В объятиях Морфея. Сновидения

Содержание:

Письмо Редактору
ОНА
Зверёк
"Рассказ о том, как я люблю моего начальника"
Безумец (Дарксайдовское настроение)
Лунатик
Господин Неспеша
Красный петух (рассказ-тень)
Письмо учёному брату
Глухой тракторист
"Прощай, дядя!.."
"Тсс!.." (совершенно правдоподобная история)
Человек из прошлого (рассказ психиатра)
Сосед
На перекрёстке
Снеговик
Балкон
Пуговица
Приходящие
Сон во сне
Прыщавая
Паук
После бани
Эксперименты с цветом
Комический случай
На карнавал
Кришна
Письмо любимой

Письмо Редактору

ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО

Главному Редактору литературно-художественного и общественно-политического журнала "Современное Движение"

От редакционной коллегии.

Г-н Редактор! Нам удалось обнаружить рукописный замысел новой книги писателя О`Нейвы, с коим Вами заключен договор на издание его произведений. С сожалением сообщаем Вам, что для нашей редакторской, а затем и для издательской сторон необходимо - в самое кратчайшее время! - расторгнуть этот договор, ибо, впоследствии, уверяем Вас, мнимое сожаление это обернётся настоящей приятностью: избавлением Вашим и журнала "СД" от отношений с сим писателем, что, конечно же, доброжелательно отразится на репутации всей писательской организации страны.

Дело в том, что с этим писателем вообще не надо иметь никаких дел. Поддержание каких-либо отношений с людьми подобного рода не просто не сулит ничего доброго и полезного, но и очень опасно, ибо это идёт вразрез с идеологией Партии и противоречит курсу нашего Движения, единственно правильного и передового в целом мире.

Не будем говорить Вам о том, как нам удалось обнаружить сею рукопись - это не тема нашего письма; но впоследствии мы рассмотрим и этот, во многом очень деликатный, вопрос.

Теперь же скажем, что замысел этот - собственно, не замысел, а больше, чем замысел - это черновой рукописный вариант (единственный ли?) возмутившей нас повести.

Да, это возмутительно, что пишет Нейва! Это, единодушно считаем, не литература в большом смысле слова. Это какой-то сумбурный полу-богословский трактат психологического характера. (Или, скорее, психического.) Сочинение бандитское! Измышления для нас, приверженцев всеславного и всесильного Движения (да и для всех честных людей), измышления абсолютно вредные и крайне опасные.

Рабочее название повести - "Преодоление Пропасти". Какое нахальное название! - полное безвкусицы. Содержание её следующее.

(Хотя, само содержание повести описывать не будем, ибо это займёт много места и отнимет уйму драгоценного для нас времени - повесть слишком длиннa. Да и банально оно, это содержание, чтобы о нём говорить. Впрочем, оно ещё терпимо. Но вот ключевые (основные) моменты, вокруг которых завертелись сиё повествование, не выносят никакой критики. И как раз о них-то мы и поговорим. Это и есть предмет разговора.)

Главный герой повести - литератор Ларин - написал книгу. Книгу весьма-весьма странную. Скажем больше: прeстранную. Да он, собственно, и сам - Ларин - очень странен. Об этом можно судить не только по его отличительной от других внешности и по образу жизни, отличительному от других, но и - что главное! - по его книге, отличительной от книг других авторов, ибо в книге-то этой и есть весь главный, так сказать, фокус. Ларин признаётся, что основой всех его произведений являются сны (сновидения). Вот послушайте: "Страшное дело! Мистическое! Мои сны невероятны, они чудовищны, немыслимы и непредсказуемы. Фантастичны! Я мучаюсь, страдаю... я боюсь.... Но я жду снов. Радуюсь им. Сны питают меня, приносят мне душевный покой. Я без них жить не могу. Это мой наркотик. Это земля моя, родина, моя почва. И сны для меня не только основа моего творчества, сны - это основа основ всей моей жизни. Я живу ими. И я их... пишу, - по мере своих слабых сил. Пишу, и буду писать, пока могу, чего бы ни случилось". И вот своего героя Ларин берёт, конечно же, из сна.

Справедливости ради оговоримся, что литератор Ларин не сумасшедший, на учёте у психиатра, как неоднократно уверяет О`Нейва, не состоит, иначе он не смог бы написать свою книгу, что, конечно же, весьма разумно. Впрочем, публиковать своё сочинение он был, с самого начала, не намерен.

Так вот, в его книге, как пишет О`Нейва, происходят любопытные вещи. Некий гражданин, герой книги, размышляет среди друзей и наедине с собой о невероятнейших вещах. О чём?.. Если Ларин, как автор, хоть и не гений, но человек вполне здравомыслящий, то его герой - 100-процентный параноик, в чем Вы и убедитесь вскоре. У него даже нет своего имени, он обозначен Лариным просто как Г. И Ларин в разных местах книги величает его двояко, когда как захочет: то - Г, а то и - Гражданин. Присутствие в литературе безымённых героев - вещь, конечно, общеизвестная. Но если не имеет имени главный герой художественного произведения, то это - недопустимо!.. Недопустимо ни в каком случае!.. Продолжим. Так о чём же рассуждает этот придуманный Лариным Гражданин?.. О! о многих бессмысленных и ненужных вещах. Например, о том, как ему добраться до бога, как "преодолеть эту непостижимость пространства, времени и ещё чёрт знает что? - словом, преодолеть все преграды, чтобы в этой жизни..." заметьте, г-н Редактор, в этой жизни! "... оказаться перед Богом", в которого он, впрочем, не верит, ибо сам о своём неверии постоянно твердит друзьям. Вот такой парадоксалист. Чепуха какая-то! А друзья его, вовсе не друзья, а какие-то тёмные и мрачные личности, да и личностями мы называем их так только, чтобы как-то обозначить. Эти личности, каждый по-своему, указывают Гражданину на его противоречия, но он их мало слушает, он неумолим: "Вот, мол, я не верю ни в Бога, ни в чёрта, ни в загробную жизнь, но рассуждать о подобном люблю, в этом вся моя вера". Спрашивается, зачем это ему понадобилось оказаться перед богом, в которого он сам не верит? - что за идея такая бесплодная и утопическая? (Но, скорее всего, - шизофреническая.)

Гражданин говорит: "Когда я смотрю на ночное небо, на россыпи звёзд и галактик, особенно в августе, когда девственная чистота небосвода даёт возможность видеть богоданную красоту и величие космоса, я думаю о великой премудрости Творца и о том, как несчастен человек, как он беспомощен понять что-либо в этом мироздании. Эти звёзды, сияющие в глубинах Вселенной, словно написанные по живой картине, ведь что-то, да и обозначают же! - непременно важное и необходимое для всех людей? И всё это, конечно, не зря и неспроста, и мы должны знать, что они значат, о чём говорит нам эта живая картина как будто бы мёртвого мира. Но мы не можем этого знать. Не можем! А почему?.. Потому что, человеческий разум ограничен. Ведь я, как ни старайся, не могу представить себе то, что находится за пределами видимых мною звёзд, не могу сосредоточить свой ум тогда, когда мои мысли блуждают вокруг вопроса о безграничии Вселенной и о делах Творца. Откуда всё это? Зачем? Что есть Бог? Где Его начало?.. Не понять никогда! Ни верующему, ни атеисту. Создан барьер. Бог поставил рамки, ограничил разум человека. Человек может всё, или почти всё: он может прыгнуть выше себя, он может решить многие загадки Вселенной и тайну смерти - ему многое дано. Так и будет. И люди со временем поймут и расшифруют пространство, материю, время. Менее всего поймут, видимо, время, потому что время, как ни странно, их собственное изобретение. Поймут многое, но основу Всего, основу Бытия - не поймут никогда. Разум человека не беспределен. И тут две огромные причины - две страшные вещи, почему так. Ведь Бог для землянина как воздушная стихия и человек вдыхает этот воздух, но, сколько бы он ни вдохнул, земной человек не сможет вместить всей стихии. Это как для прибрежной песчинки весь океан. Вот поэтому-то наш разум ограничен как бы сам собою, от нашего бессилия, от нашего "микроскопизма". Это есть первая причина. Бессмысленная причина, но закономерная, правильная и ... красивая. Вторая причина для моего ума ужасна! Мы не можем понять основу Бытия из-за того, что Бог защитил Себя от нас. Как это понять? А вот как: человек хоть и создан по образу и подобию Божьему, но, как известно, очень опасен. Бог боится нас! Мы можем посягнуть на Его величие, можем отменить Бога, даже уничтожить. Убив Бога, мы, конечно, убьём и себя. Вот потому-то и поставлена между нами и Богом черта. Но такое положение вещей меня не устаивает. Вторую причину - не принимаю! Я бы вышел из этой игры, если бы мог. Но еще больше я хотел бы преодолеть пропасть, которая между мной и Богом, преодолеть и ... убить Бога. Как хорошо сознавать, что Бог мёртв, как это спокойно, свободно и беззаботно. Эти жалкие христиане думают, что пропасть между людьми и Богом есть страшное несчастие для них, возникшее в результате греха. По замыслу Творца человек, как творение Бога, должен был жить по Его святым заповедям и в тесном общении с Ним. Но вот человек нарушил заветы Бога, нарушил принципы благообразия, избрал свой грешный путь и потерял живую связь с Богом. Они думают, что человек сам разорвал эту связь. Глупцы! В трагедии повинен Сам Бог! Эти безумцы считают, что именно человек виноват в том, что Божью любовь и Его замысел нельзя ни познать, ни испытать, и что есть лишь один выход, единственный путь для избавления от греха и для преодоления пропасти. Это - Иисус Христос; мол, примешь Христа - тогда и познаешь Божью любовь. Христос - это как мост спасения, перекинутый через пропасть. Но это, считаю, идиотизм и какая - то потусторонность. Христос здесь ни при чём. О, наивные христиане, уже сама пропасть - есть спасение. Спасение для нас и для Бога. А Христос здесь ли?шен. Нужна только пропасть, и не будь этой пропасти - конец Всему! И если мы защищены от погибели, то значит, Бог любит нас, какими бы плохими мы ни были. Он любит нас, но любовь меня не интересует. Меня интересует непостижимость: как преодолеть этот барьер - возможно ли?.. "

И затем в книге Ларина происходит вещь совершенно необычная, которой предшествуют дальнейшие размышления героя, вещь до того необычайная и странная, что кажется во всей мировой литературе не было ничего подобного (хотя, напомним, что повесть О`Нейвы, по его же словам, не претендует считаться литературой), вещь эта до того невероятная, что вот уже сам О`Нейва обхватывает голову руками и спрашивает себя: "О, Боже, я ли это или не я?.." Дальнейшие размышления Гражданина таковы.

Гражданин говорит: " Вот, я есть, я существую, работаю, - приношу отечеству пользу. Государство во мне нуждается. Я ем, я пью, я сплю с женщинами..." Да, ничто человеческое ему не чуждо. Он, как живущий среди других, во многом таких же, как он, наверное, испытывает какие-то жизненные трудности и, разумеется, пользуется прелестями жизни. Пользуется так, как может. Он имеет хобби. Зимой он любит ходить на хоккей, летом - у него городки. Он, как пишет Ларин, беспредельно любит пиво. Он поклонник Ницше. Вот, значит, откуда у него идея об убийстве бога, о смерти бога, - от Ницше. Заметим, что идея об убийстве бога сама по себе положительная идея, но только тогда, когда бог есть, но так как бога нет - и мы это прекрасно знаем - то и не о чем думать. Так говорит наше Движение. А вот Гражданин, зная о том, что бога нет, постоянно мечется в тисках своей навязчивой немыслимой идеи, бог мучает его, не даёт ему спокойно жить. "Да, я материалист, я сторонник науки и прогресса и всяческих подобных реальных вещей! - восклицает Г, - я матерьялист! Я не верю в Бога. Бог - это только идея, вымысел человеческий, и говорят, что нужный вымысел. А ещё говорят, что это самое лучшее изобретение в мире, ибо оно дисциплинирует совесть человека. Так говорят прагматики. Но мне кажется, что всё-таки зря Его выдумали, потому что не будь Бога - было бы куда веселей... А вот теперь мне приходится бороться с Богом и моя борьба доводит меня до умопомрачения: я даже думаю иногда, что это не мы придумали Бога, а Он нас. Моё подсознание, моё второе я, а может быть некая третья субстанция моей личности, подсказывает мне, несчастному, что меня нет, что во всех своих ипостасях я существую лишь в сознании Бога. Не Бог - идея, а мы - Его идея! На самом-то деле, может быть, нас и нет в этом мире, да и мира никакого нет, есть лишь Божье воображение или Его сон? Мир - это Его разум, в котором всё завертелось, закружилось: вся Вселенная суть лишь фантазия в воображении Бога. Я есть всего-навсего идея Божьего ума. Ха-ха-ха!.. Эй, ты, матерьялист несчастный! тебя нет, ты не существуешь! как бы ты ни прыгал, ни вертелся и ни скакал - тебя нет! ты существуешь лишь в воображении Бога!.. Значит, я, можно сказать... написан, написан каким-нибудь писателем. Я - н а п и с а н! Ха-ха! И мой мир - это книга, в которую я помещён, в которой я заключён. Я не выбираю своего помещения-заключения. Как бы ужасна ни была эта книга - она моя в том смысле, что я её. Но я хочу вырваться со страниц этой книги, ах, хочу! - к создателю её, к автору. Посмотреть на него и спросить... Я уверен, что книга эта дописана, она завершена, иначе и быть не может, но я, чёрт возьми, не знаю её конца. Что там меня ждёт, впереди?.. Хотя, конец книги меня не интересует. Меня интересует мой создатель, тот, кто меня написал. Кто он? где он?.. Он, наверное, взирает на меня свысока, из будущего, которое простирается за пределами книги, за её концом. Здесь два мира: мир прошлого (мой) и мир будущего моего создателя). А между нами - Пропасть".

Да, правда, г-н Редактор, каждый писатель пребывает в будущем по отношению к своим героям, это бесспорно, и мы помним, что мысль эта Ваша, а вот эта троица: Г-Ларин-Нейва украли её у Вас. Впрочем, конечно, всё это проделки самого Нейвы. Но - продолжаем следить за тем, что говорит Г.

"Между нами пропасть: ни я к нему, ни он ко мне. Мы живём в параллельных мирах. Мой мир в цельности своей также реален, как и мир моего автора, и я существо реалистическое, материальное, и потому как, я создан своим создателем, потому и мой создатель наверняка имеет своего создателя, a тот - Своего. И коли всё так сложно и запутано, и видимо неспроста запутано, то мне хочется вырваться из-под контроля, из-под пера, из своего помещения-заточения, вырваться ... и задать пинка моему писателю! Опередить его, чтобы он сам меня как-нибудь не опередил, не убил, ненароком, в своей дряннoй книжонке. Поэтому конец её, меня, всё-таки, интересует, да-да, интересует! Что там со мною будет?.."

Вы посмотрите, г-н Редактор, бред: сначала его "не интересует", потом - "интересует", что за чертовщина такая! Да и эти - "задать пинка... опередить..." Фантастичнейшие рассуждения! Сумасшедшие. Это - паранойя, мания величия и мания преследования одновременно.

Вот такой ларинский Гражданин.
И что бы Вы думали, делает Нейва?
А Нейва преспокойно проводит аналогию: "герой книги не может подняться до автора точно так же, как человек - до Бога", и добавляет, что "в этом вся философия, и что вопрос, поэтому решён", но -

ещё преспокойней, подлец, он всё-таки вырывает Гражданина из книги Ларина - обыкновенно, как ни в чём не бывало, запросто, как будто просто взять и вырвать книжный лист - вырывает и выносит его в жизнь Ларина. Два параллельных мира сталкиваются - находят одну общую точку, и в этом пересечении Гражданин на самом деле даёт пинка своему "папеньке".

Вот нахал! - Нейва, конечно. Каково Вам слышать это, г-н Редактор?!! Мы представляем себе, как Вы возмущены. Неслыханное это дело сотворяет Нейва, безобразное. Но дальше, последуем дальше...

Гражданин, очутившись - но прихоти Нейвы - в другом мире, осознаёт, что он действительно (неким таинственным, загадочным или мистическим образом) преодолел пропасть, вылез из своего "тесного мирка-чуланчика", сбежал от своих друзей полу-личностей и из замусоленных кухонь, переместился в высший мир, в мир своего автора. И он не только не удивляется происшедшему с ним, он ещё считает, что так и должно быть, что уж совершенно возмутительно.

Но сам факт преодоления пропасти меркнет перед тем, что задумывает сделать Г. Дать пинка - это только цветочки. Он решает убить Ларина. Убить своего бога-создателя. И как окажется впоследствии, исполнить это "деяние" ему не составит большого труда.

И действительно, вскоре литератор Ларин был найден с проломленной головой в собственной квартире.

Характерна сцена убийства Ларина. Правда, не столько сама сцена, сколько разговор двух несчастных. Ларин был шокирован появлением Г. И это понятно. Ведь он взял его из сна и поместил в свою книгу. И вот теперь этот "герой-сон", его собственное порождение, приходит к нему домой. И не просто в гости для того чтоб поклониться с благодарностью перед создателем, но для того, чтобы... убить. "Г объявляется для того, чтобы расправиться с Лариным, а расправляется для того, чтобы стать явью" - вот так констатирует Нейва. Ларин молчал, ничего не говорил, он понимал, что если произошла такая чудовищная невероятность, то это очень серьёзно и добром не кончится. А циничный Г, расхаживая по комнате, говорил: "Вы для меня, мой писатель, бестелесный и невидимый дух. Но я вас вижу! По отношению ко мне вы вечный, неизменяемый, всемогущий, вездесущий, всеведущий, всеблагой, всеправедный, вседо-вольный, всеблаженный ... как Бог. Да вы и есть мой творец и создатель, мой Бог! Да - Бог. Ха-ха!.. Владыко и царь! Промыслитель!.. Но я - сильнее вас! Я порождение вашего ума, я галлюцинация, но ум сильнее тела и тело зависит от ума. Потому - я убью вас!..",

что и сделал.
Жалко ли нам Ларина? Нет. Личность отвратительная. Он даже постоять за себя не может и не пытается этого делать. Он во всём пессимист и его мировоззрение для нас чужое. Об этом достаточно пишет Нейва. Но сам же Нейва перед ним трепещет, восклицает, чуть ли не боготворит своего героя и заискивает перед ним, не понимая его гнилой сути. Ведь Ларин литературный подонок, это ж ясно, но Нейва уважает его и не скрывает своих чувств. Однажды Ларин назвал себя крайне-правым реакционным националистическим почвенником православного толка. Фу! - Какая безвкусица!) И вот именно то, что литератор Ларин почвенник, больше всего и нравится Нейве. То, что Ларин стал нац. почвенникам это выдумка Нейвы, так же как и сам Ларин - его изобретение, но,

г-н Редактор, создается такое впечатление, что Ларин независим от Нейвы, что он сам по себе. И не только от того, что, как уже сказали, Нейва восторжен своим героем, но и от того, что Ларин преподносится нам как ... как какая-то сверхличность, супер-личность, в смысле литературы. Заметьте, Нейва про него пишет: " не какой-нибудь там деревенщик, а именно почвенник", и подчеркивает это последнее слово, - всё это и даёт нам основание думать о независимости героя от автора. Потому и не удивительно, что Г натуральным образом поднимается до Ларина.

Да, Ларин отрицательный герой. И вообще, здесь нет ни одного достойного персонажа. Хотя Г, всё-таки, есть наиболее положительный человек (конечно, с натяжкой) из всех, включая ... Нейву.

И что же после этого господин Нейва сотворяет с Г?.. А он объявляет его вторым Кирилловым. Тем самым Кирилловым, из "Бесов", помните?..

"Бесы"... Знаменитый роман архи-скверного писателя, тоже, кажется, почвенника, фамилию которого называть даже не хочется. Реакционный роман. Омерзительный, но гениальный. Конечно, игнорируемый нашим Движением, ругаемый и проклинаемый на перекрёстках истории. Достаточно вспомнить мнение об этой книге наших славных Вождей, чтобы знать истинную цену этой вредной книги: "На эту дрянь у Меня нет свободного времени!" ... "Содержание сего пахучего произведения вызывает во Мне тошноту" ... "Эту мерзость Я не читал и никогда читать не буду!" ... Вот так говорили об этой книге наши усопшие, ни вечно живые, Вожди.

Да, действительно, такая литература нам не нужна. Что она может дать?..

Но, г-н Редактор, давайте всё же сделаем незначительное отступление от повести Нейвы в сторону романа "Бесы". Оно необходимо для того чтобы понять сущность Кириллова, раз уж Нейва назначил на его "роль" Гражданина. Напомним Вам, кто такой был этот Кириллов.

Это был бедный, почти - что нищий, но не замечавший своей нищеты, полусумасшедший маниак, довольствующийся, по убеждениям своим, самым малым в жизни: только чтоб была ночь и чай, ходить по комнате и пить много чая, до рассвета. Кириллов стремительно, хоть и не скоро, рвался к поставленной перед собою цели. Цель была болезненная, фантастическая: покончить жизнь самоубийством для того... чтобы стать богом. Сначала этот господин написал трактат, или сочинение какое-то, о самоубийстве. Начинает он издалека. Он мечтает о новом человеке, о человекобоге. (В противовес христианскому учению о богочеловеке.) Он говорит, что человек несчастен потому, что не знает, что он счастлив, и что, все нехороши потому, что не знают, что они хороши. А кто научит, что все хороши, тот мир закончит. Вот он-то и будет человекобог. По-кирилловски, значит. Все узнают, что они хороши и счастливы, и все тотчас такими сделаются, и не будут делать нечего плохого. А для того, чтобы научить этому, необходимо ни много ни мало: застрелиться, и застрелиться первому. Застрелиться по убеждению, а не по причине. Он всё искал причины: почему люди не смеют убить себя. И хоть и повторял всё время, что ему всё равно, но, кажется, нашёл-таки эти причины, эти предрассудки, мешающие самоубийству, причины эти - две вещи: одна маленькая, другая очень большая, но и маленькая очень большая. Маленькая - боль. Большая - тот свет, в смысле страх. И вывел, что победить боль и страх смерти может только новый человек - и он станет богом. Он будет счастливый, ему будет всё равно, жить или не жить. "Кто убьёт себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас Бог станет". Вот как.

Этот несчастный помешанный обязан был убить себя ещё потому, что у него было своё своеволие: атрибут его божества - это своеволие - непокорность и страшная неограниченная свобода. Он говорил, что "Бога нет, но Он есть" и что "меня Бог всю жизнь мучил". Ещё он искал, кажется, какую-то толи точку, толи минуту, в которую время останавливается и будет вечно.

Вот такая философия. Впрочем, тут всё до того запутано и непонятно, до самой последней мысли, а может быть, наоборот, всё очень просто-просто, что и думать не надо, а потому ... этот бред не поддаётся никакому разумению. Полная ненормальность - кирилловщина! Это высший мрак произведения. Конечно, от такого стошнит. Что Кириллов верно сказал, так это: "Жизнь есть, а смерти нет совсем".

Кириллов застрелился.
Г, совершив акт возмездия, осуществляет свою идею самовозвеличивания. Убив своего бога - литератора Ларина, - он закрыл книгу - книгу о себе, книгу о своей жизни, - не желая знать, что там у неё в конце. И как Кириллов, он вознёсся, он стал божеством. Но вскоре, опять же, как Кириллов, он понял, что этого мало. В одной восточной книжке он прочитал, что в самом глубоком сне (без сновидений) человек равен Вселенной, богу. А что может быть глубже смерти? - не сравнится никакой глубокий сон. И Г приходит к "великому выводу", что высшая свобода только в смерти, только там можно стать богом, и он вновь уподобляется Кириллову, и разорвав все вопросы своей теософии, -

он бросается с моста навстречу несущемуся локомотиву.

Вот так, по мнению Нейвы, герой Ларина становится богом.

(О`Нейва неправильно назвал свою повесть: надо было назвать "Кирилловщина". Но это - всё равно.)

А что с Г произошло в книге Ларина? О, об этом у Нейвы ни слова! Вот так.

И мы спрашиваем, зачем надо было всё это писать? для кого? для чего? Совершенная бессмыслица. Вот наше мнение и название сей работе. (Да что там работе? - работке!.. - Безделица! Пустячок.)

Этот Нейва... возомнил себя художником. Но он не художник. Он - сумасшедший. Шизофреник. Его повышенный интерес к сочинительству и есть его шизофрения. Если он и художник - так только от слова "худо". Он обманул Вас. Он перед Вами представляется, прикидывается творческим лицом. Кривляка! Уверяем Вас, г-н Редактор, он - бездарь, графоман и халтурщик. Все, что он пишет, это лошадиный помёт, бред, бессмысленные мутные помои, вонючие окололитературные объедки и опивки. Да это - маразм! Галиматья! Сущая никчемность. Напускное мудрствование, лишённое конкретности. Резонёрство. Он как Кифа Мокиевич из Гоголя - тот, чьё существованье обращено более в умозрительную сторону и занято самыми пустыми и бесплодными умствованиями над нелепыми, не имеющими практической ценности философическими вопросиками. Действительно, убогая теософия.

А где же Идея? Где глубокое реалистическое отражение действительности? Где единение человека и общества? Где, в конце концов, исторически конкретное изображение жизни в её революционном развитии? Где всё это?..

А у него - насквозь гнилая дезориентирующая безыдейность, пессимизм и упадочничество. Злостный поклёп на нашу действительность, произведение безыдейное и идеологически вредное, архи-вредное!

Вся ценность художественного изображения должна сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания. Вот в чём идея искусства и его задача. Большая идея. Настоящая. Наша! А у него: если и есть какая-то идея, то это не идея, а - идейка, да и то вредная, тормозящая, непередовая. А всё, что непередовое - больное. Не это ли явное доказательство его сумасшествия?

Вся эта чушь, о которой пишет О`Нейва, для кого-то может быть и романтическая, но это такая чушь, такая ахинея, которая может исходить от человека неполноценного, болезненного душою. Он подвержен своей идее (и не идее бога, не философии, - нет-нет), он подвержен идее запутать своего читателя, запутать для того, чтобы только запутать и всё - не больше. Запутать - ради запутать. Нормально ли это?

Нет, ненормально. И это опять подтверждает то, что автор болен, и сильно. Ведь при шизофрении, кажется, наблюдается расщепление рассудка. Так у него и есть эти частые раздвоения ума.

Это - не литература, г-н Редактор, это - какая-то антилитература

и даже не "какая-то", а вполне конкретная, определённая - чуждая для нашего понимая окружающего мира, лишённая чувств патриотизма. Он оторван от интересов своей родины, которой у него, видимо, нет. Никакое почвенничество его не прикроет, да он вообще - космополит. Он буржуазный агрессор с индивидуальными тенденциями шизофренического характера. Он подлежит полной изоляции как элемент совершенно чуждый для народа.

Уверяем Вас, г-н Редактор, что нами самым решительным образам будет сделано всё необходимое для того, чтобы этим "писателем" занялось вполне определённое Учреждение. Он там из себя строит невесть что, а мы тут, по его мнению, должны молча... пyкать. Не пройдёт!

Когда мы обнаружили эту дичайшую рукопись, то задались вопросом: показывать ли её г-ну Редактору? Ясно что, если бы это написал какой-нибудь уже опальный или совсем неизвестный Вам автор, вопрос отпал бы сам собой. Но О`Нейва... писатель для Вас симпатический и в нашем деле контрактный... тут подход особый. И всё-таки, г-н Редактор, как бы ни были велики личные симпатии (которые теперь у Вас, конечно же, растаяли), идеалы и принципы нашего Движения для нас дороже и было бы кощунственно их игнорировать и не замечать того, что пишет враг.

Мы решили не давать Вам эту гадкую повесть. Мало того, мы уничтожили его зловредную рукопись, чтобы она не нашла распространения и хождения среди членов Движения и среди всех честных людей. Надеемся, что от всей повести Нейвы осталось лишь это наше письмо, которое по прочтении следует сжечь. Да Вы и сами это прекрасно понимаете.

И да будет так.

Члены редколлегии
Ответственный секретарь
Представитель Комитета по делам искусств
Старший цензор.

февраль, март 1994

Идея этой "вещицы" родилась во мне сразу после прочтения одного из измышлений Борхеса - его новеллы "В кругу развалин".

ОНА

Довольно давно, во время одной из часто повторяющихся загородных прогулок вот что рассказал мой друг.

"Однажды во сне мне явился удивительный образ. То была ОНА, которая впоследствии станет для меня большой и горькой частью жизни.

Но сначала сон. Тот сон, который я уже никогда не забуду, до тех пор, пока для меня светит солнце, и пока я вижу сны.

Этот первый сон предстал для меня из мрака: ничего нет - ни времени, ни пространства, нет меня самого... И вдруг - озарение - я всё же есть, существую, чувствую и переживаю. И вот - сразу появляется ОНА, заслонив собой всё остальное - и время, и пространство, и меня. Это было как вспышка. Как кратковременная вспышка. Потом: я вновь падаю во мрак, - всё пропадает, опять ничего нет, и я тут же просыпаюсь...

Сон произвёл на меня большое впечатление, хотя в нём не было ничего особенного, на чём можно было бы заострить внимание, и напрячь память. Не было совершенно ничего, никакой обстановки или хоть фона в материальном смысле, ничего напоминающего реальность. Вообще голый сон, кратковременный, без переживаний и красок. Но я объясняю, что же меня притянуло тогда, сразу после сна. Тот образ, ОНА. ОНА настолько отпечаталась в моём сознании, что два дня я ходил словно пьяный, потрясённый увиденным. И хотя, чисто физически, я не запомнил её лица, ничего от неё не осталось, сразу же с пробуждением моим ОНА ушла, видение рассеялось, - всё же ОНА стала для меня дорога?. Можно подумать - сумасшествие? Но слушай дальше... Как только она мне явилась, я понял её душу, но об этом я догадался естественно уже в реальности, проснувшимся. ОНА шла ко мне, ОНА звала меня. Не знаю, как всё это объяснить. Наверное ещё ни один человек на всём белом свете не испытывал такого чувства, впрочем, я не знаю. Но я отдал бы жизнь за то, чтобы ОНА существовала в действительности, пусть и без меня. Но я, конечно, знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ни при каких даже самых невероятных фантасмагориях этого случиться не может. Её нет, она всего лишь сон. Но этот сон - мой и только мой.

И МЕЧТЫ МЕЧТАМИ, ГРЁЗЫ ГРЁЗАМИ.
А грёзы грёзами, но я стал забывать сон, ведь это естественно. Потрясён я, как уже сказал, был первые два дня, потом сон уходил всё дальше и дальше, в прошлое. Жизнь моя потекла по прямой, без всплесков и ночных сказочных неожиданностей. Я стал думать так: всего два дня я был болен этим, затем боль прошла, "осадки не сладки - что о дыме думать?" Прошёл месяц, трубач пропел, что всё должно пройти...

Трубач ошибся... это только начало.
Я ХОЧУ, ЧТОБЫ СНИЛАСЬ ВСЕГДА.
Я ещё помнил сон, правда, всё очень смутно, как увиденное сквозь мельчайшее сито, ведь прошёл второй месяц, накануне второго совершенно такого же сна... Это был уже восторг, нежели в первом случае, как я стал считать потом, очень приятное недоумение; но восторг немой, потому как я ничего не понимал. Я не кричал от радости "ура", и я не прыгал от избытка чувств. Всё же "пьяным" был неделю. А ещё через неделю - третий сон! И уже как похмелье, но сладкое сознание того, что ОНА мне снилась трижды.

Мелькнула мысль: а не пойти ли к психиатру? Но я сразу отбросил эту мысль, она мне показалась пошлой. Нет, только не это. По?шло и грязно, грязно разрушать так просто то, что тебя так волнует, хоть я и потерял покой. Да и зачем идти к врачу, зачем разрушать этот чудесный сон - пусть снится, и я хочу, чтобы снилась всегда...

Спустя ещё какое-то, совсем незначительное время был в гостях у брата, на дне рождения. Друзей брата собралось много. Но вечер прошёл странно, скучно и скомкано, вроде как чья-то невидимая воля поторапливала события, окончание вечера. Да и друзья эти были все как не в своей тарелке. Дело в том, что брат имел склонность дружить со своими друзьями с каждым в отдельности, не знакомя их между собой: то с одним, то с другим. Он-то их всех знал, а они друг друга - немногие. Странно, но факт. Отсюда и конфуз, раз он их всех пригласил на свой вечер... Ну, я ушёл первым. Когда он меня провожал, брат показался мне самым одиноким и оставленным человеком. Я сказал ему: "Не горюй..."

Я никогда не пил вина, но в этот вечер сразу от брата без раздумий я отправился в "кабак". На душе было очень тяжело и невыносимо одиноко.

Выпил, с опаской, немного сухого вина, от непривычки довольно быстро захмелел, и всё вокруг поплыло, всё изменилось, да и во мне самом как будто появились какие-то "гусарские намерения". Но я справился с ними: отбросил их в сторону, и стал, как зритель смотреть по сторонам. Гуляющих было многовато; я один, сижу и смотрю. Щегольски разодетые, подвыпившие девицы в жёстком ритме танца интенсивно трясут упругими бёдрами. Обратила на себя моё внимание толпа поддатых подростков, шумно спорящих с барменом. Закурил папиросу. Приятно закружилась голова, и сквозь дым стал различать такие картинки: неприступная дама, отказывающая кавалерам, пытавшимся даже насильно вытащить из-за столика её на танец; обходительные официанты и официантки, словно стюардессы, порхают между столиками; в самом центре на возвышенной эстраде раздевающаяся и вот уже оставшаяся в одних трусиках прелестная мадонна; какие-то узбеки вертятся вокруг, какой-то милицейский, как будто сержант... Следующая затяжка... ещё одна... закрываю глаза... Открываю глаза и вижу... !!! ... Кого бы, ты думал?.. Её, да-да, её, ту кто мне снится!!! Это была ОНА.

Тут, конечно, я не удержался, такое видение затмило сразу все предыдущие, вскочил из-за стола, всё опрокинул, да ещё в этот момент рядом с моим столиком проходила официантка с подносом в руках, задел и её, и все яства "полились и посыпались" с опрокинутого подноса на ближний столик, за которым мирно восседал толстый господин. Тут как тут оказался милицейский, который меня почему-то раздражал с самого своего появления, ещё ранее, во время моих "картинок". Но он-то ладно, при исполнении, а вот откуда взялись эти двое в штатском, явно из того же ведомства, этого я и не заметил; ведь я искал глазами ЕЁ. Хотя видение уже рассеялось, я был уверен, что это был не сон.

После того как уже был составлен протокол о нанесённом мною ущербе, идя домой совершенно протрезвевшим, я думал о видении. Не может же сон материализоваться! Теперь я сознавал, что и на этот раз это было лишь видение, почти как сон. Ведь что тут удивительного? Никогда ранее не пил, ушёл от брата расстроенным, в "кабаке" малость выпил, покурил... и это видение что-то вроде галлюцинации. Но хоть наделал в "кабаке" немного шума, совсем не жалею об этом, ведь я увидел ЕЁ!

"У ТЕБЯ О ЖИЗНИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ПЕРЕВЁРНУТЫЕ".
А дальше было так.
Телефонный звонок оторвал меня от раздумий по поводу моих снов. Но я решил не отвечать - если кому-то я так понадобился, перезвонят снова. Но этот кто-то оказался упорней и настойчивей меня, потому что звонки шли беспрестанным сигналом к чему-то явно неотлагательному.

- Да? - довольно грубо вскричал я в телефонную трубку.

Тишина. Пауза. Я, молча жду, а потом слышу такое, от чего, наверное, мертвые просыпаются.

- Здравствуй, мой друг! Я та, кто тебе снится.

Я почувствовал, что у меня на голове волосы дыбом встали, рот раскрылся от удивления, меня всего сковало с ног до головы. Я превратился в камень. Спустя секунду я подумал - чья же шутка?.. Ведь никому ничего про сны не рассказывал.

Не помню, сколько прошло времени (время словно остановилось, или может, его никогда и не было?..) прежде чем я нашёлся пробормотать что-то несвязное, явно несуразное:

- ...Я очень рад... но... как?.. Разве это возможно?.. Разве ты существуешь в действительности?

- Да, я такой же человек, как и ты, реальный, - услышал я в ответ её приятный мягкий голос.

- Тогда где же мы встретимся? - нетерпеливо и взволнованно спросил я.

- Давай встретимся возле ДК "Октябрь" - прямо у центрального входа.

- В котором часу?
- Сейчас же, - как будто настоятельно просила она.
- Хорошо, я иду, только... как я тебя узнаю?
- Я думаю, нам легко будет узнать друг друга среди людей, - так спокойно и уверенно ответила она, что и я тоже подумал так же, ведь верно, я её сразу найду.

...Я бежал, - стрелой летел, оставив всё позади, забыв обо всём на свете и не замечая, что творится вокруг. Бежал, не разбирая дороги, на встречу с дорогим существом, с дорогим реальным человеком, и только думал, как же всё чудесно произошло. Этот сон, потом сны, видение, ОНА, телефонный звонок, принёсший мне такую радость, и чувство полёта над миром к идущему мне навстречу счастью. Но в голове всё перемешалось, словно представления о жизни казались в перевёрнутом виде. Как она меня нашла?.. Кто она?.. Видела ли меня раньше?.. Там, в "кабаке", видение ли это было? Значит, нет. ОНА - настоящая! Живой человек!.. Как её имя, наконец?.. Я даже не представляю её внешности, она мне всегда являлась мимолётно, от снов не осталось ничего и в помине, и, тем не менее, я нисколько не сомневался в том, что найду её среди тысячной толпы. Найду и узнаю! Я бежал и думал о том, что ожидает нас впереди: светлая дорога в будущее, полное надежд и ожиданий любви, и, наверное, вечное счастье...

+++ +++ +++
Но когда я пришёл на место встречи, случилось то, чего я меньше всего ожидал. Я увидел толпу, взволнованные и сожалеющие лица, и как при всех подобных ситуациях, любопытные физиономии, рассматривающие лежащую на обочине дороги сбитую девушку с окровавленным виском. Я сразу узнал её. Кто-то кричал на автолюбителя, понуро повесившего голову. Я видел лишь алую полоску крови, растекающуюся по ее жёлтым волосам. Большие её глаза были открыты, она пыталась что-то сказать, ей было очень трудно это сделать. В глазах была печаль, даже скорбь о чём-то несостоявшемся. Я наклонился к её лицу и взял её обессиленную руку и услышал уже затухающее её дыхание, и чуть слабым, чуть хриплым голосом она с трудом сказала, со слезами на глазах, в этот момент она была прекрасна:

- Милый... не суждено... нам быть рядом на этом свете... прости... - и навек закрыла глаза.

Трагедия произошла за несколько минут до моего появления, видимо я так медленно бежал, не успел.

Сейчас ОНА мертва, я даже не успел узнать её имени. Я вновь одинок..."

Вот такую печальную историю поведал мой друг. А сейчас, спустя уже много лет после той памятной загородной встречи с ним, я вспомнил рассказ моего друга, глядя на его бездыханное тело, мирно покоящееся в гробу.

август, 1985

ЗВЕРЁК

Ах! ты мой милый бедный дружочек,
Я так уныло жду мой часочек -

Час моей смерти не за горами,
Я ль не увижу тебя между снами?

Мне с тобой встретиться надобно вскоре,
Чтобы забыть окончательно горе.

Рай мне с тобою будет отраден,
Буду я счастлив моею наградой!

У меня есть зверёк. Чёрненький, величиною с ладошку. Милый и очень странный. Он необычаен во многом. Например, в том, что умеет разговаривать. Говорит он, впрочем, не так часто, как бы мне хотелось, и не помногу. Я спрашиваю себя всё время, разве не странно, что у меня есть такой странный зверёк? Но самое странное в нём то, что он у меня появился во второй раз, то есть не так давно по болезни он умер, а теперь вот, ночью, он лежит на моей груди и монотонно дышит своим мокрым носиком, уткнувши его в мою шею. Я боюсь побеспокоить его, боюсь разбудить. А утром он скажет, что выпросился ко мне с того света, - в силу его огромного желания быть со мной ему была дана такая возможность, - возможность вновь приобрести своё тело вместе с душой и вернуться ко мне в этот бренный мир. Потом он мяукнет и покажет мне свои крохотные кривенькие зубки и пойдёт на кухню пить из миски молоко. Делать это он будет неумеючи, всё расплескает, сам залезет в миску, выпачкается весь и, наконец, потонет в молоке. Я буду, конечно, караулить и доставать его несколько раз из молока, чтобы он по-настоящему не захлебнулся, - ведь он мне очень дорог и необходим. Он говорит мне: "Папа", или: "Ну, что ты, папа?", как бы спрашивая меня, и спит со мною по ночам. Иногда я глажу его животик, и он в знак благодарности говорит мне: "Я так люблю тебя!" И я отвечаю ему: "Я тоже, тебя очень люблю..." Я страшно боюсь, что он опять умрёт, и тогда - кто будет мне мурлыкать и ходить за мною по пятам, кто?.. - никто. Ибо, никакая другая "живность" на этом свете не заменит мне моей маленькой бесценной зверушки. Вот такой у меня есть зверёк.

" РАССКАЗ О ТОМ, КАК Я ЛЮБЛЮ МОЕГО НАЧАЛЬНИКА"
( Бред мелкого чиновника на дне заброшенного колодца )

I

неизвестно откуда взявшись,
лошадиная морда помещалась ему на
плечо и напускала ноздрями целый
ветер в щёку.
Н.В.Гоголь "Шинель"

Дни запоя кончились. Всё! Нынче поутру я осознал-таки, что устал от змия и что пора на службу - долг зовёт. Я страшно волновался: как покажусь перед строгим взором моего начальника? ведь я отсутствовал три дня. А начальник мой суров, беспощаден и очень-очень несговорчив. Я зову его (за глаза) первоначальником. Все смеются. А мне не до смеха. Мне горько. В слове "первоначальник" заключено что-то... такое главенственное, окончательное, всё равно, что как последняя инстанция. Но мой начальник... он так мал, так жалок и ничтожен - он на самой нижней ступеньке административной лестницы, ему никак не идёт быть первоначальником, - оттого все и смеются. Но мне-то, мне... мне не смешно, мне горько и очень стыдно за него, что он у меня такой маленький начальничек. Но он и - большой начальник, ибо я трепещу перед ним. Ох, трепещу! Подумать только: как я предстану пред ним в моём ничтожестве, как испугаюсь и затрясусь, и потеряю дар речи и, может быть, уменьшусь в собственных размерах пред глазами его светлости. Но я не трус, потому как знаю: все такие, даже мой первоначальник, мой начальничек, сам боится и заискивает перед своим начальником, который для меня - второначальник. И, конечно же, я знаю, мой первоначальник каждый раз дрыгает ногой в канцелярии своего патрона, если вдруг забеспокоится по какому-нибудь малейшему пустяку. Да и без пустяков - он всегда дрыгает ногой. А патрон-то - мой второначальник - непременно уж несет коробку конфет секретарю своего начальника и там одёргивает пиджак, смахивая каждую пылинку, и разглаживает трясущимися пальцами стрелки брюк на пороге кабинета шефа - моего третьеначальника. Вот. А ещё есть, конечно, четвёртоначальник, пяти-, шести-, семи-... и даже, о Господи, осьминачальник. Вот как много их! И всех их надо любить, благословлять, благотворить им и молиться за них, потому что лица они очень-очень важные, казённо-важные, такие важные, что и не понять. А всё-таки: самый важный для меня... самый-самый... это мой первоначальник - он, он, бестия! - его и люблю. И скажу вам больше, что и каждый должен любить своего начальника. Но и второначальник мой, то, что очень близок - тоже важен. А уж остальные - далеки, они совсем далёкие люди. Недоступные. До такой степени недоступные, что, опять-таки, нам и не понять того. Да и ладно. Хотя, признаться, недоступность эта иногда пугает. Видно, я слишком закомплексованный человек. Успокаивает только то, что все такие. И это целая система, почему так. Ведомство... ведомство всему причиной. Бюрократизм. Здесь целая цепочка... да что там "цепочка"! - западня!!.. цепь! оковы! - огромная цепища подчинения, любви и уважения, длиннейшая цепь захватила, связала, сковала, окольцевала, оцeпила (ну, как ещё можно сказать?) весь личный состав нашего ведомства и создала беспощадный бюрократический аппарат, где на самом деле о любви никто не вспомнит, где сплошь столоначальники, где чиновник на чиновнике и чиновник чиновником помыкает, и никто-никто не разорвёт те цепи и не разобьёт оковы - нет ещё тех сил в природе, чтобы укротить бюрократического монстра, и пугающая недоступность начинается сразу через одного и выше. Это формула администрации. Все кто выше - недоступны! Даже в помыслах своих мой первоначальник никогда не посмеет обратиться к моему третьеначальнику. Да что "обратиться"! - он не посмеет стоять возле него, пройти мимо него или взглянуть на него. Фигурально! Ибо, во всём - формула администрации. И в этом целый восторг для каждого маломальского начальника, если, конечно, есть кто-то ниже его. Но, впрочем, на то он и начальник, чтобы был кто-то ниже его, - что ж это я?.. Здесь нет друга, брата и товарища, какие ещё возможны на самом нижнем уровне среди чиновников нашего ведомства, таких как я. Как ни прискорбно всё это сознавать (а иногда хочется просто плюнуть!), но приходится мириться с существующей системой, ни в коем случае не перечить формуле и правилам администрации, даже самому себе лучше не говорить о несогласии с ними, надо на корню подрубать эту диссидентскую мыслишку о несогласии, иначе... иначе безжалостный бюрократический монстр захватит тебя, пропустит через мясорубку, прожуёт, проглотит, переварит в дерьмо и ... испражнит тебя вон - на попрание псам - в отхожее месте, коих предостаточно понатыкано на каждом злополучном перекрёстке провинциального нашего городка... городка, впрочем, тихого и мирного, так отдаленного от столиц - на бездну вёрст, что, казалось бы: живи в глуши и не тужи... ан нет, и здесь покоя нет: именно это-то предостаточное количество - изобилие! - отхожих мест в виде карающих органов, отделений, пунктов, участков и приёмников собирает в себя неугодный люд людской по ... разнарядке, по плану, исходящих от высших начальников нашего строго ведомства. И пусть ты не виноват перед начальством, но перекрёстки эти обходишь стороной, помнишь о них как о бдительном патруле и учишься бдительности на опережение их же бдительности. И вот, всё моё внутреннее несогласие, которое всё-таки есть, выливается только лишь в пьянку, в одиночную скучную пьянку, ибо пью я - один, пью по скромному случаю, или без случая, пью робко, тихо, незаметно... пью, конечно, не ради выпивки, а ... сам не знаю, почему и зачем, и вот, напьюсь и начинаю... всякий раз ведь начинаю искать причины, почему и зачем напился, и по недолгом размышлении открывается мне, что искать ничего не надо, то есть причины эти, потому что они - налицо. И это всегда так. Каждый раз как о преграду натыкаюсь на главную причину: изобилие начальников. Эта причина по-настоящему главная, главенствующая, как главное начальство. Это гнетёт. Ужасно гнетёт. И, казалось бы, напившись, должен вскоре забыться, уйти от этого вздора и отдаться покою (может быть так же, как отдаюсь приказам моего начальника?) ... но не тут-то было!.. ибо выясняется, что чем пьянее, тем больше понимаешь, что именно в пьяном-то виде какой там покой! - не спишь! а всё острее, всё отчетливее чувствуешь, как больной, все мучительные боли свои от изобилия начальников, и хватаешься за голову и ничего не понимаешь. Не столько сами начальники мешают (да они и мешают, черти, ох как мешают! - негодные), сколько само их необузданное количество. Слово-то какое подобрал для них... стадное, да их и на самом деле не обуздать никогда! Если всех их взвалить на одного маленького чиновника - что останется от этого человека?.. И ведь, притом, этому несчастному надо уважать, любить, благословлять каждого из них - непременно! Ведь каждый должен любить своих начальников. Но хватит ли любви маленького чиновника на всех начальников?.. A потом, с похмелья, когда синдром, когда болит голова, когда трещит и раскалывается голова, когда всего ломает и крутит нутро словно в мясорубке, умудряешься ещё находить в себе силы мысли (да они сами собой откуда-то всплывают), которые помогают понять, что весь выход лежит лишь в пьянке, в одиночной скучной пьянке, во хмелю. И мучает совесть, грызёт и гложет, как внутренняя желчь, и подавляет настолько, что забываешь самого себя, собственное я, но никогда - никогда-никогда! - ни в пьяном угаре, ни поутру в тяжёлом похмелье не забываешь начальника. Так думаешь о нём, так хорошо, самозабвенно, до любви, что изнутри души слышатся вопросы: как он там, дорогой мой начальник? как здоровье его? бодрость? не болеет ли?.. или же: как предстану я пред ним в таком жалком виде? что он подумает и скажет обо мне, неблагодарном? Вот такие вопросы. Болезненные вопросы.

А работаю я евреем. Иначе - снабженцем. Ещё иначе - товароведом в отделе снабжения нашего ведомства. Мой начальник когда-то был королём по снабжению, это был истинный еврей по крови и духу, теперь он крупный специалист телефонных сделок, он мастер кресла, он столоначальник. А я бегаю, бегаю, бегаю - ноги меня кормят. Я маленький государственный служащий, человек часто алкоголический и потому всегда психический, но я знаю дело, я профессионал, я прожжённый снабженец отдела, начальник выучил меня, и дело меня боится, моё дело... и то, и другое - служебное и алкоголическое.

И вот, я решил посетить моего начальника. Но сначала надо было поправить здоровье - убить свой синдром. Для этого я взял бутылку коньяка. Недолго думая, я наполовину опорожнил её. По всему телу пошла теплота. Душа почувствовала покой и уверенность, прошёл озноб, исчезла дрожь в руках. Коньяк подействовал на совесть - приглушил её, и ... больше пить пока не надо, не надо, иначе... иначе совесть взорвётся с удесятерённой силой!.. повременим, повременим пока, - подумал я. Початую бутылку и кусок вчерашней колбасы я запихал в портфель. То был мой любимый рыжий портфель, портфель для меня как друг, я с ним всегда и везде - и по коридорам ведомства и по командировкам он мой вечный спутник. Это настоящий мой единственный друг. И, конечно же, к начальнику я иду с ним. Но, вопрос такой: а надо ли идти? надо ли? когда ведь можно и не ходить, можно и отложить... фу! но для чего ж откладывать, если можно и не откладывать, можно и сходить... да-да, сходить, - и я пойду к начальнику. Но сначала мы с рыжим другом пройдемся по улочкам города, благо ещё есть время до ответственного момента, до той минуты, когда стоять мне пред всевидящим око первоначальника. О, это будет, заранее знаю, как Страшный Суд, торжественный и важный, строгий и справедливый, последний и окончательный.

Было чудесное июньское утро. Солнце вовсю заливало лучистым светом закоулки и переулки нашего городка. Казалось, что никаких карательных учреждений, стоящих на каждом перекрестке, никаких судилищ в помине не существует. На душе было так радушно и беспечно, что этот обман представлялся мне истинной правдой.

Да, день начинался для меня просто замечательно.
Наш городок... я называю его городком, хотя это вполне обычный город: ни большой - ни маленький, с трамваями, с автобусами, с вокзалом, с парком, с водным стадионом и прочими людными и безлюдными местами ... - был в это утро для меня радушен.

Я шёл и шёл, радовался и восхищался блаженством жизни. Что может быть лучше и счастливее чем радость жизнью? По городу туда-сюда сновали утренние люди: спешащие, нетерпеливые, озабоченные, - люди всех сортов: думающие, равнодушные, неряшливые, невыспавшиеся. Если бы можно было собрать, суммировать все их лица в одно лицо, то в этом лице, наверное, можно было бы увидеть всё разнообразие жизни, прелестное и многогранное. А что увидел бы я, если соединить воедино всех чиновников нашего ведомства? О, это был бы урод или какой-нибудь дaуна. А что за существо появилось бы на свете, если бы можно было в нём соединить всех начальников... ну, не то что бы нашего, довольно крупного по важности, ведомства, а скажем всех начальников какого-нибудь ЖЭКа? Представить невозможно.

Вскоре я оказался в привокзальном районе. Сам вокзал меня не интересовал, но он лежал на моём пути. Чтобы избежать усиливающейся толчеи, я решил обойти его дворами. Пусть это и отдалит на какое-то время встречу с начальниќком, но ведь она всё равно неизбежна.

Да, я пошёл дворами. Сам чёрт направил меня на этот путь.

В первом же дворе я услышал лающих собак. Они выбежали из-за спины. Это были обыкновенные двор-терьеры, как в шутку называет дворняг мой начальник, кстати, большой любитель и знаток всякой собачьей живности, чуть ли не кинолог, впрочем, он и сам - большая собака. Двор-терьеров было немного (единиц пять или шесть). Свою собачью настырность псы проявляли с завидным упорством - всецело, отдавая самих себя, как и свойственно их племени и роду, они преследовали одного кота. Конечно, для одного кота их было чересчур много.

Чёрный кот с белой отметиной на голове водил их по двору замысловатыми кругами, словно по лабиринту: запутывая их, он, в то же время, их выпутывал. Вот такое создалось у меня двойственное впечатление. Собаки бешено преследовали кота, который как будто издевался над ними. Он не очень-то спешил оторваться от погони. Это было ясно, ведь стоило ему запрыгнуть на дерево или скрыться в подвале, как всё бы кончилось. Да, он явно издевался над очумелыми псами, которых с каждым кругом откуда-то становилось всё больше и больше.

Я стоял и наблюдал эту непрекращающуюся охоту. Она казалась мне чистейшим обманом, каким-то магическим фокусом. Но вот кто дурил меня?..

Вскоре уже целая свора собак, собравшихся на лай с соседних дворов, гналась за хитрым китом. В целом, это была шумная ватага уличных разбойников и драчунов.

С каждой уходящей минутой я больше и больше убеждался в том, что кот не устал, что он не загнан, что он, напротив и более того, абсолютно спокоен и уверен в своих способностях и силах, не взирая на то, что собак теперь много, что он просто смеётся над ними. Сам чёрт держал меня на привязи возле этого кота.

Но постояв ещё немного, я вспомнил о начальнике. И махнув рукой, я собирался было уходить, собирался было уходить ... как всё кончилось.

Где-то рядом неподражаемо кричал "Оловянный цеппелин" свою "Лестницу в небо".

Да, всё кончилось... или началось?
Кот запрыгнул на покатый подъездный выступ старого двухэтажного дома. Выступ-козырёк был покрыт сколотым шифером. Упали хрустнувшие кусочки черепицы. Кот устроился на козырьке как хозяин. Видимо, он всё-таки устал или ему просто надоела эта бессмысленная беготня. Мне она тоже порядком надоела. Глупая, бестолковая беготня.

Собаки толкались возле подъезда. Они давили разбросанные подбежавшей детворой черепицы, ранили лапы и злые покидали двор. Собачий лай постепенно стихал.

Их почти не осталось, когда я подошёл ближе (опять чёрт меня толкнул!) и я увидел в чёрно-белой морде кота... нечто человеческое. Он посмотрел на оставшихся собак и когда те стали уходить - неприлично выругался, и следом плюнул.

Я, понятное дело, вздрогнул от такого неслыханного нахальства со стороны мяукающего существа. Но тут же опомнился, решив, что это мне показалось. И не удивительно: в последнее время мне что-то стало часто и помногу мерещится... Всё оттого, что я стал злоупотреблять спиртным. И теперь вот, - в портфеле коньяк.

Теперь кот смотрел на меня. Он прищурил глаза, как близорукий, видимо, пытался лучше рассмотреть меня. Я вспомнил о начальнике. Мне стало грустно. Надо идти.

Видя мою кислую мину, кот отвернулся, чихнул и очень ловко и быстро вскарабкался по совершенно гладкой водосточной трубе на крышу. Дом был старой постройки 30-40х годов. Кот расхаживал по краю крыши, разгоняя напуганных голубей. Он важничал. А я не уходил. Он то и дело поглядывал вниз: то на меня, то на опустевший двор. Дети тоже разбежались кто куда. Я рассматривал его будто в зоопарке. Он побродил ещё по крыше, побродил...

Потом он вновь - как глянул на меня... чисто по-человечески. Я даже испугался и от испуга присел на бывшую рядом со мною скамейку. Его дикие глаза моргнули как вспышка. Я дивился сам в себе. Что-то сверкнуло вокруг. В глазах его загорели яркие звездочки, и ... весь мир погас на миг...

Я подумал о том, что, действительно, пора завязывать с выпивкой, пора, а то уж чёртики забегали перед глазами. И надо изменить образ жизни, изменить своё питание, ведь последнее время я питаюсь чёрте как, совершенно неразумно, где и как придётся. А может быть заняться какой-нибудь йогой?.. или нирваной?.. или чем там ещё?..- медитацией что-ли?.. - не поймёшь этих индусов с их правилами и порядками.

Кот исчез. Возле моих ног вертелся маленький комок шерсти. То была грязная лохматая собачушка. Она выглядела бездомной. Я отдал ей кусок колбасы и пошёл к начальнику. Она, было, поплелась за мной, но я запретил ей.

Когда я покидал этот странный двор, я уже не слышал никаких Цеппелинов. Напротив, весь двор был околдован бесподобным старинным вальсом "Брызги шампанского". Видимо, кто-то завёл патефон. И я был странно очарован этим.

И только теперь я охватил своим взором весь двор, прежде мною, практически, незамечаемый. Двор был похож на тюрьму. Четыре невысоких дома были соединены между собою так, что создавали квадратный двор; вход и выход был один, и он представлял собой П-образную арку. Через эту арку я и попал сюда. Но вот зачем я это сделал? - это вопрос, ведь я же шёл к начальнику. Если я пошёл дворами, чтобы избежать попадания на вокзал, надо ли было заходить в тупик?.. Тюремное настроение двора подействовало на меня удручающе. И я покинул этот двор. Покинул теперь так легко и быстро, как будто спешил на свидание с любимой девушкой. Хотя, фактически, спешил к любимому начальнику.

И вне двора я уже был при просветлённом чувстве радости. Однако же, странный случай со странным котом в странном дворе произвёл на меня странное впечатление. Я почувствовал сам в себе какие-то необъяснимые изменения, какие-то внутренние метаморфозы, случившиеся с моей плотью и разумом. Как будто я стал не я, или что-то в этом роде, - не объяснишь. Я шёл, дивясь сам в себе происшедшему. Впечатление это подогревалось ещё и тем, что я уж слишком сильно сосредоточил на нём внимание, впрочем, не забывая солнечного утра и своего любимого начальника.

И вот, как думаю, благодаря именно повышенному вниманию над странным впечатлением моим, я, вопреки всем своим правилам (какие-никакие, а правила-то у меня тоже имеются) направился в самое многолюдное место нашего городка - на вокзал. Я всегда бежал от толпы. Я теряюсь, когда много людей. Ведь даже пью я один. Но тут как подменило меня. Мне стало всё-равно. И я пошёл к начальнику через вокзал. Это самый ближний путь.

Для того чтобы приблизить час встречи, я решил проехать на трамвае. Но каково же было моё удивление, когда я не обнаружил: ни трамвая, ни самого трамвайного пути. Вот это да! Я опять дивился сам в себе. На этой улице, где я всегда встречаю трамвай, где я довольно часто пользуюсь услугами этого вида транспорта, сегодня нет ни рельсов, ни самого транспорта! Что за бред!.. В недоумении я озирался по сторонам и ловил взглядом лица немногочисленных прохожих, пытался понять, о чём они думают, почему не удивляются пропаже рельсов. Но я не понимал прохожих: все они торопились, спешили. На их лицах читалась какая-то крайняя озабоченность, или даже - подобие паники. Я лишь вопросительно произносил: "Граждане?.. граждане?.." и в беспомощности разводил руками.

Ничего не оставалось делать, как добираться до начальника на своих двоих (как иронично шутит мой начальник: езжай-ка ты, приятель, туда-то и туда-то на одиннадцатом маршруте, - это он мне; но эта плоская шутка совсем не смешна, я даже не улыбаюсь, когда её слышу от него). И я потопал пешком - одиннадцатым маршрутом.

Я перестал обращать внимание на суету, царившую вокруг. Замкнулся сам в себе и, слегка размахивая рыжим портфелем, погрузился в мир музыки. Я поднял из глубин своей памяти легендарный альбом Led Zeppelin IV, и я всецело отдался ему. Внутренняя музыка оглушила меня, и мне стало всё равно: всё равно, что по улице раньше ходили трамваи и всё равно, что теперь не ходят трамваи.

Но вскоре моей внутренней музыке стала мешать какая-то внешняя музыка, какие-то посторонние шумы. Сначала робко, осторожно, потом всё чаще и громче. И вот я стал слышать гром. "Кажется, будет гроза", - подумал я и выключил свою внутреннюю музыку.

Действительно, теперь вовсю слышны были постоянные раскаты грома, - где-то там: за вокзалом, за городом. Я как раз направлялся в ту сторону, навстречу грозе. Ну, грозы я не боюсь, я люблю, когда гроза. Впрочем, гроза ещё не скоро - ведь небо-то чистое, лазурное, как в каком-нибудь ... Милане, - идёшь там, понимаете ли, под жарким небом солнечной Италии, идёшь и дышишь раскалённым воздухом, кругом тихо, спокойно, жители в полусонном состоянии, ничто их не волнует, не беспокоит, кроме того, чтобы всё время так и пребывать бы в покое и тишине... Но какая к чёрту Италия!.. Здесь не то, не то. Здесь - испуганные глаза, взволнованные лица, застывшие гримасы ужаса, невысказанные слова, - вот что я вижу на ликах сограждан. Что это с ними?.. почему так?.. Я их не беспокою, не останавливаю, я даже боюсь спросить их о таком пустяке как, куда подевались трамваи...

Я остановился. Обвел взглядом улицу. Что такое?.. Какая-то она не такая. Непонятно. Что-то изменилось. Отдаёт стариной. Непонятно. Опять, как в том дворе, я не сразу заметил окружающую обстановку. Вообще, я стал какой-то невнимательный, рассеянный... Да, улица не та, не та. Но ведь она и та! какая же ещё! чёрт возьми! та! та!.. Но какая-то другая...

Сквозь раскаты приближающегося грома я услышал велосипедный звонок и затем:

- Э-эй, берегись, солдат!
Я обернулся и отпрыгнул в сторону. Проехал велосипедист, - парень на велосипеде. Он чуть не сшиб меня, хотя, озорник, мог бы и объехать. Он остановился и посмотрел на меня. Кажется, он посчитал меня за недалёкого умом человека. Во всяком случае, именно такое выражение я прочитал в его взгляде.

Но он дружелюбно улыбнулся и сказал:
- Ты что, солдатик, зеваешь?
И не дождавшись от меня ответа, покатил дальше.
- Как?! - воскликнул я ... но он ехал, ехал, уезжал...

он раньше будет на вокзале, он ведь на колёсах...
Но какой странный, однако, на нём костюм!.. и велосипед... допотопный. Почему же он назвал меня солдатом?

Я потопал дальше.
- Дяденька солдат! Помогите, пожалуйста, маме, - подошла

девочка лет семи.
"Что такое?" - дивился я. Она потянула меня за руку. Я послушно пошёл туда, куда повела меня маленькая девочка с косичками.

Она привела меня к большому дому. Мы зашли в подъезд. С верхних этажей как раз спускалась её мама. Она несла большой, наверное, очень тяжёлый, чемодан. Тёмный такой чемодан... даже чёрный, - такие только раньше были.

Женщина смущённо произнесла:
- Товарищ, я с балкона увидела, что вы идёте, как будто,

в сторону вокзала?.. Вы извините, но не могли бы вы

мне помочь?.. Он такой тяжёлый...
Она стеснённо улыбнулась и показала на чемодан, а дочка её забeгала вокруг меня, словно уговаривая. Ну как могу я отказать?!

- Да-да, я помогу вам, конечно, - согласился я и добавил:

- что вы?.. (Кажется, это было не то, что я хотел
добавить.)
Я взял чемодан, женщина мой портфель, и мы вышли из подъезда.

И вот втроём - я, маленькая девочка с косичками и её слегка смущённая мама, пошли на вокзал. Мы шли по улице, где должны ходить трамваи или, вернее когда-то ходили трамваи, а теперь вот не ходят. Кстати, трамвай, сейчас, как никогда необходим, подумал я, потому что чемодан, на самом деле, очень тяжёл. Так тяжёл, что я даже не смог спросить у женщины: где трамваи? а у девочки: почему она назвала меня солдатом? Все мои силы ушли на этот чемодан. Но я решил спросить у них об этом, когда придём на вокзал. Непременно спрошу. А если они попросят посадить их в поезд?.. О, я и тогда им помогу, я привык выполнять просьбы хороших людей. И все вопросы я задам им в вагоне, куда бы поезд нас ни повез.

Слышались гулкие раскаты ещё далёкого грома. Гроза никак не могла зайти в город, - было безветренно.

Чемодан доконал меня. Я устал менять руки. Я закинул его на плечо.

- Мама, они уже близко? Мы успеем уехать?
- Ну что ты, детка, что ты! Конечно, успеем. Ты не бойся, да и папа нас встретит.

"Как папа? Какой папа?" - никак не мог я сообразить, о чём они говорят. Но я тут же понял, что опять думаю не о том.

- Товарищ солдат! - обратилась ко мне женщина, - вы

проводите нас, пожалуйста, до военного вокзала, до старого.

Знаете где?.. Это там - слева, в стороне. Там нас встретит мой муж,

он военный, офицер, там формируют поезда для эвакуации.

"Ничего не понимаю! что за чёрт! какая эвакуация, какой такой старый вокзал?" - сказал я сам в себе. На моё плечо давил тяжелый чемодан, он мешал мне сосредоточиться.

- Но почему солдат? - всё-таки вставил я и остановился.

- Как почему? - сказала женщина. Она улыбнулась: - Ведь вы же солдат.

В этот момент над нами неожиданно появился самолёт. Он низко пролетел и что-то бросил. Я услышал свист и крики. Затем увидел разбегающихся и падающих людей. Потом был взрыв. Какая-то сила, наверное, ударная волна, отшвырнула меня в сторону...

Когда я приподнялся, была тишина, я не слышал ни грома, ни крика людей, ни самого уличного шума. Как сквозь туман я увидел своих спутников, разбросанных тут же - как попало. Они были убиты бомбой. На мамином лице, на устах, застыла улыбка, та самая улыбка, с которой она объявила мне, что я