Обрывки памяти

Я различаю звуки, издаваемые крыльями каждой из них, - такая тишина стоит вокруг.

Виноград - божественная ягода!
Мне на голову ложится узловатая и сухая коричневая рука. Дед!

- Как вы нашли меня, дедушка?
- А ты слишком громко чавкала... Кушай, внученька, кушай... - я вижу улыбающиеся, лучистые дедовы глаза.

Они - как ягоды винограда - тоже наполнены солнцем.

Дед выбирает на лозе самую спелую гроздь, аккуратно срезает её маленьким перочинным ножом, и отдаёт мне. Чуть терпкая сладость наполняет рот и проливается внутрь. Зависть в жужжании усиливается, жаждущие насекомые готовы ворваться ко мне в рот, но дед вовремя

отмахивает хищно зудящую разнузданную стаю, решительно загоняя её под виноградные листья.

- Пойдём в хату, - он подаёт мне руку, помогая подняться с земли, где я сижу, прислонившись спиной к глинобитному светло-коричневому, осевшему и местами обсыпавшемуся, забору.

Мы проходим двор, частью заросший пыльной низкорослой травой. В траве лежит разрезанная вдоль резиновая половинка мотоциклетной шины, из которой пьют воду гуляющие тут же куры.

Потом палисад, отгороженный от остального двора низеньким облезлым штакетником,

а там в самом углу - небольшая, но очень манящая, прилепившаяся к высокому соседскому забору, низенькая деревянная дверца с чёрным навесным замком, ведущая в глубокий холодный погреб, в котором непременно спрятано что-то волшебное, хотя я точно не знаю - что. Здесь же над тремя, ух какими колючими, кустами крыжовника, притаившимися в полуденной тени,

скрывая вход в погреб от посторонних глаз, важно возвышается неусыпным стражем огромный тутовник, весь в тёмно-фиолетовых, уже перезрелых, ягодах, не уступающих

в прелести винограду... В палисад ведёт со двора лёгкая калитка, за которой сразу слева от тропки растёт большой куст ароматных красных роз.

Розы эти не простые, они умеют разговаривать и, если тебе уж очень хочется, иногда можно послушать их удивительные рассказы о том, что было и будет. Правда, розы могут рассказывать свои истории только когда они в настроении и только ранним утром, пока на их бутонах не высохла ночная роса...

Мы с дедом, держась за руки, неторопливо минуем всё это сказочное великолепие и поднимаемся на высокое пятиступенчатое крыльцо.

Сразу за дверями сени, а дальше - горница с неподвижным огоньком маленькой лампады перед мрачными и суровыми ликами на иконах в красном углу, со старыми ходиками на стене, таких, что с гирьками на длинных цепочках, которые надо подтягивать вверх,

чтобы часы не останавливались и продолжали громко тикать, и с большущей доброй русской печью с лежанкой, застеленной старым мохнатым тулупом, на пахучей овчине которого так приятно спать ночами под тихий свет лампады и размеренное тиканье часов...

В сенях темно и прохладно. Справа от входа - совсем миниатюрная дверца в таинственную кладовку, в которой, как и в погребе, живёт немало чудесных секретов, а слева на лавке воцарилось звёздчато-цинковое ведро, покрытое старой потемневшей доской. И алюминиевая, видавшая виды, кружка на доске.

В ведре - колодезная холодная вода кристальной прозрачности, она настолько чистая, что, мне кажется, даже светится в темноте.

Дед берёт кружку, зачерпывает воды, и мы выходим на крыльцо. Я вытягиваю над землёй руки, и дед, улыбаясь, поливает.

Искрясь солнцем, вода с ладоней и пальцев, весело журча, убегает в землю. Потом дед наливает воды себе в ладонь и ласково и осторожно протирает мою замурзанную физиономию. Ладонь у него твёрдая, в мозолях, и добрая.

Он протягивает мне кружку с остатками воды и говорит:

- Пей, внученька, ключевая... Когда ещё попьёшь такой...

Я послушно пью. Вкусно. Очень. Как виноград!
Мой дедушка давно умер... Но тогда, в тот ласковый солнечный день, он был прав.

Никогда больше такой воды я не пила...