Это лето было пропитано одиночеством, как вишневый пирог сладким сиропом. Только, в отличие от пирога, вкус у него был не приторно-сладким, а в меру горьковатым, вязким.Оно было зачитано до дыр, завалено умными книгами, газетными вырезками, блестело чистейшими стеклами и крахмальными занавесками. Оно было исхожено дальними тропами, исписано стихами. Оно хотело праздника, любви, шумных дружеских компаний, но зациклилось на случайных встречах и мимолетных знакомствах, оставлявших в тетради пасмурных таймырских озер незамысловатые росчерки. Влажное от слез, оно тоскливо перешагнуло собственный экватор и грустно плелось навстречу осени.
По одному из многочисленных переулков города оно шло за мной, наступая на пятки, не желая быть другим, не обещая ничего хорошего, заставляя ждать листопада, первого снега, завыванья вьюг. Лето размышляло о значении совпадений в моей жизни, убеждало в том, что они не бывают случайными. А я его не слушала и признавала только себя ответственной за все происходящее. И знай я, какой способ оно выберет для того, чтобы меня переубедить, согласилась бы без доказательств, просто поверив ни к чему не обязывающей теории одного из многочисленных авторов, подброшенных мне этим самым летом.
Было не дождливо, не солнечно, и довольно холодно. День города был, по сути, обычным серым днем, на какие природа так щедра в июле на шестьдесят девятой параллели. Шагая по направлению к центральному проспекту, я хотела затеряться в праздничной шумливой толпе, и думала о том, как через пару часов придется выйти из колышущегося моря человеческих тел прямо на сцену в качестве тощей глупой вешалки для прелестной пены сногсшибательного свадебного платья, расшитого изумрудными стразами. И никому не будет дела до того, что холод вмиг покроет оголенные плечи и глубокое декольте гусиной кожей. Блестящее воздушное месиво затмит все, мало кто посмотрит даже на улыбку, которую, несомненно, придется из себя выдавить. Народ хочет зрелищ, а держатель свадебного салона - рекламы и они получат желаемое. И никаких неминуемых встреч и совпадений - они меня видят, а я их нет. Вот и все. Так я думала.
Странно, но именно этот день стал особенным. Именно его даже сейчас, спустя три с половиной года, я вспоминаю то с сожалением, то с радостью и благодарностью. Случайная утренняя встреча (или кем-то когда-то спланированная?) с знакомым мне человеком привела к необратимым последствиям в моей душе, осознать которые я не могу по сей день.
Хотя, сначала она меня, студентку местного индустриального института привела лишь на обычную производственную практику, правда раньше, чем хотел того учебный график. Дополнительный месяц применения теоретических знаний на деле, к тому же неплохо оплачиваемый, был как нельзя кстати. Знакомые и неизвестные лица и довольно скучная рутинная работа заполнили остатки хмурых дней, совсем не похожих на летние.
Был, правда, один таинственный незнакомец в темной шляпе и пальто, чей утренний маршрут иногда совпадал с моим. Его изящество и стиль выгодно сочетались с моей романтической в то время внешностью, нашим шляпам хотелось плавать рядом в пучинах городских проспектов. Но его тайну я так и не пожелала раскрыть, а потому до сих пор не знаю ни имени, ни должности, ни семейного положения. Самым интимным нашим прикосновением было касание полами пальто в переполненном автобусе, а движением - едва заметное покачивание головой в знак приветствия.
В общем, романтика щекотала воображение, но ни к чему не приводила. Я щедро раздавала улыбки сослуживцам и уже всем своим существом чувствовала приближение осени.
Шли последние дни календарного лета, чахлая поросль тундры покрылась веснушками рыжих листьев. И сейчас кажется странным, что спустя всего лишь месяц я ехала тем же утренним маршрутом в объятьях самого непонятого из всех моих знакомых, целуя губы, которые принадлежат другой женщине, презрев все правила и спокойно глядя в глаза тем, для кого мое поведение стало верхом неприличия.
Я просила любви и она пришла. Ехидным увальнем в облаке вишневого дыма она ворвалось в мое тихое лето, растормошила, лишила логики, рассудительности, здравого смысла и аппетита. Голодный желудок разучился сообщать о своих насущных потребностях. Чуть выше, в районе солнечного сплетения, поселился холодок, а прямо над ним, в груди, разгорелось жаркое пламя, которое, наверное, и было любовью. На фоне этих температурных излишеств были совсем неудивительны легкое головокружение, тошнота и ощущение невесомости, невыносимой легкости бытия, как сказал классик.
Не буду долго рассказывать о способах, которые использовал начальник для совращения юной практикантки - выбор невелик и давно всем известен. Несколько фотографий, где он на лоне природы с гитарой и пара намеков на увлечения и привязанности превратили строгого руководителя в обычного человека. Настойчивые приглашения в ресторан, многократно отвергнутые, завершились шумным и веселым разговором на троих за уютным столиком. Медленный танец в пустом и темном по случаю буднего дня зале наэлектризовал меня до предела, ошеломил, переполнил удивлением, страхом и радостью.
Уж не помню, когда произошло первое любовное соитие на кожаном диване руководительской комнаты отдыха, но целовались до полубезумного состояния мы в тот же вечер, на лестничной клетке возле мусоропровода. Странно было стоять там, прижатой к потрескавшейся подъездной стене совсем не мальчиком - ровесником, одноклассником, - а взрослым и солидным человеком, содержимое чьего кошелька могло в сотни раз превышать мою зарплату и уж тем более стипендию.
Его тридцать отличались от моих девятнадцати лишь весовой категорией и опытом подобных историй. Что касается энергии и задора, их было гораздо больше, чем во мне, вечно подверженной меланхолии. Он, освещая полутемный подъезд забавными рожицами, осыпая меня конфетти историй, превратил жизнь в фейерверк, который в абсолютном мраке ночи разбрасывает брызги огней и исчезает в никуда. Он приходил туда, когда болел, когда был переполнен жаждой жизни, забегал на минутку, вырывая меня из теплой квартиры в ботинках на босую ногу и легком пальто, приезжал прямо из аэропорта с бумажными пакетами из Макдональдса:
До окончания фонтанирования и полной тьмы было еще далеко, об этом не думалось. Как и о его жене и ребенке, существовавших в параллельном мире. Думалось вообще плохо. Чувства, ощущения, предчувствия, предощущения, сны, видения и сновидения стали единственными ориентирами в поглотившем меня океане.
Каждое утро, разливаясь густой карамелью в телефонной трубке, меня приветствовал насмешливый голос и, ласково называя своим солнцем, назначал очередное свидание после ежедневной планерки, или до нее. С ним я иногда умудрялась ссориться и рассержено бросать трубку. Но не прийти было нельзя, невозможно, немыслимо. Казалось, все окружающие - сотрудники, секретари, визитеры - были лишь нейтральными частицами, плавающими в электромагнитном поле наших сердец, молчаливыми свидетелями, по большей части ненавидящими его и непонимающими меня.
Еще до кожаного дивана были пурпурные розы, мимолетные объятия, мягкие уютные колени, полубезумные рифмованные строки, лившиеся из меня непонятыми и неосознанными. Совсем близко к дивану случился коньяк и настойчивые, требовательные руки:
Странный это был секс - быстрый, неловкий, ни разу не вознесший меня на вершину наслаждения. Он просто дарил радость, зажигал глаза, растягивал губы в блаженную улыбку, делал ватными ноги. Именно он, а не первый, глупый, юный, превратил меня в женщину не номинально, а реально. Секс был, но его вполне могло и не быть. И это не изменило бы чувств, не уняло бы жжения в груди. Просто финальная сцена нашей пьесы заиграла бы другими красками, а эпилог звучал не столь омерзительно.
Когда закончилась практика и вопреки правильному материковому календарю наступила зима, мы искали приюта в чужих квартирах, в моей тесной комнате, в его кабинете по выходным. Окутанная его обаянием, подавленная мощной энергетикой, я чувствовала себя счастливой. Казалось, ничего не стоит исполнить наши простые планы на будущее.
А потом вдруг я оказалась в вакууме. Был и он, и наши встречи, но плавала я не в океане эмоций и пьянящих энергий, а в абсолютной пустоте. Ничего не понимая, я говорила те же слова, что и вчера, и слышала в ответ все то же. Но сито моей любви, отсеивая внешние проявления чувств, не оставляло на своей поверхности ни одного кристалла - ни лжи, ни правды, ни притворства. Ничего. Тягучий карамельный голос в трубке звучал все так же нежно, но вызывал уже не радость, а слезы.
Причина выяснилась довольно скоро. Из любви ко мне, или к себе, из желания выглядеть моложе и стройнее, мой ненаглядный, сочтя, видимо состояние своей фигуры важным оружием на любовном фронте, решил худеть. Он, позже обвинивший меня в нежелании видеть оттенки серого в черно-белом мире, не удовлетворился возможностями серединного пути, по которому вело диетическое питание, пошел на крайность и объявил своему мягкому, выпуклому животу голодовку. Не принимая ничего извне, он и не отдавал. Став абсолютно автономным организмом, питаясь святым духом и запивая его кипяченой водой, он обесточил наше электромагнитное поле.
Кто виноват в том, что, не подчиняясь законам физики, поле лишь изменило свои свойства? Оно могло просто раскидать нас по разным берегам жизни, где мы и были, встретившись серым промозглым утром странного ушедшего лета. Но, по-прежнему не выпуская из своих объятий, предпочло одаривать меня водопадами слез, непониманием и ощущением опустошенности.
Убеждения в том, что ничего не изменилось, падали на клетчатые тетрадные листы вопросительными знаками стихотворений. Вспомнились и жена, и дочь. И даже его нелепая попытка уйти из дома, которой, возможно, и не было, не произвела должного впечатления.
Я страдала. Упоительно, мечтательно, рыдая ночами, звоня и бросая трубку. Когда он вернулся в мир соков-морковок-супчиков, нарушенный баланс, вопреки ожиданиям, не восстановился. То есть, конечно, было лучше, было почти хорошо. Только пустота, которую испытал он во время голода, навсегда поселилась в моем желудке, высасывая силы и увлажняя мой мир моросящим дождем слез.
До Нового года это повторялось еще несколько раз. Голод сменялся обжорством, которое, вопреки логике, не приносило с собой схода чувственных лавин, и перемежался командировками. Несложно понять, что происходило в моей растерзанной душе, которой, впрочем, все это даже нравилось.
Реже стали звонки. Еще реже - встречи, так и не окрасившиеся в серые однообразные тона. Каждый раз, заставляя себя набирать его номер, я ощущала стремительное падение сердца в глухой темный колодец души. Странно, что когда на том конце провода брали трубку, мягко и тепло говоря , сердце мгновенно оказывалось в горле, судорожно вздрагивая и мешая произносить и так глупые от волнения слова.
Я была не собой. Я - сильная, волевая, известная гордячка не могла побороть зависимость от этого властного, заполняющего собой все, человека. И когда он не звонил неделями, а потом объявлялся, как ни в чем не бывало, и взрывал мой телефон сотней звонков в час, я все прощала. Я не могла не простить. Он приезжал, и все начиналось сначала. И не хотелось думать о том, что все это значит и чем кончится.
Ведь не было поставлено ни одного условия. Все шло своим чередом. Я не просила уйти от жены, хотя, конечно, и не отговаривала от этого. Даже подвернувшийся вариант с квартирой, в которую мы могли вселиться, я почему-то отвергла. Я наотрез отказывалась от любых денег, лишь раз согласившись на пару тысяч деревянных - что-то срочно нужно было купить. Важно было лишь чувствование его души, в котором можно сомневаться теперь, но не тогда. А оно уходило все дальше и дальше, его заслоняли мелкие обиды и недопонимание.
Для расставания требовалась причина. Намеренно ее никто не искал, потому что не было осознания происходящего. Ее, весьма и весьма нетрадиционную, нашла жизнь. Походя на всем известный и, несомненно, отдающий пошлостью вариант, она была в корне другой. Вернее, в зародыше.
Мои ночные истерики, расшатанные нервы и постоянное недоедание, потому как о еде не думают при таком накале чувств, исподволь, незаметно делали свое дело. Тончайший внутренний механизм женского организма не выдержал, разладился. Я, не дождавшись очередного подтверждения того, что в ближайшем будущем материнство мне не грозит, по-прежнему ощущая ставшие привычными за это время приступы тошноты, улыбнулась и сказала - да будет так. В конце концов, это был последний курс института, и я бы даже успела защитить диплом.
Впервые я желала ребенка. Мне нравилась сама идея рождения нового человечка от того, кто мне не принадлежал и моим быть не мог, это я уже понимала. Я лелеяла эту мечту, засыпала и просыпалась с ней. И могла бы вообще ничего не сказать ему. Но, случайно обмолвившись в разговоре о тошноте, вынуждена была рассказать и остальное.
С этого момента все, что написано выше, можно считать прелюдией к центральному и в то же время финальному аккорду. Увертюра была завершена нелепым, с моей точки зрения, вопросом о том, что же теперь делать. Странно, но я ни разу не задумалась о возможных вариантах, о чем и сообщила самым откровенным образом. Став вновь в мгновение ока сильной, я приготовилась защищать этот крошечный зародыш изо всех сил. Инстинктивно растопырив пальцы и закрыв живот ладонью, я бросила в затвердевшую мякоть карамельного голоса историческую фразу: я знаю, что буду делать, а тебе предстоит решить, будешь ты при этом со мной или нет. Смелость и безапелляционность, с которыми она была озвучена, воистину достойна шекспировских трагедий. Жаль, мало было слушателей - всего один. На него она должного эффекта не произвела. Сказав: я сейчас приеду, голос вытек их трубки и через десять минут материализовался на площадке возле лифта.
Было гадко подниматься к нашему заветному мусоропроводу, который я даже хотела выкрасить в ярко-розовый цвет к Новому году и обмотать мишурой и мигающими гирляндами. Его малодушие меня возмутило, но почти не удивило. А тест на беременность, который был вручен мне с кратким напутствием, и вовсе рассмешил. Мне не было больно. Я чувствовала себя превосходно. Я была хозяйкой положения. Пожалуй, впервые за все недолгое время нашего романа я правила балом. Но на проверку снисходительно согласилась, заявив, что ничто не изменит моего решения.
Истинную причину происходящего вы уже знаете - просто сбились внутренние часы. Выйдя с отрицательным ответом и словами об отсутствии повода для беспокойства, я осознала, что потеряла. Он отнял у меня чудо, которое, казалось, жило в моем животе уже несколько дней. Могла ли я это простить? По крайней мере, не сразу.
Накал страстей пошел на убыль, легкий ветерок облегчения сдул с его лица тревогу и он затребовал подтверждений моей невиновности в виде использованного теста. Все, что происходило дальше, не сложно предугадать. Я почувствовала себя настолько гадко, что не могла наблюдать изучения вещественных доказательств.
Возможно, мне стоило улыбнуться и сказать, что все хорошо, что хорошо кончается, обнять его и продолжать жить как прежде. Не получилось. Легкими бесшумными шагами в мою душу пробиралась обида. Я, наблюдая ее скорбное дефиле, пропустила мимо ушей извинения. Если они, конечно, были. Все, что я помню - слова о моей категоричности. Теперь, после такого поведения, я должна была считать его плохим, а себя хорошей. По его мнению, в моем черно-белом мире не было места полутонам.
А я не считала. Я наблюдала за собой. И смотрела на него. Как будто видела впервые. Говорить было не о чем. Попытки сделать вид, что ничего не произошло, застревали угловатыми комками бесполезных слов в горле. Я молча ушла домой, а он вошел в лифт. А на следующий день уехал в командировку.
Стоял декабрь. Желтые фонари - искусственные звезды городской полярной ночи - затерялись в тумане, превратив его в оранжево-белое жидкое молоко. Им невозможно было напиться. Но и не глотать его я не могла, потому что сидеть в тесной клетке уютной крошечной комнаты, в которой мы провели столько часов наедине, и ждать, ждать, ждать: более было невыносимо. В телефонной трубке то и дело оживали другие голоса - веселыми, журчащими кисельными ручьями они стекали с моих пальцев, и потом долго приходилось смывать их прозрачной водой тишины. Теплая родная карамель, покрывшись, видимо, толстым слоем горького шоколада, втекала в чужие трубки, жила своей жизнью.
Каждый вечер я уходила в туман, наполнялась им до краев, желая потеряться навсегда. Но каждую ночь обнадеживающие маячки новогодних огней возвращали меня домой. В предпоследний день уходящего года бледно-рыжая молочная река, струившаяся по моим венам, вышла из берегов. Я не могла больше жить в неизвестности. Я хотела знать, чем заслужила забвенье и как долго оно продлится на этот раз. Завтра должен был наступить Новый год:
Я и теперь знаю не все, хоть и гораздо больше, чем в тот вечер мне сказала начиненная коньяком надтреснутая карамель. Но это сейчас. А тогда было лишь его решение расстаться, его нежелание прощать самого себя, его серьезность. Они воспринимались как нелепость, как странная злая шутка. Его слова звучали в ушах, но не доходили до сердца. Да, я была намного моложе. Да, наша совместная жизнь тоже могла закончиться разлукой. Да, возможно, и по моей инициативе. Но теперь, прямо сейчас это была неправда, это была несусветная глупость. Так быть не могло.
Но было. Осознание пришло ранним утром, когда, еще до того, как раскрыть глаза, я ощутила в себе такую бездну безразличия и пустоты, какой раньше и представить не могла. Каждая мысль отзывалась мелкой дрожью в сердце, ставшем маленьким и сморщенным. Каждое движение, ватное и неуклюжее, причиняло боль. Не хотелось быть одной, не хотелось никого видеть. Лежать, читать, думать - ничего не хотелось.
Часы показывали половину седьмого. Родные отсыпались, чтобы подольше погулять Новогодней ночью. Завернувшись в халат и натянув поверх него огромный свитер, в длинный ворот которого можно было спрятаться с головой, я доплыла по вязкому воздуху квартиры до кухни, включила телевизор и застыла на табуретке, тупо уставившись в мигающий экран. Меня больше не было.
Не стоит и говорить о том, что это был самый ужасный Новый год в моей жизни. Не помню, кто подсунул мне нож, разделочную доску и постоянно подкладывал морковки, огурчики, картошку, свеклу, яйца. Я резала, чистила, шинковала, начиняла. Этот бесконечный монотонный процесс был очень хорош - он не вывел меня из коматозного состояния, не нарушил небытия. Этого не смог сделать даже бой курантов в полночь, в чем убеждают глянцевые фотографии, где ни безупречный макияж, ни пурпурное платье не затмевают выражения смертельно-усталых, потухших глаз.
Обиднее всего было нежелание моего сердца его ненавидеть. Собрав в кулак все оставшиеся в организме силы, я просто решила больше никогда не звонить. И не звонила. Лежа ничком на кровати, в течение трех дней я заново училась дышать: глубокий вдох - пауза, насколько хватит терпения - выдох - пауза - и новый вдох. Это к тому же успокаивало. Убедившись, что у меня неплохо получается, стала учиться ходить. Сначала по метровому пятачку возле кровати. Осторожно сгибая колени, я удивлялась памяти тела, которая деловито подсказывала мне, как держать равновесие. Когда, наконец, научилась передвигаться в пространстве и вышла на улицу, пришлось привыкать к миру, который почему-то никак не отреагировал на катастрофу, разрушившую мою вселенную. То же молоко тумана, те же обманчивые новогодние гирлянды. Они были ни при чем. Виноватых вообще не было.
Мое тело продолжало жить. Готовилось к экзаменам, доделывало курсовые, плавало по бескрайним снежным улицам, дышало. Моя душа, решив объяснить происходящее присущим ей благородством, убеждала в том, что я сохранила семью, не оставила дочь без отца. Понимая, что эти увещевания шиты белыми нитками, я все же хотела ей верить.
Я разрешила себе продолжить любить его - того, кем он был до - и почти успокоилась. За семь дней интенсивного аутотренинга я даже начала улыбаться.
А потом позвонил он и сказал, что не может без меня. Просто не может. Думал, что справится, но не получилось. Хочет снова встретиться, начать сначала.
Прорехи в моем самолюбии были залатаны, я, подумав ни много, ни мало - всего три дня, согласилась попробовать. Вот эта попытка и стала тем самым омерзительным эпилогом. Самой противно вспоминать, но сделанного не воротишь.
Я хотела причинить боль. Не в силах солгать, что любовь прошла, во что он все равно не поверил бы, я нашла другой способ. В ход пошли черное кружевное белье и чулки, короткая юбка, ажурная кофта и ботиночки на шпильках. Для полноты картины не хватало алых губ и белых кудрей. Но черные волосы перекрашивать ради часа мщения не стоило, а пурпурной помады в своем арсенале я не обнаружила. Решив, что пара колких фраз восполнит недостающие детали, я отправилась.
Что ж, эффект был неплох. Когда я после стремительного секса заявила о своем желании немедленно отбыть, объяснив это тем, что девочек по вызову приглашают не для того, чтобы вести задушевные беседы, в его лице произошли явственные перемены. Нет, я, конечно, осталась. Был и разговор, и слезы в три ручья. И понимание того, что электромагнитное поле наших сердец не исчезло, не ослабло, но это уже не имело значения. Потому что из меня стеклянной пыльцой сыпались колючие фразы, которые не ранили, но вызывали массу неприятных ощущений у нас обоих.
За эпилогом было послесловие. Через два месяца. С розами и еще одним соитием. Но это уже было совсем не то. А потому, спустя еще месяц, горько, в голос рыдая на маминых руках, я решила, что хватит.
Встречаться все равно приходилось - подписывать дипломный проект, прятать глаза при случайных встречах. Однажды обедали в каком-то ресторане, разговаривали ни о чем. Еще через год, видимо, напившись до чертиков, он позвонил мне среди ночи и умолял приехать. Я приехала на следующий день в обед. Все то же - пустой разговор и даже немного отвращение. Еще через пол года я вышла замуж. Потом был рецидив у меня, после яркого, ослепительного сна, в котором мы были вместе. Пол дня у меня снова горело и жгло в груди, не было аппетита. Но порция холодной столовской окрошки потушила пожар, и в тот раз мы не встречались.
Была подруга, чья история очень напоминала мою. И я, как младшая, но более опытная в этом вопросе, рассказывала ей о нас.
Обида ушла. Следом за ней ускользнуло желание когда-нибудь, во что бы то ни стало, отомстить. Теперь, встречаясь с ним в лифтах административного здания, я снова чувствовала, насколько он близок мне. Хотелось поговорить, посидеть рядом, взять мягкую горячую руку и долго-долго греть в ней свои зябкие пальцы.
Это не было вторым актом затянутой пьесы. Возможно, антрактом, в котором актеры, устав от игры и лицедейства, как простые смертные говорят об обычных повседневных делах и вполне человеческих чувствах. Не знаю, притягивало ли нас то же самое электромагнитное поле, или уже другое. За четыре часа мы не нашли ни времени, ни желания для секса, мы говорили обо всем, что приходило на ум. Об отпусках, о работе, немного о политике, об увлечениях и новых приобретениях. О том, что он больше не голодает. О кино, о моих стихах. Он даже что-то читал мне вслух, вновь освещая пространство вокруг себя забавными рожицами. Мы говорили о его сыне, что появился на свет год назад, о подросшей дочери и ее талантах. О его жене и немного о моем муже. О многочисленных любовницах и о том, что глаза одной из них, только что позвонившей, напоминают мои. О нашем прошлом. И возможном будущем. Об истинных чувствах. И об этом рассказе, завершение которого, по обоюдному согласию, мы решили предоставить жизни.
Потому что ничего не прошло. Мой отъезд из города детства, юности и безумной любви к нему, наверняка не поможет обо всем забыть, раз уж этого не случилось за три года. Возможно, лишь гармония смерти расставит все по своим местам и простит за чужие жизни, прожитые нами.
Эти строки вспомнил он. Я их боюсь, но еще больше боюсь того, что это не так.
По одному из многочисленных переулков города оно шло за мной, наступая на пятки, не желая быть другим, не обещая ничего хорошего, заставляя ждать листопада, первого снега, завыванья вьюг. Лето размышляло о значении совпадений в моей жизни, убеждало в том, что они не бывают случайными. А я его не слушала и признавала только себя ответственной за все происходящее. И знай я, какой способ оно выберет для того, чтобы меня переубедить, согласилась бы без доказательств, просто поверив ни к чему не обязывающей теории одного из многочисленных авторов, подброшенных мне этим самым летом.
Было не дождливо, не солнечно, и довольно холодно. День города был, по сути, обычным серым днем, на какие природа так щедра в июле на шестьдесят девятой параллели. Шагая по направлению к центральному проспекту, я хотела затеряться в праздничной шумливой толпе, и думала о том, как через пару часов придется выйти из колышущегося моря человеческих тел прямо на сцену в качестве тощей глупой вешалки для прелестной пены сногсшибательного свадебного платья, расшитого изумрудными стразами. И никому не будет дела до того, что холод вмиг покроет оголенные плечи и глубокое декольте гусиной кожей. Блестящее воздушное месиво затмит все, мало кто посмотрит даже на улыбку, которую, несомненно, придется из себя выдавить. Народ хочет зрелищ, а держатель свадебного салона - рекламы и они получат желаемое. И никаких неминуемых встреч и совпадений - они меня видят, а я их нет. Вот и все. Так я думала.
Странно, но именно этот день стал особенным. Именно его даже сейчас, спустя три с половиной года, я вспоминаю то с сожалением, то с радостью и благодарностью. Случайная утренняя встреча (или кем-то когда-то спланированная?) с знакомым мне человеком привела к необратимым последствиям в моей душе, осознать которые я не могу по сей день.
Хотя, сначала она меня, студентку местного индустриального института привела лишь на обычную производственную практику, правда раньше, чем хотел того учебный график. Дополнительный месяц применения теоретических знаний на деле, к тому же неплохо оплачиваемый, был как нельзя кстати. Знакомые и неизвестные лица и довольно скучная рутинная работа заполнили остатки хмурых дней, совсем не похожих на летние.
Был, правда, один таинственный незнакомец в темной шляпе и пальто, чей утренний маршрут иногда совпадал с моим. Его изящество и стиль выгодно сочетались с моей романтической в то время внешностью, нашим шляпам хотелось плавать рядом в пучинах городских проспектов. Но его тайну я так и не пожелала раскрыть, а потому до сих пор не знаю ни имени, ни должности, ни семейного положения. Самым интимным нашим прикосновением было касание полами пальто в переполненном автобусе, а движением - едва заметное покачивание головой в знак приветствия.
В общем, романтика щекотала воображение, но ни к чему не приводила. Я щедро раздавала улыбки сослуживцам и уже всем своим существом чувствовала приближение осени.
Шли последние дни календарного лета, чахлая поросль тундры покрылась веснушками рыжих листьев. И сейчас кажется странным, что спустя всего лишь месяц я ехала тем же утренним маршрутом в объятьях самого непонятого из всех моих знакомых, целуя губы, которые принадлежат другой женщине, презрев все правила и спокойно глядя в глаза тем, для кого мое поведение стало верхом неприличия.
Я просила любви и она пришла. Ехидным увальнем в облаке вишневого дыма она ворвалось в мое тихое лето, растормошила, лишила логики, рассудительности, здравого смысла и аппетита. Голодный желудок разучился сообщать о своих насущных потребностях. Чуть выше, в районе солнечного сплетения, поселился холодок, а прямо над ним, в груди, разгорелось жаркое пламя, которое, наверное, и было любовью. На фоне этих температурных излишеств были совсем неудивительны легкое головокружение, тошнота и ощущение невесомости, невыносимой легкости бытия, как сказал классик.
Не буду долго рассказывать о способах, которые использовал начальник для совращения юной практикантки - выбор невелик и давно всем известен. Несколько фотографий, где он на лоне природы с гитарой и пара намеков на увлечения и привязанности превратили строгого руководителя в обычного человека. Настойчивые приглашения в ресторан, многократно отвергнутые, завершились шумным и веселым разговором на троих за уютным столиком. Медленный танец в пустом и темном по случаю буднего дня зале наэлектризовал меня до предела, ошеломил, переполнил удивлением, страхом и радостью.
Уж не помню, когда произошло первое любовное соитие на кожаном диване руководительской комнаты отдыха, но целовались до полубезумного состояния мы в тот же вечер, на лестничной клетке возле мусоропровода. Странно было стоять там, прижатой к потрескавшейся подъездной стене совсем не мальчиком - ровесником, одноклассником, - а взрослым и солидным человеком, содержимое чьего кошелька могло в сотни раз превышать мою зарплату и уж тем более стипендию.
Его тридцать отличались от моих девятнадцати лишь весовой категорией и опытом подобных историй. Что касается энергии и задора, их было гораздо больше, чем во мне, вечно подверженной меланхолии. Он, освещая полутемный подъезд забавными рожицами, осыпая меня конфетти историй, превратил жизнь в фейерверк, который в абсолютном мраке ночи разбрасывает брызги огней и исчезает в никуда. Он приходил туда, когда болел, когда был переполнен жаждой жизни, забегал на минутку, вырывая меня из теплой квартиры в ботинках на босую ногу и легком пальто, приезжал прямо из аэропорта с бумажными пакетами из Макдональдса:
До окончания фонтанирования и полной тьмы было еще далеко, об этом не думалось. Как и о его жене и ребенке, существовавших в параллельном мире. Думалось вообще плохо. Чувства, ощущения, предчувствия, предощущения, сны, видения и сновидения стали единственными ориентирами в поглотившем меня океане.
Каждое утро, разливаясь густой карамелью в телефонной трубке, меня приветствовал насмешливый голос и, ласково называя своим солнцем, назначал очередное свидание после ежедневной планерки, или до нее. С ним я иногда умудрялась ссориться и рассержено бросать трубку. Но не прийти было нельзя, невозможно, немыслимо. Казалось, все окружающие - сотрудники, секретари, визитеры - были лишь нейтральными частицами, плавающими в электромагнитном поле наших сердец, молчаливыми свидетелями, по большей части ненавидящими его и непонимающими меня.
Еще до кожаного дивана были пурпурные розы, мимолетные объятия, мягкие уютные колени, полубезумные рифмованные строки, лившиеся из меня непонятыми и неосознанными. Совсем близко к дивану случился коньяк и настойчивые, требовательные руки:
Странный это был секс - быстрый, неловкий, ни разу не вознесший меня на вершину наслаждения. Он просто дарил радость, зажигал глаза, растягивал губы в блаженную улыбку, делал ватными ноги. Именно он, а не первый, глупый, юный, превратил меня в женщину не номинально, а реально. Секс был, но его вполне могло и не быть. И это не изменило бы чувств, не уняло бы жжения в груди. Просто финальная сцена нашей пьесы заиграла бы другими красками, а эпилог звучал не столь омерзительно.
Когда закончилась практика и вопреки правильному материковому календарю наступила зима, мы искали приюта в чужих квартирах, в моей тесной комнате, в его кабинете по выходным. Окутанная его обаянием, подавленная мощной энергетикой, я чувствовала себя счастливой. Казалось, ничего не стоит исполнить наши простые планы на будущее.
А потом вдруг я оказалась в вакууме. Был и он, и наши встречи, но плавала я не в океане эмоций и пьянящих энергий, а в абсолютной пустоте. Ничего не понимая, я говорила те же слова, что и вчера, и слышала в ответ все то же. Но сито моей любви, отсеивая внешние проявления чувств, не оставляло на своей поверхности ни одного кристалла - ни лжи, ни правды, ни притворства. Ничего. Тягучий карамельный голос в трубке звучал все так же нежно, но вызывал уже не радость, а слезы.
Причина выяснилась довольно скоро. Из любви ко мне, или к себе, из желания выглядеть моложе и стройнее, мой ненаглядный, сочтя, видимо состояние своей фигуры важным оружием на любовном фронте, решил худеть. Он, позже обвинивший меня в нежелании видеть оттенки серого в черно-белом мире, не удовлетворился возможностями серединного пути, по которому вело диетическое питание, пошел на крайность и объявил своему мягкому, выпуклому животу голодовку. Не принимая ничего извне, он и не отдавал. Став абсолютно автономным организмом, питаясь святым духом и запивая его кипяченой водой, он обесточил наше электромагнитное поле.
Кто виноват в том, что, не подчиняясь законам физики, поле лишь изменило свои свойства? Оно могло просто раскидать нас по разным берегам жизни, где мы и были, встретившись серым промозглым утром странного ушедшего лета. Но, по-прежнему не выпуская из своих объятий, предпочло одаривать меня водопадами слез, непониманием и ощущением опустошенности.
Убеждения в том, что ничего не изменилось, падали на клетчатые тетрадные листы вопросительными знаками стихотворений. Вспомнились и жена, и дочь. И даже его нелепая попытка уйти из дома, которой, возможно, и не было, не произвела должного впечатления.
Я страдала. Упоительно, мечтательно, рыдая ночами, звоня и бросая трубку. Когда он вернулся в мир соков-морковок-супчиков, нарушенный баланс, вопреки ожиданиям, не восстановился. То есть, конечно, было лучше, было почти хорошо. Только пустота, которую испытал он во время голода, навсегда поселилась в моем желудке, высасывая силы и увлажняя мой мир моросящим дождем слез.
До Нового года это повторялось еще несколько раз. Голод сменялся обжорством, которое, вопреки логике, не приносило с собой схода чувственных лавин, и перемежался командировками. Несложно понять, что происходило в моей растерзанной душе, которой, впрочем, все это даже нравилось.
Реже стали звонки. Еще реже - встречи, так и не окрасившиеся в серые однообразные тона. Каждый раз, заставляя себя набирать его номер, я ощущала стремительное падение сердца в глухой темный колодец души. Странно, что когда на том конце провода брали трубку, мягко и тепло говоря , сердце мгновенно оказывалось в горле, судорожно вздрагивая и мешая произносить и так глупые от волнения слова.
Я была не собой. Я - сильная, волевая, известная гордячка не могла побороть зависимость от этого властного, заполняющего собой все, человека. И когда он не звонил неделями, а потом объявлялся, как ни в чем не бывало, и взрывал мой телефон сотней звонков в час, я все прощала. Я не могла не простить. Он приезжал, и все начиналось сначала. И не хотелось думать о том, что все это значит и чем кончится.
Ведь не было поставлено ни одного условия. Все шло своим чередом. Я не просила уйти от жены, хотя, конечно, и не отговаривала от этого. Даже подвернувшийся вариант с квартирой, в которую мы могли вселиться, я почему-то отвергла. Я наотрез отказывалась от любых денег, лишь раз согласившись на пару тысяч деревянных - что-то срочно нужно было купить. Важно было лишь чувствование его души, в котором можно сомневаться теперь, но не тогда. А оно уходило все дальше и дальше, его заслоняли мелкие обиды и недопонимание.
Для расставания требовалась причина. Намеренно ее никто не искал, потому что не было осознания происходящего. Ее, весьма и весьма нетрадиционную, нашла жизнь. Походя на всем известный и, несомненно, отдающий пошлостью вариант, она была в корне другой. Вернее, в зародыше.
Мои ночные истерики, расшатанные нервы и постоянное недоедание, потому как о еде не думают при таком накале чувств, исподволь, незаметно делали свое дело. Тончайший внутренний механизм женского организма не выдержал, разладился. Я, не дождавшись очередного подтверждения того, что в ближайшем будущем материнство мне не грозит, по-прежнему ощущая ставшие привычными за это время приступы тошноты, улыбнулась и сказала - да будет так. В конце концов, это был последний курс института, и я бы даже успела защитить диплом.
Впервые я желала ребенка. Мне нравилась сама идея рождения нового человечка от того, кто мне не принадлежал и моим быть не мог, это я уже понимала. Я лелеяла эту мечту, засыпала и просыпалась с ней. И могла бы вообще ничего не сказать ему. Но, случайно обмолвившись в разговоре о тошноте, вынуждена была рассказать и остальное.
С этого момента все, что написано выше, можно считать прелюдией к центральному и в то же время финальному аккорду. Увертюра была завершена нелепым, с моей точки зрения, вопросом о том, что же теперь делать. Странно, но я ни разу не задумалась о возможных вариантах, о чем и сообщила самым откровенным образом. Став вновь в мгновение ока сильной, я приготовилась защищать этот крошечный зародыш изо всех сил. Инстинктивно растопырив пальцы и закрыв живот ладонью, я бросила в затвердевшую мякоть карамельного голоса историческую фразу: я знаю, что буду делать, а тебе предстоит решить, будешь ты при этом со мной или нет. Смелость и безапелляционность, с которыми она была озвучена, воистину достойна шекспировских трагедий. Жаль, мало было слушателей - всего один. На него она должного эффекта не произвела. Сказав: я сейчас приеду, голос вытек их трубки и через десять минут материализовался на площадке возле лифта.
Было гадко подниматься к нашему заветному мусоропроводу, который я даже хотела выкрасить в ярко-розовый цвет к Новому году и обмотать мишурой и мигающими гирляндами. Его малодушие меня возмутило, но почти не удивило. А тест на беременность, который был вручен мне с кратким напутствием, и вовсе рассмешил. Мне не было больно. Я чувствовала себя превосходно. Я была хозяйкой положения. Пожалуй, впервые за все недолгое время нашего романа я правила балом. Но на проверку снисходительно согласилась, заявив, что ничто не изменит моего решения.
Истинную причину происходящего вы уже знаете - просто сбились внутренние часы. Выйдя с отрицательным ответом и словами об отсутствии повода для беспокойства, я осознала, что потеряла. Он отнял у меня чудо, которое, казалось, жило в моем животе уже несколько дней. Могла ли я это простить? По крайней мере, не сразу.
Накал страстей пошел на убыль, легкий ветерок облегчения сдул с его лица тревогу и он затребовал подтверждений моей невиновности в виде использованного теста. Все, что происходило дальше, не сложно предугадать. Я почувствовала себя настолько гадко, что не могла наблюдать изучения вещественных доказательств.
Возможно, мне стоило улыбнуться и сказать, что все хорошо, что хорошо кончается, обнять его и продолжать жить как прежде. Не получилось. Легкими бесшумными шагами в мою душу пробиралась обида. Я, наблюдая ее скорбное дефиле, пропустила мимо ушей извинения. Если они, конечно, были. Все, что я помню - слова о моей категоричности. Теперь, после такого поведения, я должна была считать его плохим, а себя хорошей. По его мнению, в моем черно-белом мире не было места полутонам.
А я не считала. Я наблюдала за собой. И смотрела на него. Как будто видела впервые. Говорить было не о чем. Попытки сделать вид, что ничего не произошло, застревали угловатыми комками бесполезных слов в горле. Я молча ушла домой, а он вошел в лифт. А на следующий день уехал в командировку.
Стоял декабрь. Желтые фонари - искусственные звезды городской полярной ночи - затерялись в тумане, превратив его в оранжево-белое жидкое молоко. Им невозможно было напиться. Но и не глотать его я не могла, потому что сидеть в тесной клетке уютной крошечной комнаты, в которой мы провели столько часов наедине, и ждать, ждать, ждать: более было невыносимо. В телефонной трубке то и дело оживали другие голоса - веселыми, журчащими кисельными ручьями они стекали с моих пальцев, и потом долго приходилось смывать их прозрачной водой тишины. Теплая родная карамель, покрывшись, видимо, толстым слоем горького шоколада, втекала в чужие трубки, жила своей жизнью.
Каждый вечер я уходила в туман, наполнялась им до краев, желая потеряться навсегда. Но каждую ночь обнадеживающие маячки новогодних огней возвращали меня домой. В предпоследний день уходящего года бледно-рыжая молочная река, струившаяся по моим венам, вышла из берегов. Я не могла больше жить в неизвестности. Я хотела знать, чем заслужила забвенье и как долго оно продлится на этот раз. Завтра должен был наступить Новый год:
Я и теперь знаю не все, хоть и гораздо больше, чем в тот вечер мне сказала начиненная коньяком надтреснутая карамель. Но это сейчас. А тогда было лишь его решение расстаться, его нежелание прощать самого себя, его серьезность. Они воспринимались как нелепость, как странная злая шутка. Его слова звучали в ушах, но не доходили до сердца. Да, я была намного моложе. Да, наша совместная жизнь тоже могла закончиться разлукой. Да, возможно, и по моей инициативе. Но теперь, прямо сейчас это была неправда, это была несусветная глупость. Так быть не могло.
Но было. Осознание пришло ранним утром, когда, еще до того, как раскрыть глаза, я ощутила в себе такую бездну безразличия и пустоты, какой раньше и представить не могла. Каждая мысль отзывалась мелкой дрожью в сердце, ставшем маленьким и сморщенным. Каждое движение, ватное и неуклюжее, причиняло боль. Не хотелось быть одной, не хотелось никого видеть. Лежать, читать, думать - ничего не хотелось.
Часы показывали половину седьмого. Родные отсыпались, чтобы подольше погулять Новогодней ночью. Завернувшись в халат и натянув поверх него огромный свитер, в длинный ворот которого можно было спрятаться с головой, я доплыла по вязкому воздуху квартиры до кухни, включила телевизор и застыла на табуретке, тупо уставившись в мигающий экран. Меня больше не было.
Не стоит и говорить о том, что это был самый ужасный Новый год в моей жизни. Не помню, кто подсунул мне нож, разделочную доску и постоянно подкладывал морковки, огурчики, картошку, свеклу, яйца. Я резала, чистила, шинковала, начиняла. Этот бесконечный монотонный процесс был очень хорош - он не вывел меня из коматозного состояния, не нарушил небытия. Этого не смог сделать даже бой курантов в полночь, в чем убеждают глянцевые фотографии, где ни безупречный макияж, ни пурпурное платье не затмевают выражения смертельно-усталых, потухших глаз.
Обиднее всего было нежелание моего сердца его ненавидеть. Собрав в кулак все оставшиеся в организме силы, я просто решила больше никогда не звонить. И не звонила. Лежа ничком на кровати, в течение трех дней я заново училась дышать: глубокий вдох - пауза, насколько хватит терпения - выдох - пауза - и новый вдох. Это к тому же успокаивало. Убедившись, что у меня неплохо получается, стала учиться ходить. Сначала по метровому пятачку возле кровати. Осторожно сгибая колени, я удивлялась памяти тела, которая деловито подсказывала мне, как держать равновесие. Когда, наконец, научилась передвигаться в пространстве и вышла на улицу, пришлось привыкать к миру, который почему-то никак не отреагировал на катастрофу, разрушившую мою вселенную. То же молоко тумана, те же обманчивые новогодние гирлянды. Они были ни при чем. Виноватых вообще не было.
Мое тело продолжало жить. Готовилось к экзаменам, доделывало курсовые, плавало по бескрайним снежным улицам, дышало. Моя душа, решив объяснить происходящее присущим ей благородством, убеждала в том, что я сохранила семью, не оставила дочь без отца. Понимая, что эти увещевания шиты белыми нитками, я все же хотела ей верить.
Я разрешила себе продолжить любить его - того, кем он был до - и почти успокоилась. За семь дней интенсивного аутотренинга я даже начала улыбаться.
А потом позвонил он и сказал, что не может без меня. Просто не может. Думал, что справится, но не получилось. Хочет снова встретиться, начать сначала.
Прорехи в моем самолюбии были залатаны, я, подумав ни много, ни мало - всего три дня, согласилась попробовать. Вот эта попытка и стала тем самым омерзительным эпилогом. Самой противно вспоминать, но сделанного не воротишь.
Я хотела причинить боль. Не в силах солгать, что любовь прошла, во что он все равно не поверил бы, я нашла другой способ. В ход пошли черное кружевное белье и чулки, короткая юбка, ажурная кофта и ботиночки на шпильках. Для полноты картины не хватало алых губ и белых кудрей. Но черные волосы перекрашивать ради часа мщения не стоило, а пурпурной помады в своем арсенале я не обнаружила. Решив, что пара колких фраз восполнит недостающие детали, я отправилась.
Что ж, эффект был неплох. Когда я после стремительного секса заявила о своем желании немедленно отбыть, объяснив это тем, что девочек по вызову приглашают не для того, чтобы вести задушевные беседы, в его лице произошли явственные перемены. Нет, я, конечно, осталась. Был и разговор, и слезы в три ручья. И понимание того, что электромагнитное поле наших сердец не исчезло, не ослабло, но это уже не имело значения. Потому что из меня стеклянной пыльцой сыпались колючие фразы, которые не ранили, но вызывали массу неприятных ощущений у нас обоих.
За эпилогом было послесловие. Через два месяца. С розами и еще одним соитием. Но это уже было совсем не то. А потому, спустя еще месяц, горько, в голос рыдая на маминых руках, я решила, что хватит.
Встречаться все равно приходилось - подписывать дипломный проект, прятать глаза при случайных встречах. Однажды обедали в каком-то ресторане, разговаривали ни о чем. Еще через год, видимо, напившись до чертиков, он позвонил мне среди ночи и умолял приехать. Я приехала на следующий день в обед. Все то же - пустой разговор и даже немного отвращение. Еще через пол года я вышла замуж. Потом был рецидив у меня, после яркого, ослепительного сна, в котором мы были вместе. Пол дня у меня снова горело и жгло в груди, не было аппетита. Но порция холодной столовской окрошки потушила пожар, и в тот раз мы не встречались.
Была подруга, чья история очень напоминала мою. И я, как младшая, но более опытная в этом вопросе, рассказывала ей о нас.
Обида ушла. Следом за ней ускользнуло желание когда-нибудь, во что бы то ни стало, отомстить. Теперь, встречаясь с ним в лифтах административного здания, я снова чувствовала, насколько он близок мне. Хотелось поговорить, посидеть рядом, взять мягкую горячую руку и долго-долго греть в ней свои зябкие пальцы.
Это не было вторым актом затянутой пьесы. Возможно, антрактом, в котором актеры, устав от игры и лицедейства, как простые смертные говорят об обычных повседневных делах и вполне человеческих чувствах. Не знаю, притягивало ли нас то же самое электромагнитное поле, или уже другое. За четыре часа мы не нашли ни времени, ни желания для секса, мы говорили обо всем, что приходило на ум. Об отпусках, о работе, немного о политике, об увлечениях и новых приобретениях. О том, что он больше не голодает. О кино, о моих стихах. Он даже что-то читал мне вслух, вновь освещая пространство вокруг себя забавными рожицами. Мы говорили о его сыне, что появился на свет год назад, о подросшей дочери и ее талантах. О его жене и немного о моем муже. О многочисленных любовницах и о том, что глаза одной из них, только что позвонившей, напоминают мои. О нашем прошлом. И возможном будущем. Об истинных чувствах. И об этом рассказе, завершение которого, по обоюдному согласию, мы решили предоставить жизни.
Потому что ничего не прошло. Мой отъезд из города детства, юности и безумной любви к нему, наверняка не поможет обо всем забыть, раз уж этого не случилось за три года. Возможно, лишь гармония смерти расставит все по своим местам и простит за чужие жизни, прожитые нами.
Эти строки вспомнил он. Я их боюсь, но еще больше боюсь того, что это не так.
Обсуждения Роман, который допишет жизнь