14
В антракте часть зрителей пряталась от дождливой мороси под козырьком главного входа в театр. Бурных обсуждений увиденного они не вели. Каждый курил себе молча и в одиночку. А некоторые запалили уже и по второй сигарете.
В антракте часть зрителей пряталась от дождливой мороси под козырьком главного входа в театр. Бурных обсуждений увиденного они не вели. Каждый курил себе молча и в одиночку. А некоторые запалили уже и по второй сигарете.
Одна внушительного вида дама стояла несколько наособицу. Она держала в крепких пальцах папиросу, которая постоянно гасла, потому что дама, каждый раз, прикуривая её заново, затянуться тут же забывала. Она задумчиво рассматривала узор мокрой решётки, окружавшей здание театра…
В зале, начиная второе действие, зазвучал Мужской голос:
– Этот дождь, кажется, не кончится никогда. И сквозь стекла, сплошь зареванные им, пока совершенно невозможно ничего разглядеть в комнате Женщины…
Под козырьком, будто услышав, что «уже началось», все торопливо побросали курево в урну и заспешили в зал, минуя полутёмную, странно-пустую зрительскую часть театра…
Мужской голос продолжал плыть над рядами партера:
– Зато, если скользнуть взглядом по мокрой обшарпанной стене дома вниз, станет хорошо видна сама Женщина, неподвижно стоящая около своего подъезда… Дождь, похоже, задался целью промочить её до костей и она этому никак не сопротивляется, хотя зонтик - вон, торчит из сумки…
Опоздавшие курильщики, пригибаясь, крались по проходу между рядами к своим местам… Рассевшись и взглянув на сцену, они попали из дождя в дождь: комнату Женщины перекрывала декорационная ставка «Окно». За окном виднелся неясный, размытый, будто сливающийся с потоками на стеклах, женский силуэт… Он колебался, извивался, беспрестанно менял свои очертания…
– Действительно промокла до нитки… – продолжал рассказ Мужской голос. – Надо же ей переодеться во что-нибудь сухое, почему она тянет? А-а, нет – раздевается. Н-да… Где ж это она умудрилась так исхудать? Да и… постареть. Вам-то пока не видно… седина, морщины, и еще что-то неуловимое… Сколько же прошло времени? Трудно сказать. Ведь так можно похудеть и за месяц, а можно и за год-два… Эту расшитую «душегрейку» когда-то давным-давно подарил ей ко дню рожденья один славный рыжий сибиряк… А толстые тёплые носочки с узором связала перед самой смертью мама…
«Окно» дрогнуло и поднялось к колосникам.
– Похоже, всё это время она провела не в своей квартире. Обычно так выглядит всякий дом после внезапного отъезда и длительного отсутствия… Что ж, надо приниматься за уборку, а она опять медлит…
Свет на сцене набрался окончательно.
Женщина сидела на кровати, а в дверях стоял, покачиваясь, Старик.
Прежнее благородство черт его лица сильно смазалось. Весь вид говорил о жестоком, отчаянном запое.
В одной руке дед сжимал пучок поникших головок синих васильков, в другой – сложенный вчетверо листок бумаги. Старик молча прошёл в комнату и сел к столу. Женщина достала из сумочки “маленькую”, протянула. Старик взял, налил водку в стоявшую на столе чашку с засохшими остатками кофе, выпил, тяжело закашлялся. Вытер тыльными сторонами рук слезящиеся воспалённые глаза и хрипло заговорил, постепенно всё больше пьянея:
– Спасибо, родная… Вот. А это, – он кивнул на букетик, – тебе. Ну, как ты? Сердишься? Обижаешься? Злишься?..
Женщина не отвечала. Она, кажется, и не слышала его вовсе. Она сосредоточенно разглядывала нитку, распустившуюся в вышивке на душегрейке…
– А ты сама? Разве так можно… Так нельзя… Молчишь. Ясно. Сколько я должен?
Женщина поморщилась. Нет, значит, она слушала Старика, хоть, может, и в пол-уха...
– Хотя, какая разница, все равно денег у меня нет никаких… Ни малых, ни больших. Как говорил один мой друг по утрам, со зрением что-то совсем плохо стало: денег, говорит, совсем не вижу! – дед попробовал засмеяться, но поперхнулся и опять долго, мучительно кашлял. Отдышался, утёр глаза и снова заговорил:
– Этот мужик, сторож-то с лесопилки, помнишь? Ну, тот, что нас на телеге своей от станции вёз… скотина он, вот кто…
Женщина повела головой, отворачиваясь к окну, и брови её чуть дрогнули.
– Ладно, ругаться не буду… Но я ж ему всё объяснил, всё ему растолковал, что нельзя мне, нельзя! Нет, гад, сбегал… Под огурчики, говорит… Вот и похрумкали. Так похрумкали, что и зубов не осталось…
Он шумно вздохнул. Его глаза двигались трудно, и говорилось ему тоже нелегко…
– У меня всё так и стоит лицо твоё перед глазами. Ну, там, в электричке. Сидишь белая, странная, в окно смотришь на отраженье свое, а, может, еще дальше куда-то, и молчишь. Вот как сейчас. Я тебя и так и эдак. Дурень, все рассмешить хотел, а ты и глазами не улыбнешься. А приехали когда…
Женщина повернулась к нему. Она глядела как-то странно: то ли изучала новое качество его лица, то ли, действительно рассматривала нечто за пределами сгорбленных старческих плеч.
– Мне ведь страшно стало, ей богу! Ты мне то ли ведьмой, прости, конечно, то ли утопленницей казалась… А потом вдруг, как взвеселишься! Давай шмыгать туда-сюда, еду готовить, постели стелить, дрова к печке таскать! Смеешься, тараторишь, такая счастливая, веселая, добрая! Как солнце взошло в избе-то!.. Черное, видно… Ноги-то, гляжу, у тебя подкашиваются. Ну, думаю, клин клином вышибают! И завел тогда всю эту ерунду про себя. Про жизнь свою, про лагерь… Со страху, видно… Ну, конечно, со страху. За тебя, за себя тоже… за нас обоих.
Видно, что-то, всё-таки, она рассмотрела в тех пределах, где витал её взгляд, – он стал более осмысленным, хоть и удивлённым.
– Что ты! О н а с у меня тогда и в мыслях не было! Дай, думаю, просто расскажу ей всё, может, отвлечётся, зацепится за что, да своё и перетерпит… Ну и дурак. Вышло-то оно вон как…
Старик остановил тяжёлый взгляд на своей руке и взмахнул листком, зажатым в кулак:
– Я ведь с этой твоей запиской… как рухнул наутро, так до сего часа опомниться и не могу. Вон ты чего удумала… вон чего!
Старик хлипнул носом и даже немного всплакнул… Потом, стёр слёзы со щёк, шумно, как старая лошадь, но осторожно, чтоб не сорваться в кашель, вздохнул и коротко глянул на Женщину:
– А что молчишь и сейчас – это плохо. Дело, конечно, твое, ты меня, дурака, умней, но говорить, разговаривать тебе сейчас надо. На-до!
На этих словах и по её щеке стекла первая слеза.
Язык Старика уже вовсю заплетался:
– Думаешь, почему мужики пьют много да часто? А чтоб поговорить! Да-а. Вот все смеются над ними: о бабах, да о политике. А ведь он, русский мужик, берет, в душе-то своей, смотри, каким обхватом! - и дом свой, печку с бабой, и одновременно отношения международные! Значит, у него кипит. И - тут, и там. Значит и тут, и там у него жжёт, пожар! А где ему еще говорить, а? Где рот раскрыть? Только за бутылкой, потому что за ней, родной, все равны… Все! И тебе не надо сейчас молчать. Тебе разговаривать надо, говорить! Разговаривать и говорить! Ты, милая, не отчаивайся! Да леший с ним, как-нибудь вывернемся, выкрутимся!
В этой части монолога наступило так любимое Стариком diminuendo и, постепенно затихая, его coda (буквально - хвост) уже еле шевелился:
– Ты вот пишешь: не надо, а я пришел… Ты: не надо, а я… Откуда у тебя тогда взялось это? Успокоила… Я-то расслабил душу. Тяжко стало. А ты как рукой прохладной на горячий лоб. Успокоила. И - в сон. Вот тебе и проснулся. Вот тебе и на!..
Голова Старика упала на руку, лежавшую на столе, и он заснул, изредка всхрапывая. Женщина медленно встала с кровати, вынула из его скрюченных пальцев синие трупики васильков, взяла с телевизора вазочку и вышла из комнаты, оставив дверь открытой.
Вдруг её проём почти полностью заполнило крупное женское тело…
Старик тут же обеспокоено поднял голову:
– А-а, Тонька… Ты только не ругайся сильно, ладно?
Но это был уже последний всплеск чувства самосохранения и он снова отключился.
15
Женщина вернулась в комнату с цветами, молча протиснулась мимо Тоньки и поставила вазочку на стол.
– Значит, ты все-таки, появилась, – проговорила Тонька. – Это хорошо. – Она заметила на столе водку. – А пьёте вы, значит, теперь вместе, на пару. Нашкодили, как блудливые щенята, и смылись!..
Женщина молча стояла рядом, прислонившись спиной к шкафу и опустив голову.
– Можешь ты мне, хотя бы как-нибудь косноязычно объяснить, отчего это такой запойчик на вас напал? Не молчи, слышишь? Это в твоих же интересах – рассказать все, прежде чем я поставлю тебя в известность о том, чего мне, мне все это стоило! Кстати, завтра утром мне нужно отдавать чёртову кучу денег, чтобы вернуть долг, которым я оплатила ваше веселье Феликсу! А у меня этой кучи нет. Может быть, у тебя есть?..
Старик приподнял голову:
– Поздравляю!
– Спасибо, дорогой, спасибо, милый… – Тонька повернулась к нему, но он уже уронил голову обратно и снова заснул. Она перевела глаза обратно. – О чём я говорила-то?..
Женщина достала из шкафа ассигнацию, протянула.
– На кой мне сдались твои паршивые копейки! – Тонька ударила её по руке.
Женщина забилась в угол на кровати, поджала колени и отвернула лицо к стене…
– Та-ак… Хочешь, значит, отмолчаться… Мне, может, в суд на тебя подать? Не пожимай плечами! И не изводи меня! У меня не осталось ни одного живого нерва из-за ваших выкрутас! Фелечка намотал мне их на кулак, да ка-ак шваркнул моей душонкой по стенкам да батареям! А потом…
Тонька захлебнулась, прошла к окну, и некоторое время стояла молча, пытаясь справиться с собой.
– Господи, как я только после всего этого выжила, как смогла я вынести только один день такого… таких… Звери!.. А я вынесла. И тебя вот только ждала. Будешь молчать? Ну, хорошо, это тебе дорого обойдется…
Она повернулась от окна, подойдя к столу, села напротив спящего Старика и тихо начала свой рассказ:
– Когда они ворвались ко мне через две недели после вашего исчезновения, мне показалось, что моя комната встала на дыбы, дом встал на дыбы, улица, город, весь мир встал на дыбы, не говоря уж о моих волосах на голове. У меня как-то сразу похолодели руки и внутри все сначала вздрогнуло, задрожало-затряслось, а потом осталась во мне только какая-то замороженная пустота, будто мне в живот положили огромный кусок льда… Феля медленно так подошел ко мне, взял двумя пальцами за горло… другой рукой, кулаком, прижал нос… Глаза белые, невидящие, смотрит куда-то поверх меня… На тебя, наверное?.. Губы шевелятся, тонкие, белые… Два слова сказал: “Где, говорит, где, сука!” Не дёргайся, это я – сука… я, а не ты. За ним в дверях – Герка, тоже зеленый весь и мокрый, в поту… Феля горло мне сжал, я говорить не могу, глаза из орбит вылезли… сижу, сиплю… Герка подскочил, отшвырнул его… “Задушишь”, – говорит. Правда, чуть не задушил…
Старик опять поднял голову и обвёл комнату мутным взглядом:
– П-поздравляю!
– Вот спасибо, хоть ты что-то еще можешь промычать… – откликнулась Тонька. – Да, чуть не задушил, хотя конечно, лучше был уж придавил… Ну, так что? Все молчишь, язычок проглотила?..
И вдруг она закричала. Закричала не в голос, а хрипом, рвя связки:
– Дрянь, дрянь, дрянь! Дрянь ты!
Схватила бутылку и одним глотком допила водку.
– Не-ет, не могу я так от тебя уйти, не могу… Вон ты какая чистенькая, в беленьких носочках, в юбочке, душегреечке!.. Ты решила отмолчаться? Думаешь, надоест мне, плюну да уйду? На-кось! Я тебе сначала все расскажу. Все, чтоб ты… чтоб… если в тебе хоть что-то человеческое еще осталось, хоть что-то живое, святое…
Женщина на кровати стиснула виски в ладонях, но не удержала себя, и слёзы полились.
– И ты меня выслушаешь, не мотай головой! А плакать буду я, а не ты! Я ведь, дорогая, и плакать-то уже не могу. Во мне слез уже, как в выжатом лимоне… Ты, милочка, слушай…
Тонька встала и опять отошла к окну.
– Выясняется, что буквально на следующий день после того, как вы смылись, учинив этот зверский погром в избушке, Феликсу возьми, да и понадобись взять там что-то сильно важное. И он туда приехал. И увидел… Может у тебя в тот день что с головой случилось?
Тонька глянула через плечо на Женщину, но та, широко раскрыв мокрые глаза, смотрела в одну точку…
– Ну что ж… Это еще ничего, я за ваш разбой расплатилась с ним, – наскребла по углам, по девкам назанимала… Но оказывается, они там кое-что прятали. Уж что – не знаю. Может валюту, может и наркоту. И это “кое-что” пропало. Вот они и взбеленились… И ты знаешь, что они сделали?..
Тонька повернулась.
– Они меня пытали. Не отворачивайся, так было…
– Прраввильно, Тонька! Давай, бей, ругай! Все… пррав-вильно! – гаркнул дед.
– Заткнись ты! – цыкнула Тонька на него. – А ты, милая, не в стенку смотри, а мне в лицо! На твоих обоях ничего не написано, зато на моей роже ты картинку, ох, какую увидишь!..
Она грузно оперлась ладонями о подоконник, а лбом уткнулась в раму окна:
– Они были очень изобретательны. Разве что только не собаками, как в Чили, но вместо собак они себя на меня спустили, с цепей. Это потом, уже к вечеру они до того додумались. Герка сгонял за коньяком, и началось. До семи часов утра. Потом через день. Десять дней. Итого пять ночек. Пять ночек я в гестапо провела. Сбежать боялась. Убили бы. С собой покончить воли не хватило. Как, ничего?..
Она подняла голову и посмотрела на своё отражение в стекле.
– Ну, ладно… А однажды что-то произошло. Пришли оба вежливые, интеллигентные, с тортом к чаю… ну, ты их такими знаешь. Вдруг меня злоба взяла. Встала я, разделась, легла на диван, говорю им: “Готова! Начинайте!” Они неожиданно смутились, засуетились, собрались и ушли. Лежу я на диване, в чем меня Варвара Протасьевна в лихие военные годы родила в далёких степях калмыцких… Реву, значит, как белуга, на весь дом, а слез-то – нет… Молчишь… Назавтра Фелечка пришел и сказал: “Прими наши искренние извинения за содеянные гнусности. Пропажа отыскалась. А недостающую сумму за причиненный нам материальный ущерб мы списываем на твой моральный”. Поцеловал мне галантно ручку и ушел. Вот он, посмотри-ка, – Тонька, не поворачиваясь, отвела руку назад, – поцелуйчик его, ожог видишь? А теперь я тебе за этот праздник любви и муки в ноженьки поклонюсь, подруга, и тоже, уйду. Прощай…
В зале, начиная второе действие, зазвучал Мужской голос:
– Этот дождь, кажется, не кончится никогда. И сквозь стекла, сплошь зареванные им, пока совершенно невозможно ничего разглядеть в комнате Женщины…
Под козырьком, будто услышав, что «уже началось», все торопливо побросали курево в урну и заспешили в зал, минуя полутёмную, странно-пустую зрительскую часть театра…
Мужской голос продолжал плыть над рядами партера:
– Зато, если скользнуть взглядом по мокрой обшарпанной стене дома вниз, станет хорошо видна сама Женщина, неподвижно стоящая около своего подъезда… Дождь, похоже, задался целью промочить её до костей и она этому никак не сопротивляется, хотя зонтик - вон, торчит из сумки…
Опоздавшие курильщики, пригибаясь, крались по проходу между рядами к своим местам… Рассевшись и взглянув на сцену, они попали из дождя в дождь: комнату Женщины перекрывала декорационная ставка «Окно». За окном виднелся неясный, размытый, будто сливающийся с потоками на стеклах, женский силуэт… Он колебался, извивался, беспрестанно менял свои очертания…
– Действительно промокла до нитки… – продолжал рассказ Мужской голос. – Надо же ей переодеться во что-нибудь сухое, почему она тянет? А-а, нет – раздевается. Н-да… Где ж это она умудрилась так исхудать? Да и… постареть. Вам-то пока не видно… седина, морщины, и еще что-то неуловимое… Сколько же прошло времени? Трудно сказать. Ведь так можно похудеть и за месяц, а можно и за год-два… Эту расшитую «душегрейку» когда-то давным-давно подарил ей ко дню рожденья один славный рыжий сибиряк… А толстые тёплые носочки с узором связала перед самой смертью мама…
«Окно» дрогнуло и поднялось к колосникам.
– Похоже, всё это время она провела не в своей квартире. Обычно так выглядит всякий дом после внезапного отъезда и длительного отсутствия… Что ж, надо приниматься за уборку, а она опять медлит…
Свет на сцене набрался окончательно.
Женщина сидела на кровати, а в дверях стоял, покачиваясь, Старик.
Прежнее благородство черт его лица сильно смазалось. Весь вид говорил о жестоком, отчаянном запое.
В одной руке дед сжимал пучок поникших головок синих васильков, в другой – сложенный вчетверо листок бумаги. Старик молча прошёл в комнату и сел к столу. Женщина достала из сумочки “маленькую”, протянула. Старик взял, налил водку в стоявшую на столе чашку с засохшими остатками кофе, выпил, тяжело закашлялся. Вытер тыльными сторонами рук слезящиеся воспалённые глаза и хрипло заговорил, постепенно всё больше пьянея:
– Спасибо, родная… Вот. А это, – он кивнул на букетик, – тебе. Ну, как ты? Сердишься? Обижаешься? Злишься?..
Женщина не отвечала. Она, кажется, и не слышала его вовсе. Она сосредоточенно разглядывала нитку, распустившуюся в вышивке на душегрейке…
– А ты сама? Разве так можно… Так нельзя… Молчишь. Ясно. Сколько я должен?
Женщина поморщилась. Нет, значит, она слушала Старика, хоть, может, и в пол-уха...
– Хотя, какая разница, все равно денег у меня нет никаких… Ни малых, ни больших. Как говорил один мой друг по утрам, со зрением что-то совсем плохо стало: денег, говорит, совсем не вижу! – дед попробовал засмеяться, но поперхнулся и опять долго, мучительно кашлял. Отдышался, утёр глаза и снова заговорил:
– Этот мужик, сторож-то с лесопилки, помнишь? Ну, тот, что нас на телеге своей от станции вёз… скотина он, вот кто…
Женщина повела головой, отворачиваясь к окну, и брови её чуть дрогнули.
– Ладно, ругаться не буду… Но я ж ему всё объяснил, всё ему растолковал, что нельзя мне, нельзя! Нет, гад, сбегал… Под огурчики, говорит… Вот и похрумкали. Так похрумкали, что и зубов не осталось…
Он шумно вздохнул. Его глаза двигались трудно, и говорилось ему тоже нелегко…
– У меня всё так и стоит лицо твоё перед глазами. Ну, там, в электричке. Сидишь белая, странная, в окно смотришь на отраженье свое, а, может, еще дальше куда-то, и молчишь. Вот как сейчас. Я тебя и так и эдак. Дурень, все рассмешить хотел, а ты и глазами не улыбнешься. А приехали когда…
Женщина повернулась к нему. Она глядела как-то странно: то ли изучала новое качество его лица, то ли, действительно рассматривала нечто за пределами сгорбленных старческих плеч.
– Мне ведь страшно стало, ей богу! Ты мне то ли ведьмой, прости, конечно, то ли утопленницей казалась… А потом вдруг, как взвеселишься! Давай шмыгать туда-сюда, еду готовить, постели стелить, дрова к печке таскать! Смеешься, тараторишь, такая счастливая, веселая, добрая! Как солнце взошло в избе-то!.. Черное, видно… Ноги-то, гляжу, у тебя подкашиваются. Ну, думаю, клин клином вышибают! И завел тогда всю эту ерунду про себя. Про жизнь свою, про лагерь… Со страху, видно… Ну, конечно, со страху. За тебя, за себя тоже… за нас обоих.
Видно, что-то, всё-таки, она рассмотрела в тех пределах, где витал её взгляд, – он стал более осмысленным, хоть и удивлённым.
– Что ты! О н а с у меня тогда и в мыслях не было! Дай, думаю, просто расскажу ей всё, может, отвлечётся, зацепится за что, да своё и перетерпит… Ну и дурак. Вышло-то оно вон как…
Старик остановил тяжёлый взгляд на своей руке и взмахнул листком, зажатым в кулак:
– Я ведь с этой твоей запиской… как рухнул наутро, так до сего часа опомниться и не могу. Вон ты чего удумала… вон чего!
Старик хлипнул носом и даже немного всплакнул… Потом, стёр слёзы со щёк, шумно, как старая лошадь, но осторожно, чтоб не сорваться в кашель, вздохнул и коротко глянул на Женщину:
– А что молчишь и сейчас – это плохо. Дело, конечно, твое, ты меня, дурака, умней, но говорить, разговаривать тебе сейчас надо. На-до!
На этих словах и по её щеке стекла первая слеза.
Язык Старика уже вовсю заплетался:
– Думаешь, почему мужики пьют много да часто? А чтоб поговорить! Да-а. Вот все смеются над ними: о бабах, да о политике. А ведь он, русский мужик, берет, в душе-то своей, смотри, каким обхватом! - и дом свой, печку с бабой, и одновременно отношения международные! Значит, у него кипит. И - тут, и там. Значит и тут, и там у него жжёт, пожар! А где ему еще говорить, а? Где рот раскрыть? Только за бутылкой, потому что за ней, родной, все равны… Все! И тебе не надо сейчас молчать. Тебе разговаривать надо, говорить! Разговаривать и говорить! Ты, милая, не отчаивайся! Да леший с ним, как-нибудь вывернемся, выкрутимся!
В этой части монолога наступило так любимое Стариком diminuendo и, постепенно затихая, его coda (буквально - хвост) уже еле шевелился:
– Ты вот пишешь: не надо, а я пришел… Ты: не надо, а я… Откуда у тебя тогда взялось это? Успокоила… Я-то расслабил душу. Тяжко стало. А ты как рукой прохладной на горячий лоб. Успокоила. И - в сон. Вот тебе и проснулся. Вот тебе и на!..
Голова Старика упала на руку, лежавшую на столе, и он заснул, изредка всхрапывая. Женщина медленно встала с кровати, вынула из его скрюченных пальцев синие трупики васильков, взяла с телевизора вазочку и вышла из комнаты, оставив дверь открытой.
Вдруг её проём почти полностью заполнило крупное женское тело…
Старик тут же обеспокоено поднял голову:
– А-а, Тонька… Ты только не ругайся сильно, ладно?
Но это был уже последний всплеск чувства самосохранения и он снова отключился.
15
Женщина вернулась в комнату с цветами, молча протиснулась мимо Тоньки и поставила вазочку на стол.
– Значит, ты все-таки, появилась, – проговорила Тонька. – Это хорошо. – Она заметила на столе водку. – А пьёте вы, значит, теперь вместе, на пару. Нашкодили, как блудливые щенята, и смылись!..
Женщина молча стояла рядом, прислонившись спиной к шкафу и опустив голову.
– Можешь ты мне, хотя бы как-нибудь косноязычно объяснить, отчего это такой запойчик на вас напал? Не молчи, слышишь? Это в твоих же интересах – рассказать все, прежде чем я поставлю тебя в известность о том, чего мне, мне все это стоило! Кстати, завтра утром мне нужно отдавать чёртову кучу денег, чтобы вернуть долг, которым я оплатила ваше веселье Феликсу! А у меня этой кучи нет. Может быть, у тебя есть?..
Старик приподнял голову:
– Поздравляю!
– Спасибо, дорогой, спасибо, милый… – Тонька повернулась к нему, но он уже уронил голову обратно и снова заснул. Она перевела глаза обратно. – О чём я говорила-то?..
Женщина достала из шкафа ассигнацию, протянула.
– На кой мне сдались твои паршивые копейки! – Тонька ударила её по руке.
Женщина забилась в угол на кровати, поджала колени и отвернула лицо к стене…
– Та-ак… Хочешь, значит, отмолчаться… Мне, может, в суд на тебя подать? Не пожимай плечами! И не изводи меня! У меня не осталось ни одного живого нерва из-за ваших выкрутас! Фелечка намотал мне их на кулак, да ка-ак шваркнул моей душонкой по стенкам да батареям! А потом…
Тонька захлебнулась, прошла к окну, и некоторое время стояла молча, пытаясь справиться с собой.
– Господи, как я только после всего этого выжила, как смогла я вынести только один день такого… таких… Звери!.. А я вынесла. И тебя вот только ждала. Будешь молчать? Ну, хорошо, это тебе дорого обойдется…
Она повернулась от окна, подойдя к столу, села напротив спящего Старика и тихо начала свой рассказ:
– Когда они ворвались ко мне через две недели после вашего исчезновения, мне показалось, что моя комната встала на дыбы, дом встал на дыбы, улица, город, весь мир встал на дыбы, не говоря уж о моих волосах на голове. У меня как-то сразу похолодели руки и внутри все сначала вздрогнуло, задрожало-затряслось, а потом осталась во мне только какая-то замороженная пустота, будто мне в живот положили огромный кусок льда… Феля медленно так подошел ко мне, взял двумя пальцами за горло… другой рукой, кулаком, прижал нос… Глаза белые, невидящие, смотрит куда-то поверх меня… На тебя, наверное?.. Губы шевелятся, тонкие, белые… Два слова сказал: “Где, говорит, где, сука!” Не дёргайся, это я – сука… я, а не ты. За ним в дверях – Герка, тоже зеленый весь и мокрый, в поту… Феля горло мне сжал, я говорить не могу, глаза из орбит вылезли… сижу, сиплю… Герка подскочил, отшвырнул его… “Задушишь”, – говорит. Правда, чуть не задушил…
Старик опять поднял голову и обвёл комнату мутным взглядом:
– П-поздравляю!
– Вот спасибо, хоть ты что-то еще можешь промычать… – откликнулась Тонька. – Да, чуть не задушил, хотя конечно, лучше был уж придавил… Ну, так что? Все молчишь, язычок проглотила?..
И вдруг она закричала. Закричала не в голос, а хрипом, рвя связки:
– Дрянь, дрянь, дрянь! Дрянь ты!
Схватила бутылку и одним глотком допила водку.
– Не-ет, не могу я так от тебя уйти, не могу… Вон ты какая чистенькая, в беленьких носочках, в юбочке, душегреечке!.. Ты решила отмолчаться? Думаешь, надоест мне, плюну да уйду? На-кось! Я тебе сначала все расскажу. Все, чтоб ты… чтоб… если в тебе хоть что-то человеческое еще осталось, хоть что-то живое, святое…
Женщина на кровати стиснула виски в ладонях, но не удержала себя, и слёзы полились.
– И ты меня выслушаешь, не мотай головой! А плакать буду я, а не ты! Я ведь, дорогая, и плакать-то уже не могу. Во мне слез уже, как в выжатом лимоне… Ты, милочка, слушай…
Тонька встала и опять отошла к окну.
– Выясняется, что буквально на следующий день после того, как вы смылись, учинив этот зверский погром в избушке, Феликсу возьми, да и понадобись взять там что-то сильно важное. И он туда приехал. И увидел… Может у тебя в тот день что с головой случилось?
Тонька глянула через плечо на Женщину, но та, широко раскрыв мокрые глаза, смотрела в одну точку…
– Ну что ж… Это еще ничего, я за ваш разбой расплатилась с ним, – наскребла по углам, по девкам назанимала… Но оказывается, они там кое-что прятали. Уж что – не знаю. Может валюту, может и наркоту. И это “кое-что” пропало. Вот они и взбеленились… И ты знаешь, что они сделали?..
Тонька повернулась.
– Они меня пытали. Не отворачивайся, так было…
– Прраввильно, Тонька! Давай, бей, ругай! Все… пррав-вильно! – гаркнул дед.
– Заткнись ты! – цыкнула Тонька на него. – А ты, милая, не в стенку смотри, а мне в лицо! На твоих обоях ничего не написано, зато на моей роже ты картинку, ох, какую увидишь!..
Она грузно оперлась ладонями о подоконник, а лбом уткнулась в раму окна:
– Они были очень изобретательны. Разве что только не собаками, как в Чили, но вместо собак они себя на меня спустили, с цепей. Это потом, уже к вечеру они до того додумались. Герка сгонял за коньяком, и началось. До семи часов утра. Потом через день. Десять дней. Итого пять ночек. Пять ночек я в гестапо провела. Сбежать боялась. Убили бы. С собой покончить воли не хватило. Как, ничего?..
Она подняла голову и посмотрела на своё отражение в стекле.
– Ну, ладно… А однажды что-то произошло. Пришли оба вежливые, интеллигентные, с тортом к чаю… ну, ты их такими знаешь. Вдруг меня злоба взяла. Встала я, разделась, легла на диван, говорю им: “Готова! Начинайте!” Они неожиданно смутились, засуетились, собрались и ушли. Лежу я на диване, в чем меня Варвара Протасьевна в лихие военные годы родила в далёких степях калмыцких… Реву, значит, как белуга, на весь дом, а слез-то – нет… Молчишь… Назавтра Фелечка пришел и сказал: “Прими наши искренние извинения за содеянные гнусности. Пропажа отыскалась. А недостающую сумму за причиненный нам материальный ущерб мы списываем на твой моральный”. Поцеловал мне галантно ручку и ушел. Вот он, посмотри-ка, – Тонька, не поворачиваясь, отвела руку назад, – поцелуйчик его, ожог видишь? А теперь я тебе за этот праздник любви и муки в ноженьки поклонюсь, подруга, и тоже, уйду. Прощай…
Обсуждения Нежная кожа кулис