Пастух

Пастух

     Этот рассказ я  передаю  от  первого лица  так,  как  и услышал его от своего отца:      «… Жили мы в станице Михайловской, в саманной хатке,  которую нам выделил помещик для жилья при условии, что за это жильё мы должны отработать столько, сколько он посчитает нужным, а на хлеб мы должны зарабатывать сами.    Мы – это мама, я, двое старших братьев – Миша и Петя, а также старшая сестра – Нина.   В январе, на старый Новый год,  мне исполнилось пять лет, Мише было десять лет, Пете – восемь, а Нине  было одиннадцать лет.    Хатка, в которой мы жили, была маленькая, но тёплая.    Пол был земляной – земь, как его все называли. Хатка была покрыта соломой,  внутри более половины занимала русская печь, стояла одна кровать, стол, за которым мы все не помещались и лавка, достаточно широкая, чтобы на ней можно было спать.    Дверь сразу выходила на улицу, а над ней был лаз на чердак.     Никакой лестницы не было, поэтому на чердак лазили по двери.     Все работали у помещика,  кроме меня.   Мама – прислугой в доме,  Нина – в саду и в огороде,  Миша и Петя помогали  на скотном дворе кормить животных,  убирать навоз в коровнике, в конюшне и в свинарнике.  Часть навоза  осенью и ранней весной вывозилось на поля, а некоторая его  часть, с разрешения управляющего, развозилась по дворам работников.    Привозили навоз и нам.   Его перемешивали с соломой и делали  кизяк, которым и топили всю зиму.   Перемешивали навоз с соломой ногами и моей задачей, пока остальные были на работе, набивать этим месивом специальные формочки из деревяшек  и   выставлять их на солнце.   После высыхания получались брикеты, которыми и топили всю зиму, так как ни дров, ни угля в ту пору ни у кого, кроме помещика, не было.     Сколько я помню себя, мне всё время хотелось есть.   Постоянных работников кормили у помещика один раз обедом на кухне, а всем остальным помощникам и наемным рабочим на день давали краюху хлеба и бутылку отходов от молочных продуктов – обрат, сыворотка или пахта.  Но это была еда.   Голод мучил меня целый день и только вечером, когда все приходили с работы, мне что-то доставалось от тех остатков, что они приносили с собой,  а то, что приносила мама, делилось на всех.     И тогда я решил – надо устраиваться на работу, чтобы прокормить себя и, возможно, помочь семье.     Никому я об этом не сказал.   И утром, когда все ушли на работу,  я пошёл в помещичью усадьбу  на хоздвор,  где управляющий распределял на работу наёмных рабочих.      После того, как он освободился, я подошёл к нему и попросил его дать и мне тоже  какую-то  работу.   Он внимательно осмотрел мой скелет, обтянутый кожей,  и спросил – «А что ты можешь, пацан?».  И на мой ответ, что я хорошо бегаю, он засмеялся и спросил – «А чей ты сын?».  Я ответил и тогда он, подумав, сказал – «Ну хорошо, приходи завтра утром, будешь пасти гусей».    Моей радости не было конца, и домой я летел, словно на крыльях.    Вечером я всем объявил, что меня взяли на работу,  и что я буду пасти гусей.     Мама заплакала, а все остальные только рассмеялись.   Но я про себя решил, что докажу всем, что я сам заработаю себе на хлеб и не буду обузой для семьи.    Правда, при этом я и не представлял, с чем мне придётся столкнуться на этой работе.     Была весна, за зиму около десятка гусынь, оставленных осенью на развод,  нанесли яиц, и к весне каждая из них вывела не менее десятка гусят.    Получилось гусиное стадо, более сотни штук, во главе с огромным гусаком.    Пока гусята были маленькие, стадо держали в загородке, но к этому времени гусята подросли, в загородке им стало тесно и решили стадо гусей выгонять на выпас.     Моей задачей было охранять и защищать стадо от бродячих собак, которые отощали за зиму,  и коршунов.    Гусята ещё были практически голые  и для коршунов были лёгкой добычей.      Но самой сложной задачей для меня в первые дни было выстоять перед гусаком.   Гусак был большой и сильный, головой он был  мне до подбородка, и  от него сильно доставалось.    Наверно, он считал, что я хочу напасть на стаю и отбивал меня от неё всеми своими силами.    В первый же день, когда я выгнал это стадо на луг,  он внезапно напал на меня, сбил с ног, топтал и щипал меня своим клювом, а потом  хвастался перед своими гусынями своей победой.    Почти целую неделю после этого я ходил весь в синяках и ушибах,  но на следующий день я вооружился достаточно длинной и крепкой палкой и, когда он пытался напасть на меня,  я выставлял эту палку перед собой и не допускал его к себе.

Через несколько дней,  когда мы с ним, защищая стаю,  отбивались от нападения собак,  и они  едва не загрызли  его самого, он перестал нападать на  меня, признавая за своего.    В этой драке ему повредили крыло,  и он волочил его по земле, а я отделался только одним укусом, который долго не заживал.    Но теперь мы дружили и охраняли свою стаю вместе. При этом я убедился, что гусь – самая умная птица, способная и на битву, и на дружбу.    На самое главное было в том, что я, получив краюху хлеба и бутылку с сывороткой или пахтой,  не  был  таким голодным, как раньше, и даже окреп физически, хотя мне и приходилось бегать целый день, чтобы моё стадо не разбегалось,  и было в сохранности.   Гусята подрастали быстро, травой они набивали свой зоб так,  что порой трава торчала у них  из клювов, но воды поблизости не было.    Гусь – птица водоплавающая и я понимал, что проблему с водой для них надо было как-то решать.       На свой страх и риск я погнал своё стадо к реке Синюхе, которая протекала невдалеке, хотя управляющий и говорил мне, что этого делать не надо.    Весной эта речка становилась очень многоводной и бурной и затопляла всю низину.   Вода в ней была постоянно мутной, а течение быстрым.     Берега были достаточно высокие и обрывистые.     К тому времени  вода уже сошла с низин и  река вошла в свои берега.    Трава на этих заливных лугах была густая и сочная.   Только стая моя рвалась не к траве, а к воде.     Несмотря на мои усилия, вскоре все гуси оказались в воде, в том числе и гусята, которые кубарем скатывались с крутого берега.    Плавали они прекрасно и держались возле берега, где течение не было таким быстрым.     До вечера я просидел на берегу и когда гусак, а за ним и вся стая пыталась выбраться на берег, мне пришлось самому спуститься в воду, подсаживать больших гусей, а гусят буквально выбрасывать на берег по одному.      В этот вечер я пришёл домой мокрый, грязный и замёрзший, так как вода в Синюхе была ещё холодная.

       Утром, по совету мамы, я взял с собой вместо палки  небольшую лопатку и погнал свою стаю на луг.   Как я ни старался, вся стая бегом устремилась по уже известной дороге прямо к реке и, когда я прибежал к реке, все они уже были в воде.    С одной стороны, можно было не беспокоиться о безопасности стаи, так как ни собаки, ни коршуны в воде им были не страшны, но, с другой стороны, я думал, что в воде им нечего будет есть и они будут плохо расти, но это их мало беспокоило.   Они весело шебуршали своими клювами в тине и в грязи возле берега, что-то там выискивая, а мне ничего не оставалось делать, как смириться с этой участью.

      Я понял, зачем мама посоветовала мне взять лопатку, и начал потихоньку обрывать крутой берег, делая более пологий спуск к воде.     К вечеру, когда стадо надо было возвращать домой, спуск был готов, и все гуси без моей помощи вылезли на берег.  По дороге домой через луг гуси так нахватались травы, что были с полными зобами, что меня и успокоило.     Я знал, что в реке водилось очень много раков и, чтобы не сидеть без дела на берегу, я сплёл из проволоки раколовку  и стал ловить раков.     Чтобы привлечь раков в раколовку,  мне надо было поймать лягушку и содрать с неё шкурку.   Мясо у лягушки было белое, как у курицы. Эту ободранную лягушку я привязывал к раколовке и опускал в воду.   Через минуту я вытаскивал раколовку из воды с двумя или тремя раками.   К вечеру у меня уже было целое ведёрко раков.    Дома мы варили этих раков и с удовольствием их съедали.    Все были сыты и довольны, а я гордился тем, что не только перестал быть обузой для семьи, но и приносил какой-то достаток в семью.     Так и продолжалась моя работа пастухом до осени.   Все гусята выросли, оперились и стали подниматься на крыло.  С этого момента и закончилась моя работа, так как всех гусей стали держать в загоне и откармливать на убой.  Иногда я приходил к загону и они криками приветствовали меня, считая меня членом стаи, а гусак подходил к ограде и клал свой клюв мне в ладошки.   Так и стояли мы с ним, словно приветствуя  или  и прощаясь друг с другом.    Гуси – самые умные птицы и они понимали, что их ждёт.   Иногда в их глазах мне виделась какая-то укоризна, что я – член их стаи, на свободе, а они в неволе.  Этого я не мог выносить и со слезами уходил.     Через некоторое  время  докатилась и до нас Гражданская война, о которой мы знали только по слухам.  Помещик, забрав семью, куда-то уехал, бросив свой дом и всё своё хозяйство.    Работы лишились все, но хозяйство надо было спасать, и жители решили разделить его между собой.    Так  как взрослых мужчин в нашей семье не было, то земли в поле, которую надо было пахать и сеять, нам  не выделили, зато возле хатки нарезали землю для огорода,   а  из стада нам досталась стельная корова с запасом корма для зимы.      Всё это и позволило нам выжить в то суровое время.     Что стало с моими гусями, я не знаю, но мама говорила, что они пошли на корм то белых, то красных отрядов, проходящих через станицу, так как становились лёгкой добычей их фуражиров…».