в этой самой литературе. Какая-то она была на тот момент… и слова-то не подыщешь. Только одно произведение мне нравилось. Я его в рукописи читал. Называлась пьеса «Табуретки». Автор безымянный. Но я её, как прочёл, так сразу и пожёг всю, - нельзя было её больше никому читать, не выдержал бы никто такой расшифровки. А последнее дело, которое я в писателях ещё не сделал, это роман «Выездной». Читали?.. Ну, как, умно?.. Ещё как! А мне – дурак, мол, кто ж про такое пишет, это ж стыдно… Нате вот тогда, прочтите. Я, пока вас дожидался, не утерпел, и пока пел, написал книжку в двух словах, - «Как я курить перестал» называется. Ну, это так, из непубликуемого… Дальше. Перед второй смертью побывал я и в музыке, и в фундаментальной хореографии, короче, весь художественный мир покорил. А вот остановился на контрабанде. Её тогда, как искусство, ещё не признавали, и я был первым, кто бросил вызов режиму… Я с этим режимом не боролся, я с ним бился «в кровь», насмерть! Потому, как знал, что его решили сделать окончательным. Ну, и завёлся. Как в той пьесе сказано, в «Табуретках»-то: «Завёлся – не заводись!» Нет, там здорово, конечно, написано, но – нельзя. Чуть-чуть только, по фразочке, да и то редко. Это как мне однажды пришлось увидеть совершенно счастливого человека. Он стоял на автобусной остановке вместе с другими и ничем ни от кого не отличался. Но, когда появлялся автобус, наступал его момент истины! Сначала он начинал руководить подъездом машины к остановке: «Та-ак… давай-давай-давай!.. Ещё чуть-чуть!.. Стоп! Всё!» Потом – выгрузкой-погрузкой пассажиров: «Открывай!.. Пщщщ!.. Пожалуйста, товарищи, выходите!.. Спокойнее, спокойнее, все успеете… Не напирайте так, женщина!.. Минуточку! Все вышли?.. Вот теперь, прошу, заполняйте салон!.. И не толкайтесь, дама, без вас не уедет!.. Все зашли? Больше нет желающих?... Закрывай!.. Пщщщ! Счастливого пути!..» Ну, как он умудрился это придумать?! Ведь в этот момент он подчинял себе весь мир: водитель не мог не остановится и беспрекословно выполнял его приказ; он не мог не открыть дверь и он открывал её по его команде; люди входили и выходили опять же только по его дозволению, и, наконец, двери закрывались лишь по его сигналу и он разрешал автобусу следовать дальше! Думаешь, он не видел их кривых усмешек и пальцев у лба? Видел! И – что? Что это ему, когда в эти двадцать-тридцать секунд он был властелином и устанавливал миропорядок!.. И когда со мной случится нечто подобное, - всё! Вам конец, господа! Хоть вы и честные пацаны… – Контрабандист, засмотревшись на одну из пассажирок, обритую наголо, впал в забытьё…
– Уважаемая публика! Голос, который вы откуда-то слышите, носит знакомая вам дыра по имени Фаргипэ и исполняет она в данный момент функцию бортового голоса. Наш Полёт проходит на высоте высоты и со скоростью скорости. В настоящее время мы летим на стоянке имени Стоянки. Их могло быть и больше, но просто так получилось, что – сто, и это могли быть и не янки, но, видать, такая у них у всех участь. Короче, на этой, что рядом с нами, летит всё краткое содержание предыдущего. Вот оно: «Поздней ночью в кабинете писателя громко скрипело по листу бумаги перо, стиснутое его тонкими пальцами. Дрожал свет от оплывшей свечи. Гений шевелил губами, перечитывая только что написанное: «Часов около двух пополудни, почти на самом подходе к станции, раздался стук в борт». Запись голоса Фаргипэ кончилась, возникла пауза, но подмостки зала ожидания по-прежнему манили «энергетикой пустоты глубинного наполнения».
– Тук-тук, – это было сказано где-то за кулисами эстрадки уже вживую, причём, нагло и громко.
– Не по-о-нял… – растерянно протянул вновь включённыйголос Фаргипэ. – Вы кто?
– Контрабандист, – его обнажённый торс появился в большом «иллюминаторе» декорации.
– И чего вам?
– Надо.
– Ну, надо, так надо. Вы один?
– Нет, с контрабандой.
– А разрешение?
– Всё в порядке. Вот наколка.
– Ух, ты! Отлично. Можете входить, – вышедший на сцену Контрабандист улыбнулся загорелым лицом с глазами Фаргипэ и стащил с ноги яловый сапог. – Да не снимайте вы обувь, вы русский, что ли?
– Ожоги на ступнях. Когда долго вас жду, неметь начинают, – поморщился, снял второй сапог и оглянулся, будто что искал.
Голос Фаргипэ услужливо подсказал:
– Верёвка вон там, кляп и скотч рядом. Действуйте. Налёт, так налёт, куда ж деваться-то. А пока вы меня вязать будете, я покурю пойду снаружи, на борту с этим строго. Уважаемая публика! На меня внезапно совершено случайно запланированное нападение и теперь с вами будет вот этот парень. Не забудьте отклю…
Раздался громкий щелчок: у Пульта повернулось кресло с чучелом Фаргипэ. С этого момента пассажиры в зале ожидания, очень медленно, но всё-же стали передвигаться поближе к эстрадке.
– Не забудут, не забудут, – Контрабандист ловко управлялся с верёвкой и скотчем, пеленая чучело. – не волнуйся! Можно подумать, что тебя тут действительно кто-то слушает! О чём ты?! Какая публика, когда театр уже сто лет в обед перевели из категории зрелищ в разряд хлеба! Попробуй, теперь укуси его! – оглянулся на пассажиров в зале. – Хотя, конечно, соблазнительно было бы какой-нибудь моноложек сбацать и у какой-никакой публики аплодисментишки сорвать!.. Вот, что выделывает со всеми нами «непредвиденное изобретение»! – закончив с чучелом, Контрабандист подошёл к авансцене и посмотрел на пассажиров. – Да у вас, у людей, вечно всё не по-человечески! Сначала - туповатый подросток, потом - выпускник-неудачник, затем вообще какое-то дурацкое патентное бюро, и на тебе: бац – и Эйнштейн: «Ньютон, прости меня!» Так и тут: мол, кто ж его, холеру, знал; за ним же ещё при этом, ну, как его… ну, не важно, перестали следить, а он возьми да и открой ум, и что ум-то как раз для того, чтобы думать, – вернулся к Пульту, на экране которого возникли лица участников. – А чего тут думать, когда вас-то уже запустили. Пришлось весь план Полёта перекраивать. А это, между прочим, не хухры-мухры! Одно дело - напрямую лететь на Солнце, хоть днём, хоть ночью, тут, ясное дело, сгорите все на хрен, кто ж спорить будет, вся страна тогда смеялась! И совсем другое – подлетать теперь к нему с другой, с тёмной, с холодной стороны. Вон же какой крюк получается!.. И Фаргипэ, когда ещё Эпиграфом был, кричал всем лидерам: отмените Старт, перенесите, - его слушал кто?.. То-то. Осторожнее с ними надо быть, с непредвиденными-то открытиями. А уж когда пошла всеобщая регенерация, и у всех всё отросло заново, и все опять разбрелись по своим летающим пещерам…
Контрабандист подошёл к двум полупрозрачным капсулам, где спали обнажённые участники.
– Ну, что, путешественнички, как вы там, в анабиозике, чего снится?.. Ну, давай, ты - первый, выделяй, что скопил, – нажал кнопку на капсуле участника и из щели появился свиток. – А чего так мало? – развернув, стал читать:
«Ворлайду просто так не раздразнить,
Придётся звать на помощь бочара.
Мне снилось, что меня должны казнить
Не послезавтра, а позавчера».
Н-да… Какой-то уж очень узкий перешеек между головой и пятками… А у вас, мадам, что снится интересненького?.. Та-ак…
«Толкались-шли восточные люди.
Нагие спины, нагие груди,
Немые позы, уста немые…
Кто это гибнет вон там, не мы ли?».
Тоже… массаж головного мозга через почёсывание ноздри. Ладно, спите дальше, – улыбнулся и выключил в капсулах свет.
28
– Вот люблю я этот моментик и всё тут, ничего не могу с собою поделать, - моментик моей личной, персональной тишины!.. – разглагольствовал Контрабандист: – Там, за бортом-то пока вас дождёшься, совсем одуреешь, там ведь оглохнуть можно от этого звукового безобразия! Ну, кажется, уж всё удалось им, всё у них получилось: и материя уже не материя, а так, - жалкое подобие вещества, и кто её, материю, видал, последний-то, так тот уже семь раз умереть успел; и дух уже вовсе не дух, а так, - нечто вроде запаха. А вот со звуками ничего не могут поделать, - носятся те, как угорелые, сворачиваются в трубочки, как листики по осени, и лезут червячиками в уши. Тут, как раз перед вами, один контейнер из отдела внешних соотношений мимо меня пробухтел. Так, когда он на вираж закладывал, из него, как горох посыпалось, видать, - худой. Понаслушался я страстей. И, главное, наглые, как комары, а убить нельзя ни одного, что ты – Конвенция!.. О, хо-хо, хо-хо, хо-хо!.. Я в молодости, помню, погонщиком лам на Урале работал одно время; и звали меня Витька-ламеро. И однажды во время бури застряли мы в Солар де Уюни, на Шарташе. Крепко, на неделю-другую, не меньше. Что делать? Так мои мохнатые, длинношеи мои ламочки раздобыли где-то старинную печатную машинку с древним деревянным шрифтом из трёх букв. Первая буква была буква «семечко», вторая – темечко, а третья стёрлась, ну, просто пустая клавиша, ничего не ней не написано; только, когда на неё нажимаешь, на горизонте вырастает термоядерный грибочек, а мои бедные животные сразу начинают петь очень печальную ноту из песни «Не вечерняя»… Только представьте себе: несколько пар огромных ламьих глаз с вот такими ресницами и в слезах, на фоне здоровенного такого зависшего грибочка над висимо-шайтанским заводом и долгая-долгая нота цыганская… «Зорька, Витька, спотуха-а-а-а-а-а-а-ла…» Вот так я и стал перед самой смертью писателем. Причём, что хочу сказать: я такого сильного писателя, как я, давно что-то не видел в литературе! Сам-то я это не сразу понял, мне один мой товарищ, близкий знакомый по опозданию, сказал. Однажды встретил меня случайно после раздачи и говорит: «Опять что-то я тебя давно не видел», а потом, когда подсмотрел, сколько я за одну главу выпиваю, только и смог промолвить: «Сильно!» Но я чего-то так и не отыскал в этой самой литературе. Какая-то она была на тот момент… и слова-то не подыщешь. Только одно произведение мне нравилось. Я его в рукописи читал. Называлась пьеса «Табуретки». Автор безымянный. Но я её, как прочёл, так сразу и пожёг всю, - нельзя было её больше никому читать, не выдержал бы никто такой расшифровки. А последнее дело, которое я в писателях ещё не сделал, это роман «Выездной». Читали?.. Ну, как, умно?.. Ещё как! А мне – дурак, мол, кто ж про такое пишет, это ж стыдно… Нате вот тогда, прочтите. Я, пока вас дожидался, не утерпел, и пока пел, написал книжку в двух словах, - «Как я курить перестал» называется. Ну, это так, из непубликуемого… Дальше. Перед второй смертью побывал я и в музыке, и в фундаментальной хореографии, короче, весь художественный мир покорил. А вот остановился на контрабанде. Её тогда, как искусство, ещё не признавали, и я был первым, кто бросил вызов режиму… Я с этим режимом не боролся, я с ним бился «в кровь», насмерть! Потому, как знал, что его решили сделать окончательным. Ну, и завёлся. Как в той пьесе сказано, в «Табуретках»-то: «Завёлся – не заводись!» Нет, там здорово, конечно, написано, но – нельзя. Чуть-чуть только, по фразочке, да и то редко. Это как мне однажды пришлось увидеть совершенно счастливого человека. Он стоял на автобусной остановке вместе с другими и ничем ни от кого не отличался. Но, когда появлялся автобус, наступал его момент истины! Сначала он начинал руководить подъездом машины к остановке: «Та-ак… давай-давай-давай!.. Ещё чуть-чуть!.. Стоп! Всё!» Потом – выгрузкой-погрузкой пассажиров: «Открывай!.. Пщщщ!.. Пожалуйста, товарищи, выходите!.. Спокойнее, спокойнее, все успеете… Не напирайте так, женщина!.. Минуточку! Все вышли?.. Вот теперь, прошу, заполняйте салон!.. И не толкайтесь, дама, без вас не уедет!.. Все зашли? Больше нет желающих?... Закрывай!.. Пщщщ! Счастливого пути!..» Ну, как он умудрился это придумать?! Ведь в этот момент он подчинял себе весь мир: водитель не мог не остановится и беспрекословно выполнял его приказ; он не мог не открыть дверь и он открывал её по его команде; люди входили и выходили опять же только по его дозволению, и, наконец, двери закрывались лишь по его сигналу и он разрешал автобусу следовать дальше! Думаешь, он не видел их кривых усмешек и пальцев у лба? Видел! И – что? Что это ему, когда в эти двадцать-тридцать секунд он был властелином и устанавливал миропорядок!.. И когда со мной случится нечто подобное, - всё! Вам конец, господа! Хоть вы и честные пацаны… – Контрабандист, засмотревшись на одну из пассажирок, обритую наголо, впал в забытьё…
Обсуждения Рукопись, найденная на Солнце