Она смотрит на них во все глаза, точно хочет пресечь их силой взгяда, и вдруг видит что-то уже совсем, совсем невообразимое:
Они идут прямо на него. Они приняли его за дерево. Да, конечно. Они его в упор не видят.
И – о, какой крик! Какой страшный крик!.. Люди останавливаются, оглядываются. «Что это? Птица какая-то прокричала?» - растерянно говорит молоденькая девушка, глядя на своего спутника с транзистором. «Не знаю, милая. Мало ли здесь всяких незнакомых птиц в этом заповеднике. Мало ли здесь...». Он не договаривает. Крик повторяется. И люди в некотором смятении уходят дальше, а Ольга бежит, а может быть летит туда, к нему. Это, конечно, он кричал... Хотя, Господи, как похоже на Машу, на Белкину Машеньку! Сердце, которое только что готово было разорваться от счастья, разрывалось от боли. Вот она уже около него. Он лежит на земле. Лицо и руки в крови. Глаза закрыты.
Ольга кладет руку на его лоб. Он совершенно холодный. Нет, нет! Нет!.. Не может быть! — кричит ее сердце. Она зачерпывает ладонью воду из озера, смачивает его лицо. Обхватывает его голову руками.
И вот глаза открываются. Смотрят на нее молча. Потом он видит кровь на своих руках, чувствует ее на лице.
— У меня был приступ. И я расшибся, — тихо говорит он и медленно садится.
«Какой приступ? — думает она. — Неужели он не знает, что люди сшибли его и прошлись ногами по его лицу, рукам... Неужели он не знает?..»
— Простите меня. Я напугал вас. Благодарю вас. Я сам.
— Не надо. Не вставайте. Я хочу, чтобы вы полежали. Я сейчас вымою вам лицо и руки. Я сейчас помогу вам.
Ей кажется, нет, она уверена, что вся ее жизнь была подготовкой к этой минуте, подготовкой к тому, чтобы суметь помочь ему. Может быть, она для этого только и родилась на свет.
И вдруг он говорит уже совсем другим, удивительным голосом. Если бы озеро смогло заговорить, у него был бы этот голос — чувствует Ольга и застывает.
— Так ты увидела меня? Увидела, когда никто не видел?
Глаза Ольги полны слез. Они не проливаются, а только переполняют глаза.
— Что удивительного в том, что я увидела? — тихо-тихо отвечает она. — Скажи лучше, как это они могли не видеть?! Разве можно не видеть?!
На самом ли деле говорили они эти слова? Или это говорило Озеро и Деревья? Да, озеро и деревья. Но это-то и есть «на самом деле»...
— Вы из пансионата? — спрашивает он уже другим голосом, которым говорят только слова.
— Да, из пансионата, — отвечает она так же. — А вы?
— Я живу здесь, недалеко, на холме. У меня здесь избушка.;
* * *
— Меня зовут Эфраим, - говорит он.
— Почему - Эфраим? – слегка удивляется она. Но ей тут же становится это безразлично. Как бы ни звали, это он.
— Эфраим Аданов.
— Да, да, я знаю.
Он удивленно вскидывает глаза и так же быстро перестает удивляться.
И вот она впервые видит его картины, а он – человека, который знает наизусть его стихи, которые, как он думал, и вовсе никто не знает. Кроме узкого кружка друзей – никто. И вот...
Картин здесь было мало. Основное – в Москве. Но – с нее достаточно. Из озера Сариклен рождалось озеро Сариклен.
Взглянув на эти картины, нельзя было сомневаться, что Озеро – живое, что оно глядит на вас, что Оно – любит вас, что оно вас ждет... Это великое ожидание, этот зов, эта просьба, обращенная к душе – вот что было на картинках. Озеро? Само ли озеро? Озеро было прозрачно. И сквозь него, как сквозь легкое облако, просвечивало еще что-то и еще.... Что? Здесь присутствовала нечто, чего не передать ни кистью, ни словом. Главное было то, что ни в одну картину не вмещается. Картина была лишь путем Туда... Бесконечным путем в Бесконечность...
И Ольга вошла в Бесконечность.
— Да... да... – услышала она обрывок фразы. – До сих пор были мои картины и зрители. А вы и есть моя картина.
— Что? – не поняла она. И вдруг опять перестала слышать. И снова слова:
— Озеро – одно. Одинокий глаз. Полная одинокость. Люди на берегу. Где бы они ни были, люди – около. А Оно – одно... Но вот я увидел лицо, которое и есть Озеро. Озеро Сариклен.
Заря отгорела. Сумерки. Первые звезды. Маленький костер на холме. И огромное молчание.
Он подбросил поленьев в костер, сел и неожиданно сказал:
— Люди считают, что мир держится сам собой. Греются у костра. И совсем не думают о том, кто его разжег. И о том, что огонь надо все время поддерживать. Все-все время...
Поленья потрескивали. Чуть шуршали ветки. А его голос сливался с этими ритмами, с этими звуками:
— Рожают, хоронят... Но разве можно просто похоронить и все? Или родить и выбросить в мир душу — на ветер, на дождь, на мор, на боль... Нет, это невозможно. И живых, и мертвых надо поддерживать. Вот так, как этот костер. Как поддерживать мертвых? Да так же, как и живых. Всем нужно воскресение. Воскресение и жизнь вечная. Без вечной жизни не будет и этой временной. Это, в сущности, так очевидно. Не будет жизни, как костра без дров. Воскресение — это наше дело, дело всех душ — собирание Духа. Духа, а не косточек. Но капле, по крошке, за мигом миг...
Слова его перешли в стихи. Как-то сами собой:
И вовсе им ничто не чуждо
Земное. Вовсе нет стены.
Но мертвым нужно, мертвым нужно
Гораздо больше Тишины.
Вот той, что накопили горы
И лес, тысячелетний лес...
Гораздо более — простора,
Гораздо более — небес,
Полей и моря, чем собрала
Душа на смерть свою в запас.
Все, что даем мы, — им так мало!
Им нужно больше, больше нас!
О, так неизмеримо много
Живого духа нужно им! —
Наверно, столько, сколько Богу,
Чтоб сделать мертвого — живым!
Вот столько и надо собрать, чтобы был Простор и была тишина, чтобы не угасала жизнь. Жизнь — это костер, в который нам надо подбрасывать поленья... Только то, что сгорает, не умирает.
Сейчас... сей-час... Все глубже,
внутрь, в упор.
И — собран Дух. — Аз есмь! И вот тогда-то
Выходишь ты в торжественный простор,
В великую расправленность заката.
И тянутся объятия зари,
И в этом нескончаемом полете—
Единый возглас: «Господи, бери!»
О, убыль мира... Истонченье плоти...
Одному почти невозможно выдержать это. Но если нас хотя бы двое!..
Они идут прямо на него. Они приняли его за дерево. Да, конечно. Они его в упор не видят.
И – о, какой крик! Какой страшный крик!.. Люди останавливаются, оглядываются. «Что это? Птица какая-то прокричала?» - растерянно говорит молоденькая девушка, глядя на своего спутника с транзистором. «Не знаю, милая. Мало ли здесь всяких незнакомых птиц в этом заповеднике. Мало ли здесь...». Он не договаривает. Крик повторяется. И люди в некотором смятении уходят дальше, а Ольга бежит, а может быть летит туда, к нему. Это, конечно, он кричал... Хотя, Господи, как похоже на Машу, на Белкину Машеньку! Сердце, которое только что готово было разорваться от счастья, разрывалось от боли. Вот она уже около него. Он лежит на земле. Лицо и руки в крови. Глаза закрыты.
Ольга кладет руку на его лоб. Он совершенно холодный. Нет, нет! Нет!.. Не может быть! — кричит ее сердце. Она зачерпывает ладонью воду из озера, смачивает его лицо. Обхватывает его голову руками.
И вот глаза открываются. Смотрят на нее молча. Потом он видит кровь на своих руках, чувствует ее на лице.
— У меня был приступ. И я расшибся, — тихо говорит он и медленно садится.
«Какой приступ? — думает она. — Неужели он не знает, что люди сшибли его и прошлись ногами по его лицу, рукам... Неужели он не знает?..»
— Простите меня. Я напугал вас. Благодарю вас. Я сам.
— Не надо. Не вставайте. Я хочу, чтобы вы полежали. Я сейчас вымою вам лицо и руки. Я сейчас помогу вам.
Ей кажется, нет, она уверена, что вся ее жизнь была подготовкой к этой минуте, подготовкой к тому, чтобы суметь помочь ему. Может быть, она для этого только и родилась на свет.
И вдруг он говорит уже совсем другим, удивительным голосом. Если бы озеро смогло заговорить, у него был бы этот голос — чувствует Ольга и застывает.
— Так ты увидела меня? Увидела, когда никто не видел?
Глаза Ольги полны слез. Они не проливаются, а только переполняют глаза.
— Что удивительного в том, что я увидела? — тихо-тихо отвечает она. — Скажи лучше, как это они могли не видеть?! Разве можно не видеть?!
На самом ли деле говорили они эти слова? Или это говорило Озеро и Деревья? Да, озеро и деревья. Но это-то и есть «на самом деле»...
— Вы из пансионата? — спрашивает он уже другим голосом, которым говорят только слова.
— Да, из пансионата, — отвечает она так же. — А вы?
— Я живу здесь, недалеко, на холме. У меня здесь избушка.;
* * *
— Меня зовут Эфраим, - говорит он.
— Почему - Эфраим? – слегка удивляется она. Но ей тут же становится это безразлично. Как бы ни звали, это он.
— Эфраим Аданов.
— Да, да, я знаю.
Он удивленно вскидывает глаза и так же быстро перестает удивляться.
И вот она впервые видит его картины, а он – человека, который знает наизусть его стихи, которые, как он думал, и вовсе никто не знает. Кроме узкого кружка друзей – никто. И вот...
Картин здесь было мало. Основное – в Москве. Но – с нее достаточно. Из озера Сариклен рождалось озеро Сариклен.
Взглянув на эти картины, нельзя было сомневаться, что Озеро – живое, что оно глядит на вас, что Оно – любит вас, что оно вас ждет... Это великое ожидание, этот зов, эта просьба, обращенная к душе – вот что было на картинках. Озеро? Само ли озеро? Озеро было прозрачно. И сквозь него, как сквозь легкое облако, просвечивало еще что-то и еще.... Что? Здесь присутствовала нечто, чего не передать ни кистью, ни словом. Главное было то, что ни в одну картину не вмещается. Картина была лишь путем Туда... Бесконечным путем в Бесконечность...
И Ольга вошла в Бесконечность.
— Да... да... – услышала она обрывок фразы. – До сих пор были мои картины и зрители. А вы и есть моя картина.
— Что? – не поняла она. И вдруг опять перестала слышать. И снова слова:
— Озеро – одно. Одинокий глаз. Полная одинокость. Люди на берегу. Где бы они ни были, люди – около. А Оно – одно... Но вот я увидел лицо, которое и есть Озеро. Озеро Сариклен.
Заря отгорела. Сумерки. Первые звезды. Маленький костер на холме. И огромное молчание.
Он подбросил поленьев в костер, сел и неожиданно сказал:
— Люди считают, что мир держится сам собой. Греются у костра. И совсем не думают о том, кто его разжег. И о том, что огонь надо все время поддерживать. Все-все время...
Поленья потрескивали. Чуть шуршали ветки. А его голос сливался с этими ритмами, с этими звуками:
— Рожают, хоронят... Но разве можно просто похоронить и все? Или родить и выбросить в мир душу — на ветер, на дождь, на мор, на боль... Нет, это невозможно. И живых, и мертвых надо поддерживать. Вот так, как этот костер. Как поддерживать мертвых? Да так же, как и живых. Всем нужно воскресение. Воскресение и жизнь вечная. Без вечной жизни не будет и этой временной. Это, в сущности, так очевидно. Не будет жизни, как костра без дров. Воскресение — это наше дело, дело всех душ — собирание Духа. Духа, а не косточек. Но капле, по крошке, за мигом миг...
Слова его перешли в стихи. Как-то сами собой:
И вовсе им ничто не чуждо
Земное. Вовсе нет стены.
Но мертвым нужно, мертвым нужно
Гораздо больше Тишины.
Вот той, что накопили горы
И лес, тысячелетний лес...
Гораздо более — простора,
Гораздо более — небес,
Полей и моря, чем собрала
Душа на смерть свою в запас.
Все, что даем мы, — им так мало!
Им нужно больше, больше нас!
О, так неизмеримо много
Живого духа нужно им! —
Наверно, столько, сколько Богу,
Чтоб сделать мертвого — живым!
Вот столько и надо собрать, чтобы был Простор и была тишина, чтобы не угасала жизнь. Жизнь — это костер, в который нам надо подбрасывать поленья... Только то, что сгорает, не умирает.
Сейчас... сей-час... Все глубже,
внутрь, в упор.
И — собран Дух. — Аз есмь! И вот тогда-то
Выходишь ты в торжественный простор,
В великую расправленность заката.
И тянутся объятия зари,
И в этом нескончаемом полете—
Единый возглас: «Господи, бери!»
О, убыль мира... Истонченье плоти...
Одному почти невозможно выдержать это. Но если нас хотя бы двое!..
Обсуждения Озеро Сариклен