24 декабря 2008 года, как говорят в народе, поздно вечером, я добрался всё-таки до Савёловского. Все в Питер С Ленинградского едут, а я не люблю. Есть такой маленький вокзал, значит, вот с него всегда и еду. Как будто домой.
Знаете, есть такая пословица – не боюсь, что муж в кувшин не кладет, боюсь только, что кувшин без дна? Вот и я о том же.
Кто такой Тёма, не надо объяснять?
А, не знаете. Такой-бальшой-телевизионный-босс-бальшой-пребальшой. Фамилию не буду называть. Она у него с одним известным певцом совпадает. Учились вместе. В смысле, я с Тёмой, а не он с певцом. На журфаке, когда-то.
Зачем еду в Питер, говорить нельзя. Ара, говорит, братом будешь. Очень надо там забрать. Один фолиант. Нет, не «Книгу Сумерек». Ее, боюсь, даже Тёме не достать еще.
Ну еду, значит. Он мне на посошок в «Твин Пиксе» налил, что в Останкино, грибочки маринованные доели, я оседлал дракона – такси, значит, - и, как благородный муж, «поставил дела ближнего своего впереди себя». Надо «делать человека». Из себя, то есть, не из Тёмы, он и так человек хороший.
Да и то сказать – нам собраться, только подпоясаться.
Прилетаю на Савеловский – мать моя, людей как в Китае - гор и морей. Как будто в Гонк Конг попал, в час пик, на Коулун - такой центральный район. Там, в «Пенинзуле» еще жила королева-мать. Боже, храни королеву, и передай ей, что она нам должна . В общем, пять звезд. В «Пенинсуле» внизу можно каждый день пить колониальное кофе, легко. Если, конечно, есть на что. Потом можно выйти, сесть в «Майбах» и уехать на берег бухты Виктория. Если, конечно, «Майбах» есть. Там в фойе и вентиляторы, почти, как в «Апокалипсисе» – полет валькирий, крутятся без всякого маоизма.
Вообще, ерунда это все, что все китайцы – коммунисты. Видел бы Маркс, что они с его учением сделали, он бы в Лондоне перевернулся. Они после партсобраний кистью писали, ели скорпионов и стояли в цигуне. А у секретарей обкомов в каждом городе была жена.
Ладно, дело не в этом.
После стольких лет в Азии мне не привыкать. Лавирую, бегу.
Дыхание сбито, туалетный запах везде, сам перекошенный, синий, фотоаппарат за спиной где-то, болтается, берет упал, почти. Тут столько «залетных», просто какой-то русский Вьетконг.
Вдуматься – кто я такой? Жесть – интеллигент, да еще в иммиграции, говорю вам - жесть. Это хуже, чем для украинца в Москву попасть. Родился в Пятигорске, вырос в столице, живу в КНР, пишу книги. А чего мне еще делать? У меня профессии нет. Никто я, и звать меня - никак. И это хорошо. Пиши и пиши.
Вылетаю на перрон - через минуту тронется – поезд. Я почти без сил. Как сказал бы мой друг-спецназовец ВиктОр, «подобный случай уже был со мной в девяносто третьем году».
Подлетаю, значит, к вагону, у двери постепенно перехожу на шаг. Носок-пятка, пятка-носок. Спина круглая, подбородок к ушам. Давно так не бегал.
Задерживаю дыхание, вынимаю билет.
Проводница стоит – красивая, невозмутимая, блестящая. Губы и глаза такие, что всё. И кокарда светит. Потрясающая, с красотой жесткой, молдавской - выпил – и в аут, мама не горюй. Черная красота – ошеломляет, как «Квант милосердия», ходишь потом, как говорят в Китае, «лицо - не лицо, нос - не нос», волосы – вороные, до пояса, и будто смочены в кунжутном масле, смотрит надменно, без покаяния. Из тех, которые после ночи могут на следующее утро сказать – «Отойди, мне надо на работу. Я з а н я т а.»
Что убивает сразу и наповал .
Взмыленный, подбегаю, смотрю – а у нее и ногти темно-красным покрыты. Ну все, вамп мне на сегодня обеспечен – всю ночь буду читать книги, обморозился. Ошпарился, в смысле. Как говорится, диагноз. Лечится временем.
Не люблю книги, чего их любить. Горе от них одно, от этих книг.
Она, вежливо и надменно, как немецкий таможенник во Франкфурте, проверяет билет. Потом так же, абсолютно прямо, отходит вбок, ни слова не говорит. Муж у нее, наверное, полковник угро. Никак не меньше. В общем, но пасаран.
Ковыляю по коридору, шаг-чемодан, шаг-чемодан. Смотрю – какой-то звук. Мне навстречу пролетает птица. Большая такая, похожа на ворону, но не ворона. Я вообще птиц не боюсь, но эта летит очень низко, прямо над головой. Конечно, к дождю.
Спам у нас, а не жизнь, в Москве. Как богатырю Гёсэру, дали нам какие-то ведьмы дурман, вот и остались мы на севере, все. Не было здесь никакой Золотой Орды, ханам эта земля даром не нужна – тут не росло никогда ничего. Им нужна была Астрахань, где черная икра, пшеница и солнце, а до Москвы так, отдельные «бригады» добегали, да и то «не центровые».
Дохожу. Все, успел. Теперь можно остановить мысль и закрыть глаза и присесть – помогает. У нас вся беда от наших мыслей. Святые тем от нас и отличаются, что могут мысль остановить, так же легко, как разжать кулак. И не логически думают, а присутствуют в одномоментной оценке, инсайте, то есть.
Но особо долго закатывать глаза тоже нельзя – заметят. Подумают - ненормальный какой. Тем более, что на мне – китайский красный кафтан, монастырский, хорошие джинсы, коричневые пеннилоферсы – английские такие ботинки, дорогие, раньше носили только фарцовщики-спекулянты; туда, в прорезь на передней верхней части можно пенни вставить и так ходить, или там, австрийский шиллинг; и бейсболка. Плюс латинская бородка, небольшая, как и положена боксеру. Кросс я уже пробежал.
Открываю глаза – смотрю - хорошо – трое соседей. Один спит уже, почти, один – не дай Бог, интеллигент, - читает какую-то книгу, а один – сидит прямо на моей нижней полке. Ладно, думаю, разберемся. Сила в наших руках, правда в наших сердцах. Есть и билет.
Купе чистое, свет – неоновый. В общем – поехали. В тот город, который шведские купцы на карте когда-то обозначили местом, где ни в коем случае нельзя останавливаться на ночлег. Спать нельзя, проезжать можно. Вот и проедем – туда-сюда.
Я рывком закидываю чемодан наверх, в проем над зеркалом, то есть, дверью, сумку «Рибок» - осталась еще с английских годов – делают - впихиваю под свое место.
В это время на перроне через стекло какие-то двое азербайджанцев что-то дружно и напряженно говорят третьему, который тоже должен был сесть в наш вагон. Видимо, боятся, что земляк, так и не вернув долг, уедет в Северную Пальмиру, с концами. Тот так же эмоционально находится в полном отказе, как хороший денежный диссидент. У нас вообще, все должны всем. И тем, кому должны – всех прощают.
Я пытаюсь строгими глазами через стекло попугать его соотечественников, двое на одного – нечестно, но бесполезно это все. Там все по-взрослому идет, ала.
Сажусь, говорю, это мое место. Просто говорю, не извиняясь. А, как зашел, я уже поздоровался со всеми. И в душе, и формально.
Матовый свет р а с п о л а г а е т, мы все как бы во временном отверстии – отсюда вот-вот тронемся, туда еще не приехали, значит – медитационная пауза. Москва – вдох, в Питере – выдох, а сейчас - задержка. Значит – здорово, кайфанем. И все - друзья.
Сидящей почти на моей подушке, но очень юный и чистый студент в очках и тонком сером костюме с белой без галстука рубашкой, тут же, улыбаясь, быстро вскакивает, и мы с ним меняемся местами – я поправляю подушку и занимаю свое законное место, как «дядя», а он так же чисто, молодо и спокойно падает на мое прежнее место у двери, почти без звука.
Неон, тишина, скатерть скрипит.
Моментальным кадром, как в замедленной съемке, вижу, что ленкоранцы так и не пустили своего «брата» в Питер, и разговор стал еще острее. Спина у того уже жесткая, напряженная, как бы чего не произошло. Похоже, ему тоже есть, что сказать.
И то дело. Правда – она дороже поездки любой. За правду можно с женой развестись. За принципиальный вопрос они ему ответят, по полной программе, - завтра полетит первым классом «Аэрофлота», первым рейсом, и еще накроют ему где-нибудь в маленьком, но уютном ресторанчике возле Черемушкинского рынка хорошую «поляну», с шашлыком, пахлавой, водкой и не забудут гранатовый сок. А когда провожать его приедет «Сам Вагиф», те двое будут клясться Кораном, что ничего подобного на перроне не говорили, даже имени его, мамой клянемся, не упоминали. Попали, в общем, похоже, те двое. А так и надо – хотел человек в Питер «паехать», и пришли провожать, кто тянул за язык? Язык мой – враг мой.
Враг мой – это точно. И я тоже, как что-нибудь напишу, особенно стихи – все. Но ничего не поделаешь – можешь не писать – не пиши, не можешь – никому не показывай, а если не можешь и то, и другое, тогда все, ты – литератор. Иногда, «большой». Так что и я попал, как те двое. С меня, правда, сложней спросить – графомания – вещь относительная, и я - иностранный подданный, но когда-нибудь спросят, это точно. Спросить хотели даже с Бунина, в эмиграции. А чего с Бунина спрашивать? Те, наверное, отделаются обедом, а чем я, трудно сказать. Хорошо, если не возвращением. Плюс, попал навсегда. В литературу вход – рубль, выход – два. Или пять. Или десять.
Десять лет ждем возвращение романа, которое невозможно. У нас ведь сейчас вообще кризис поэхтики – глобализация. Мир обретает единообразие, хайтэк, появляются новые прибамбасы, а человеческие отношения постепенно становятся все бледнее, что способствует уменьшению количества историй и происшествий, которые в сумме и составляют нашу жизнь. Это постепенное ослабление связей между людьми представляет проблемы для любого литератора - как теперь рассказать о бурной страсти, растянувшейся на долгие годы, последствия которой могут потом ощущаться, как сейчас говорят, всеми «тейпами» - в наше время люди вообще редко встречаются снова, даже, если почувствовали к друг к другу расположение. Какой тут роман, какое расположение?
Расположение духа, которое бывает завязывается оживленный разговор и встреча заканчивается любовью. При такой - обмениваются телефонами, но потом, как правило, никто никому не звонит.
Не звонит, а если звонит – все быстро сменяется равнодушием, и разочарованием. А если долго – то у каждого - к каждому счет набирается. Хорошо, если не говорят. Жанр романа не приспособлен для того, чтобы описывать безразличие или пустоту. Вот я и пишу. Вирши.
Вирши, потому что - все уже давно пришли к пониманию того, что искусство есть обратимое и необратимое. Есть виды искусства, которые позволяют зрителю подойти с разных сторон, поменять точку обзора и перспективу так, как хочется - архитектура, скульптура, живопись. А необратимые - музыка и литература - дорога с односторонним движением. Потом – страшный Суд. Вирши же часто не имеют ни начала, ни конца в классическом понимании.
В классическом понимании искусства писателей сюрреалистов интересовал вопрос «как», соцреалисты отдавали предпочтение – «что».
Что можно было использовать в интересах идеологии, а постмодернизм снова ввел в качестве признака распознавания «как», в смысле, нелинейно, а наш российский бум женской литературы вновь ставит «что». Вот я пишу неавраамический роман для женщин, "Зоря" называется, первую, солнечную версию, как Павич. Лунная будет тоже.
. . .
И тут у меня останавливается сердце. И, вместе с ним – работа всех чувственных органов. Нос перестает ощущать запах неона, глаза – видеть свет, уши – слышать «тук-тук». Сосед напротив читает «Грант Грантов. Махаон». Детектив.
Все, думаю. Приехали, дойчланд зольдатен унд дер официрен. Гитлер капут. Перевал, где разбиваются сердца.
Сосед поднимает на меня глаза – слава Богу, не интеллигент – профессия есть, взгляд злой, похож на отставного майора, который начал торговать цветами и пока не запомнил все конкурентные сорта роз. Говорит вежливо. Инженер-лесоустроитель, из Москвы. Старенький плащ, голубые глаза. И тоже – берет. Возможно, пишет стихи. И, возможно, хорошие.
Спрашивает, как зовут, наученный горьким опытом, представляюсь – «Саша, Штейн».
Разговор, конечно, о кризисе, об Обаме, всех их надо на куски, вместе с сидящем в пыльном Сакраменто Шварценеггером, и, конечно, переходит на книги. Студент в это время тоже читает, внешне не принимая участия в разговоре, но его косой взгляд на меня говорит что-то вроде «пора осудить тоталитаризм».
Я смотрю на него, и не могу понять, то ли ему двадцать, то ли сорок. Вечный студент. Обычно такие всю жизнь крайне бедны и начитанны, и то, и другое. Чтобы заработать, часто выезжают и учат языку, носителем которого являются, иногда, если сильны – двум. Если женятся – семья многодетная, и у них всегда под глазами синяки. Но, слава Богу, все же не интеллигенты.
Я говорю, у меня дядя, мол, тоже ландшафтный архитектор. Сосед достает из портфеля, все по программе. Я достаю квашеную капусту в пластиковой коробочке и глазированные сырки.
Студент ничего не достает. Он не обращает на нас внимание, все читает - какой-то компьютерный журнал. Может, он хакер? Черный гость? Такой ломанет - уйдешь в одних носках. Мало не покажется. Такие с рюкзачком, в котором маленький такой компьютер, ездят из страны в страну. Хакеру везде дом.
Сосед оказывается большим специалистом в области литературоведения, филологии, да и лингвистики вообще. Смотри, говорит, Саш – давай, по первой, не закусывай, - чемпионов у нас нет. У Пелевина – видел на фото – несчастное лицо. И Сорокин всего не может. И Болмат. И Елизаров. Кому теперь, после кризиса, актуальна вся эта гламорама? У нас сейчас, Саш, нет ни одного писателя уровня Достоевского. Нету мяса в литературе.
Вот смотри, говорит, обычный мужик такой, в деревне, пока тебе по уху не даст, и не скажешь же, что он сильный, верно? А он гантелей там всяких не тягал, он это колуном наработал. Силовая выносливость, это называется. А чемпион мира там, по боксу, не может вынести ведро на лестничную клетку. Вот это и есть - "мясо". Все у нас притянуто, везде - "фифект фикции". И Гарри Портер, знаешь, почему читают? Ведь выдумки это все, все эти школы магические. Потому как она, сидя там на освянке с водой без отопления, душу подростковую смогла угадать. И всем детям в мире нравится. Сердце-то у людей одно везде, верно?
Федор Михайлович – это сильно. А про сердце - он прав. Еще Вернадский писал про это.
- А Гоголя почему сняли с программы? Потому что они сами – мертвые души. Лимонова вообще читать нельзя, ничего, Юрий Мамлеев, местами, лучше Борхеса, лучше. Знаешь, говорит, почему Маркесу дали Нобелевскую премию, а Борхесу – нет? А, Сань?
Не знаю, говорю. Не знаю.
Маркес больше любил людей. Людей не любим, вот в чем причина. А пишем. А если у тебя нет сострадания, это что за поэза? Это не поэза, это макулатура. Вот этот, он вообще, кто? Грант Грантов? Знаешь такого ?
Тут не знаю, что сказать. Схитрить – сказать – не знаю? Или представится, вдруг все равно потом выплывет – хитрость в квадрате? Выбираю хитрость в кубе.
Знаю, говорю, читал все книги. Всех он нас опустил.
Студент на миг отрывается от Паскаля, говорит – точно.
Похоже, до объема последних сорока страниц «Улисса» мы, к счастью, все же здесь не дойдем.
Хотя почти все вполне совпадает понимаете о чем мы тут так долго и серьезно говорим а я все боюсь и жду когда Меня начнут моей же книжкой по голове а Третий спит а Студент все читает свою книгу откуда они такие в сорок лет все Студенты чему только учатся и как учеба тоже вещь опасная некоторые книги как «Книгу Сумерек» непосвященным лучше не читать доставая ее погиб Исвас Круз а потом если учишься правильно то все легче и легче а если нет то все труднее совсем не поймешь лучше бы работали делали Страну лучше а я все думал отдохнуть хоть немного и Питер этот мне не нужен совсем никак Тёма меня попросил он долго жил в Индии и учились вместе мы почти братья по духу он похоже очень нервничает я просто должен все это выполнить а тех азербайджанцев почему увидел вдруг случайно ничего не бывает а Птицу к чему все это и на поезд чуть не опоздал в общем все в мире непостоянно правильно говорил Учитель вечны лишь одни перемены теперь всю ночь о мэйнстриме говорить пока не упадем надо было молчать вообще взять эм пм три и слушать БГ хорошо текстует я его люблю.
- Он, - говорит сосед, - Грант Грантов этот, вообще не знает жизни. Писатель должен жизнь знать. Чего он пишет о драконах на облаках? Эх, был бы он здесь, он бы мне ответил – всем нам. Махаон проклятый.
Точно. Я всегда это знаю. Может, все-таки, как «Брат», у Такеши Китано, встать , «упереться»? Как там, про сострадание? На добро – добром, на зло – справедливостью? Я его, ара, не трогал. Я вообще для себя писал, вообще.
- Напишу в издательство письмо, - подняв глаза к потолку, говорит он. Коммуникатор почти кончился, сырки тоже.
Потом переводит дух.
- А, там одни евреи… Не передадут. Мафия это все. Еврейская мафия – сама сильная. Все повязано. И вообще, евреи – они все.
Все, это точно. Это хорошо - разговор принял нормальный оборот. Я не еврей, я родился в Пятигорске, дедушка – из Нагорного Карабаха, второй – чисто русский, из дворян, в Польше даже наше родовое имение есть, национализировали после революции. А потом – евреи все тоже разные, есть ашкенази, есть сафары. Но надо держаться. Творческой агрессии и в «Махаоне» больше, чем достаточно. Я там вообще, всех читателей насильно посадил в кинозал, устроил пробный прогон, как в Голливуде, мол, вам засчитают за полный рабочий день, и нам хорошо, а потом, после страшного кино, кто-то останется, а кто-то уйдет, насовсем. Поэтический прием – это хорошо, но иногда можно получить. По шее или еще там куда. Вон, у одного из моих коллег до сих пор полгруди дроби – встретили его в подъезде после первой публикации. Когда окисляется, она болит. Грудь, то есть, окисляется дробь. Да, пошел в литераторы – не колись, раскололся – не пописывай, подписал – не обижайся.
- Может быть, - говорю я. – А как любить людей? Есть же три вида любви – эрос, филос и агапе? С первыми двумя все понятно, это когда женщин и марки любишь, или, там, друзей, а вот как до этой вселенской любви дойти? Как хорошо писать?
Проще простого, говорит он, два пальца об асфальт. Надо заниматься ви-зу-а-ли-за-ци-ей. Китайцы – молодцы. Они во всех обнаружили сходную с ними самими истину.
Все, попал. И, может, круче, чем те двое, из Ленкорани.
Вопросы искусства все связаны с «таковостью», продолжает сосед, или, если по-русски, с истиной. Если приобретенные от визуализации религиозные заслуги употребить в дело, многие вопросы искусства можно решить. Почему нужно визуализировать? По традиции, говорит, пустота, свет и пробуждение – это одно и то же. Во всех нас, умных – он посмотрел на спящего, – глупых – посмотрел на студента, - и тех, что посередине – посмотрел на меня, – заключена одна истина. Если пробудишься, она не увеличивается, а если ты профан, то и не уменьшается. Вон, шестой патриарх вообще не знал ни одного иероглифа, и что ? Повлиял на развитие искусства всего Тихоокеанского региона. Если, говорит, ее в нас меньше или больше, истины этой, тогда это истина - относительная. А мы об абсолютной истине говорим. Обнаружить истину, в нее войти – вот это и есть задача писателя и поэта.
Все спорят, что было раньше – Адам или Ева, курица или яйцо. Когда есть тот, кто спрашивает, тот, кого спрашивают, и сам вопрос - ответить невозможно. Потому, что «дуализьм». А «дуализьм» истиной не является, нельзя ответить. С коренной точки зрения, если вдуматься, этот вопрос и не существует вовсе, Саша ты мой дорогой. Первоначально на Великом Море-то никаких волн-то и нету. Нету вообще.
Студент журнал-тот отложил. Стекла блестят.
Вот, говорит инженер, смотрите, я на Тихом океане часто по берегу бродил – мы все в этом Море начинаем видеть себя чужеродным телом. Первоначально мы – одно целое, а начинаем внешнее видеть от себя отдельным, и начинаются волны. Последний этап писательства, когда уже не надо слов, как раз и есть выйти из этой большой ошибки, увидеть все, как одно целое, снова. Тогда, говорит, выйдет любой стих. И проза. А если будем себя за истину принимать, это небезопасно совсем. Говорят тоже – мир держится на десяти праведниках, называются ламедвовники, они не знают, что они праведники, а если узнают – сразу же умрут. Нет, Саша, у святого мысли, что он святой. Ибо если есть такая мысль, какая тут, Сань, в душу, святость.
Студент почти перестал дышать, а тот, на полке, третий – храпеть. Сосед продолжает. Он вдруг как-то изменился. Стал каким-то большим, на полкойки. А был моей комплекции. И запаха от него нету.
- Если писатель будет все окружающее за реальность принимать, получатся не книги, а евроремонт. Как эта.
Он показал на «Махаон». Не угадаешь. А отзывы, вроде, были хорошие. И тут, и там. И продалось.
- Почему ви-зу-а-ли-зи-ро-вать надо? Потому что представляемый нами образ – тих и прозрачен. И побуждает нас вернуться в нашу собственную истину. В каждой луже - запах океана, в каждом камне – шорохи пустынь.
Думаю – однозначно. Конечно, недооценили Гумилева. Тут я согласен.
Но, говорит, надо подчеркнуть, истина – она одно. Визуализация, хоть и в сердце с покоем, все же два.
Тут студент вдруг встал и вышел – не знаю, куда и зачем. И зашла она - та самая, с черной красотой.
- Чай! Сахар тут, - она посмотрела на ландшафтника, пристально. В глазах опять черный блеск и какое-то безвременье. И запах, по-моему сандал. Сандаловых духов еще не встречал.
– А ты, лучше бы, им с чего попроще начал. Ты еще сейчас про дерево расскажи, что покрывает все пространство.
И время, хотел добавить я.
"На обширном песчаном и каменистом поле имеется великий Царь всех деревьев. Если его корни получают воду, то ветви, листья, цветы и плоды процветают. Жизнь и Смерть - это обширное поле, просветление же подобно Царю. Все живые существа - это корни дерева, все Святые - цветы и плоды. Водою великого сострадания приноси пользу всем живым существам, и тогда сможешь взрастить цветы и плоды мудрости".
Ну и сказал. А что, как писал Исикава Токубоку, в силу скудности своих мыслей ссылаюсь на цитаты. Все равно - чайный вечер.
Тут вернулся студент и добавил:
- «Мысль следует за мыслью и между ними нет разрыва. Неустанно свершаю деяния тела, мысли и речи».
И поклонился.
Я ж говорил – Студент.
Этот третий – коричневый свитер, мятые серые брюки и почти нет лица, не слезая, поклонился тоже – полупоклон. Все – ей. Тогда мы с инженером тоже встали, и им всем - в пояс. Самурайская, однако, поездка. Дипломатия улыбок.
Она прямо посмотрела.
- Со страданий надо объяснять, с сермяжной правды, с Прибежища. А вообще да, - тут она как-то дерзко и загадочно улыбнулась, - поскольку все, что мы видим – ненастоящее, у нас есть моральное право обратить все это в пустоту, да.
- Или, - тут она, играя, коснулась меня бедром, как будто пропустили заряд, прям в правую ногу, я головой не могу повернуть, смотрю на ее лицо, чуть не ушел, в аут, я такую щиколотку не видел лет двадцать, губы тоже, - В творчество.
Смотрю, а у нее и роза в волосах, справа, как положено. Кармен. Я такие лица видел только на иконах семнадцатого века в музее «Прадо». И, иногда, у Гойи, в гравюрах, угадывал.
Тут бывший спящий опять подал голос, он уже обратно залез, снова к стене.
- Да, сестренка, отражаем все с разбитым сердцем. «Мутное зеркало, грязная вода.»
- Да-да, - снова подхватил сосед, - Поэтому и не можем хорошо визуализировать – грязное тело и душа, света не хватает. Визуализация – это же отражение души. Отражая мирское – отражаем облики всякие, визуализируя – отражаем дух. Нужно постоянно представлять себе любимые образы, тогда свет души мало-помалу и проявится. Если визуализация нечеткая, духом слаб – тогда – как в мутную воду глядеть. Точно.
Свет как-то усилился. Звук - тоже. Звук со светом, ведь, где-то одно. Я так хотел ей что-то сказать. А что? Спасибо за науку? Спасибо друзьям не говорят. По крайней мере, в Пятигорске. А жизнь рассказывать... Она вряд ли будет слушать. Можно, конечно, признаться в любви, но бесполезно - не поверит все равно. А я серьезно, почти, не вру вам.
Тут она всем - спать, тушим свет, понятно? Понятно, говорю, чего тут не понять. Забудемся до утра. Понизим, так сказать, уровень осознования действительности.
. . .
…утром я проснулся, никого нет. Сосед, вообще где-то сошел, на полустанке, наверное. А студент и спящий уже вышли. Состояние странное. С одной стороны – облегчение, какая-то расслабленность, как после парной, с другой – напряженность. Странный был разговор, и на что-то он должен вывести. Должен. Как «Хазарский словарь».
Немного боясь за вещи, я все же добежал до купе п р о в о д н и к о в – расплатиться, за чай, а там сидит какой-то мужик, здоровый, в фуражке, с усами пшеничными. Похож на белоруса из ансамбля «Песняры». Или на городового. Вагонный тролль.
Спрашиваю этого тролля, где красавица ваша, и сколько денег, а он, хорошо что сидел, чуть не упал от смеха. Я ему этим вопросом, как на Кавказе говорят, десять лет жизни подарил.
Ты что, говорит, командир, у нас не «Красная стрела», поезд-пуля, у нас уже лет десять как назад приказом всех женщин вывели из состава – одни мужчины. Всегда. Ты чего, говорит, земляк, сегодня плохо спал? Или только что спустился с гор?
А за чай уже рассчитались, парень какой-то, в очках, на китайца похож, дал два евро. И вот – просил передать тебе, чтоб, он так просил сказать, «не забывал».
Смотрю – мой детектив, чуть приоткрыт. Заглянул – на первой странице написано – «Гранту Грантову, в память о разговорах о Великом.» Подпись – «Зоря», и вчерашнее число.
Понятно. Женское цыганское имя. Черная красота, кварцевая. Неземная.
Значит, с самого начала знали, кто я?
Бывайте, говорю, уважаемые. Спасибо за дорогу.
. . .
Когда я вышел на перрон, на Московском вокзале шел дождь. Я был последний, больше никто не выходил.
Знаете, есть такая пословица – не боюсь, что муж в кувшин не кладет, боюсь только, что кувшин без дна? Вот и я о том же.
Кто такой Тёма, не надо объяснять?
А, не знаете. Такой-бальшой-телевизионный-босс-бальшой-пребальшой. Фамилию не буду называть. Она у него с одним известным певцом совпадает. Учились вместе. В смысле, я с Тёмой, а не он с певцом. На журфаке, когда-то.
Зачем еду в Питер, говорить нельзя. Ара, говорит, братом будешь. Очень надо там забрать. Один фолиант. Нет, не «Книгу Сумерек». Ее, боюсь, даже Тёме не достать еще.
Ну еду, значит. Он мне на посошок в «Твин Пиксе» налил, что в Останкино, грибочки маринованные доели, я оседлал дракона – такси, значит, - и, как благородный муж, «поставил дела ближнего своего впереди себя». Надо «делать человека». Из себя, то есть, не из Тёмы, он и так человек хороший.
Да и то сказать – нам собраться, только подпоясаться.
Прилетаю на Савеловский – мать моя, людей как в Китае - гор и морей. Как будто в Гонк Конг попал, в час пик, на Коулун - такой центральный район. Там, в «Пенинзуле» еще жила королева-мать. Боже, храни королеву, и передай ей, что она нам должна . В общем, пять звезд. В «Пенинсуле» внизу можно каждый день пить колониальное кофе, легко. Если, конечно, есть на что. Потом можно выйти, сесть в «Майбах» и уехать на берег бухты Виктория. Если, конечно, «Майбах» есть. Там в фойе и вентиляторы, почти, как в «Апокалипсисе» – полет валькирий, крутятся без всякого маоизма.
Вообще, ерунда это все, что все китайцы – коммунисты. Видел бы Маркс, что они с его учением сделали, он бы в Лондоне перевернулся. Они после партсобраний кистью писали, ели скорпионов и стояли в цигуне. А у секретарей обкомов в каждом городе была жена.
Ладно, дело не в этом.
После стольких лет в Азии мне не привыкать. Лавирую, бегу.
Дыхание сбито, туалетный запах везде, сам перекошенный, синий, фотоаппарат за спиной где-то, болтается, берет упал, почти. Тут столько «залетных», просто какой-то русский Вьетконг.
Вдуматься – кто я такой? Жесть – интеллигент, да еще в иммиграции, говорю вам - жесть. Это хуже, чем для украинца в Москву попасть. Родился в Пятигорске, вырос в столице, живу в КНР, пишу книги. А чего мне еще делать? У меня профессии нет. Никто я, и звать меня - никак. И это хорошо. Пиши и пиши.
Вылетаю на перрон - через минуту тронется – поезд. Я почти без сил. Как сказал бы мой друг-спецназовец ВиктОр, «подобный случай уже был со мной в девяносто третьем году».
Подлетаю, значит, к вагону, у двери постепенно перехожу на шаг. Носок-пятка, пятка-носок. Спина круглая, подбородок к ушам. Давно так не бегал.
Задерживаю дыхание, вынимаю билет.
Проводница стоит – красивая, невозмутимая, блестящая. Губы и глаза такие, что всё. И кокарда светит. Потрясающая, с красотой жесткой, молдавской - выпил – и в аут, мама не горюй. Черная красота – ошеломляет, как «Квант милосердия», ходишь потом, как говорят в Китае, «лицо - не лицо, нос - не нос», волосы – вороные, до пояса, и будто смочены в кунжутном масле, смотрит надменно, без покаяния. Из тех, которые после ночи могут на следующее утро сказать – «Отойди, мне надо на работу. Я з а н я т а.»
Что убивает сразу и наповал .
Взмыленный, подбегаю, смотрю – а у нее и ногти темно-красным покрыты. Ну все, вамп мне на сегодня обеспечен – всю ночь буду читать книги, обморозился. Ошпарился, в смысле. Как говорится, диагноз. Лечится временем.
Не люблю книги, чего их любить. Горе от них одно, от этих книг.
Она, вежливо и надменно, как немецкий таможенник во Франкфурте, проверяет билет. Потом так же, абсолютно прямо, отходит вбок, ни слова не говорит. Муж у нее, наверное, полковник угро. Никак не меньше. В общем, но пасаран.
Ковыляю по коридору, шаг-чемодан, шаг-чемодан. Смотрю – какой-то звук. Мне навстречу пролетает птица. Большая такая, похожа на ворону, но не ворона. Я вообще птиц не боюсь, но эта летит очень низко, прямо над головой. Конечно, к дождю.
Спам у нас, а не жизнь, в Москве. Как богатырю Гёсэру, дали нам какие-то ведьмы дурман, вот и остались мы на севере, все. Не было здесь никакой Золотой Орды, ханам эта земля даром не нужна – тут не росло никогда ничего. Им нужна была Астрахань, где черная икра, пшеница и солнце, а до Москвы так, отдельные «бригады» добегали, да и то «не центровые».
Дохожу. Все, успел. Теперь можно остановить мысль и закрыть глаза и присесть – помогает. У нас вся беда от наших мыслей. Святые тем от нас и отличаются, что могут мысль остановить, так же легко, как разжать кулак. И не логически думают, а присутствуют в одномоментной оценке, инсайте, то есть.
Но особо долго закатывать глаза тоже нельзя – заметят. Подумают - ненормальный какой. Тем более, что на мне – китайский красный кафтан, монастырский, хорошие джинсы, коричневые пеннилоферсы – английские такие ботинки, дорогие, раньше носили только фарцовщики-спекулянты; туда, в прорезь на передней верхней части можно пенни вставить и так ходить, или там, австрийский шиллинг; и бейсболка. Плюс латинская бородка, небольшая, как и положена боксеру. Кросс я уже пробежал.
Открываю глаза – смотрю - хорошо – трое соседей. Один спит уже, почти, один – не дай Бог, интеллигент, - читает какую-то книгу, а один – сидит прямо на моей нижней полке. Ладно, думаю, разберемся. Сила в наших руках, правда в наших сердцах. Есть и билет.
Купе чистое, свет – неоновый. В общем – поехали. В тот город, который шведские купцы на карте когда-то обозначили местом, где ни в коем случае нельзя останавливаться на ночлег. Спать нельзя, проезжать можно. Вот и проедем – туда-сюда.
Я рывком закидываю чемодан наверх, в проем над зеркалом, то есть, дверью, сумку «Рибок» - осталась еще с английских годов – делают - впихиваю под свое место.
В это время на перроне через стекло какие-то двое азербайджанцев что-то дружно и напряженно говорят третьему, который тоже должен был сесть в наш вагон. Видимо, боятся, что земляк, так и не вернув долг, уедет в Северную Пальмиру, с концами. Тот так же эмоционально находится в полном отказе, как хороший денежный диссидент. У нас вообще, все должны всем. И тем, кому должны – всех прощают.
Я пытаюсь строгими глазами через стекло попугать его соотечественников, двое на одного – нечестно, но бесполезно это все. Там все по-взрослому идет, ала.
Сажусь, говорю, это мое место. Просто говорю, не извиняясь. А, как зашел, я уже поздоровался со всеми. И в душе, и формально.
Матовый свет р а с п о л а г а е т, мы все как бы во временном отверстии – отсюда вот-вот тронемся, туда еще не приехали, значит – медитационная пауза. Москва – вдох, в Питере – выдох, а сейчас - задержка. Значит – здорово, кайфанем. И все - друзья.
Сидящей почти на моей подушке, но очень юный и чистый студент в очках и тонком сером костюме с белой без галстука рубашкой, тут же, улыбаясь, быстро вскакивает, и мы с ним меняемся местами – я поправляю подушку и занимаю свое законное место, как «дядя», а он так же чисто, молодо и спокойно падает на мое прежнее место у двери, почти без звука.
Неон, тишина, скатерть скрипит.
Моментальным кадром, как в замедленной съемке, вижу, что ленкоранцы так и не пустили своего «брата» в Питер, и разговор стал еще острее. Спина у того уже жесткая, напряженная, как бы чего не произошло. Похоже, ему тоже есть, что сказать.
И то дело. Правда – она дороже поездки любой. За правду можно с женой развестись. За принципиальный вопрос они ему ответят, по полной программе, - завтра полетит первым классом «Аэрофлота», первым рейсом, и еще накроют ему где-нибудь в маленьком, но уютном ресторанчике возле Черемушкинского рынка хорошую «поляну», с шашлыком, пахлавой, водкой и не забудут гранатовый сок. А когда провожать его приедет «Сам Вагиф», те двое будут клясться Кораном, что ничего подобного на перроне не говорили, даже имени его, мамой клянемся, не упоминали. Попали, в общем, похоже, те двое. А так и надо – хотел человек в Питер «паехать», и пришли провожать, кто тянул за язык? Язык мой – враг мой.
Враг мой – это точно. И я тоже, как что-нибудь напишу, особенно стихи – все. Но ничего не поделаешь – можешь не писать – не пиши, не можешь – никому не показывай, а если не можешь и то, и другое, тогда все, ты – литератор. Иногда, «большой». Так что и я попал, как те двое. С меня, правда, сложней спросить – графомания – вещь относительная, и я - иностранный подданный, но когда-нибудь спросят, это точно. Спросить хотели даже с Бунина, в эмиграции. А чего с Бунина спрашивать? Те, наверное, отделаются обедом, а чем я, трудно сказать. Хорошо, если не возвращением. Плюс, попал навсегда. В литературу вход – рубль, выход – два. Или пять. Или десять.
Десять лет ждем возвращение романа, которое невозможно. У нас ведь сейчас вообще кризис поэхтики – глобализация. Мир обретает единообразие, хайтэк, появляются новые прибамбасы, а человеческие отношения постепенно становятся все бледнее, что способствует уменьшению количества историй и происшествий, которые в сумме и составляют нашу жизнь. Это постепенное ослабление связей между людьми представляет проблемы для любого литератора - как теперь рассказать о бурной страсти, растянувшейся на долгие годы, последствия которой могут потом ощущаться, как сейчас говорят, всеми «тейпами» - в наше время люди вообще редко встречаются снова, даже, если почувствовали к друг к другу расположение. Какой тут роман, какое расположение?
Расположение духа, которое бывает завязывается оживленный разговор и встреча заканчивается любовью. При такой - обмениваются телефонами, но потом, как правило, никто никому не звонит.
Не звонит, а если звонит – все быстро сменяется равнодушием, и разочарованием. А если долго – то у каждого - к каждому счет набирается. Хорошо, если не говорят. Жанр романа не приспособлен для того, чтобы описывать безразличие или пустоту. Вот я и пишу. Вирши.
Вирши, потому что - все уже давно пришли к пониманию того, что искусство есть обратимое и необратимое. Есть виды искусства, которые позволяют зрителю подойти с разных сторон, поменять точку обзора и перспективу так, как хочется - архитектура, скульптура, живопись. А необратимые - музыка и литература - дорога с односторонним движением. Потом – страшный Суд. Вирши же часто не имеют ни начала, ни конца в классическом понимании.
В классическом понимании искусства писателей сюрреалистов интересовал вопрос «как», соцреалисты отдавали предпочтение – «что».
Что можно было использовать в интересах идеологии, а постмодернизм снова ввел в качестве признака распознавания «как», в смысле, нелинейно, а наш российский бум женской литературы вновь ставит «что». Вот я пишу неавраамический роман для женщин, "Зоря" называется, первую, солнечную версию, как Павич. Лунная будет тоже.
. . .
И тут у меня останавливается сердце. И, вместе с ним – работа всех чувственных органов. Нос перестает ощущать запах неона, глаза – видеть свет, уши – слышать «тук-тук». Сосед напротив читает «Грант Грантов. Махаон». Детектив.
Все, думаю. Приехали, дойчланд зольдатен унд дер официрен. Гитлер капут. Перевал, где разбиваются сердца.
Сосед поднимает на меня глаза – слава Богу, не интеллигент – профессия есть, взгляд злой, похож на отставного майора, который начал торговать цветами и пока не запомнил все конкурентные сорта роз. Говорит вежливо. Инженер-лесоустроитель, из Москвы. Старенький плащ, голубые глаза. И тоже – берет. Возможно, пишет стихи. И, возможно, хорошие.
Спрашивает, как зовут, наученный горьким опытом, представляюсь – «Саша, Штейн».
Разговор, конечно, о кризисе, об Обаме, всех их надо на куски, вместе с сидящем в пыльном Сакраменто Шварценеггером, и, конечно, переходит на книги. Студент в это время тоже читает, внешне не принимая участия в разговоре, но его косой взгляд на меня говорит что-то вроде «пора осудить тоталитаризм».
Я смотрю на него, и не могу понять, то ли ему двадцать, то ли сорок. Вечный студент. Обычно такие всю жизнь крайне бедны и начитанны, и то, и другое. Чтобы заработать, часто выезжают и учат языку, носителем которого являются, иногда, если сильны – двум. Если женятся – семья многодетная, и у них всегда под глазами синяки. Но, слава Богу, все же не интеллигенты.
Я говорю, у меня дядя, мол, тоже ландшафтный архитектор. Сосед достает из портфеля, все по программе. Я достаю квашеную капусту в пластиковой коробочке и глазированные сырки.
Студент ничего не достает. Он не обращает на нас внимание, все читает - какой-то компьютерный журнал. Может, он хакер? Черный гость? Такой ломанет - уйдешь в одних носках. Мало не покажется. Такие с рюкзачком, в котором маленький такой компьютер, ездят из страны в страну. Хакеру везде дом.
Сосед оказывается большим специалистом в области литературоведения, филологии, да и лингвистики вообще. Смотри, говорит, Саш – давай, по первой, не закусывай, - чемпионов у нас нет. У Пелевина – видел на фото – несчастное лицо. И Сорокин всего не может. И Болмат. И Елизаров. Кому теперь, после кризиса, актуальна вся эта гламорама? У нас сейчас, Саш, нет ни одного писателя уровня Достоевского. Нету мяса в литературе.
Вот смотри, говорит, обычный мужик такой, в деревне, пока тебе по уху не даст, и не скажешь же, что он сильный, верно? А он гантелей там всяких не тягал, он это колуном наработал. Силовая выносливость, это называется. А чемпион мира там, по боксу, не может вынести ведро на лестничную клетку. Вот это и есть - "мясо". Все у нас притянуто, везде - "фифект фикции". И Гарри Портер, знаешь, почему читают? Ведь выдумки это все, все эти школы магические. Потому как она, сидя там на освянке с водой без отопления, душу подростковую смогла угадать. И всем детям в мире нравится. Сердце-то у людей одно везде, верно?
Федор Михайлович – это сильно. А про сердце - он прав. Еще Вернадский писал про это.
- А Гоголя почему сняли с программы? Потому что они сами – мертвые души. Лимонова вообще читать нельзя, ничего, Юрий Мамлеев, местами, лучше Борхеса, лучше. Знаешь, говорит, почему Маркесу дали Нобелевскую премию, а Борхесу – нет? А, Сань?
Не знаю, говорю. Не знаю.
Маркес больше любил людей. Людей не любим, вот в чем причина. А пишем. А если у тебя нет сострадания, это что за поэза? Это не поэза, это макулатура. Вот этот, он вообще, кто? Грант Грантов? Знаешь такого ?
Тут не знаю, что сказать. Схитрить – сказать – не знаю? Или представится, вдруг все равно потом выплывет – хитрость в квадрате? Выбираю хитрость в кубе.
Знаю, говорю, читал все книги. Всех он нас опустил.
Студент на миг отрывается от Паскаля, говорит – точно.
Похоже, до объема последних сорока страниц «Улисса» мы, к счастью, все же здесь не дойдем.
Хотя почти все вполне совпадает понимаете о чем мы тут так долго и серьезно говорим а я все боюсь и жду когда Меня начнут моей же книжкой по голове а Третий спит а Студент все читает свою книгу откуда они такие в сорок лет все Студенты чему только учатся и как учеба тоже вещь опасная некоторые книги как «Книгу Сумерек» непосвященным лучше не читать доставая ее погиб Исвас Круз а потом если учишься правильно то все легче и легче а если нет то все труднее совсем не поймешь лучше бы работали делали Страну лучше а я все думал отдохнуть хоть немного и Питер этот мне не нужен совсем никак Тёма меня попросил он долго жил в Индии и учились вместе мы почти братья по духу он похоже очень нервничает я просто должен все это выполнить а тех азербайджанцев почему увидел вдруг случайно ничего не бывает а Птицу к чему все это и на поезд чуть не опоздал в общем все в мире непостоянно правильно говорил Учитель вечны лишь одни перемены теперь всю ночь о мэйнстриме говорить пока не упадем надо было молчать вообще взять эм пм три и слушать БГ хорошо текстует я его люблю.
- Он, - говорит сосед, - Грант Грантов этот, вообще не знает жизни. Писатель должен жизнь знать. Чего он пишет о драконах на облаках? Эх, был бы он здесь, он бы мне ответил – всем нам. Махаон проклятый.
Точно. Я всегда это знаю. Может, все-таки, как «Брат», у Такеши Китано, встать , «упереться»? Как там, про сострадание? На добро – добром, на зло – справедливостью? Я его, ара, не трогал. Я вообще для себя писал, вообще.
- Напишу в издательство письмо, - подняв глаза к потолку, говорит он. Коммуникатор почти кончился, сырки тоже.
Потом переводит дух.
- А, там одни евреи… Не передадут. Мафия это все. Еврейская мафия – сама сильная. Все повязано. И вообще, евреи – они все.
Все, это точно. Это хорошо - разговор принял нормальный оборот. Я не еврей, я родился в Пятигорске, дедушка – из Нагорного Карабаха, второй – чисто русский, из дворян, в Польше даже наше родовое имение есть, национализировали после революции. А потом – евреи все тоже разные, есть ашкенази, есть сафары. Но надо держаться. Творческой агрессии и в «Махаоне» больше, чем достаточно. Я там вообще, всех читателей насильно посадил в кинозал, устроил пробный прогон, как в Голливуде, мол, вам засчитают за полный рабочий день, и нам хорошо, а потом, после страшного кино, кто-то останется, а кто-то уйдет, насовсем. Поэтический прием – это хорошо, но иногда можно получить. По шее или еще там куда. Вон, у одного из моих коллег до сих пор полгруди дроби – встретили его в подъезде после первой публикации. Когда окисляется, она болит. Грудь, то есть, окисляется дробь. Да, пошел в литераторы – не колись, раскололся – не пописывай, подписал – не обижайся.
- Может быть, - говорю я. – А как любить людей? Есть же три вида любви – эрос, филос и агапе? С первыми двумя все понятно, это когда женщин и марки любишь, или, там, друзей, а вот как до этой вселенской любви дойти? Как хорошо писать?
Проще простого, говорит он, два пальца об асфальт. Надо заниматься ви-зу-а-ли-за-ци-ей. Китайцы – молодцы. Они во всех обнаружили сходную с ними самими истину.
Все, попал. И, может, круче, чем те двое, из Ленкорани.
Вопросы искусства все связаны с «таковостью», продолжает сосед, или, если по-русски, с истиной. Если приобретенные от визуализации религиозные заслуги употребить в дело, многие вопросы искусства можно решить. Почему нужно визуализировать? По традиции, говорит, пустота, свет и пробуждение – это одно и то же. Во всех нас, умных – он посмотрел на спящего, – глупых – посмотрел на студента, - и тех, что посередине – посмотрел на меня, – заключена одна истина. Если пробудишься, она не увеличивается, а если ты профан, то и не уменьшается. Вон, шестой патриарх вообще не знал ни одного иероглифа, и что ? Повлиял на развитие искусства всего Тихоокеанского региона. Если, говорит, ее в нас меньше или больше, истины этой, тогда это истина - относительная. А мы об абсолютной истине говорим. Обнаружить истину, в нее войти – вот это и есть задача писателя и поэта.
Все спорят, что было раньше – Адам или Ева, курица или яйцо. Когда есть тот, кто спрашивает, тот, кого спрашивают, и сам вопрос - ответить невозможно. Потому, что «дуализьм». А «дуализьм» истиной не является, нельзя ответить. С коренной точки зрения, если вдуматься, этот вопрос и не существует вовсе, Саша ты мой дорогой. Первоначально на Великом Море-то никаких волн-то и нету. Нету вообще.
Студент журнал-тот отложил. Стекла блестят.
Вот, говорит инженер, смотрите, я на Тихом океане часто по берегу бродил – мы все в этом Море начинаем видеть себя чужеродным телом. Первоначально мы – одно целое, а начинаем внешнее видеть от себя отдельным, и начинаются волны. Последний этап писательства, когда уже не надо слов, как раз и есть выйти из этой большой ошибки, увидеть все, как одно целое, снова. Тогда, говорит, выйдет любой стих. И проза. А если будем себя за истину принимать, это небезопасно совсем. Говорят тоже – мир держится на десяти праведниках, называются ламедвовники, они не знают, что они праведники, а если узнают – сразу же умрут. Нет, Саша, у святого мысли, что он святой. Ибо если есть такая мысль, какая тут, Сань, в душу, святость.
Студент почти перестал дышать, а тот, на полке, третий – храпеть. Сосед продолжает. Он вдруг как-то изменился. Стал каким-то большим, на полкойки. А был моей комплекции. И запаха от него нету.
- Если писатель будет все окружающее за реальность принимать, получатся не книги, а евроремонт. Как эта.
Он показал на «Махаон». Не угадаешь. А отзывы, вроде, были хорошие. И тут, и там. И продалось.
- Почему ви-зу-а-ли-зи-ро-вать надо? Потому что представляемый нами образ – тих и прозрачен. И побуждает нас вернуться в нашу собственную истину. В каждой луже - запах океана, в каждом камне – шорохи пустынь.
Думаю – однозначно. Конечно, недооценили Гумилева. Тут я согласен.
Но, говорит, надо подчеркнуть, истина – она одно. Визуализация, хоть и в сердце с покоем, все же два.
Тут студент вдруг встал и вышел – не знаю, куда и зачем. И зашла она - та самая, с черной красотой.
- Чай! Сахар тут, - она посмотрела на ландшафтника, пристально. В глазах опять черный блеск и какое-то безвременье. И запах, по-моему сандал. Сандаловых духов еще не встречал.
– А ты, лучше бы, им с чего попроще начал. Ты еще сейчас про дерево расскажи, что покрывает все пространство.
И время, хотел добавить я.
"На обширном песчаном и каменистом поле имеется великий Царь всех деревьев. Если его корни получают воду, то ветви, листья, цветы и плоды процветают. Жизнь и Смерть - это обширное поле, просветление же подобно Царю. Все живые существа - это корни дерева, все Святые - цветы и плоды. Водою великого сострадания приноси пользу всем живым существам, и тогда сможешь взрастить цветы и плоды мудрости".
Ну и сказал. А что, как писал Исикава Токубоку, в силу скудности своих мыслей ссылаюсь на цитаты. Все равно - чайный вечер.
Тут вернулся студент и добавил:
- «Мысль следует за мыслью и между ними нет разрыва. Неустанно свершаю деяния тела, мысли и речи».
И поклонился.
Я ж говорил – Студент.
Этот третий – коричневый свитер, мятые серые брюки и почти нет лица, не слезая, поклонился тоже – полупоклон. Все – ей. Тогда мы с инженером тоже встали, и им всем - в пояс. Самурайская, однако, поездка. Дипломатия улыбок.
Она прямо посмотрела.
- Со страданий надо объяснять, с сермяжной правды, с Прибежища. А вообще да, - тут она как-то дерзко и загадочно улыбнулась, - поскольку все, что мы видим – ненастоящее, у нас есть моральное право обратить все это в пустоту, да.
- Или, - тут она, играя, коснулась меня бедром, как будто пропустили заряд, прям в правую ногу, я головой не могу повернуть, смотрю на ее лицо, чуть не ушел, в аут, я такую щиколотку не видел лет двадцать, губы тоже, - В творчество.
Смотрю, а у нее и роза в волосах, справа, как положено. Кармен. Я такие лица видел только на иконах семнадцатого века в музее «Прадо». И, иногда, у Гойи, в гравюрах, угадывал.
Тут бывший спящий опять подал голос, он уже обратно залез, снова к стене.
- Да, сестренка, отражаем все с разбитым сердцем. «Мутное зеркало, грязная вода.»
- Да-да, - снова подхватил сосед, - Поэтому и не можем хорошо визуализировать – грязное тело и душа, света не хватает. Визуализация – это же отражение души. Отражая мирское – отражаем облики всякие, визуализируя – отражаем дух. Нужно постоянно представлять себе любимые образы, тогда свет души мало-помалу и проявится. Если визуализация нечеткая, духом слаб – тогда – как в мутную воду глядеть. Точно.
Свет как-то усилился. Звук - тоже. Звук со светом, ведь, где-то одно. Я так хотел ей что-то сказать. А что? Спасибо за науку? Спасибо друзьям не говорят. По крайней мере, в Пятигорске. А жизнь рассказывать... Она вряд ли будет слушать. Можно, конечно, признаться в любви, но бесполезно - не поверит все равно. А я серьезно, почти, не вру вам.
Тут она всем - спать, тушим свет, понятно? Понятно, говорю, чего тут не понять. Забудемся до утра. Понизим, так сказать, уровень осознования действительности.
. . .
…утром я проснулся, никого нет. Сосед, вообще где-то сошел, на полустанке, наверное. А студент и спящий уже вышли. Состояние странное. С одной стороны – облегчение, какая-то расслабленность, как после парной, с другой – напряженность. Странный был разговор, и на что-то он должен вывести. Должен. Как «Хазарский словарь».
Немного боясь за вещи, я все же добежал до купе п р о в о д н и к о в – расплатиться, за чай, а там сидит какой-то мужик, здоровый, в фуражке, с усами пшеничными. Похож на белоруса из ансамбля «Песняры». Или на городового. Вагонный тролль.
Спрашиваю этого тролля, где красавица ваша, и сколько денег, а он, хорошо что сидел, чуть не упал от смеха. Я ему этим вопросом, как на Кавказе говорят, десять лет жизни подарил.
Ты что, говорит, командир, у нас не «Красная стрела», поезд-пуля, у нас уже лет десять как назад приказом всех женщин вывели из состава – одни мужчины. Всегда. Ты чего, говорит, земляк, сегодня плохо спал? Или только что спустился с гор?
А за чай уже рассчитались, парень какой-то, в очках, на китайца похож, дал два евро. И вот – просил передать тебе, чтоб, он так просил сказать, «не забывал».
Смотрю – мой детектив, чуть приоткрыт. Заглянул – на первой странице написано – «Гранту Грантову, в память о разговорах о Великом.» Подпись – «Зоря», и вчерашнее число.
Понятно. Женское цыганское имя. Черная красота, кварцевая. Неземная.
Значит, с самого начала знали, кто я?
Бывайте, говорю, уважаемые. Спасибо за дорогу.
. . .
Когда я вышел на перрон, на Московском вокзале шел дождь. Я был последний, больше никто не выходил.
Обсуждения Проводница