Простирание жизни
Пролог
В ясную весеннюю благодать, в великолепии лета, в разноцветии осени и в ослепительном сиянии зимы все готовилось к смерти, старело и дряхлело, покрывалось тленом, возвращалось в прах, становилось ничем. И был этот процесс необратимым, безжалостным, неумолимым, вечным.
Разрушались зубы, тускнела кожа, выпадали волосы. Ломались вещи, бился фарфор, покрывались трещинами стены. Множились бактерии, гнили фрукты, вяли цветы. Не смеялось, не плакалось, не пелось. не пилось, не спалось, зато рано просыпалось. И эта жизнь наводила такую тоску, что хотелось завыть.
Воспоминания приходили лишь о том, чего не произошло. Непережитое было значительнее и весомее прожитого. И так уж получалось, что не удалось очень многое, практически все. Не посетили успех, признание, слава, деньги. Не случилось большой чистой любви с прогулками по залитому луной весеннему саду. Не было настоящей свадьбы, с вереницей гудящих машин, выкупом, нелепым пышным платьем, аккордеоном и толпой малознакомых родственников. Не было завораживающих, отвлекающих от серых будней влюбленностей. Не было поклонников, хоть каких-нибудь, а могли бы быть. Да что там любовь, даже простого и доступного всем, не омраченного любовными переживаниями секса, и того не оказалось в тайниках уходящей жизни, разве лишь совсем чуть-чуть. Неизвестным и необъезженным остался белый свет, а Париж, Лондон и Рио-де-Жанейро воспринимались как метафоры. Природа, такая близкая, двадцать минут на автобусе, была чужой и недоступной. От нее остались лишь ветви деревьев за окном и случайные вьюнки на газонах. Одуванчик воспринимался как подарок судьбы, ветка рябины выглядела картинкой.
Уничтожала безжалостная мысль: сама во всем виновата. Ну кто, скажи на милость, мешал тебе иметь все то, чего ты не получила? Кто принудил тебя разменять крупную банкноту жизни на мелочь повседневности, а медяки эти бездумно растратить на всякую ерунду? Кто заставлял тебя лучшие годы учиться, а затем работать с железками в четырех стенах, переживая из-за мелких передряг с начальством и месяцами ожидая зарплаты? Кто вовлек тебя в изнурительный круг семейной жизни? Кто велел тебе ходить годами одной и той же дорогой? Ведь за это время можно было пешком обойти весь мир, и даже неоднократно. И увидеть, и понять, и вкусить.
Да, если ты о чем-то мечтала, то следовало постараться, самой организовать радости, приятности и удовольствия. Повести кого-нибудь симпатичного на прогулку по весеннему саду, уж нашелся бы какой-нибудь желающий. И соглашаться, когда звали, глядишь и заполнилась бы копилка любовных воспоминаний. Нужно, нужно было путешествовать автостопом, менять прически и цвет волос, купаться голышом, есть печеную картошку у костра, пить пиво в забегаловках, менять мужчин, рвать цветы. Просто жить! И какой умницей казалась теперь та подруга, которая на страстный рассказ об академических амбициях надула губки и капризно сказала: "А мне этого ничего не надо, я хочу просто жить, и все". Боже, какая пошлая, но единственно верная и полезная мысль, почему она пришла в твою голову так чудовищно поздно!
"Нет, не поздно, – успокаивал добрый и жалостливый ум. - Вспомни, ты и десять лет назад думала точно также. А я и тогда говорил тебе, что ты молода, что надо жить сегодняшним днем, что и это время скоро покажется тебе желанным и недостижимым. Представляешь, тебе было на десять лет меньше! Молодость относительна, тридцатилетние - старики для шестнадцатилетних, а восьмидесятилетним шестидесятилетние кажутся молодыми. Призадумайся об этом и начни жить хотя бы сейчас. Цени мгновение".
Но нет, все было совсем не так, и было решительно поздно. Юность прошла мимо, как белая яхта, уплывающая в старость. И взгляд на самодостаточных, красивых и умных зрелых женщин неизменно дарил неутешительный вывод: любая молоденькая дурнушка, простушка, толстушка, глупышка превосходит этих выхоленных и великолепных, потому у нее так много будущего. Она легко может сделать то, что эти несчастные уже не смогут никогда. Они в чудовищном цейтноте, и постоянно ощущают это. И не нужен им ум, опыт, здравый смысл, выстроенное тело и продуманное лицо, пропади они пропадом. Любая отдала бы их за беспричинный смех, за свежесть восприятия, за девичьи щечки, за высокую грудь, за надежды. Но поменяться не с кем.
Из глубин сознания всплывали упущенные шансы и возможности. Выходило, что если бы я тогда-то пришла туда-то, сказала бы то-то и то-то, не уехала оттуда-то, не отвергла бы, обратила бы внимание и взялась бы за однажды протянутый мне палец (да-да, всего лишь палец!), то жизнь моя была бы совсем иной, яркой, достойной и приятной. И осознавать это было невыносимо.
Неотступными были и мысли об ушедших и обиженных. "Бабуля моя, бабуля, - причиталось в уме. – Была бы ты сейчас жива, а я ведь тяготилась тобой, старой и неуклюжей. Я так непростительно мало разговаривала с тобой, считала глупыми и жалкими твои желания, снисходительно слушала твои простые наставления. Как ты была права, и какой же дурой я была, что не слушала тебя!" Прежнее равнодушие сменялось нескончаемой болью. Дрожащие уличные котята смотрели из прошлого прямо в сердце, не накормленные когда-то бездомные собаки безжалостно мучили, протянутые пустые руки нищих укоряли. Жалко было сломанных каблуков, порванных чулок, потерянных сережек и колечек, разбитых вазочек и оставленных в троллейбусах перчаток, не оплаканных в моменты потерь.
Особым грузом лежали на сердце воспоминания о собственных детях. Ну, как можно было ругать их, крохотных и беззащитных за то, что они испачкались или намочили штанишки, как можно было наказывать их, невинных, за несъеденную кашу или испорченные фломастеры? Как вообще можно было не оценить в полной мере чудо их рождения и взросления? Как можно было так бездарно пропустить в вечной спешке их детство? И как это теперь исправить? Родить еще, и теперь уж отдать себя всю, наблюдая за каждым мгновением, радуясь каждому слову, любя всякую мелочь, связанную с малышом? Но странно и неосмотрительно было бы делать это сейчас, когда не за горами рождение внуков. По всему выходило, что исправить ничего, абсолютно ничего нельзя. Необратимость ошибок убивала.
Мысли текли слезами. Ты же никогда не была счастлива. Нет, все-таки была. Вспомни тот пасмурный ноябрьский вечер. Остро пахло прелой листвой, дымом костров, дождем. Ты шла под звуки военного оркестра по аллее, обрамленной пунцовыми кленами. И так остро ощутила безграничное, безусловное счастье, что приказала себе запомнить этот день. А во все другие обязательно случалось что-нибудь неприятное, что-то мешало, портило, умаляло полноту, давало изъяны и несовершенства. Подумать только, несколько минут счастья за всю жизнь! О, как это жестоко, как жестоко, как жестоко! И от этого снова текли слезы.
Все прошло, силы растаяли, распылились, и так трудно стало сделать хоть что-нибудь. Трудно было просыпаться, идти на работу, возвращаться домой, выполнять невыносимые в своей простоте обязанности. Все было трудно и ничего не хотелось. Ах, если бы можно было лишь лежать в позе зародыша, накрывшись с головой одеялом, и никогда не вставать! Или бесконечно ехать в троллейбусе, идущем неизвестно куда. Лень было даже напиться.
"Успокойся, это стресс, – утешал добрый ум. - Синдром хронической усталости, полмира с ним живет. Депрессия, стандартная депрессия. Ты же столько сделала за последние годы. Не запускай, сходи к врачу. Попьешь транквилизаторы, травку заваришь, снимет, как рукой". Но врач воспринимался как равнодушный враг, а мысль о травяном чае вызывала отвращение. Обижало равнодушие домашних, которые могли бы обеспокоиться и насильно, за руку отвести к врачу или, на худой конец, сделать травяной отвар. Ничего, они опомнятся и пожалеют об этом, и восплачут, ныне черствые и ленивые, как плачу сейчас я. Но будет поздно
"Ты обнаглела! – сердился ум. - У тебя прекрасная жизнь, нужно лишь изменить отношение к ней и слегка отдохнуть. Посмотри лучше, как другие живут. Сколько вокруг бездомных и инвалидов, а ты здоровая кобыла, сытая, зажравшаяся". Но смотреть на других не хотелось так же сильно, как в зеркало. И люди, почувствовав отчуждение, отпрянули, прекратили донимать. Мир охладел ко мне, одиночество стало безмерным. Видимых причин для отчаяния не было, но это беспричинное, необъяснимое отчаяние было страшнее оправданного горя.
Удовольствия больше не удовлетворяли, страхи не пугали. И когда расхотелось даже курить, и появилась манера глубоко задумываться на переходах перед несущимися автомобилями, стало окончательно ясно: жизнь отдала все свои смыслы смерти.
В ту светлую ночь я проснулась внезапно и сразу. Сна как не бывало, и что-то непонятное побуждало встать. Луна заглядывала в окно, легкий ветер шевелил занавеску. Я поднялась и вышла на лоджию. Полнолуние было совершенным. Улица была пуста, и лишь редкие машины шелестели внизу. Вдруг непонятное желание охватило меня. Я так давно ничего не желала, что прислушалась к себе. Следовало немедленно выйти на улицу и пройтись до реки.
Отмахнувшись от этого глупого желания, я снова легла. Но тут же встала, умылась, прилично оделась, зачем-то накрасила губы и припухшие глаза и вышла во двор. "Сейчас или никогда," – почему-то твердила я про себя. Давненько, лет уж десять как я не бывала поздней ночью на улице без особой причины. Ночной поезд или позднее возвращение домой из гостей тоже давно не случались. Я шла, спотыкаясь, словно ребенок, меня пугали тени и шорохи. Было тепло, звенели цикады, сладко пахла резеда. Выходя, я не посмотрела на часы, но чувствовалось, что именно в этот час ночь достигла максимума, мир покоился в самой глубине темной ночной чаши. Тишина далеко разносила стук моих каблуков.
Я толком не знала, куда иду и зачем, и в сердце затеплилось знакомое с детства ощущение сладковатой жути. Там, куда я шла, на набережной, наверняка гуляли парочки, еще работали казино и рестораны, но здесь, около моего дома, было безлюдно. Я редко трусила, но сейчас в голову проникли тягучие мысли о маньяках и сумасшедших, гуляющих в такие вот лунные ночи в поисках лакомых жертв. Мне нечего было бояться, и нечего было терять, я давно знала, что при встрече с убийцей несдобровать ему, а не мне. В нынешнем своем состоянии я с радостью ринулась бы в любую битву, стремясь увеличить шансы поскорее закончить всю эту обременительную мороку, называемую жизнью. Но сегодня ночью основной инстинкт явно одерживал победу над разумом, и по телу пробежал холодок страха. Яркая луна странным образом сгущала темноту, как сгущает ее вокруг себя направленный свет карманного фонарика.
Я и ощущала себя безвыходно, словно, в чьем-то кармане, и ускорила шаг, чтобы избавиться от мрака. Мрак сгущался вместе со страхом, страх растекался по телу, съеживал и охватывал ознобом. Дремавшая фантазия проснулась от ночного холодка, и одолела видениями. Кто-то прятался за кустами, таился в подъездах, змеился в траве и готов был выпрыгнуть, выскочить, выползти под ноги. Каждую секунду я ждала какой-то напасти, что-то непременно должно было произойти.
Меня окликнули, когда до освещенной набережной оставался один темный поворот. Это прозвучало, как выстрел:
- Девушка!
Вот оно! Я сильно вздрогнула и обернулась. Меня догонял мужчина. В лунном сиянии было видно, что он невысок и худ.
- Девушка! – повторил он.
Это слово прекратило радовать меня после того, как я обнаружила, что сама называю так пятидесятилетних продавщиц. Но здесь, в темноте, оно почему-то внушало надежду. Мужчина приблизился ко мне.
- Вы так торопитесь, что я понял: вы испуганы. Разрешите, я вас провожу.
Речь его была приятна, но кто знает, какой голос был у Джека Потрошителя.
- Не бойтесь, я не причиню вам вреда.
Он спровоцировал меня на ответ.
- Я и не боюсь.
- Куда вас проводить?
- Не знаю, я просто гуляю
- Таким быстрым шагом?
Даже теперь мне не понравилось, что надо мной насмехались.
- Здесь темно, я поскорее хотела добраться до набережной, там свет, асфальт.
- Вы позволите?
Мужчина мягко взял меня под руку, и я почувствовала, что он мускулист.
- Я выведу вас к свету.
Я почему-то подчинилась и пошла с ним рядом.
- Вы часто так гуляете ночами?
- Нет, давно не приходилось.
- Что же вас заставило сегодня выйти на прогулку? Поссорились с мужем?
Уж теперь я не поддалась на провокацию.
- Нет, может быть, луна.
- На лунатика вы не похожи, слишком напряжены. Лунатики расслаблены, как кошки.
- А вы часто встречали лунатиков?
- Ой, кого я только не встречал!
Мы, наконец, вышли на набережную. Здесь действительно гуляли люди, работали уличные кафе, причаливал ярко освещенный прогулочный теплоход.
- Смотрите, народ не спит. Давайте и мы присядем где-нибудь, выпьем по рюмке.
В эту простую и давно надоевшую игру играть мне не хотелось.
- Разве вы не видите, что я много старше вас? Вокруг полно девушек.
- Вы молоды, красивы и умны.
- Вы так думаете? Так сколько, по-вашему, мне лет?
Мне стало любопытно, насколько он приуменьшит мой возраст, но он внимательно посмотрел мне в лицо и сказал:
- Вам ровно сорок, вы на пике своей жизни.
Я вздрогнула и обиделась.
- Звучит неутешительно, особенно здесь, в полумраке.
- Бросьте, мы стоим прямо под фонарем, потом вы же спросили, сколько вам лет, а не насколько вы выглядите.
- А вам сколько?
- Двадцать восемь.
- В Узбекистане я могла бы быть вашей матерью.
- В Узбекистане мы с вами не смогли бы встретиться.
- Это почему же?
- Кто же позволяет в Узбекистане замужним женщинам гулять по ночам в одиночку?
- С чего вы взяли, что я замужем?
- В Узбекистане и одинокие женщины ночами не гуляют одни.
Парень сумел насмешить меня. Нет, мне нечего опасаться, у маньяков чувство юмора отсутствует. И я поделилась этой мыслью со своим провожатым.
- Зря вы так думаете, - не согласился он. – Может, они просто обхохатываются, когда укладывают в потертые портфельчики ножи и веревки. Может быть, они страшненько хихикают, когда крадутся в темноте и видят на асфальте свои искаженные тени. Кто знает, не режиссируют ли они постоянно страшную комедию положений, в которой им самим отведена роль нелепого и жалкого извращенца? Не есть ли их желание убивать гипертрофированное воплощение нашего смеха над упавшим клоуном или человеком, которому залепили тортом в физиономию? Не вырастают ли душегубы из тех детей, которые хохотали над муками волка из "Ну погоди"?
Мне польстило, что парень явно старался произвести на меня впечатление.
- Давайте зайдем вот сюда, - потянул он меня к дверям маленького кафе.
Мы вошли. Посетителей не было, за стойкой скучал бармен.
- Что вам заказать?
- Холодный чай.
- Бросьте, чай, да еще холодный. Давайте по мартини.
- Ну, хорошо, - согласилась я. – Но я вышла без денег.
- Обижаете.
Бармен ловко налил две порции, мы устроились за столиком у окна.
- Нам пора познакомиться. Меня зовут Михаил.
- Александра.
- У вас самое неженское имя на свете.
- Да, я знаю, Александр – мужественный защитник. Но имя не выбирают.
- Выбирают родители. Интересно, чего от вас хотели ваши?
- Наверное, чтобы я были мужественной защитницей
- И вы ею были?
- Вот именно, что была.
- А сейчас?
- Сейчас я не могу защитить никого, даже себя.
И, о, какой стыд, при этих словах мои глаза наполнились слезами. Господи, я окончательно превращалась в идиотку. Мало того, что начинала реветь безо всякого повода. Нет, в кои веки раз со мной случилось маленькое приключение, а я гружу молодого, ищущего развлечений парня своими слезами и печалями.
- Да что с вами, не стесняйтесь, расскажите.
Я сделала глоток и вдруг поняла, что давно хочу, просто мечтаю поговорить с кем-нибудь о себе. Но сдержалась.
- Нет, лучше вы скажите, почему гуляете так поздно.
- Просто не спится. Лучше погулять, чем ворочаться с боку на бок в кровати. Бессонница утомительна.
- Бессонница в столь юном возрасте?
- Я просто бездельник, сон надо заработать.
- Вы не работаете?
- Работаю, но непостоянно, время от времени, сегодня вот не пришлось. Так что с вами произошло?
Мне определенно нужен был собеседник, особенно незнакомый. Я допила свой бокал и решилась.
- В том-то и дело, что ничего. Со мной больше ничего не происходит, и полагаю, что и дальше ничего происходить не будет.
- Да с чего вы взяли? Знаете ли вы, что говорить так очень опасно, можно навлечь беду. Не случалось ли вам раньше пожелать себе болезни и тут же получить, уже нежеланную?
Я кивнула. Да, со мной такое было. Однажды, смертельно устав от будничных дел, я сказала себе, что хорошо было бы полежать с недельку в больнице, отдохнуть от всего и всех. И полежала так, что мало не показалось, даже сейчас страшно вспоминать.
- Ну вот, видите.
- Я имею в виду, ничего интересного и хорошего, появление в своей жизни неожиданных напастей я вполне допускаю. Хотя знаете, лучше плохо, чем никак.
- Боюсь, вы заблуждаетесь.
Он начинал злить меня, этот сопливый всезнайка.
-У вас-то откуда такая осведомленность? Богатый жизненный опыт?
- Скорее наблюдения. Жизненный опыт – это эксперименты с собственной жизнью. Но ведь можно смотреть и на других людей.
Я разозлилась окончательно.
- Если можно, закажите мне еще.
Михаил залпом допил и пошел к стойке, вернулся с двумя бокалами.
- Так значит вы, гуляя ночами, наблюдаете таких, как я, нечастных стареющих бабенок, разводите их на рассказы и набираетесь знаний о жизни?
Парень обиделся.
- Зачем вы так? Я очень редко заговариваю с кем-то на улицах.
- Извините.
- А вы никакая не бабенка, и не стареющая, и не несчастная.
- А это-то вы откуда взяли?
Он взял мою ладонь, повернул тыльной стороной к свету, посмотрел, прищурясь.
- Линия вашей жизни чистая, глубокая и длинная, счастливая. А вот на линии головы как раз в районе сорока резкий излом. Переоценка ценностей, душевная катастрофа, метаморфоза духа. На это уходит столько энергии, что тело делается ленивым и непослушным, сопротивляется любым движениям. Вы сейчас именно в этом состоянии.
- Что-то я не замечала за собой никакого духовного перевоплощения.
- Это скрытые, глубинные процессы, вы видите лишь пену на поверхности, все эти ваши обиды, страдания и капризы, а сейчас вы просто тонете в этой турбулентной пене. Но это пройдет, когда вы достигните нового стационарного состояния. Душе больно заново рождаться, как младенцу, выходящему на белый свет. Вы думали когда-нибудь, что при родах младенец страдает и мучается не меньше матери? Представляете, как неприятно, когда вашей головой пробивают брешь в каменной ограде?
Я вздрогнула, вспомнив свои роды и первый раз осознав, как больно было моим детям.
- Вы говорите странные вещи. Вы хиромант?
- Нет.
- Врач?
- Нет.
- Психоаналитик?
- Нет.
- Кто же вы?
- Я программист.
- Работаете в какой-нибудь фирме?
- Нет, практикую частным образом. Может быть, расскажите мне, что вас мучает?
И неожиданно для себя я заговорила. Я изливала из себя все так долго бродившее во мне и постоянно подкатывающее к горлу тошнотой. Словно чья-то решительная рука перевернула меня вверх тормашками и вытрясла из меня обиды, сомнения, раскаяния и переживания, будто подгнившие яблоки из старой корзины. Сумбурно, непонятно, но честно я рассказала обо всем, что меня мучило. И сама удивилась тому, каким коротким и незамысловатым получился мой рассказ. "И только?" – подумалось мне, и, опустошенная, я замолчала.
- Ну, вот, видите, - зачем-то сказал Михаил.
Над рекой посветлело, близился рассвет. В затянувшемся нашем молчании отчетливо проступила необходимость прощаться. Я знала, что всегда надо уходить вовремя, и стала подниматься
- Мне пора.
- Я провожу вас.
- Да зачем, уже светает.
На улице рассвет был заметнее, влажный, серый, но обещавший через несколько минут разлиться по небу легкой розовой пеной. Господи, такая красота, такая свежесть! Глупо, что я так редко вижу рассвет. Мы поднимались в гору к моему дому, и дорога эта была коротка и незамысловата, непонятно было, что могло напугать меня ночью.
- Я хочу сказать вам одну простую вещь, - Михаил попытался заглянуть мне в глаза, но я старательно отводила их, стесняясь своей утренней бледности и наверняка проступивших от бессонницы морщинок.
- Темнее всего становится именно перед рассветом, - он все-таки сумел поймать мой взгляд.
- Спасибо, мне стало легче.
- Думаю, это временное облегчение. Но я знаю, что может лечить вашу душу постоянно.
Странное дело, но я совсем не обиделась на это "лечить".
- Любопытно.
- Напишите обо всем, что вы мне рассказали.
- Да кто же это будет читать?
- Пишут вовсе не за тем, чтобы читали. Пишут, чтобы освободиться. По большому счету, главный для автора читатель, мнение которого действительно является важным, – это он сам. Но и еще один читатель вам точно обеспечен - я. Вот возьмите.
Он протянул мне визитку.
- Здесь мои телефоны и электронный адрес. Если что-то напишите, пошлите мне. У вас есть электронная почта?
Я кивнула.
- Да, и звоните, пожалуйста, в любое время.
Я взяла визитку.
- Спасибо, но маловероятно. А вот и мой дом.
Мальчик поцеловал мне руку.
- До свидания.
- До свидания.
Я пешком поднялась на свой этаж, прошла по спящей квартире в ванную и, увидев свое отражение в зеркале, широко открыла глаза. Я была хороша, как никогда. И пока я умывалась, переодевалась и поправляла измятую тревожным сном постель, какая-то смутная мелодия звучала во мне. И только коснувшись головой подушки, я поняла, что это не музыка, а слова.
Не знаю, приснились ли они мне, но, проснувшись, я обнаружила у себя в голове сразу четыре истории. Они просто рвались наружу, и записать хотелось сразу все, все четыре, но пришлось сделать выбор, и я начала.
Клубок
Словно неприметная маленькая птичка, словно неприхотливый воробушек жила Лена на свете. Мама ее умерла, когда Лена только окончила школу, отца своего она никогда не видела. После смерти матери Лене стало очень грустно, и грусть эта все не проходила и не проходила. Так, грустя, поступила она на шумный и веселый филфак, грустя, ездила в фольклорные экспедиции, грустя, получила диплом. Устроилась работать в музей, сама сделала ремонт в оставшейся от деда-профессора квартире, и стала жить тихо и скромно, в соответствие со своими скромными возможностями и отсутствующими амбициями. Подруги ее повыходили замуж, поклонников не было, родственников отродясь не бывало. И Лена коротала время в одиночестве, поначалу им вовсе не тяготясь.
Но годам к тридцати природа взяла свое, и завела себе Лена ухажера. Внешность у нее была приятная, но неяркая, неинтересная. Понимая, что из ее непримечательного лица совсем просто сделать совершенно другое, яркое и даже вызывающее, Лена к этому вовсе не стремилась, предпочитая жить на свете со своими русыми волосами, розовыми губами и бледными щеками. Но, как это часто случается, внимание на нее обратил мужчина яркий и веселый, по виду ухарь и гусар. Алик навещал свою девочку раз в неделю целый год, наполнял шумом квартиру, со вкусом ел, умело любил, и успел поселить в ее сердце надежду. Ну, замуж, может быть, не замуж, но вдруг удастся родить ребеночка, лучше бы девочку, такую вот красивую, как отец. Хотя все равно, пусть будет похожа на нее, Лену. Лишь бы была своя, родная.
Но тут ее намерения забуксовали, потому что кавалер объявил ей, что давно женат, имеет двоих детей, и не говорил об этом исключительно потому, что не хотел расстраивать возлюбленную, но сейчас жена приболела, и, сама понимаешь, как-то неловко, неблагородно теперь, в это трудное время обманывать ее, родившую, воспитавшую и заботившуюся. Объясниться Алик решил в конце декабря, предварительно отужинав и отлюбив Лену. Может быть, ему надоело мотаться по морозу с другого конца города, может быть, подыскал себе кого-нибудь помоложе, а может, решил избежать обязывающих новогодних празднеств, но время он выбрал неудачное для Лены, которая уже и платье новое сшила, и в гости с кавалером к подруге напросилась, и подарок любимому купила. В своем женском коллективе Лена всего насмотрелась и всякого наслушалась. Знала, что такой, как она интеллектуалке-книжнице на мужскую любовь и пылкость рассчитывать не приходится. А уж порядочности от мужчин и роковые красотки не получают. Поэтому приняла объяснение спокойно, как должное, вручила упакованный в серебряную бумагу подарок и легко отпустила столь совестливого любовника восвояси.
А в Новый Год, сидя перед елочкой, призадумалась. Ей тридцать. Никто не дает ей ее лет, но течение, утекание, уплывание жизни начинает ощущаться все отчетливее. И в этом потоке она стоит уже три десятка лет, так и не дождавшись ничего. Жизнь старательно обтекает, обходит, минует ее, оставляя покоиться, словно никому не нужный камень. Ее удел - жизнь дисциплинированной и старательной музейной крысы, чтение, кошка и одинокая старость. Ну, что ж, многие так живут. Работу она свою любит, несчастной любви не испытала, от издержек здоровья пока не страдает. Хотелось бы, конечно, увидеть Лувр, галерею Уффици, Акрополь и библиотеку Конгресса, но много ли из русских эстетов и библиофилов видели их? Многие ли, рассуждающие о Джоконде, ухитрились посмотреть на нее хотя бы одним глазком? Многие ли, разбирающиеся в античности, хотя бы одной ногой ступали на греческую землю? Все ли отечественные полиглоты побывали хотя бы в Казахстане? Что касается одинокой старости, то кто в нашей жизни может гарантировать человеку хоть какую-нибудь старость? И если даже земных опасностей удастся избежать, то космических катастроф футурологи обещают столько, что заводить детей было бы просто преступлением.
Но, говоря себе все это, Лена все-таки чувствовала, что лукавит и хитрит, что в тех уголках души, куда она редко позволяла заглядывать даже себе самой, таится обида на то, что с нею ничего не происходит. Мир крутился, как сумасшедший пропеллер, люди всплывали и пропадали в водоворотах судьбы, а ее даже не увлекало с места, не обдавало ветерком перемен. Но что можно с этим поделать? Уйти в народ, а попросту говоря, начать бродяжничать? Запить? Загулять? Самой искать приключений? Все это Лене решительно не подходило.
Накануне Восьмого марта в музее был девичник. Единственному на все заведение мужчине в этом году повезло. Он простудился, благополучно избавив себя от утомительных обязанностей, и женщины развлекались сами. Девицы и дамы поздравили друг друга, обменялись пустячными презентами, пошутили по поводу того, что должны делать в этот знаменательный день, во всем мире известный лишь как годовщина первой демонстрации американских проституток, старые девы, которых так много в отечественных музеях. Уютно попили чайку, оценили купленные по случаю праздника обновки, получили от профсоюзного комитета в подарок по чахлому букетику мимозы и по бесполезному лотерейному билету и отправились по домам. Дома у Лены был порядок, спешить ей было некуда, и она набрала телефон своей любимой университетской преподавательницы, совсем уже старенькой.
- Калерия Ивановна, это я. С праздником!
- Леночка, приезжай дорогая, я так соскучилась!
- А удобно будет?
- Да что ты, я же тебе всегда рада, ты же знаешь - жду не дождусь.
Лена вышла из музея, прошлась по центру, купила большой торт в пластиковой коробке и букет разноцветных гербер. Вечерело, начал падать крупный мокрый снег. Держа в руках папку, сумочку, торт и букет, Лена втиснулась в переполненный троллейбус. Ей предстояла пересадка, и она решила не проходить далеко в салон. Радуясь своей удаче, она пристроила торт и букет на пустующее место кондуктора, и тут услышала:
- Да что же это такое, сколько вам говорить-то! Русским языком написано: место кондуктора, а ты грязную коробку на него ставишь. Вам праздник, а мне потом одежду стирать.
Сквозь толпу протискивалась разгоряченная толстая кондукторша. Лена пробормотала извинения, снимая коробку и букет с сиденья. В этот момент открылись двери, и люди повалили в них, увлекая Ленину ношу за собой. Прижимая к груди букет и сумочку, Лена увидела, как торт, зажатый между двумя бывшими пассажирами, уплывает на улицу. Двери закрылись, но сквозь окно было видно, как торт медленно, но неотвратимо падает в весеннюю жижу, и на него тут же наступает нога поскользнувшегося мужчины. Торт было жалко до слез. Жизнь не сделала Лену экономной, но она верила в приметы, сны и знаки, которые подает судьба, а этот ничего хорошего не предвещал. Смотреть же на только что купленный торт, раздавленный чужой ногой было так же неприятно, как сшить новое платье и тут же обнаружить большую прореху на груди. Ехать сегодня уж точно никуда не стоило, но при мысли об одинокой и уже обнадеженной Калерии Ивановне, Лена решила все-таки поехать, а к чаю купить что-нибудь на конечной. Кондукторша казус с тортом видела, и виновато нахохлилась, но ничего не сказала.
Лена вышла на следующей остановке, благополучно дождалась свою маршрутку и решила больше о торте не вспоминать. Тем временем вечерело, небо стало густо-синим, затем совсем стемнело. Лене ехать было до конца, и она, не боясь пропустить остановку, задумалась о своем. Очнулась она от недовольного крика:
- Вы что там, заснули? Конечная!
Лена вышла на улицу, местность была незнакомая. Она стояла на асфальтовом пятачке перед огромными закрытыми воротами. Высокий каменный забор по обе стороны ворот уходил в темноту. Других строений видно не было, людей тоже. Лена с криком бросилась к разворачивающейся маршрутке:
- Погодите, остановитесь!
Автобус остановился, из окна высунулся недовольный шофер:
- Ну, что еще?
- Это что за место?
- Ты что, пьяная, что ли? Кладбище.
- Погодите! У вас какой номер?
- Не видишь - сороковой.
- Боже, а мне надо было на сорок первый! Мне нужно назад.
- Я не в город, домой, я в поселке живу.
- А часто по вашему маршруту автобусы ходят?
- Да я последний. Кому перед праздником на кладбище-то нужно?
- Не оставляйте меня, подвезите хотя бы до какого-нибудь транспорта, я заплачу!
- Не могу, мне домой нужно. А от нас ты вообще на ночь глядя никак не выберешься. Стой здесь, может, кто-нибудь проедет.
- Возьмите меня с собой, прошу вас!
- Так что я тебя, перед праздником жене в подарок привезу? Жди, что-нибудь поедет.
И маршрутка, обдав светлое Ленино пальтишко грязью, умчалась. Лена еще раз осмотрелась. На дороге, идущей вдоль уходящей во мглу кладбищенской ограды, не было никакого намека на движение. Стоять здесь нельзя, опасно и холодно, надо идти в город пешком. По-видимому, идти следовало в обратную сторону, туда, куда уехал сволочь-водитель. Но, приглядевшись повнимательнее, Лена увидела впереди, метрах в трехстах от себя, огонек. Огонек не приближался, значит, это была не машина, может быть, светилось чье-то окно. Лена, утопая в ледяной каше, побрела вдоль забора на свет. Снова пошел снег, такой мягкий, такой красивый, что на сердце у Лены потеплело. Ей вдруг стало смешно, да так, что она засмеялась вслух. Подумать только, приличная образованная дама, работник музея, на хорошем счету, будучи совершенно трезвой, в канун женского праздника, оказалась на кладбище. Ночью! Да еще с огромным букетом цветов! Букет этот так развеселил Лену, что она расхохоталась во все горло. Какая там комедия абсурда, какие там лошади, выходящие на сцену посередине признания в любви! Вот это комедия так комедия. И тут же представила себя со стороны - в страшном сне не приснится. Вдоль кладбищенской стены ночью с букетом цветов идет баба в белом, и хохочет на всю округу. Это же ума можно решиться, если, не приведи Господи, увидеть, просто концы можно отдать. Она устала хохотать, но время от времени прыскала смехом, и так, незаметно дошла до света.
Маленький каменный домик разделял кладбищенскую стену. Одно из окошек мягко светилось, низкое крылечко вело к двери. Скорее всего, это было служебное помещение или сторожка. И раз в нем горит свет, значит есть в нем кто-то живой. Отметив про себя, что определение "живой" является в этом месте существенным признаком, Лена поднялась на цыпочки и заглянула в освещенное окошко.
В маленькой комнате топилась печь. За столом сидела пожилая женщина в очках и, шевеля губами, вязала что-то похожее, на шарф. Простое милое лицо, старая уютная мебель. Все было нормально, и Лена постучала. Женщина подняла на лоб очки, посмотрела на окно, встала и пошла к двери. А Лена увидела, как небрежно отложенный клубок скатился на пол. К нему подскочил серый, в цвет клубка, котенок, стал катать его и тут же запутал невероятно. Дверь отворилась, на крыльцо вышла женщина в накинутом пальто.
- Добрый вечер. Извините, я заблудилась.
- Бог мой, да как же ты, деточка, сюда попала?
- Случайно приехала, ошиблась маршрутом. А водитель высадил меня и бросил тут одну. Я увидела свет у вас в окне, и пришла спросить, как мне выбраться отсюда.
- Да проходи в дом, детонька. Сейчас поужинаем, переночуешь. А завтра уедешь домой.
- А до города далеко?
- Километров десять.
- А машину сейчас можно поймать?
- Здесь нет, но в километре отсюда трасса, там машин много.
- А как к ней пройти?
- Вернуться нужно туда, откуда ты пришла, а там дорога одна, к трассе. Минут двадцать ходьбы.
- Спасибо, я пойду.
- Я бы на твоем месте все-таки переночевала.
- Спасибо, мне надо домой.
- Так зайди чайку хоть попей, согрейся.
- Нет, спасибо.
- Да как же ты пойдешь, не забоишься?
- Я вообще-то не трусиха, так, не по себе немножко, все-таки кладбище.
- Эх, детонька, что кладбище! Бояться надо не мертвых, а живых.
- А что же вы сами-то не боитесь, открыли мне дверь и даже не спросили, кто?
- Мне-то уж теперь что бояться, я чего только в жизни не видела. Меня напугать – это надо постараться. Я бы тебя проводила милая, но ноги в такую погоду болят – мочи нет. Может останешься?
- Спасибо вам за добрые слова, до свидания. Погодите, возьмите цветы, а то они замерзнут совсем!
- Ой, мне же никто никогда цветов не дарил, вот спасибо!
- Я пойду.
- Решила идти – так иди с Богом.
Лена помахала женщине рукой и пошла назад. Скоро она миновала ворота и вышла на дорогу, ведущую к трассе. Трасса уже светилась огнями, когда Лена услышала звук машины. Обрадованная, она обернулась. Разрезая мглу фарами, ее догонял огромный темный автомобиль, сверкающий хромированным бампером.
- Джип, - неуверенно подумала Лена и взмахнула рукой.
Машина затормозила, задняя дверца открылась, из нее высунулась блондинка.
- Вам в город? Садитесь.
Счастливая, Лена забралась на заднее сиденье, машина тронулась. За рулем сидел широкоплечий мужчина.
- Вы в город? Спасибо, что остановились, а то я заблудилась.
- В город, сейчас только заскочим в одно место на минуту, это по дороге.
Машина выскочила на трассу, но километра через три свернула в коттеджный поселок, запетляла по улицам и остановилась у ворот огромного дома.
- Давайте зайдем на минуту, - предложила девушка, - пока Толик делает свои дела, хоть чаю попьете, вы же совсем мокрая.
- Может быть, я здесь вас подожду, как-то неудобно…
- Пойдемте-пойдемте, все удобно.
Они зашли в огромную комнату. В камине трещали дрова, в центре стоял большой круглый стол. Вокруг него на креслах расположились четверо мужчин. Они играли в карты, и, казалось, не обратили на вошедших никакого внимания. Лена поздоровалась, остановилась у входа, уже пожалев, что зашла.
- Вот и ставка, - пробормотал тот, что сидел лицом к двери.
- Проходите, снимайте пальто, садитесь на диван, я сейчас принесу вам чай, - сказала девушка, показывая Лене, куда сесть.
Но усталой Лене почему-то вовсе не хотелось ни садиться, ни снимать мокрое пальтишко. Неуютно ей стало и тоскливо, поганенько так, муторно. Там, у кладбищенских стен, было гораздо спокойнее. Все было чинно и благородно: английский интерьер, собака, лежащая у камина, мужчины в тройках, зеленое сукно стола, гнутый диван. Но сердце Ленино зашлось, заколотилось, в груди зашевелилась тревога.
- Вот теперь, девочка, ты попала, - сказала себе Лена, присаживаясь в пальто на краешек дивана и лихорадочно обдумывая, что делать.
Девица вернулась через пару минут, неся на подносе дымящийся чай и печенье.
- А где здесь у вас туалет? – стыдливо прошептала ей Лена на ухо.
Девица слегка поморщилась.
- Пойдемте, я покажу. Да вы сумочку-то положите, не бойтесь.
- Похоже, мне не за сумочку надо бояться, - подумала Лена. А вслух прошептала: - У меня там гигиенические средства.
- В туалетной комнате все есть, - брезгливо скривилась девица, пропуская Лену вперед.
А Лена обострившимися чувствами отметила и женственные жесты одного из картежников, и успокаивающий кивок, который девка послала вопросительно взглянувшему на нее хозяину, и ее неприличные губы, и то, что вела она ее по коридору, словно под конвоем.
- Замок сломался, но вы не волнуйтесь, я здесь постою, - сказала девица, открывая дверь в ванную.
- Все, мне конец, - подумала Лена.
Ванная была тридцатиметровая и, о счастье, с двумя окнами. Лена плотно прикрыла дверь, включила воду и, не раздумывая, кинулась к окну. Подняла жалюзи: окно было пластиковое. Лена сразу открыла его, залезла на подоконник, оценила высоту (не более полутора метров) и прыгнула вниз. Выбираясь из снега, добежала по дорожке до все еще открытых ворот и кинулась в сторону, противоположную той, откуда они недавно приехали. Задыхаясь, она добежала до угла переулка, и тут услышала крики. Притаившись, она прислушалась: через минуту крики стихли, машина из ворот не выехала.
- Решили не догонять, потому что такую невзрачную всегда найдут, - подумала Лена спокойно.
Поплутав по поселку, она на удивление быстро вышла к ревущей трассе. Все время оглядываясь, пошла по ней. Город светился огнями совсем недалеко. Метрах в ста по направлению к городу стоял стандартный красный киоск. Киоск работал, причем круглосуточно, о чем извещала надпись на закрытом окошечке. Эта же надпись просила стучать. Лена постучала, дверца отворилась, из киоска пахнуло табаком и перегаром, и высунулась сомнительного вида бабенка.
- У вас кола есть?
- В Греции все есть, - пошутила бабенка. – Вам большую, маленькую?
Лена не успела ответить, потому что жуткий визг тормозов заставил ее оглянуться и отпрыгнуть испуганной кошкой. Увидев, как пестрый трейлер, изгибаясь гигантской гусеницей, сминает, словно коробку из-под обуви, красненький киоск, девушка позволила своему измученному сознанию покинуть обмякшее от страха тело.
Яркий свет мешал спать, был изнурительным и беспощадным.
- Как это я ухитрилась заснуть с верхним светом? – подумала Лена.
Усилием воли она открыла глаза. Она лежала на клеенчатой зеленой кушетке в большой комнате, выложенной голубым кафелем. За столом, лицом к ней, сидел пожилой мужчина в белом халате и что-то писал.
- Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, где я?
- Лягте, немедленно лягте, - сказал мужчина, вставая из-за стола и подходя к кушетке.
Лена послушно легла.
- Что со мной?
- Не волнуйтесь, вы в приемном покое одиннадцатой больницы. Вы помните, что произошло?
- Грузовик врезался в киоск, я стояла рядом.
- Да, все правильно. С вами все в порядке, вы просто упали в обморок, вас даже не задело, киоск упал в другую сторону. Я внимательно осмотрел вас.
- А что с людьми, с продавщицей и водителем?
Врач помедлил:
- Они погибли.
Лена заплакала.
- А вы, как же вы там оказались? Рядом не было никакой машины, на чем вы приехали?
- Я пришла пешком.
- Пешком? Ночью? В вашем положении?
- В каком положении, доктор?
- Вы хотите сказать, что не знаете, что беременны?
- Беременна? Это шутка?
- Так вы в самом деле не знаете? Как это вы ухитрились, на таком сроке?
- А какой срок, доктор?
- Около трех месяцев. Вы что, маленькая чукотская девочка, что ли?
Лена стала пунцовой.
- Вы знаете, зимой у меня случаются некоторые нерегулярности, я думала, все наладится.
- Ну, вы даете, милочка! Зимой! А на улице-то уже весна. Хотя знаете, встречаются беззаботные женщины, которые не подозревают о постигшем их счастье и в течение более длительного времени. Иногда привозят таких, которые в родовых схватках на полном серьезе уверяют врача, что съели что-то не то. Причем сами бывают очень удивлены происходящим. Но они, как правило, не такие умные и образованные, как вы.
- Что вы доктор, с чего вы взяли, что я образованная? Так, как все. А уж про ум мне надо помалкивать. А вот ребенок для меня настоящее счастье, я и надеяться не смела. Скажите, мое падение ему не повредит?
- Да нет, вы, судя по всему, просто осели в сугроб.
- Я сегодня так много ходила, так устала.
- А это, поверьте мне, только на пользу. Сколько вам лет?
- Исполнилось тридцать.
- Давайте-ка после праздника сразу в консультацию.
- Не могу поверить, доктор!
- Ничего, поверите, еще как поверите.
- Мне немедленно нужно домой.
- Нет-нет, вам нужно полежать до утра, уедете утром.
- Прошу вас, доктор, пожалуйста, мне очень хочется домой.
- Вот видите, вы уже капризничаете, все как полагается. Ну, уговорили, а то у нас, знаете ли, условия не очень. Сейчас попрошу сестру вызвать вам такси. У вас есть деньги? А то я вам одолжу
- Да, есть.
- Пальто ваше, наверное, высохло, сестра принесет. Сядьте-ка, я проверю ваши реакции, нет ли сотрясения.
Он заставил ее поводить глазами, надавил за ушами, пощелкал пальцами.
- Голова не болит? Не кружится? Встаньте.
Лена вскочила.
- А от резких движений отучайтесь. Носить дитя надо обстоятельно, не суетясь. И все время разговаривайте с ним, беседуйте.
- Вы думаете, он услышит?
- Непременно. Ну что ж, все в порядке. Маша, вызови такси!
В комнату вошла приветливая сестра, неся пальто и сумочку.
- Ваше пальто высохло. Ну, вам повезло, это же чудо, что вы живы остались.
- Маша!
- Вам куда ехать?
- На Немецкую.
- Сейчас вызовем. Алло, такси? Из одиннадцатой звонят. Да, прямо сейчас. От нас до Немецкой. Будут через десять минут у входа.
- Я выйду, подышу.
- Если что, там охрана.
Лена надела пальто.
- Спасибо, доктор. Спасибо, сестра.
- Не обессудьте, но мы вас к себе больше не приглашаем.
- А я вас приглашаю Я работаю в Художественном музее. Елена Вольская. Приходите.
- Заглянем как-нибудь. Да, Машуль?
- Обязательно.
Лена вышла к подъезду. Ночь заканчивалась. Задыхаясь от счастья, она смотрела на таявшие звезды. У нее будет ребенок! Замечтавшись, она замерзла, посмотрела на часы: такси должно было приехать двадцать минут назад. Может, сломалось? Вернуться назад, в приемный покой? Да нет, уже попрощались, как-то неудобно. Вон там, метрах в пятидесяти остановка. Уже пять, скоро пойдут троллейбусы, депо здесь недалеко. А может, на ее счастье, промелькнет какое-нибудь такси? Лена подошла к остановке. На скамейке сидел мужичонка.
- Сейчас пойдут, - ободрил он Лену. – Из больницы?
Лена кивнула.
- Медсестра?
Лена неопределенно дернула плечами, не желая поддерживать разговор.
- Э, да ты замерзла, дрожишь. Может, по рюмашке? У меня с собой.
Лена покачала головой.
- Тогда чайку?
Мужик достал из облезлой сумчонки помятый термос, не дожидаясь ответа, налил чаю. И тут Лена поняла, что со вчерашнего застолья, часов с трех дня, ничего не пила. Выпить горячего чаю захотелось так сильно, что она, забыв о спидах и туберкулезах, взяла в руки горячий металлический стаканчик и сделала пару глотков.
Сознание больше не принадлежало Лене полностью, и реальность всплывала в нем кусками, словно серые дешевые пельмени в кипящем бульоне. Ей виделись свеча многоэтажки в заплатах балконов, бесконечная заплеванная лестница, лабиринт синего коридора, грязная кухня с опухшими лицами сидящих за столом людей. Пламенем плеснула морковная шевелюра грузной тетки, качнулась навстречу полуприкрытая цветастая постель, и стало темно.
Лена прорывалась из глубин бессмыслия к сознанию, старалась изо всех сил, торопилась. Сознание не желало слушаться, но Лена напряглась и пришла в себя. Светало, она лежала на металлической кровати с никелированными шишечками. Она села. Рядом стоял полированный заляпанный стол, на нем утюг, открытая банка с кабачками, блюдце с окурками, пустая бутылка из-под водки и два стакана. У закрытой двери расположился покосившийся колченогий сервант, в нем - остатки чайного сервиза, банки, кастрюли. Занавесок на окнах не было, с потолка свисала лампочка. Она встала.
- Второй раз за ночь просыпаюсь в чужой постели, - подумала Лена. – Это чересчур. Обстановка – как в фильме ужасов.
И словно в том же фильме дверь со скрипом отворилась, и в комнату, нехорошо улыбаясь, вступил давешний мужик. Был он совершенно голым, и лишь на вздыбившемся мужском естестве его висели полосатые трусы.
- Проснулась? – ощерился мужик. – Вот и хорошо, а то я спящих не люблю, ох, как не люблю. Видала?
И он, хвастливо улыбаясь, убрал трусы жестом скульптора, снимающего покровы с гениального произведения перед благодарными глазами осчастливленной публики.
- Ох, я сейчас тебя по…, так по…, что мало не покажется. Вставай-ка, моя радость раком.
Лена, потеряв дар речи, смотрела, как недомерок приближается. Как в замедленной съемке, Лена подошла, к столу, взяла банку с кабачками и, радуясь, что ей в руки не попал утюг, со всей силы опустила ее на голову приближающегося Приапа. Мужик так же медленно стал падать, выпустив из руки трусы и закогтив колченогий сервант. Сервант покачался неваляшкой и с жутким грохотом погреб под собой уже приземлившегося урода. Упал шкаф очень удачно, загородив собой дверь, из-за которой тут же раздались истошные женские крики:
- Лешенька, что эта лахудра с тобой сделала, открой!
- Это, наверное, та, морковная, - подумала Лена. – Их там много, туда нельзя.
Мужик, матерясь, пытался выбраться из-под серванта, но силенок, истощенных возлияниями Бахусу и эротическими подвигами, не хватало.
- Сука, - ревел он, - убью, блядь!
Вперед было нельзя, и Лена попятилась назад. Наткнулась на балконную дверь, дверь была заклеена. Сдирая ногти, она стала отрывать бумажные полосы, периодически дергая дверь. Есть! Дверь распахнулась. Лена поискала глазами пальто, его не было. Слава богу, сапоги не успели снять. Она шагнула на балкон. Дул жуткий ветер, казалось, что дом качается. Лена посмотрела вниз, этаж был тринадцатый или четырнадцатый. Наверху было еще два. Сбоку висел соседний балкон. Она прикинула расстояние – сантиметров восемьдесят. Шага должно хватить, только юбка узкая. Лена задрала юбку до пояса, пожалев, что вчера надела такие прозрачные колготки и кружевные трусики. Перекинула через перила одну ногу, затем другую. Она стояла на десятисантиметровом выступе на высоте тридцати метров под порывами сильного ветра. Перила были ледяные, как пальцы смерти.
- Шага хватит, только не смотреть вниз, ты же столько раз об этом читала. Господи, помоги!
Было пора, и Лена сделала шаг.
- Надо было снять сапоги, - с запозданием подумала она.
Ах, если бы этот последний шаг нужно было сделать вчера утром, после теплой постели, кофе и завтрака! Или в июне, когда на балконах нет ледяной корки! Теперь же сил не хватило, и ледяной нарост попался под ногу, и сношенный на просоленных тротуарах носок сапога соскользнул, гирей потянул вниз, в бездну, к смерти. Чудовищным усилием Лена успела схватиться за ускользающий металлический стержень и повисла на соседнем балконе. Отчетливо, как никогда, Лена осознавала происходящее.
- Сегодня, восьмого марта, я вишу на балконе тринадцатого этажа, с замерзшей голой попой, обессилевшая, накачанная клофелином и беременная, и через несколько мгновений рухну вниз. Да уж, сходила в гости!
Вся жизнь Вселенной сосредоточилась теперь в ней самой, центр мира помещался на уровне ее собственного центра тяжести, чуть пониже пупка. И в этот момент всплыло солнце, красное, замерзшее. Оно ослепило Лену, заставило опустить глаза вниз. Балкон внизу тоже был открытым, и носки Лениных ног болтались от него на расстоянии школьной линейки.
- Нужно только слегка раскачаться и спрыгнуть вниз, это совсем нетрудно.
У нее всегда были такие слабые руки, двойки по подтягиванию и отжиманию, она не могла ничего делать над головой, даже шторы повесить не могла. Да и как можно раскачаться на сведенных судорогой, почти примерзших к железу тоненьких руках филологини. Она слегка качнулась, еще немножко, ей помогал ветер.
- Нужно попасть в резонанс, тогда маленьким усилием можно раскачать любую тяжесть.
В школе она была медалисткой, по физике одни пятерки, но на филфаке все, конечно, забыла. Сверху раздался мат, но Лене было все равно.
- Да, не каждому в жизни достается покататься на таких качелях!
Это была ее последняя мысль перед прыжком вниз. Почти потеряв сознание, она приземлилась туда, куда так стремилась. В свою сиюминутную мечту, в Эдем, в Земной Иерусалим, в Золотой Город, прямо на пуп Земли. А балконную дверь уже открывал мускулистый, голый по пояс парень, в спортивных трико, с полотенцем через плечо. Лена вспомнила про юбку, а он кинулся к Лене, схватил на руки, занес в квартиру, ногой закрыл дверь. В комнате было тепло, чисто, работал телевизор, на полу лежали гантели. Парень положил Лену на диван, накрыл пледом.
- Что с Вами случилось?
Лену била крупная дрожь, она не могла говорить. Парень принес чай, суетился, приговаривая:
- Не бойтесь, все позади. Вам нужна горячая ванная, немедленно.
- Нет, в горячую ванную мне нельзя, я жду ребенка.
Оттаивая, Лена заговорила. Когда парень услышал о своем соседе сверху, он выхватил из-под кровати биту и направился к двери.
- Нет, не надо, - зарыдала Лена. – Я хочу, чтобы все, наконец, завершилось. Не нужно крови, не нужно милиции, отвезите меня домой.
- Вам нужно согреться, отдохнуть.
- Умоляю, если вы человек – отвезите меня, иначе я уйду сама.
- Хорошо, как хотите, только машину разогрею.
Через двадцать минут, в теплой куртке и шапке, Лена ехала домой. По дороге она вспомнила, что ключи от квартиры остались в потерянной сумочке. К счастью, у соседки снизу она оставляла запасные. В своем подъезде, прислоненная к стене, Лена, как в тумане, смотрела, как ее провожатый объясняется с разбуженной соседкой, а та, ахает, всплескивает руками, качает головой. Дома она смогла только позволить парню раздеть и уложить себя. Настенные часы показывали половину девятого.
- Ровно сутки, - подумала она, уплывая в спасительный сон.
Проснулась она в пять. Не веря себе, вспоминала вчерашний день. Приняла душ, закутавшись в махровый халат, села в кресло перед телевизором, машинально пощелкала пультом. Праздничные программы мелькали, не затрагивая сознания. У нее будет ребенок. Лена не сомневалась, она уже точно знала, что он с ней. Счастье переполняло ее. Звонок в дверь заставил Лену встать. Она отворила.
- Вы что же так, не спрашивая, открываете?
Перед ней стоял тот самый парень, что-то пряча за спиной.
- Я подумал, Восьмое марта, праздник, а вы одна.
Он достал из-за спины букет, торт и большой черный пакет.
И долго непонимающе смотрел на Лену, которая захохотала, как безумная.
- Не пугайтесь, я сейчас все объясню. Проходите, будем пить чай, но сначала поедим, я умираю с голода.
- В пакете ваши сумка и пальто. Я сходил за ними, ну, и поговорил заодно.
- Спасибо. Но вы не наделали глупостей?
- Не волнуйтесь, все в порядке. Я, кстати, не представился. Игорь.
- Елена.
- Я знаю. Сумочку вашу мне отдали пустой, а содержимое пришлось собирать, так что видел ваш пропуск. Но, кажется, все собрали: ключи, косметику, духи, авторучки, записную книжку. Но косметику я бы на вашем месте выбросил, я изъял ее у Томки.
- Это у рыжей?
- У нее. А пальто нужно стирать.
- Да бог с ним.
Они сидели за столом, Лена в подробностях описывала злоключения вчерашнего дня.
- А ведь это вам котенок все так напутал, - сказал Игорь.
- Ну, что вы, это я сама накликала, все мне скучно было, событий хотелось, вот и получила.
- А мои впечатления представляете? Делаю гимнастику, а на балкон мне прямо с неба падает девушка без юбки.
- Неправда, я была в юбке.
- Но сразу заметить это было непросто. А почему вы так засмеялись, увидев мой букет, он что, некрасивый?
- Вы не поверите, но мой вчерашний букет был точно такой же. И торт точно такой. Так что здесь и без котенка чудес хватает. Кстати, нужно позвонить Калерии Ивановне. А завтра я возьму отгул и съезжу к ней непременно.
- Завтра вам нужно в консультацию.
- С утра в консультацию, а потом к Калерии.
- Нет уж, я больше вас к ней одну не отпущу, провожу вас, если, конечно позволите. Смотрите, какой странный номер, просто невероятный: восходящий шестизначный стрит.
По телевизору показывали праздничный тираж лотереи, необыкновенный номер сорвал джек-пот, и восторг ведущего был безграничен.
- Нам вчера подарили билеты этой лотереи, но я никогда не выигрываю. Куда же я его дела? В папку сунула. А папка-то моя где? Господи, я даже не знаю, где я ее оставила. Разве теперь вернешь? Жаль, конечно, там были мои стихи, редакторская правка, сборник готовлю к публикации. Но ничего страшного, дело поправимое.
- Вы стихи пишете?
- Ну, какой филолог не пишет стихов? Так, для собственного удовольствия.
Они поженились в июне. Животик у Лены был уже большой, и будущая дочка бойко била в него ножкой, поэтому белое платье самой невесте казалось неуместным. Но Игорь настаивал, и директриса уговаривала:
- Что ты, Леночка, такое событие, такой чудесный парень. Нет, только в белом, не обращай ни на кого внимания.
Лена и не обращала. И зря завистники говорили, что Игорь женился на ней из-за денег. Шутка ли, больше шести миллионов, гора деньжищ! Ведь когда пришла кондукторша, на небесах все было уже решено, и между ними все было ясно. А деньги, ну что ж, очень приятный свадебный подарок.
Она ввалилась в квартиру часов в восемь, толстая, запыхавшаяся. Трезвонила так, что Лена испугалась, и открывать пошел Игорь.
- Не узнала меня? Да вчера, в троллейбусе, помнишь? Растеряха, вышла, а папку-то уронила. Я открыла, а там стихи, анкета, фотография. Отнесу, думаю, девке, а то праздник, а она, поди, переживает. Я вчера-то до двенадцати, а сегодня с утра выдернули, хотя смена и не моя. Но праздник, а работать некому, все понахватали себе справок, волынщицы. Так что я отработала – и сюда. На свою папку и больше не теряй. Стихи душевные, я почитала. А за торт ты зла на меня не держи, знаешь, как за день нервы надерут, вот и гавкаешь, как собака. Я зашла в кондитерскую, хотела тебе другой купить. Да куда там, пусто, как в девяностом году. Мужики расстарались.
- Спасибо огромное, не стоило так беспокоиться, проходите, попьем чаю, а торт у нас есть.
- Да нет, пойду я. У вас, я смотрю, тут дело молодое.
Кондукторша отнекивалась, но видно было, что чаю с тортом ей очень хочется.
- Снимайте-ка пальто, - решил за всех Игорь. – У нас уже все накрыто.
И уже позднее, когда вволю напившись чаю и всласть наговорившись, добрая женщина ушла, Игорь уговорил Лену почитать стихи. Она взяла папку, развязала тесемки, открыла. В ней, поверх смеющейся Лениной фотографии, лежал лотерейный билет. А номер на нем ошеломлял своим неправдоподобным совершенством.
Рассказ был закончен, и настойчиво требовал читателя. Но кого именно? Немного подумав, я отправила его по электронной почте своему новому знакомому со следующей припиской:
"Уважаемый Михаил!
Следуя Вашему совету, я написала рассказ, который и посылаю Вам в надежде, что Вы прочтете его и выскажете свое мнение Вы мой первый читатель, и Ваше впечатление для меня чрезвычайно важно.
Александра".
Я ждала ответа, словно школьница, написавшая первое любовное письмо, но он пришел только через четыре дня, когда я уже решила, что парень на меня наплевал:
"Дорогая Александра!
Очень милый, но слишком женский рассказ. Свадьба, рождение ребенка и выигрыш – и все в одном флаконе. Вполне достаточно было бы чего-нибудь одного. Но язык неплохой, хотя чрезмерный. Думаю, Вам надо продолжать.
Ваш Михаил"
Послание прояснило мои желания. Оказывается, я ждала не любого ответа, а похвалы, и парень меня рассердил. Надо же, написать такое женщине, которая недавно излила тебе все наболевшее, и которой ты сам порекомендовал занятия литературой как лекарство от депрессии! Мой язык чрезмерен, а твоя похвала недостаточна, этак прописанное тобой лекарство может обратиться в яд. Мерзавец, настоящий мерзавец! Раньше я бы долго переживала по поводу такой оценки, но теперь у меня был готов уже второй рассказ, и я села править текст.
Игра
Не судите меня строго, ибо ничтожен я и жалок, мал и сир. Не судите меня, ибо недалек я и глуп. Не судите меня, ибо я безмерно несчастен. Не судите меня, ибо в сердце моем нет веры, а лишь одно отчаяние. И позвольте рассказать вам, как я, червь, задумал познать беспредельность Бытия и пределы человеческих возможностей, а познал всего лишь глубины своего скудоумия и собственной слабости.
Может ли человек понять себя в большом городе, в этом суетном муравейнике, где теряется великое и бесследно исчезает малое? Может ли он прикоснуться к сокровенному, почувствовать сакральное, увидеть запредельное? Удастся ли ему постичь йогу, передвигаясь в городском транспорте? Получится ли у него проникнуть в тайны каббалы, питаясь пищей из супермаркета? Как понять ему мудрость гностиков в шуме панельной пятиэтажки? Нет, лишь уединение может указать страждущему истинный путь, и только монахи, схимники, анахореты и отшельники ступали на него. Старчество знало, что делает, когда уходило и скрывалось.
И вот я, ничтожный, решил сыскать хотя бы относительное уединение. И, дождавшись отпуска, отправился в путь. Пустыня нужна отшельнику, только пустыня. Но не сыскать ныне в отечестве нашем приличную пустыню, разве что ледяную, так что современному отшельнику следует довольствоваться не пустыней, а пустошью. Ее-то и я присмотрел много лет назад, когда беззаботным студентом ездил на археологические раскопки. Степь, родимая степь, должна заменить нам азиатские пустыни.
Запасся я малым количеством воды и совсем малой толикой пищи, палаткой, скромной одеждой, сел в поезд, сошел на крохотном полустанке, прошел километров семь пешком, и решил, что на месте. Здесь и раньше было немноголюдно, лишь курганы, ветер, да небольшое село в нескольких километрах, а теперь стало совсем пустынно.
Отдохнул, поставил палатку, и стал потихонечку жить, пытаясь очистить душу и успокоить тело. Люди меня не посещали, животные навещали лишь мелкие, даже птицы редко пролетали. Так что покой мой могли смутить лишь кузнечики, стрекочущие от зари до зари в сухой горячей траве.
Но прихотлив человеческий ум! В этом блаженном покое, в этом непривычном уединении мысли мои приобрели особо суетное и незначительное направление. Если даже в метро меня порой посещали серьезные мысли, если даже в лифте удавалось задуматься о бесконечности, то здесь, на степном просторе, в голову лезло только мелкое. И первые два дня думалось мне о всякой ерунде, вспоминался исключительно жизненный мусор, всякая чушь и пересортица. То думал я о почему-то запомнившейся прохожей тетке, то часами вспоминал фамилию сиюминутного политика, то твердил про себя слова бессмысленной песенки. Помыслить хоть что-нибудь значительное никак не получалось.
А на третий день со мной случился конфуз иного рода. Никогда прежде не увлекался я блудом, в плотских своих желаниях был вполне скромен и, случалось, не знал телесных утех месяцами. Но теперь мне безумно захотелось женщину, я стал просто одержим желаниями и видениями. И никогда прежде мое желание не было столь безадресным: я хотел любую, мне грезились рельефы женских тел, все равно чьих. Я рассматривал выпуклости и впадинки, округлости и ложбинки, перси и ягодицы, мысленно называя все эти вожделенные места совсем другими непристойными словами. Никогда я не был всеядным, а теперь бы удовольствовался тем, от чего прежде бы с негодованием отказался. Плоть моя, которую я собирался смирять и умерщвлять, жила своей собственной жизнью, восставала и вздымалась. И я, мечтавший обратить к небу душу, вынужден был наблюдать, как к небесам устремляется самая греховная часть моего взбунтовавшегося тела. Размышляя об этом позднее, я пытался объяснить столь непривычное поведение своего тела многими пустяшными обстоятельствами, например, свежим воздухом и отсутствием суеты, позволившими моим членам отдохнуть и налиться соками. Но потом-то, конечно, понял, что непривычное поведение моей плоти и странное состояние моего духа было вызвано более существенными причинами. Бороться с плотью было трудно, и мысли мои были в стороне от праведного покойного течения. Я пытался отвлечься при помощи привезенных с собой книг, но даже самые невинные слова в них приобретали порочный смысл, каждая история имела греховный подтекст, рождая в воспаленном мозге непристойные картинки. Не желая становиться крамольником, я отложил книги.
Через три дня подошли к концу мои скромные припасы, испортилась вода. Я сходил к колодцу, что был километрах в трех от моего временного пристанища, а есть решил прекратить совсем. Думалось мне тогда, наивному, что легкость плоти позволяет достичь высоты помыслов, что пустота желудка эквивалентна духовной полноте. Мне бы вспомнить тогда, глупцу, про то, как худы манекенщицы, не помышляющие ни о чем, кроме собственной плоти; как безмозглы те, кто одержим похуданием, - глядишь, я бы понял, что не отсутствие пищи пробуждает дух. Но подобные мысли не посетили меня, и я отождествил пост и голодание. Эх, глупцом я был, глупцом и умру. Первым результатом моего прискорбного заблуждения стало то, что уже на шестой день я не мог думать ни о чем, кроме пищи.
Я хотел, желал, алкал, вожделел пищу, еду, жратву, жрачку. Я мысленно хлебал супы, борщи, рассольники и харчо. Я накалывал на вилки котлеты, тефтели и люля-кебабы. Я вылавливал из соуса кусочки бефстроганов, поджарок и азу. Я разрезал ножом стейки, ростбифы, лангеты. Я вылизывал салатницы и супницы, подтирал хлебом тарелки. Я заедал все это огурцами, помидорами, перьями лука, хвостами укропа, петрушки, базилика. Я хрустел яблоками и морковью, брызгал апельсином. Я вспоминал недоеденное, оставленное на тарелках, выброшенное в мусоропровод съестное. Я бы с радостью оказался около ресторанного мусорного бака.
На восьмой день мне расхотелось есть, совсем расхотелось. Стало мне легко и свободно, и я снова взялся за книги. Но странное дело: мне, посвящающему в городе чтению всякую свободную минуту, теперь не читалось. Чтение вдруг стало трудом, тяжелым и безрадостным, не приносящим ничего, кроме усталости. Я читал книги, как тупой, но прилежный ученик в школе для детей с отставанием в развитии читает неинтересный учебник: отбывая повинность, просто складывая буквы в слова, не понимая смыслов и не видя образов. Я мучился, но старался, полагая прилежанием преодолеть вдруг одолевшее меня скудоумие. Но вечером того же дня от этого многотрудного занятия меня отвлек приход незнакомца.
Он пришел оттуда же, откуда неделю назад пришел я: с запада, со стороны железной дороги. И знаете, доктор, он и похож был на меня: невысокий, субтильный, в неприметной одежде. Я сидел около палатки, когда незнакоме
Пролог
В ясную весеннюю благодать, в великолепии лета, в разноцветии осени и в ослепительном сиянии зимы все готовилось к смерти, старело и дряхлело, покрывалось тленом, возвращалось в прах, становилось ничем. И был этот процесс необратимым, безжалостным, неумолимым, вечным.
Разрушались зубы, тускнела кожа, выпадали волосы. Ломались вещи, бился фарфор, покрывались трещинами стены. Множились бактерии, гнили фрукты, вяли цветы. Не смеялось, не плакалось, не пелось. не пилось, не спалось, зато рано просыпалось. И эта жизнь наводила такую тоску, что хотелось завыть.
Воспоминания приходили лишь о том, чего не произошло. Непережитое было значительнее и весомее прожитого. И так уж получалось, что не удалось очень многое, практически все. Не посетили успех, признание, слава, деньги. Не случилось большой чистой любви с прогулками по залитому луной весеннему саду. Не было настоящей свадьбы, с вереницей гудящих машин, выкупом, нелепым пышным платьем, аккордеоном и толпой малознакомых родственников. Не было завораживающих, отвлекающих от серых будней влюбленностей. Не было поклонников, хоть каких-нибудь, а могли бы быть. Да что там любовь, даже простого и доступного всем, не омраченного любовными переживаниями секса, и того не оказалось в тайниках уходящей жизни, разве лишь совсем чуть-чуть. Неизвестным и необъезженным остался белый свет, а Париж, Лондон и Рио-де-Жанейро воспринимались как метафоры. Природа, такая близкая, двадцать минут на автобусе, была чужой и недоступной. От нее остались лишь ветви деревьев за окном и случайные вьюнки на газонах. Одуванчик воспринимался как подарок судьбы, ветка рябины выглядела картинкой.
Уничтожала безжалостная мысль: сама во всем виновата. Ну кто, скажи на милость, мешал тебе иметь все то, чего ты не получила? Кто принудил тебя разменять крупную банкноту жизни на мелочь повседневности, а медяки эти бездумно растратить на всякую ерунду? Кто заставлял тебя лучшие годы учиться, а затем работать с железками в четырех стенах, переживая из-за мелких передряг с начальством и месяцами ожидая зарплаты? Кто вовлек тебя в изнурительный круг семейной жизни? Кто велел тебе ходить годами одной и той же дорогой? Ведь за это время можно было пешком обойти весь мир, и даже неоднократно. И увидеть, и понять, и вкусить.
Да, если ты о чем-то мечтала, то следовало постараться, самой организовать радости, приятности и удовольствия. Повести кого-нибудь симпатичного на прогулку по весеннему саду, уж нашелся бы какой-нибудь желающий. И соглашаться, когда звали, глядишь и заполнилась бы копилка любовных воспоминаний. Нужно, нужно было путешествовать автостопом, менять прически и цвет волос, купаться голышом, есть печеную картошку у костра, пить пиво в забегаловках, менять мужчин, рвать цветы. Просто жить! И какой умницей казалась теперь та подруга, которая на страстный рассказ об академических амбициях надула губки и капризно сказала: "А мне этого ничего не надо, я хочу просто жить, и все". Боже, какая пошлая, но единственно верная и полезная мысль, почему она пришла в твою голову так чудовищно поздно!
"Нет, не поздно, – успокаивал добрый и жалостливый ум. - Вспомни, ты и десять лет назад думала точно также. А я и тогда говорил тебе, что ты молода, что надо жить сегодняшним днем, что и это время скоро покажется тебе желанным и недостижимым. Представляешь, тебе было на десять лет меньше! Молодость относительна, тридцатилетние - старики для шестнадцатилетних, а восьмидесятилетним шестидесятилетние кажутся молодыми. Призадумайся об этом и начни жить хотя бы сейчас. Цени мгновение".
Но нет, все было совсем не так, и было решительно поздно. Юность прошла мимо, как белая яхта, уплывающая в старость. И взгляд на самодостаточных, красивых и умных зрелых женщин неизменно дарил неутешительный вывод: любая молоденькая дурнушка, простушка, толстушка, глупышка превосходит этих выхоленных и великолепных, потому у нее так много будущего. Она легко может сделать то, что эти несчастные уже не смогут никогда. Они в чудовищном цейтноте, и постоянно ощущают это. И не нужен им ум, опыт, здравый смысл, выстроенное тело и продуманное лицо, пропади они пропадом. Любая отдала бы их за беспричинный смех, за свежесть восприятия, за девичьи щечки, за высокую грудь, за надежды. Но поменяться не с кем.
Из глубин сознания всплывали упущенные шансы и возможности. Выходило, что если бы я тогда-то пришла туда-то, сказала бы то-то и то-то, не уехала оттуда-то, не отвергла бы, обратила бы внимание и взялась бы за однажды протянутый мне палец (да-да, всего лишь палец!), то жизнь моя была бы совсем иной, яркой, достойной и приятной. И осознавать это было невыносимо.
Неотступными были и мысли об ушедших и обиженных. "Бабуля моя, бабуля, - причиталось в уме. – Была бы ты сейчас жива, а я ведь тяготилась тобой, старой и неуклюжей. Я так непростительно мало разговаривала с тобой, считала глупыми и жалкими твои желания, снисходительно слушала твои простые наставления. Как ты была права, и какой же дурой я была, что не слушала тебя!" Прежнее равнодушие сменялось нескончаемой болью. Дрожащие уличные котята смотрели из прошлого прямо в сердце, не накормленные когда-то бездомные собаки безжалостно мучили, протянутые пустые руки нищих укоряли. Жалко было сломанных каблуков, порванных чулок, потерянных сережек и колечек, разбитых вазочек и оставленных в троллейбусах перчаток, не оплаканных в моменты потерь.
Особым грузом лежали на сердце воспоминания о собственных детях. Ну, как можно было ругать их, крохотных и беззащитных за то, что они испачкались или намочили штанишки, как можно было наказывать их, невинных, за несъеденную кашу или испорченные фломастеры? Как вообще можно было не оценить в полной мере чудо их рождения и взросления? Как можно было так бездарно пропустить в вечной спешке их детство? И как это теперь исправить? Родить еще, и теперь уж отдать себя всю, наблюдая за каждым мгновением, радуясь каждому слову, любя всякую мелочь, связанную с малышом? Но странно и неосмотрительно было бы делать это сейчас, когда не за горами рождение внуков. По всему выходило, что исправить ничего, абсолютно ничего нельзя. Необратимость ошибок убивала.
Мысли текли слезами. Ты же никогда не была счастлива. Нет, все-таки была. Вспомни тот пасмурный ноябрьский вечер. Остро пахло прелой листвой, дымом костров, дождем. Ты шла под звуки военного оркестра по аллее, обрамленной пунцовыми кленами. И так остро ощутила безграничное, безусловное счастье, что приказала себе запомнить этот день. А во все другие обязательно случалось что-нибудь неприятное, что-то мешало, портило, умаляло полноту, давало изъяны и несовершенства. Подумать только, несколько минут счастья за всю жизнь! О, как это жестоко, как жестоко, как жестоко! И от этого снова текли слезы.
Все прошло, силы растаяли, распылились, и так трудно стало сделать хоть что-нибудь. Трудно было просыпаться, идти на работу, возвращаться домой, выполнять невыносимые в своей простоте обязанности. Все было трудно и ничего не хотелось. Ах, если бы можно было лишь лежать в позе зародыша, накрывшись с головой одеялом, и никогда не вставать! Или бесконечно ехать в троллейбусе, идущем неизвестно куда. Лень было даже напиться.
"Успокойся, это стресс, – утешал добрый ум. - Синдром хронической усталости, полмира с ним живет. Депрессия, стандартная депрессия. Ты же столько сделала за последние годы. Не запускай, сходи к врачу. Попьешь транквилизаторы, травку заваришь, снимет, как рукой". Но врач воспринимался как равнодушный враг, а мысль о травяном чае вызывала отвращение. Обижало равнодушие домашних, которые могли бы обеспокоиться и насильно, за руку отвести к врачу или, на худой конец, сделать травяной отвар. Ничего, они опомнятся и пожалеют об этом, и восплачут, ныне черствые и ленивые, как плачу сейчас я. Но будет поздно
"Ты обнаглела! – сердился ум. - У тебя прекрасная жизнь, нужно лишь изменить отношение к ней и слегка отдохнуть. Посмотри лучше, как другие живут. Сколько вокруг бездомных и инвалидов, а ты здоровая кобыла, сытая, зажравшаяся". Но смотреть на других не хотелось так же сильно, как в зеркало. И люди, почувствовав отчуждение, отпрянули, прекратили донимать. Мир охладел ко мне, одиночество стало безмерным. Видимых причин для отчаяния не было, но это беспричинное, необъяснимое отчаяние было страшнее оправданного горя.
Удовольствия больше не удовлетворяли, страхи не пугали. И когда расхотелось даже курить, и появилась манера глубоко задумываться на переходах перед несущимися автомобилями, стало окончательно ясно: жизнь отдала все свои смыслы смерти.
В ту светлую ночь я проснулась внезапно и сразу. Сна как не бывало, и что-то непонятное побуждало встать. Луна заглядывала в окно, легкий ветер шевелил занавеску. Я поднялась и вышла на лоджию. Полнолуние было совершенным. Улица была пуста, и лишь редкие машины шелестели внизу. Вдруг непонятное желание охватило меня. Я так давно ничего не желала, что прислушалась к себе. Следовало немедленно выйти на улицу и пройтись до реки.
Отмахнувшись от этого глупого желания, я снова легла. Но тут же встала, умылась, прилично оделась, зачем-то накрасила губы и припухшие глаза и вышла во двор. "Сейчас или никогда," – почему-то твердила я про себя. Давненько, лет уж десять как я не бывала поздней ночью на улице без особой причины. Ночной поезд или позднее возвращение домой из гостей тоже давно не случались. Я шла, спотыкаясь, словно ребенок, меня пугали тени и шорохи. Было тепло, звенели цикады, сладко пахла резеда. Выходя, я не посмотрела на часы, но чувствовалось, что именно в этот час ночь достигла максимума, мир покоился в самой глубине темной ночной чаши. Тишина далеко разносила стук моих каблуков.
Я толком не знала, куда иду и зачем, и в сердце затеплилось знакомое с детства ощущение сладковатой жути. Там, куда я шла, на набережной, наверняка гуляли парочки, еще работали казино и рестораны, но здесь, около моего дома, было безлюдно. Я редко трусила, но сейчас в голову проникли тягучие мысли о маньяках и сумасшедших, гуляющих в такие вот лунные ночи в поисках лакомых жертв. Мне нечего было бояться, и нечего было терять, я давно знала, что при встрече с убийцей несдобровать ему, а не мне. В нынешнем своем состоянии я с радостью ринулась бы в любую битву, стремясь увеличить шансы поскорее закончить всю эту обременительную мороку, называемую жизнью. Но сегодня ночью основной инстинкт явно одерживал победу над разумом, и по телу пробежал холодок страха. Яркая луна странным образом сгущала темноту, как сгущает ее вокруг себя направленный свет карманного фонарика.
Я и ощущала себя безвыходно, словно, в чьем-то кармане, и ускорила шаг, чтобы избавиться от мрака. Мрак сгущался вместе со страхом, страх растекался по телу, съеживал и охватывал ознобом. Дремавшая фантазия проснулась от ночного холодка, и одолела видениями. Кто-то прятался за кустами, таился в подъездах, змеился в траве и готов был выпрыгнуть, выскочить, выползти под ноги. Каждую секунду я ждала какой-то напасти, что-то непременно должно было произойти.
Меня окликнули, когда до освещенной набережной оставался один темный поворот. Это прозвучало, как выстрел:
- Девушка!
Вот оно! Я сильно вздрогнула и обернулась. Меня догонял мужчина. В лунном сиянии было видно, что он невысок и худ.
- Девушка! – повторил он.
Это слово прекратило радовать меня после того, как я обнаружила, что сама называю так пятидесятилетних продавщиц. Но здесь, в темноте, оно почему-то внушало надежду. Мужчина приблизился ко мне.
- Вы так торопитесь, что я понял: вы испуганы. Разрешите, я вас провожу.
Речь его была приятна, но кто знает, какой голос был у Джека Потрошителя.
- Не бойтесь, я не причиню вам вреда.
Он спровоцировал меня на ответ.
- Я и не боюсь.
- Куда вас проводить?
- Не знаю, я просто гуляю
- Таким быстрым шагом?
Даже теперь мне не понравилось, что надо мной насмехались.
- Здесь темно, я поскорее хотела добраться до набережной, там свет, асфальт.
- Вы позволите?
Мужчина мягко взял меня под руку, и я почувствовала, что он мускулист.
- Я выведу вас к свету.
Я почему-то подчинилась и пошла с ним рядом.
- Вы часто так гуляете ночами?
- Нет, давно не приходилось.
- Что же вас заставило сегодня выйти на прогулку? Поссорились с мужем?
Уж теперь я не поддалась на провокацию.
- Нет, может быть, луна.
- На лунатика вы не похожи, слишком напряжены. Лунатики расслаблены, как кошки.
- А вы часто встречали лунатиков?
- Ой, кого я только не встречал!
Мы, наконец, вышли на набережную. Здесь действительно гуляли люди, работали уличные кафе, причаливал ярко освещенный прогулочный теплоход.
- Смотрите, народ не спит. Давайте и мы присядем где-нибудь, выпьем по рюмке.
В эту простую и давно надоевшую игру играть мне не хотелось.
- Разве вы не видите, что я много старше вас? Вокруг полно девушек.
- Вы молоды, красивы и умны.
- Вы так думаете? Так сколько, по-вашему, мне лет?
Мне стало любопытно, насколько он приуменьшит мой возраст, но он внимательно посмотрел мне в лицо и сказал:
- Вам ровно сорок, вы на пике своей жизни.
Я вздрогнула и обиделась.
- Звучит неутешительно, особенно здесь, в полумраке.
- Бросьте, мы стоим прямо под фонарем, потом вы же спросили, сколько вам лет, а не насколько вы выглядите.
- А вам сколько?
- Двадцать восемь.
- В Узбекистане я могла бы быть вашей матерью.
- В Узбекистане мы с вами не смогли бы встретиться.
- Это почему же?
- Кто же позволяет в Узбекистане замужним женщинам гулять по ночам в одиночку?
- С чего вы взяли, что я замужем?
- В Узбекистане и одинокие женщины ночами не гуляют одни.
Парень сумел насмешить меня. Нет, мне нечего опасаться, у маньяков чувство юмора отсутствует. И я поделилась этой мыслью со своим провожатым.
- Зря вы так думаете, - не согласился он. – Может, они просто обхохатываются, когда укладывают в потертые портфельчики ножи и веревки. Может быть, они страшненько хихикают, когда крадутся в темноте и видят на асфальте свои искаженные тени. Кто знает, не режиссируют ли они постоянно страшную комедию положений, в которой им самим отведена роль нелепого и жалкого извращенца? Не есть ли их желание убивать гипертрофированное воплощение нашего смеха над упавшим клоуном или человеком, которому залепили тортом в физиономию? Не вырастают ли душегубы из тех детей, которые хохотали над муками волка из "Ну погоди"?
Мне польстило, что парень явно старался произвести на меня впечатление.
- Давайте зайдем вот сюда, - потянул он меня к дверям маленького кафе.
Мы вошли. Посетителей не было, за стойкой скучал бармен.
- Что вам заказать?
- Холодный чай.
- Бросьте, чай, да еще холодный. Давайте по мартини.
- Ну, хорошо, - согласилась я. – Но я вышла без денег.
- Обижаете.
Бармен ловко налил две порции, мы устроились за столиком у окна.
- Нам пора познакомиться. Меня зовут Михаил.
- Александра.
- У вас самое неженское имя на свете.
- Да, я знаю, Александр – мужественный защитник. Но имя не выбирают.
- Выбирают родители. Интересно, чего от вас хотели ваши?
- Наверное, чтобы я были мужественной защитницей
- И вы ею были?
- Вот именно, что была.
- А сейчас?
- Сейчас я не могу защитить никого, даже себя.
И, о, какой стыд, при этих словах мои глаза наполнились слезами. Господи, я окончательно превращалась в идиотку. Мало того, что начинала реветь безо всякого повода. Нет, в кои веки раз со мной случилось маленькое приключение, а я гружу молодого, ищущего развлечений парня своими слезами и печалями.
- Да что с вами, не стесняйтесь, расскажите.
Я сделала глоток и вдруг поняла, что давно хочу, просто мечтаю поговорить с кем-нибудь о себе. Но сдержалась.
- Нет, лучше вы скажите, почему гуляете так поздно.
- Просто не спится. Лучше погулять, чем ворочаться с боку на бок в кровати. Бессонница утомительна.
- Бессонница в столь юном возрасте?
- Я просто бездельник, сон надо заработать.
- Вы не работаете?
- Работаю, но непостоянно, время от времени, сегодня вот не пришлось. Так что с вами произошло?
Мне определенно нужен был собеседник, особенно незнакомый. Я допила свой бокал и решилась.
- В том-то и дело, что ничего. Со мной больше ничего не происходит, и полагаю, что и дальше ничего происходить не будет.
- Да с чего вы взяли? Знаете ли вы, что говорить так очень опасно, можно навлечь беду. Не случалось ли вам раньше пожелать себе болезни и тут же получить, уже нежеланную?
Я кивнула. Да, со мной такое было. Однажды, смертельно устав от будничных дел, я сказала себе, что хорошо было бы полежать с недельку в больнице, отдохнуть от всего и всех. И полежала так, что мало не показалось, даже сейчас страшно вспоминать.
- Ну вот, видите.
- Я имею в виду, ничего интересного и хорошего, появление в своей жизни неожиданных напастей я вполне допускаю. Хотя знаете, лучше плохо, чем никак.
- Боюсь, вы заблуждаетесь.
Он начинал злить меня, этот сопливый всезнайка.
-У вас-то откуда такая осведомленность? Богатый жизненный опыт?
- Скорее наблюдения. Жизненный опыт – это эксперименты с собственной жизнью. Но ведь можно смотреть и на других людей.
Я разозлилась окончательно.
- Если можно, закажите мне еще.
Михаил залпом допил и пошел к стойке, вернулся с двумя бокалами.
- Так значит вы, гуляя ночами, наблюдаете таких, как я, нечастных стареющих бабенок, разводите их на рассказы и набираетесь знаний о жизни?
Парень обиделся.
- Зачем вы так? Я очень редко заговариваю с кем-то на улицах.
- Извините.
- А вы никакая не бабенка, и не стареющая, и не несчастная.
- А это-то вы откуда взяли?
Он взял мою ладонь, повернул тыльной стороной к свету, посмотрел, прищурясь.
- Линия вашей жизни чистая, глубокая и длинная, счастливая. А вот на линии головы как раз в районе сорока резкий излом. Переоценка ценностей, душевная катастрофа, метаморфоза духа. На это уходит столько энергии, что тело делается ленивым и непослушным, сопротивляется любым движениям. Вы сейчас именно в этом состоянии.
- Что-то я не замечала за собой никакого духовного перевоплощения.
- Это скрытые, глубинные процессы, вы видите лишь пену на поверхности, все эти ваши обиды, страдания и капризы, а сейчас вы просто тонете в этой турбулентной пене. Но это пройдет, когда вы достигните нового стационарного состояния. Душе больно заново рождаться, как младенцу, выходящему на белый свет. Вы думали когда-нибудь, что при родах младенец страдает и мучается не меньше матери? Представляете, как неприятно, когда вашей головой пробивают брешь в каменной ограде?
Я вздрогнула, вспомнив свои роды и первый раз осознав, как больно было моим детям.
- Вы говорите странные вещи. Вы хиромант?
- Нет.
- Врач?
- Нет.
- Психоаналитик?
- Нет.
- Кто же вы?
- Я программист.
- Работаете в какой-нибудь фирме?
- Нет, практикую частным образом. Может быть, расскажите мне, что вас мучает?
И неожиданно для себя я заговорила. Я изливала из себя все так долго бродившее во мне и постоянно подкатывающее к горлу тошнотой. Словно чья-то решительная рука перевернула меня вверх тормашками и вытрясла из меня обиды, сомнения, раскаяния и переживания, будто подгнившие яблоки из старой корзины. Сумбурно, непонятно, но честно я рассказала обо всем, что меня мучило. И сама удивилась тому, каким коротким и незамысловатым получился мой рассказ. "И только?" – подумалось мне, и, опустошенная, я замолчала.
- Ну, вот, видите, - зачем-то сказал Михаил.
Над рекой посветлело, близился рассвет. В затянувшемся нашем молчании отчетливо проступила необходимость прощаться. Я знала, что всегда надо уходить вовремя, и стала подниматься
- Мне пора.
- Я провожу вас.
- Да зачем, уже светает.
На улице рассвет был заметнее, влажный, серый, но обещавший через несколько минут разлиться по небу легкой розовой пеной. Господи, такая красота, такая свежесть! Глупо, что я так редко вижу рассвет. Мы поднимались в гору к моему дому, и дорога эта была коротка и незамысловата, непонятно было, что могло напугать меня ночью.
- Я хочу сказать вам одну простую вещь, - Михаил попытался заглянуть мне в глаза, но я старательно отводила их, стесняясь своей утренней бледности и наверняка проступивших от бессонницы морщинок.
- Темнее всего становится именно перед рассветом, - он все-таки сумел поймать мой взгляд.
- Спасибо, мне стало легче.
- Думаю, это временное облегчение. Но я знаю, что может лечить вашу душу постоянно.
Странное дело, но я совсем не обиделась на это "лечить".
- Любопытно.
- Напишите обо всем, что вы мне рассказали.
- Да кто же это будет читать?
- Пишут вовсе не за тем, чтобы читали. Пишут, чтобы освободиться. По большому счету, главный для автора читатель, мнение которого действительно является важным, – это он сам. Но и еще один читатель вам точно обеспечен - я. Вот возьмите.
Он протянул мне визитку.
- Здесь мои телефоны и электронный адрес. Если что-то напишите, пошлите мне. У вас есть электронная почта?
Я кивнула.
- Да, и звоните, пожалуйста, в любое время.
Я взяла визитку.
- Спасибо, но маловероятно. А вот и мой дом.
Мальчик поцеловал мне руку.
- До свидания.
- До свидания.
Я пешком поднялась на свой этаж, прошла по спящей квартире в ванную и, увидев свое отражение в зеркале, широко открыла глаза. Я была хороша, как никогда. И пока я умывалась, переодевалась и поправляла измятую тревожным сном постель, какая-то смутная мелодия звучала во мне. И только коснувшись головой подушки, я поняла, что это не музыка, а слова.
Не знаю, приснились ли они мне, но, проснувшись, я обнаружила у себя в голове сразу четыре истории. Они просто рвались наружу, и записать хотелось сразу все, все четыре, но пришлось сделать выбор, и я начала.
Клубок
Словно неприметная маленькая птичка, словно неприхотливый воробушек жила Лена на свете. Мама ее умерла, когда Лена только окончила школу, отца своего она никогда не видела. После смерти матери Лене стало очень грустно, и грусть эта все не проходила и не проходила. Так, грустя, поступила она на шумный и веселый филфак, грустя, ездила в фольклорные экспедиции, грустя, получила диплом. Устроилась работать в музей, сама сделала ремонт в оставшейся от деда-профессора квартире, и стала жить тихо и скромно, в соответствие со своими скромными возможностями и отсутствующими амбициями. Подруги ее повыходили замуж, поклонников не было, родственников отродясь не бывало. И Лена коротала время в одиночестве, поначалу им вовсе не тяготясь.
Но годам к тридцати природа взяла свое, и завела себе Лена ухажера. Внешность у нее была приятная, но неяркая, неинтересная. Понимая, что из ее непримечательного лица совсем просто сделать совершенно другое, яркое и даже вызывающее, Лена к этому вовсе не стремилась, предпочитая жить на свете со своими русыми волосами, розовыми губами и бледными щеками. Но, как это часто случается, внимание на нее обратил мужчина яркий и веселый, по виду ухарь и гусар. Алик навещал свою девочку раз в неделю целый год, наполнял шумом квартиру, со вкусом ел, умело любил, и успел поселить в ее сердце надежду. Ну, замуж, может быть, не замуж, но вдруг удастся родить ребеночка, лучше бы девочку, такую вот красивую, как отец. Хотя все равно, пусть будет похожа на нее, Лену. Лишь бы была своя, родная.
Но тут ее намерения забуксовали, потому что кавалер объявил ей, что давно женат, имеет двоих детей, и не говорил об этом исключительно потому, что не хотел расстраивать возлюбленную, но сейчас жена приболела, и, сама понимаешь, как-то неловко, неблагородно теперь, в это трудное время обманывать ее, родившую, воспитавшую и заботившуюся. Объясниться Алик решил в конце декабря, предварительно отужинав и отлюбив Лену. Может быть, ему надоело мотаться по морозу с другого конца города, может быть, подыскал себе кого-нибудь помоложе, а может, решил избежать обязывающих новогодних празднеств, но время он выбрал неудачное для Лены, которая уже и платье новое сшила, и в гости с кавалером к подруге напросилась, и подарок любимому купила. В своем женском коллективе Лена всего насмотрелась и всякого наслушалась. Знала, что такой, как она интеллектуалке-книжнице на мужскую любовь и пылкость рассчитывать не приходится. А уж порядочности от мужчин и роковые красотки не получают. Поэтому приняла объяснение спокойно, как должное, вручила упакованный в серебряную бумагу подарок и легко отпустила столь совестливого любовника восвояси.
А в Новый Год, сидя перед елочкой, призадумалась. Ей тридцать. Никто не дает ей ее лет, но течение, утекание, уплывание жизни начинает ощущаться все отчетливее. И в этом потоке она стоит уже три десятка лет, так и не дождавшись ничего. Жизнь старательно обтекает, обходит, минует ее, оставляя покоиться, словно никому не нужный камень. Ее удел - жизнь дисциплинированной и старательной музейной крысы, чтение, кошка и одинокая старость. Ну, что ж, многие так живут. Работу она свою любит, несчастной любви не испытала, от издержек здоровья пока не страдает. Хотелось бы, конечно, увидеть Лувр, галерею Уффици, Акрополь и библиотеку Конгресса, но много ли из русских эстетов и библиофилов видели их? Многие ли, рассуждающие о Джоконде, ухитрились посмотреть на нее хотя бы одним глазком? Многие ли, разбирающиеся в античности, хотя бы одной ногой ступали на греческую землю? Все ли отечественные полиглоты побывали хотя бы в Казахстане? Что касается одинокой старости, то кто в нашей жизни может гарантировать человеку хоть какую-нибудь старость? И если даже земных опасностей удастся избежать, то космических катастроф футурологи обещают столько, что заводить детей было бы просто преступлением.
Но, говоря себе все это, Лена все-таки чувствовала, что лукавит и хитрит, что в тех уголках души, куда она редко позволяла заглядывать даже себе самой, таится обида на то, что с нею ничего не происходит. Мир крутился, как сумасшедший пропеллер, люди всплывали и пропадали в водоворотах судьбы, а ее даже не увлекало с места, не обдавало ветерком перемен. Но что можно с этим поделать? Уйти в народ, а попросту говоря, начать бродяжничать? Запить? Загулять? Самой искать приключений? Все это Лене решительно не подходило.
Накануне Восьмого марта в музее был девичник. Единственному на все заведение мужчине в этом году повезло. Он простудился, благополучно избавив себя от утомительных обязанностей, и женщины развлекались сами. Девицы и дамы поздравили друг друга, обменялись пустячными презентами, пошутили по поводу того, что должны делать в этот знаменательный день, во всем мире известный лишь как годовщина первой демонстрации американских проституток, старые девы, которых так много в отечественных музеях. Уютно попили чайку, оценили купленные по случаю праздника обновки, получили от профсоюзного комитета в подарок по чахлому букетику мимозы и по бесполезному лотерейному билету и отправились по домам. Дома у Лены был порядок, спешить ей было некуда, и она набрала телефон своей любимой университетской преподавательницы, совсем уже старенькой.
- Калерия Ивановна, это я. С праздником!
- Леночка, приезжай дорогая, я так соскучилась!
- А удобно будет?
- Да что ты, я же тебе всегда рада, ты же знаешь - жду не дождусь.
Лена вышла из музея, прошлась по центру, купила большой торт в пластиковой коробке и букет разноцветных гербер. Вечерело, начал падать крупный мокрый снег. Держа в руках папку, сумочку, торт и букет, Лена втиснулась в переполненный троллейбус. Ей предстояла пересадка, и она решила не проходить далеко в салон. Радуясь своей удаче, она пристроила торт и букет на пустующее место кондуктора, и тут услышала:
- Да что же это такое, сколько вам говорить-то! Русским языком написано: место кондуктора, а ты грязную коробку на него ставишь. Вам праздник, а мне потом одежду стирать.
Сквозь толпу протискивалась разгоряченная толстая кондукторша. Лена пробормотала извинения, снимая коробку и букет с сиденья. В этот момент открылись двери, и люди повалили в них, увлекая Ленину ношу за собой. Прижимая к груди букет и сумочку, Лена увидела, как торт, зажатый между двумя бывшими пассажирами, уплывает на улицу. Двери закрылись, но сквозь окно было видно, как торт медленно, но неотвратимо падает в весеннюю жижу, и на него тут же наступает нога поскользнувшегося мужчины. Торт было жалко до слез. Жизнь не сделала Лену экономной, но она верила в приметы, сны и знаки, которые подает судьба, а этот ничего хорошего не предвещал. Смотреть же на только что купленный торт, раздавленный чужой ногой было так же неприятно, как сшить новое платье и тут же обнаружить большую прореху на груди. Ехать сегодня уж точно никуда не стоило, но при мысли об одинокой и уже обнадеженной Калерии Ивановне, Лена решила все-таки поехать, а к чаю купить что-нибудь на конечной. Кондукторша казус с тортом видела, и виновато нахохлилась, но ничего не сказала.
Лена вышла на следующей остановке, благополучно дождалась свою маршрутку и решила больше о торте не вспоминать. Тем временем вечерело, небо стало густо-синим, затем совсем стемнело. Лене ехать было до конца, и она, не боясь пропустить остановку, задумалась о своем. Очнулась она от недовольного крика:
- Вы что там, заснули? Конечная!
Лена вышла на улицу, местность была незнакомая. Она стояла на асфальтовом пятачке перед огромными закрытыми воротами. Высокий каменный забор по обе стороны ворот уходил в темноту. Других строений видно не было, людей тоже. Лена с криком бросилась к разворачивающейся маршрутке:
- Погодите, остановитесь!
Автобус остановился, из окна высунулся недовольный шофер:
- Ну, что еще?
- Это что за место?
- Ты что, пьяная, что ли? Кладбище.
- Погодите! У вас какой номер?
- Не видишь - сороковой.
- Боже, а мне надо было на сорок первый! Мне нужно назад.
- Я не в город, домой, я в поселке живу.
- А часто по вашему маршруту автобусы ходят?
- Да я последний. Кому перед праздником на кладбище-то нужно?
- Не оставляйте меня, подвезите хотя бы до какого-нибудь транспорта, я заплачу!
- Не могу, мне домой нужно. А от нас ты вообще на ночь глядя никак не выберешься. Стой здесь, может, кто-нибудь проедет.
- Возьмите меня с собой, прошу вас!
- Так что я тебя, перед праздником жене в подарок привезу? Жди, что-нибудь поедет.
И маршрутка, обдав светлое Ленино пальтишко грязью, умчалась. Лена еще раз осмотрелась. На дороге, идущей вдоль уходящей во мглу кладбищенской ограды, не было никакого намека на движение. Стоять здесь нельзя, опасно и холодно, надо идти в город пешком. По-видимому, идти следовало в обратную сторону, туда, куда уехал сволочь-водитель. Но, приглядевшись повнимательнее, Лена увидела впереди, метрах в трехстах от себя, огонек. Огонек не приближался, значит, это была не машина, может быть, светилось чье-то окно. Лена, утопая в ледяной каше, побрела вдоль забора на свет. Снова пошел снег, такой мягкий, такой красивый, что на сердце у Лены потеплело. Ей вдруг стало смешно, да так, что она засмеялась вслух. Подумать только, приличная образованная дама, работник музея, на хорошем счету, будучи совершенно трезвой, в канун женского праздника, оказалась на кладбище. Ночью! Да еще с огромным букетом цветов! Букет этот так развеселил Лену, что она расхохоталась во все горло. Какая там комедия абсурда, какие там лошади, выходящие на сцену посередине признания в любви! Вот это комедия так комедия. И тут же представила себя со стороны - в страшном сне не приснится. Вдоль кладбищенской стены ночью с букетом цветов идет баба в белом, и хохочет на всю округу. Это же ума можно решиться, если, не приведи Господи, увидеть, просто концы можно отдать. Она устала хохотать, но время от времени прыскала смехом, и так, незаметно дошла до света.
Маленький каменный домик разделял кладбищенскую стену. Одно из окошек мягко светилось, низкое крылечко вело к двери. Скорее всего, это было служебное помещение или сторожка. И раз в нем горит свет, значит есть в нем кто-то живой. Отметив про себя, что определение "живой" является в этом месте существенным признаком, Лена поднялась на цыпочки и заглянула в освещенное окошко.
В маленькой комнате топилась печь. За столом сидела пожилая женщина в очках и, шевеля губами, вязала что-то похожее, на шарф. Простое милое лицо, старая уютная мебель. Все было нормально, и Лена постучала. Женщина подняла на лоб очки, посмотрела на окно, встала и пошла к двери. А Лена увидела, как небрежно отложенный клубок скатился на пол. К нему подскочил серый, в цвет клубка, котенок, стал катать его и тут же запутал невероятно. Дверь отворилась, на крыльцо вышла женщина в накинутом пальто.
- Добрый вечер. Извините, я заблудилась.
- Бог мой, да как же ты, деточка, сюда попала?
- Случайно приехала, ошиблась маршрутом. А водитель высадил меня и бросил тут одну. Я увидела свет у вас в окне, и пришла спросить, как мне выбраться отсюда.
- Да проходи в дом, детонька. Сейчас поужинаем, переночуешь. А завтра уедешь домой.
- А до города далеко?
- Километров десять.
- А машину сейчас можно поймать?
- Здесь нет, но в километре отсюда трасса, там машин много.
- А как к ней пройти?
- Вернуться нужно туда, откуда ты пришла, а там дорога одна, к трассе. Минут двадцать ходьбы.
- Спасибо, я пойду.
- Я бы на твоем месте все-таки переночевала.
- Спасибо, мне надо домой.
- Так зайди чайку хоть попей, согрейся.
- Нет, спасибо.
- Да как же ты пойдешь, не забоишься?
- Я вообще-то не трусиха, так, не по себе немножко, все-таки кладбище.
- Эх, детонька, что кладбище! Бояться надо не мертвых, а живых.
- А что же вы сами-то не боитесь, открыли мне дверь и даже не спросили, кто?
- Мне-то уж теперь что бояться, я чего только в жизни не видела. Меня напугать – это надо постараться. Я бы тебя проводила милая, но ноги в такую погоду болят – мочи нет. Может останешься?
- Спасибо вам за добрые слова, до свидания. Погодите, возьмите цветы, а то они замерзнут совсем!
- Ой, мне же никто никогда цветов не дарил, вот спасибо!
- Я пойду.
- Решила идти – так иди с Богом.
Лена помахала женщине рукой и пошла назад. Скоро она миновала ворота и вышла на дорогу, ведущую к трассе. Трасса уже светилась огнями, когда Лена услышала звук машины. Обрадованная, она обернулась. Разрезая мглу фарами, ее догонял огромный темный автомобиль, сверкающий хромированным бампером.
- Джип, - неуверенно подумала Лена и взмахнула рукой.
Машина затормозила, задняя дверца открылась, из нее высунулась блондинка.
- Вам в город? Садитесь.
Счастливая, Лена забралась на заднее сиденье, машина тронулась. За рулем сидел широкоплечий мужчина.
- Вы в город? Спасибо, что остановились, а то я заблудилась.
- В город, сейчас только заскочим в одно место на минуту, это по дороге.
Машина выскочила на трассу, но километра через три свернула в коттеджный поселок, запетляла по улицам и остановилась у ворот огромного дома.
- Давайте зайдем на минуту, - предложила девушка, - пока Толик делает свои дела, хоть чаю попьете, вы же совсем мокрая.
- Может быть, я здесь вас подожду, как-то неудобно…
- Пойдемте-пойдемте, все удобно.
Они зашли в огромную комнату. В камине трещали дрова, в центре стоял большой круглый стол. Вокруг него на креслах расположились четверо мужчин. Они играли в карты, и, казалось, не обратили на вошедших никакого внимания. Лена поздоровалась, остановилась у входа, уже пожалев, что зашла.
- Вот и ставка, - пробормотал тот, что сидел лицом к двери.
- Проходите, снимайте пальто, садитесь на диван, я сейчас принесу вам чай, - сказала девушка, показывая Лене, куда сесть.
Но усталой Лене почему-то вовсе не хотелось ни садиться, ни снимать мокрое пальтишко. Неуютно ей стало и тоскливо, поганенько так, муторно. Там, у кладбищенских стен, было гораздо спокойнее. Все было чинно и благородно: английский интерьер, собака, лежащая у камина, мужчины в тройках, зеленое сукно стола, гнутый диван. Но сердце Ленино зашлось, заколотилось, в груди зашевелилась тревога.
- Вот теперь, девочка, ты попала, - сказала себе Лена, присаживаясь в пальто на краешек дивана и лихорадочно обдумывая, что делать.
Девица вернулась через пару минут, неся на подносе дымящийся чай и печенье.
- А где здесь у вас туалет? – стыдливо прошептала ей Лена на ухо.
Девица слегка поморщилась.
- Пойдемте, я покажу. Да вы сумочку-то положите, не бойтесь.
- Похоже, мне не за сумочку надо бояться, - подумала Лена. А вслух прошептала: - У меня там гигиенические средства.
- В туалетной комнате все есть, - брезгливо скривилась девица, пропуская Лену вперед.
А Лена обострившимися чувствами отметила и женственные жесты одного из картежников, и успокаивающий кивок, который девка послала вопросительно взглянувшему на нее хозяину, и ее неприличные губы, и то, что вела она ее по коридору, словно под конвоем.
- Замок сломался, но вы не волнуйтесь, я здесь постою, - сказала девица, открывая дверь в ванную.
- Все, мне конец, - подумала Лена.
Ванная была тридцатиметровая и, о счастье, с двумя окнами. Лена плотно прикрыла дверь, включила воду и, не раздумывая, кинулась к окну. Подняла жалюзи: окно было пластиковое. Лена сразу открыла его, залезла на подоконник, оценила высоту (не более полутора метров) и прыгнула вниз. Выбираясь из снега, добежала по дорожке до все еще открытых ворот и кинулась в сторону, противоположную той, откуда они недавно приехали. Задыхаясь, она добежала до угла переулка, и тут услышала крики. Притаившись, она прислушалась: через минуту крики стихли, машина из ворот не выехала.
- Решили не догонять, потому что такую невзрачную всегда найдут, - подумала Лена спокойно.
Поплутав по поселку, она на удивление быстро вышла к ревущей трассе. Все время оглядываясь, пошла по ней. Город светился огнями совсем недалеко. Метрах в ста по направлению к городу стоял стандартный красный киоск. Киоск работал, причем круглосуточно, о чем извещала надпись на закрытом окошечке. Эта же надпись просила стучать. Лена постучала, дверца отворилась, из киоска пахнуло табаком и перегаром, и высунулась сомнительного вида бабенка.
- У вас кола есть?
- В Греции все есть, - пошутила бабенка. – Вам большую, маленькую?
Лена не успела ответить, потому что жуткий визг тормозов заставил ее оглянуться и отпрыгнуть испуганной кошкой. Увидев, как пестрый трейлер, изгибаясь гигантской гусеницей, сминает, словно коробку из-под обуви, красненький киоск, девушка позволила своему измученному сознанию покинуть обмякшее от страха тело.
Яркий свет мешал спать, был изнурительным и беспощадным.
- Как это я ухитрилась заснуть с верхним светом? – подумала Лена.
Усилием воли она открыла глаза. Она лежала на клеенчатой зеленой кушетке в большой комнате, выложенной голубым кафелем. За столом, лицом к ней, сидел пожилой мужчина в белом халате и что-то писал.
- Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, где я?
- Лягте, немедленно лягте, - сказал мужчина, вставая из-за стола и подходя к кушетке.
Лена послушно легла.
- Что со мной?
- Не волнуйтесь, вы в приемном покое одиннадцатой больницы. Вы помните, что произошло?
- Грузовик врезался в киоск, я стояла рядом.
- Да, все правильно. С вами все в порядке, вы просто упали в обморок, вас даже не задело, киоск упал в другую сторону. Я внимательно осмотрел вас.
- А что с людьми, с продавщицей и водителем?
Врач помедлил:
- Они погибли.
Лена заплакала.
- А вы, как же вы там оказались? Рядом не было никакой машины, на чем вы приехали?
- Я пришла пешком.
- Пешком? Ночью? В вашем положении?
- В каком положении, доктор?
- Вы хотите сказать, что не знаете, что беременны?
- Беременна? Это шутка?
- Так вы в самом деле не знаете? Как это вы ухитрились, на таком сроке?
- А какой срок, доктор?
- Около трех месяцев. Вы что, маленькая чукотская девочка, что ли?
Лена стала пунцовой.
- Вы знаете, зимой у меня случаются некоторые нерегулярности, я думала, все наладится.
- Ну, вы даете, милочка! Зимой! А на улице-то уже весна. Хотя знаете, встречаются беззаботные женщины, которые не подозревают о постигшем их счастье и в течение более длительного времени. Иногда привозят таких, которые в родовых схватках на полном серьезе уверяют врача, что съели что-то не то. Причем сами бывают очень удивлены происходящим. Но они, как правило, не такие умные и образованные, как вы.
- Что вы доктор, с чего вы взяли, что я образованная? Так, как все. А уж про ум мне надо помалкивать. А вот ребенок для меня настоящее счастье, я и надеяться не смела. Скажите, мое падение ему не повредит?
- Да нет, вы, судя по всему, просто осели в сугроб.
- Я сегодня так много ходила, так устала.
- А это, поверьте мне, только на пользу. Сколько вам лет?
- Исполнилось тридцать.
- Давайте-ка после праздника сразу в консультацию.
- Не могу поверить, доктор!
- Ничего, поверите, еще как поверите.
- Мне немедленно нужно домой.
- Нет-нет, вам нужно полежать до утра, уедете утром.
- Прошу вас, доктор, пожалуйста, мне очень хочется домой.
- Вот видите, вы уже капризничаете, все как полагается. Ну, уговорили, а то у нас, знаете ли, условия не очень. Сейчас попрошу сестру вызвать вам такси. У вас есть деньги? А то я вам одолжу
- Да, есть.
- Пальто ваше, наверное, высохло, сестра принесет. Сядьте-ка, я проверю ваши реакции, нет ли сотрясения.
Он заставил ее поводить глазами, надавил за ушами, пощелкал пальцами.
- Голова не болит? Не кружится? Встаньте.
Лена вскочила.
- А от резких движений отучайтесь. Носить дитя надо обстоятельно, не суетясь. И все время разговаривайте с ним, беседуйте.
- Вы думаете, он услышит?
- Непременно. Ну что ж, все в порядке. Маша, вызови такси!
В комнату вошла приветливая сестра, неся пальто и сумочку.
- Ваше пальто высохло. Ну, вам повезло, это же чудо, что вы живы остались.
- Маша!
- Вам куда ехать?
- На Немецкую.
- Сейчас вызовем. Алло, такси? Из одиннадцатой звонят. Да, прямо сейчас. От нас до Немецкой. Будут через десять минут у входа.
- Я выйду, подышу.
- Если что, там охрана.
Лена надела пальто.
- Спасибо, доктор. Спасибо, сестра.
- Не обессудьте, но мы вас к себе больше не приглашаем.
- А я вас приглашаю Я работаю в Художественном музее. Елена Вольская. Приходите.
- Заглянем как-нибудь. Да, Машуль?
- Обязательно.
Лена вышла к подъезду. Ночь заканчивалась. Задыхаясь от счастья, она смотрела на таявшие звезды. У нее будет ребенок! Замечтавшись, она замерзла, посмотрела на часы: такси должно было приехать двадцать минут назад. Может, сломалось? Вернуться назад, в приемный покой? Да нет, уже попрощались, как-то неудобно. Вон там, метрах в пятидесяти остановка. Уже пять, скоро пойдут троллейбусы, депо здесь недалеко. А может, на ее счастье, промелькнет какое-нибудь такси? Лена подошла к остановке. На скамейке сидел мужичонка.
- Сейчас пойдут, - ободрил он Лену. – Из больницы?
Лена кивнула.
- Медсестра?
Лена неопределенно дернула плечами, не желая поддерживать разговор.
- Э, да ты замерзла, дрожишь. Может, по рюмашке? У меня с собой.
Лена покачала головой.
- Тогда чайку?
Мужик достал из облезлой сумчонки помятый термос, не дожидаясь ответа, налил чаю. И тут Лена поняла, что со вчерашнего застолья, часов с трех дня, ничего не пила. Выпить горячего чаю захотелось так сильно, что она, забыв о спидах и туберкулезах, взяла в руки горячий металлический стаканчик и сделала пару глотков.
Сознание больше не принадлежало Лене полностью, и реальность всплывала в нем кусками, словно серые дешевые пельмени в кипящем бульоне. Ей виделись свеча многоэтажки в заплатах балконов, бесконечная заплеванная лестница, лабиринт синего коридора, грязная кухня с опухшими лицами сидящих за столом людей. Пламенем плеснула морковная шевелюра грузной тетки, качнулась навстречу полуприкрытая цветастая постель, и стало темно.
Лена прорывалась из глубин бессмыслия к сознанию, старалась изо всех сил, торопилась. Сознание не желало слушаться, но Лена напряглась и пришла в себя. Светало, она лежала на металлической кровати с никелированными шишечками. Она села. Рядом стоял полированный заляпанный стол, на нем утюг, открытая банка с кабачками, блюдце с окурками, пустая бутылка из-под водки и два стакана. У закрытой двери расположился покосившийся колченогий сервант, в нем - остатки чайного сервиза, банки, кастрюли. Занавесок на окнах не было, с потолка свисала лампочка. Она встала.
- Второй раз за ночь просыпаюсь в чужой постели, - подумала Лена. – Это чересчур. Обстановка – как в фильме ужасов.
И словно в том же фильме дверь со скрипом отворилась, и в комнату, нехорошо улыбаясь, вступил давешний мужик. Был он совершенно голым, и лишь на вздыбившемся мужском естестве его висели полосатые трусы.
- Проснулась? – ощерился мужик. – Вот и хорошо, а то я спящих не люблю, ох, как не люблю. Видала?
И он, хвастливо улыбаясь, убрал трусы жестом скульптора, снимающего покровы с гениального произведения перед благодарными глазами осчастливленной публики.
- Ох, я сейчас тебя по…, так по…, что мало не покажется. Вставай-ка, моя радость раком.
Лена, потеряв дар речи, смотрела, как недомерок приближается. Как в замедленной съемке, Лена подошла, к столу, взяла банку с кабачками и, радуясь, что ей в руки не попал утюг, со всей силы опустила ее на голову приближающегося Приапа. Мужик так же медленно стал падать, выпустив из руки трусы и закогтив колченогий сервант. Сервант покачался неваляшкой и с жутким грохотом погреб под собой уже приземлившегося урода. Упал шкаф очень удачно, загородив собой дверь, из-за которой тут же раздались истошные женские крики:
- Лешенька, что эта лахудра с тобой сделала, открой!
- Это, наверное, та, морковная, - подумала Лена. – Их там много, туда нельзя.
Мужик, матерясь, пытался выбраться из-под серванта, но силенок, истощенных возлияниями Бахусу и эротическими подвигами, не хватало.
- Сука, - ревел он, - убью, блядь!
Вперед было нельзя, и Лена попятилась назад. Наткнулась на балконную дверь, дверь была заклеена. Сдирая ногти, она стала отрывать бумажные полосы, периодически дергая дверь. Есть! Дверь распахнулась. Лена поискала глазами пальто, его не было. Слава богу, сапоги не успели снять. Она шагнула на балкон. Дул жуткий ветер, казалось, что дом качается. Лена посмотрела вниз, этаж был тринадцатый или четырнадцатый. Наверху было еще два. Сбоку висел соседний балкон. Она прикинула расстояние – сантиметров восемьдесят. Шага должно хватить, только юбка узкая. Лена задрала юбку до пояса, пожалев, что вчера надела такие прозрачные колготки и кружевные трусики. Перекинула через перила одну ногу, затем другую. Она стояла на десятисантиметровом выступе на высоте тридцати метров под порывами сильного ветра. Перила были ледяные, как пальцы смерти.
- Шага хватит, только не смотреть вниз, ты же столько раз об этом читала. Господи, помоги!
Было пора, и Лена сделала шаг.
- Надо было снять сапоги, - с запозданием подумала она.
Ах, если бы этот последний шаг нужно было сделать вчера утром, после теплой постели, кофе и завтрака! Или в июне, когда на балконах нет ледяной корки! Теперь же сил не хватило, и ледяной нарост попался под ногу, и сношенный на просоленных тротуарах носок сапога соскользнул, гирей потянул вниз, в бездну, к смерти. Чудовищным усилием Лена успела схватиться за ускользающий металлический стержень и повисла на соседнем балконе. Отчетливо, как никогда, Лена осознавала происходящее.
- Сегодня, восьмого марта, я вишу на балконе тринадцатого этажа, с замерзшей голой попой, обессилевшая, накачанная клофелином и беременная, и через несколько мгновений рухну вниз. Да уж, сходила в гости!
Вся жизнь Вселенной сосредоточилась теперь в ней самой, центр мира помещался на уровне ее собственного центра тяжести, чуть пониже пупка. И в этот момент всплыло солнце, красное, замерзшее. Оно ослепило Лену, заставило опустить глаза вниз. Балкон внизу тоже был открытым, и носки Лениных ног болтались от него на расстоянии школьной линейки.
- Нужно только слегка раскачаться и спрыгнуть вниз, это совсем нетрудно.
У нее всегда были такие слабые руки, двойки по подтягиванию и отжиманию, она не могла ничего делать над головой, даже шторы повесить не могла. Да и как можно раскачаться на сведенных судорогой, почти примерзших к железу тоненьких руках филологини. Она слегка качнулась, еще немножко, ей помогал ветер.
- Нужно попасть в резонанс, тогда маленьким усилием можно раскачать любую тяжесть.
В школе она была медалисткой, по физике одни пятерки, но на филфаке все, конечно, забыла. Сверху раздался мат, но Лене было все равно.
- Да, не каждому в жизни достается покататься на таких качелях!
Это была ее последняя мысль перед прыжком вниз. Почти потеряв сознание, она приземлилась туда, куда так стремилась. В свою сиюминутную мечту, в Эдем, в Земной Иерусалим, в Золотой Город, прямо на пуп Земли. А балконную дверь уже открывал мускулистый, голый по пояс парень, в спортивных трико, с полотенцем через плечо. Лена вспомнила про юбку, а он кинулся к Лене, схватил на руки, занес в квартиру, ногой закрыл дверь. В комнате было тепло, чисто, работал телевизор, на полу лежали гантели. Парень положил Лену на диван, накрыл пледом.
- Что с Вами случилось?
Лену била крупная дрожь, она не могла говорить. Парень принес чай, суетился, приговаривая:
- Не бойтесь, все позади. Вам нужна горячая ванная, немедленно.
- Нет, в горячую ванную мне нельзя, я жду ребенка.
Оттаивая, Лена заговорила. Когда парень услышал о своем соседе сверху, он выхватил из-под кровати биту и направился к двери.
- Нет, не надо, - зарыдала Лена. – Я хочу, чтобы все, наконец, завершилось. Не нужно крови, не нужно милиции, отвезите меня домой.
- Вам нужно согреться, отдохнуть.
- Умоляю, если вы человек – отвезите меня, иначе я уйду сама.
- Хорошо, как хотите, только машину разогрею.
Через двадцать минут, в теплой куртке и шапке, Лена ехала домой. По дороге она вспомнила, что ключи от квартиры остались в потерянной сумочке. К счастью, у соседки снизу она оставляла запасные. В своем подъезде, прислоненная к стене, Лена, как в тумане, смотрела, как ее провожатый объясняется с разбуженной соседкой, а та, ахает, всплескивает руками, качает головой. Дома она смогла только позволить парню раздеть и уложить себя. Настенные часы показывали половину девятого.
- Ровно сутки, - подумала она, уплывая в спасительный сон.
Проснулась она в пять. Не веря себе, вспоминала вчерашний день. Приняла душ, закутавшись в махровый халат, села в кресло перед телевизором, машинально пощелкала пультом. Праздничные программы мелькали, не затрагивая сознания. У нее будет ребенок. Лена не сомневалась, она уже точно знала, что он с ней. Счастье переполняло ее. Звонок в дверь заставил Лену встать. Она отворила.
- Вы что же так, не спрашивая, открываете?
Перед ней стоял тот самый парень, что-то пряча за спиной.
- Я подумал, Восьмое марта, праздник, а вы одна.
Он достал из-за спины букет, торт и большой черный пакет.
И долго непонимающе смотрел на Лену, которая захохотала, как безумная.
- Не пугайтесь, я сейчас все объясню. Проходите, будем пить чай, но сначала поедим, я умираю с голода.
- В пакете ваши сумка и пальто. Я сходил за ними, ну, и поговорил заодно.
- Спасибо. Но вы не наделали глупостей?
- Не волнуйтесь, все в порядке. Я, кстати, не представился. Игорь.
- Елена.
- Я знаю. Сумочку вашу мне отдали пустой, а содержимое пришлось собирать, так что видел ваш пропуск. Но, кажется, все собрали: ключи, косметику, духи, авторучки, записную книжку. Но косметику я бы на вашем месте выбросил, я изъял ее у Томки.
- Это у рыжей?
- У нее. А пальто нужно стирать.
- Да бог с ним.
Они сидели за столом, Лена в подробностях описывала злоключения вчерашнего дня.
- А ведь это вам котенок все так напутал, - сказал Игорь.
- Ну, что вы, это я сама накликала, все мне скучно было, событий хотелось, вот и получила.
- А мои впечатления представляете? Делаю гимнастику, а на балкон мне прямо с неба падает девушка без юбки.
- Неправда, я была в юбке.
- Но сразу заметить это было непросто. А почему вы так засмеялись, увидев мой букет, он что, некрасивый?
- Вы не поверите, но мой вчерашний букет был точно такой же. И торт точно такой. Так что здесь и без котенка чудес хватает. Кстати, нужно позвонить Калерии Ивановне. А завтра я возьму отгул и съезжу к ней непременно.
- Завтра вам нужно в консультацию.
- С утра в консультацию, а потом к Калерии.
- Нет уж, я больше вас к ней одну не отпущу, провожу вас, если, конечно позволите. Смотрите, какой странный номер, просто невероятный: восходящий шестизначный стрит.
По телевизору показывали праздничный тираж лотереи, необыкновенный номер сорвал джек-пот, и восторг ведущего был безграничен.
- Нам вчера подарили билеты этой лотереи, но я никогда не выигрываю. Куда же я его дела? В папку сунула. А папка-то моя где? Господи, я даже не знаю, где я ее оставила. Разве теперь вернешь? Жаль, конечно, там были мои стихи, редакторская правка, сборник готовлю к публикации. Но ничего страшного, дело поправимое.
- Вы стихи пишете?
- Ну, какой филолог не пишет стихов? Так, для собственного удовольствия.
Они поженились в июне. Животик у Лены был уже большой, и будущая дочка бойко била в него ножкой, поэтому белое платье самой невесте казалось неуместным. Но Игорь настаивал, и директриса уговаривала:
- Что ты, Леночка, такое событие, такой чудесный парень. Нет, только в белом, не обращай ни на кого внимания.
Лена и не обращала. И зря завистники говорили, что Игорь женился на ней из-за денег. Шутка ли, больше шести миллионов, гора деньжищ! Ведь когда пришла кондукторша, на небесах все было уже решено, и между ними все было ясно. А деньги, ну что ж, очень приятный свадебный подарок.
Она ввалилась в квартиру часов в восемь, толстая, запыхавшаяся. Трезвонила так, что Лена испугалась, и открывать пошел Игорь.
- Не узнала меня? Да вчера, в троллейбусе, помнишь? Растеряха, вышла, а папку-то уронила. Я открыла, а там стихи, анкета, фотография. Отнесу, думаю, девке, а то праздник, а она, поди, переживает. Я вчера-то до двенадцати, а сегодня с утра выдернули, хотя смена и не моя. Но праздник, а работать некому, все понахватали себе справок, волынщицы. Так что я отработала – и сюда. На свою папку и больше не теряй. Стихи душевные, я почитала. А за торт ты зла на меня не держи, знаешь, как за день нервы надерут, вот и гавкаешь, как собака. Я зашла в кондитерскую, хотела тебе другой купить. Да куда там, пусто, как в девяностом году. Мужики расстарались.
- Спасибо огромное, не стоило так беспокоиться, проходите, попьем чаю, а торт у нас есть.
- Да нет, пойду я. У вас, я смотрю, тут дело молодое.
Кондукторша отнекивалась, но видно было, что чаю с тортом ей очень хочется.
- Снимайте-ка пальто, - решил за всех Игорь. – У нас уже все накрыто.
И уже позднее, когда вволю напившись чаю и всласть наговорившись, добрая женщина ушла, Игорь уговорил Лену почитать стихи. Она взяла папку, развязала тесемки, открыла. В ней, поверх смеющейся Лениной фотографии, лежал лотерейный билет. А номер на нем ошеломлял своим неправдоподобным совершенством.
Рассказ был закончен, и настойчиво требовал читателя. Но кого именно? Немного подумав, я отправила его по электронной почте своему новому знакомому со следующей припиской:
"Уважаемый Михаил!
Следуя Вашему совету, я написала рассказ, который и посылаю Вам в надежде, что Вы прочтете его и выскажете свое мнение Вы мой первый читатель, и Ваше впечатление для меня чрезвычайно важно.
Александра".
Я ждала ответа, словно школьница, написавшая первое любовное письмо, но он пришел только через четыре дня, когда я уже решила, что парень на меня наплевал:
"Дорогая Александра!
Очень милый, но слишком женский рассказ. Свадьба, рождение ребенка и выигрыш – и все в одном флаконе. Вполне достаточно было бы чего-нибудь одного. Но язык неплохой, хотя чрезмерный. Думаю, Вам надо продолжать.
Ваш Михаил"
Послание прояснило мои желания. Оказывается, я ждала не любого ответа, а похвалы, и парень меня рассердил. Надо же, написать такое женщине, которая недавно излила тебе все наболевшее, и которой ты сам порекомендовал занятия литературой как лекарство от депрессии! Мой язык чрезмерен, а твоя похвала недостаточна, этак прописанное тобой лекарство может обратиться в яд. Мерзавец, настоящий мерзавец! Раньше я бы долго переживала по поводу такой оценки, но теперь у меня был готов уже второй рассказ, и я села править текст.
Игра
Не судите меня строго, ибо ничтожен я и жалок, мал и сир. Не судите меня, ибо недалек я и глуп. Не судите меня, ибо я безмерно несчастен. Не судите меня, ибо в сердце моем нет веры, а лишь одно отчаяние. И позвольте рассказать вам, как я, червь, задумал познать беспредельность Бытия и пределы человеческих возможностей, а познал всего лишь глубины своего скудоумия и собственной слабости.
Может ли человек понять себя в большом городе, в этом суетном муравейнике, где теряется великое и бесследно исчезает малое? Может ли он прикоснуться к сокровенному, почувствовать сакральное, увидеть запредельное? Удастся ли ему постичь йогу, передвигаясь в городском транспорте? Получится ли у него проникнуть в тайны каббалы, питаясь пищей из супермаркета? Как понять ему мудрость гностиков в шуме панельной пятиэтажки? Нет, лишь уединение может указать страждущему истинный путь, и только монахи, схимники, анахореты и отшельники ступали на него. Старчество знало, что делает, когда уходило и скрывалось.
И вот я, ничтожный, решил сыскать хотя бы относительное уединение. И, дождавшись отпуска, отправился в путь. Пустыня нужна отшельнику, только пустыня. Но не сыскать ныне в отечестве нашем приличную пустыню, разве что ледяную, так что современному отшельнику следует довольствоваться не пустыней, а пустошью. Ее-то и я присмотрел много лет назад, когда беззаботным студентом ездил на археологические раскопки. Степь, родимая степь, должна заменить нам азиатские пустыни.
Запасся я малым количеством воды и совсем малой толикой пищи, палаткой, скромной одеждой, сел в поезд, сошел на крохотном полустанке, прошел километров семь пешком, и решил, что на месте. Здесь и раньше было немноголюдно, лишь курганы, ветер, да небольшое село в нескольких километрах, а теперь стало совсем пустынно.
Отдохнул, поставил палатку, и стал потихонечку жить, пытаясь очистить душу и успокоить тело. Люди меня не посещали, животные навещали лишь мелкие, даже птицы редко пролетали. Так что покой мой могли смутить лишь кузнечики, стрекочущие от зари до зари в сухой горячей траве.
Но прихотлив человеческий ум! В этом блаженном покое, в этом непривычном уединении мысли мои приобрели особо суетное и незначительное направление. Если даже в метро меня порой посещали серьезные мысли, если даже в лифте удавалось задуматься о бесконечности, то здесь, на степном просторе, в голову лезло только мелкое. И первые два дня думалось мне о всякой ерунде, вспоминался исключительно жизненный мусор, всякая чушь и пересортица. То думал я о почему-то запомнившейся прохожей тетке, то часами вспоминал фамилию сиюминутного политика, то твердил про себя слова бессмысленной песенки. Помыслить хоть что-нибудь значительное никак не получалось.
А на третий день со мной случился конфуз иного рода. Никогда прежде не увлекался я блудом, в плотских своих желаниях был вполне скромен и, случалось, не знал телесных утех месяцами. Но теперь мне безумно захотелось женщину, я стал просто одержим желаниями и видениями. И никогда прежде мое желание не было столь безадресным: я хотел любую, мне грезились рельефы женских тел, все равно чьих. Я рассматривал выпуклости и впадинки, округлости и ложбинки, перси и ягодицы, мысленно называя все эти вожделенные места совсем другими непристойными словами. Никогда я не был всеядным, а теперь бы удовольствовался тем, от чего прежде бы с негодованием отказался. Плоть моя, которую я собирался смирять и умерщвлять, жила своей собственной жизнью, восставала и вздымалась. И я, мечтавший обратить к небу душу, вынужден был наблюдать, как к небесам устремляется самая греховная часть моего взбунтовавшегося тела. Размышляя об этом позднее, я пытался объяснить столь непривычное поведение своего тела многими пустяшными обстоятельствами, например, свежим воздухом и отсутствием суеты, позволившими моим членам отдохнуть и налиться соками. Но потом-то, конечно, понял, что непривычное поведение моей плоти и странное состояние моего духа было вызвано более существенными причинами. Бороться с плотью было трудно, и мысли мои были в стороне от праведного покойного течения. Я пытался отвлечься при помощи привезенных с собой книг, но даже самые невинные слова в них приобретали порочный смысл, каждая история имела греховный подтекст, рождая в воспаленном мозге непристойные картинки. Не желая становиться крамольником, я отложил книги.
Через три дня подошли к концу мои скромные припасы, испортилась вода. Я сходил к колодцу, что был километрах в трех от моего временного пристанища, а есть решил прекратить совсем. Думалось мне тогда, наивному, что легкость плоти позволяет достичь высоты помыслов, что пустота желудка эквивалентна духовной полноте. Мне бы вспомнить тогда, глупцу, про то, как худы манекенщицы, не помышляющие ни о чем, кроме собственной плоти; как безмозглы те, кто одержим похуданием, - глядишь, я бы понял, что не отсутствие пищи пробуждает дух. Но подобные мысли не посетили меня, и я отождествил пост и голодание. Эх, глупцом я был, глупцом и умру. Первым результатом моего прискорбного заблуждения стало то, что уже на шестой день я не мог думать ни о чем, кроме пищи.
Я хотел, желал, алкал, вожделел пищу, еду, жратву, жрачку. Я мысленно хлебал супы, борщи, рассольники и харчо. Я накалывал на вилки котлеты, тефтели и люля-кебабы. Я вылавливал из соуса кусочки бефстроганов, поджарок и азу. Я разрезал ножом стейки, ростбифы, лангеты. Я вылизывал салатницы и супницы, подтирал хлебом тарелки. Я заедал все это огурцами, помидорами, перьями лука, хвостами укропа, петрушки, базилика. Я хрустел яблоками и морковью, брызгал апельсином. Я вспоминал недоеденное, оставленное на тарелках, выброшенное в мусоропровод съестное. Я бы с радостью оказался около ресторанного мусорного бака.
На восьмой день мне расхотелось есть, совсем расхотелось. Стало мне легко и свободно, и я снова взялся за книги. Но странное дело: мне, посвящающему в городе чтению всякую свободную минуту, теперь не читалось. Чтение вдруг стало трудом, тяжелым и безрадостным, не приносящим ничего, кроме усталости. Я читал книги, как тупой, но прилежный ученик в школе для детей с отставанием в развитии читает неинтересный учебник: отбывая повинность, просто складывая буквы в слова, не понимая смыслов и не видя образов. Я мучился, но старался, полагая прилежанием преодолеть вдруг одолевшее меня скудоумие. Но вечером того же дня от этого многотрудного занятия меня отвлек приход незнакомца.
Он пришел оттуда же, откуда неделю назад пришел я: с запада, со стороны железной дороги. И знаете, доктор, он и похож был на меня: невысокий, субтильный, в неприметной одежде. Я сидел около палатки, когда незнакоме
Обсуждения Простирание жизни